Двое не спят

      Через закрытые веки нещадно било солнце. Он попробовал отвернуться, но придавленное чем-то тело отказалось повиноваться. Простая же попытка повернуть голову отозвалась лютой болью в черепе, сорвавшей с губ долгий стон. Потребовалось некоторое время, прежде чем боль чуть утихла и к нему вернулась способность мыслить.       Глаза открыть не получалось — ресницы будто слиплись. Руки были придавлены той же тяжестью, что и туловище, но, вроде бы, на левую давление было чуть слабее. Он весь сосредоточился, пошевелил онемевшими пальцами, насколько это было возможно, и принялся потихоньку вытягивать руку.       Дело продвигалось медленно — как минимум потому, что не было сил и часто приходилось прерываться для отдыха. Тогда он расслаблял всё тело и прислушивался к себе, к миру вокруг. Болел правый бок, возможно, там была рана; голова нещадно саднила, будто бы над бровями забивали раскалённые гвозди. Дыхание вырывалось с хрипом, как у загнанного зверя, никак не удавалось вдохнуть полной грудью и из-за этого приходилось делать более частые вдохи. С каждым глотком воздуха всё явственнее ощущался запах пыли и железа, пропитавший всё вокруг.       Неизвестно, сколько времени прошло, но в конце концов его левая рука оказалась свободна — кисть он высвободил одним рывком, затратив на это изрядное количество и без того малых сил. Осторожно поднял руку к лицу, потёр глаза, с тревогой ощущая под пальцами что-то шершавое, засохшую… кровь?       Первым, что он увидел, разлепив, наконец, веки, были собственные пальцы в засохшей крови. Дальнейшее ощупывание собственного бритого, уже начавшего обрастать заново черепа помогло найти источник крови — неглубокую, уже начавшую подживать ссадину надо лбом. Коснувшись её пальцами, он понял, что, вроде бы, кости целы… И вспомнил.       На него летит огромный всадник, с гиканьем взмахивает широким клинком и наносит удар. Кто-то окликает его, он пригибается, но недостаточно низко, удар приходится по шлему, который от него слетает, и это — последнее, что отпечатывается в памяти, прежде чем всё заслоняет чернота.       Зран — вот как его зовут, но, несмотря на то, что в последнее время его называли только так, он помнил, что это не настоящее имя. «Зрячий» — потому что далеко видел, острый взгляд мог выцепить мелкую деталь на большом расстоянии. «Зришь в корень» — потому что острый ум мог проникнуть в самую суть вещи, разобрать по полочкам сложное и непонятное, превращая его в простое. «Зран» — короткое и ёмкое слово, объединяющие два этих качества в одно прозвище. Десятник и братья по оружию говорили, что воин из него, конечно, отменный, но жаль такому уму пропадать на военной службе, шёл бы в Академию, учиться… Не слушал, ведь все два с половиной десятка лет его, сироту, жизнь учила только борьбе.       Воспоминания словно придали ему сил: удалось, поднатужившись, сбросить с себя груз и сесть, вызвав новый приступ боли в ушибленной голове и неожиданный — тошноты. Зран на пару мгновений прикрыл глаза, дожидаясь, пока желудок уляжется на место, и открыл их снова.       От открывшейся картины воина прошиб холодный пот, а сердце его лихорадочно застучало. Грузом, который придавливал его к земле, было мёртвое тело. Бедняге распороли артерию, кровь текла ручьём и залила и его, и лежавшего тогда в беспамятстве Зрана. Видимо, именно это спасло последнему жизнь, а ещё — невнимательность кочевников, обычно безжалостно добивавших своих врагов. Парень нервно сглотнул, чувствуя, как тошнота подбирается к горлу, и огляделся. Худшие опасения подтвердились: из их десятки не уцелел никто. Зран, куда бы ни обратил свой взор, натыкался на окровавленные трупы друзей, тех, с кем бок о бок оттачивал воинское искусство несколько месяцев. При виде самого молодого из них, совсем ещё мальчишки, лишь год назад начавшего бриться, с выпущенными кишками и уже выклеванными воронами глазами, последний выживший ощутил сильнейший спазм где-то внутри. Он неуклюже попытался встать, поднялся лишь на колени и тут же согнулся в три погибели, извергая содержимое своего желудка.       После этого какое-то время Зран пролежал неподвижно, не найдя в себе сил даже отползти подальше от мерзкой зловонной лужи. Мысли ворочались медленно, он словно перекатывал тяжёлые булыжники. Их десятку отправили из Верденска на разведку, лишь несколько человек знали о том, сколько их будет, куда они пойдут и с какой целью. И вот — засада… Не означает ли это, что в крепости завёлся предатель? Нужно предупредить, рассказать… Иначе окажется, что десятеро погибли напрасно. Нужно любой ценой добраться до Верденска.       Воин сел, ощущая некоторое облечение, словно выбор цели сделал его существование яснее. Голова болеть не переставала и не перестанет, пока не пройдёт ушиб, а до этого ещё дожить надо. Он осмотрел себя на предмет других ран — ничего серьёзного, кроме глубокого пореза на правом боку, на рёбрах, полученного в самом начале сражения. Сейчас он уже покрылся тоненькой корочкой спёкшейся крови, но при ходьбе совершенно точно раскроется и снова начнёт кровоточить. Терять кровь в его состоянии — верная смерть, нужно перевязать.       