Враг коленопреклоненный

Первые ночи после коронации нового императора были объяснимо шумными, и это распространялось на весь Вальдоран. Какую провинцию ни возьми, что самые северные, где снег сходил всего-то на четыре луны в год, что западные, упиравшиеся в океан, где снег приходил с дождем не по велению календаря, а когда шторму взбредет, что южные, изнывавшие от жары почти круглый год, везде народ радовался, поздравлял друг друга, ликовал, что Вальдоран обрел нового, юного и разумного императора, который наверняка станет мудрым и дарует своим землям благословение, и что днем, что ночью было кому праздновать. Ранним ли утром — вроде оставалось всего ничего людей, кто, с вечера напившись, заснув под столами, ранним утром выползал на свет, подходил, пошатываясь, к бочкам с пивом, нацеживал себе остатки, оглядывался в поисках сопитейников, и ведь находились, а не они, так стражники: тем велено было смотреть на мирных пьяниц снисходительно, а арестовывать только буйных и злоречивых, хающих императора и его семью, так что если пьяница, похмеляясь, хвалил Константа, то и они поддерживали это. Что в полдень: тогда почти весь народ стягивался на центральные площади, кто покупая у торговцев, на что глаз падет, кто просто глазея, танцуя, смотря на представления, устраиваемые бродячими актерами, да просто сплетничая. А уж вечером никто не сидел по домам, все приходили на площади, чтобы вознести хвалу Семи Небесам за нового императора и еще раз поблагодарив прежнего. Пока еще никто не знал, как выглядит Констант: кто говорил, светловолос и светлокож, как один из первых Вальдоров, кто говорил, что темноволос и смугл, как многие вальдорцы, но с глазами такими светлыми, как озерный лед, кто утверждал, что Констант широк костью и унаследовал от давних предков желание расширить Вальдоран, как только можно, кто, напротив, готов был клясться, что юному императору куда важнее, чтобы другие земли сами приходили под императорскую корону. Нужно было только немного подождать, и скоро в ратушах появятся официальные портреты Константа, скоро Семирогий жрец вознесет еще хвалы Семи Небесам, а пока можно гулять, восхвалять мудрость Семи Небес, даровавших землям людей, отвечающих за них своей кровью. Констант знал о бесконечных празднествах в его честь: со всех концов Вальдорана и из-за его границ гонцы везли мешки с поздравлениями. Некоторые приносили ему, зачитывали, совсем редко он подписывал ответы на них — то ли заслуга написавшего была особенно велика, то ли советники рекомендовали, потому что это представит его в особенно выгодном свете, или по тысяче других причин. Он сам при этом с трудом сохранял спокойствие, а часто скатывался в беспросветное отчаяние, когда какое-нибудь письмо напоминало о размерах Вальдорана, о том, насколько неоднородны земли, которыми ему предстояло править. Ранним утром на третий день после коронации Констант растерянно смотрел на склонившегося перед ним в почтительном поклоне Эмирана. Это удивляло его все меньше, но по-прежнему беспокоило. Эмиран, энергичный и решительный дядя, способный спорить с отцом, готовый растоптать соперника просто из-за недружелюбного взгляда, почтительно кланялся ему. Судя же по взглядам, которыми Эмиран одаривал присутствовавших, на них, проявивших неуважение к коронованному Вальдору, вполне мог обрушиться его гнев — когда-нибудь в совершенно неожиданный момент. — Я прошу вашего разрешения присоединиться к вам в карторгафическом зале, ваше величество, — негромко произнес Эмиран, пристально, выразительно глядя на Константа. Тот неторопливо склонил голову. Эмиран отступил в сторону, чтобы не преграждать путь. Констант имел превосходное представление о картографическом зале. Ариан приводил его туда несколько раз; в семь лет Констант был утомлен обилием непонятных, ничего не говорящих пятен и линий до такой степени, что спрятался под стол, думая там притвориться читающим или изучающим что-нибудь приличествующее наследнику, а закончилось тем, что он заснул. Ариан уложил его на скамью и укрыл собственным камзолом, но он и Эмиран долго потом потешались над ним. Еще раз отец привел его, когда Константу было двенадцать. Учителя преподавали ему учение о Вальдоране, и Ариан устроил ему небольшой экзамен, который незаметно для них обоих превратился в урок. Констант с огромным трудом смог сказать, сколько времени они провели в зале, им принесли ужин, в какой-то момент Эмиран присоединился к ним, затем два адмирала и прокурор Мондалар, и Констант слушал их споры, благоговея и пытаясь соотнести то, о чем они говорили, с возвышениями и углублениями на огромном столе, столешница на котором представляла собой точную копию Вальдорана, и они обретали для него имена и значение — но Констант отошел к скамье, чтобы немного посидеть поодаль, не мешая взрослым, и снова заснул. Попасться на глаза отцу после такого провала казалось для него самым страшным испытанием; оказалось, куда неприятней были шутки, которыми с огромным удовольствием обменивались отец и Эмиран. Потом то ли Констант был взрослее и увлечен тем, что видел, то ли обсуждаемое интереснее, но бодрствовать получалось куда успешнее. Констант попытался даже проникнуть в комнату, когда отец и Эмиран определенно находились далеко от нее — и у него ничего не получилось, а через пятнадцать минут прибежал Эмиран и гвардейцы, движимые намерением арестовать и как следует наказать взломщика. Эмиран не особенно удивился, увидев растерянного и перепуганного, оглушенного ревом сирен и беспомощного во внезапно воцарившейся темноте Константа, рявкнул на гвардейцев, настроенных выкручивать руки преступнику и едва ли способных в угаре атаки отнестись к наследному принцу с подобающим почтением. И снова отец и Эмиран смеялись, хотя все-таки наказали Константа. Теперь же он был более чем достоин войти в комнату самостоятельно. Эмиран намеревался сопровождать его, отчего в груди Константа заворочалось нечто, похожее на раздражение: он коронован, он глава Вальдорана, и ему обязаны подчиняться все, в том числе Эмиран, — но и открыто возразить дяде не решился. Когда первая волна раздражения улеглась, Констант испытал даже нечто вроде благодарности, потому что Эмиран наверняка рассчитывал объяснить как можно больше уже не бестолковому племяннику, а императору, возможно даже, обсудить нечто важное. Через полчаса Констант отправил к Эмирану пажа с запиской, уведомлявшей, что он направляется к картографическому залу. Эмиран сунул