Парень снова огляделся, ищущим взглядом наткнулся на труп в длинной белой рубахе, полы которой свисали из-под кольчуги. Он нащупал на поясе нож, потянулся и зашипел от боли и досады — при резком движении рана на рёбрах открылась. Отрезав от рубахи павшего товарища длинный лоскут, Зран кое-как затянул её. По-честному, это была так себе повязка, грязная и недостаточно тугая — на тугую у него не хватило сил, но всё же лучше, чем ничего.       Зран прикрыл глаза, чтобы ничто не мешало ему думать. Он находится в двух днях пути от Верденска — не так уж и далеко, но для здорового человека, а не парня с отбитой головой и кровоточащей раной на боку. Впрочем, он всегда был крепок и вынослив, как любой выросший в трущобах мальчишка, и выдержит. Обязан выдержать. Всего два дня — ладно, три, идти он явно будет медленнее обычного. Хорошо, что его десятка не успела отойти далеко от города, неделю в степях он бы не выдержал в одиночку. А тут ещё и лес не кончился, так, изредка перемежался ароматным разнотравьем.       Какая-то мысль, юркая, словно червяк, не давала ему покоя, ускользая каждый раз, когда он уже был близок к тому, чтобы ухватить её за хвост. Помучившись какое-то время, парень убедился в бесполезности своих потуг и решил, что подумает об этом позже — когда мысли перестанут скакать и перемежаться откровенным бредом.       Воин тяжело поднялся на ноги, стараясь как можно меньше тревожить голову своими движениями. Сделав несколько шагов, обнаружил в пыли свой меч — будучи самым бедным из десятки, он ничем не украшал ни рукоять, ни ножны, видимо, поэтому нападавшие на него не позарились. Своих мечей у них было в достатке, получше, чем его старый клинок. Зран слишком хорошо помнил, как сверкающие клинки из лучшей стали рассекали плоть его товарищей, словно бы и не было на них никаких доспехов. Странно… И где, интересно, кочевники берут такие посреди голой степи?..       Парень убрал меч в ножны и медленно пересёк поляну, ставшую могилой его братьям по оружию. Теперь он, наоборот, внимательно смотрел на распростёртые, изрубленные тела. К горлу подкатывала тошнота и что-то ещё, непонятное, что он научился подавлять в себе в зародыше, ещё будучи ребёнком, но желудок был уже опустошён, и воин заставлял себя смотреть. Война — это не красивые воины в сверкающих кольчугах, бодро марширующие вдаль, к славе и победе. Война — мозги, брызнувшие из расколотого черепа десятника. Мухи, ползающие по широко распахнутым синим глазам. Кровь, пропитавшая пыльный пятачок земли, где разыгралось сражение. Отвратительный запах смерти, заполонивший всё вокруг. Война… Десять трупов и один живой, точнее — чуть живой от позднего осознания, что мог бы лежать здесь же, рядом, недвижимый, и лишь счастливый случай уберег его от такой участи.       Чем же он заслужил такую удачу?.. Почему жив он, никому не нужный, никем бы не оплакиваемый? Он всегда сторонился людей, не заводил друзей, тем более — семью. Из всей десятки он был самым нелюдимым, так и не сдружился ни с кем, хотя желающие были. Добродушный Моросвет, у которого дома остались жена и трое ребятишек, всегда подсаживался к нему за ужином и старался разговорить. А теперь он лежит с распоротым животом, над которым вьются мухи, и больше никогда не покатает на коленях своих малышей, о которых столько рассказывал…       Зран сделал ещё несколько шагов и упал на колени, разрываемый внутренней болью где-то в груди, у сердца. Парень изо всех оставшихся сил обхватил себя руками, словно бы это могло принести ему облегчение. С его пересохших губ сорвался полузадушенный крик, больше похожий на стон, и он почувствовал, как по щекам что-то течет. Слёзы… Он почти забыл, что это такое, не помнил, когда плакал в последний раз. Но сейчас рыдания вырвались наружу, боль, копившаяся столько лет, хлынула потоком солёной влаги. Зран всхлипывал, уткнувшись разбитым лбом в землю, шептал невнятные проклятия в адрес врагов и в свой собственный — за то, что выжил.       Солнце уже закатилось, когда он очнулся. Горло саднило от рыданий, и, кажется, кончились слёзы, потому что получалось только тихо скулить, как побитый пёс. Парень сглотнул, поморщился, поднялся на ноги. Эмоциональная вспышка полностью опустошила его морально — может, и к лучшему. Теперь он смотрел на тела товарищей почти с безразличием и мог без зазрения совести покинуть их так — без погребения. В одиночку сложить курган не представлялась возможным, к тому же, это можно было сделать на обратном пути — когда он вернётся с многочисленным отрядом, жаждущим мщения за погибших братьев по оружию. Да, он вернётся. Он отомстит. Они волной прокатятся по степи, будут жечь шатры, грабить, убивать, угонять немногочисленный скот и самое главное — коней. Жалкие неотёсанные степняки пожалеют о том, что преступили границы Арведонии.       Зран огляделся ещё раз, подобрал с земли оброненную кем-то флягу — пригодится. Жаль, не осталось еды, придётся добывать самому или терпеть голод, чтобы сберечь время и поскорее добраться до Верденска. Прикинув направление, воин двинулся вперёд, чувствуя, как каждый шаг болью отдаётся в голове. Ничего. Нужно потерпеть. Нужно лишь немного потерпеть, а ещё — не попасться ни врагам, ни диким зверям.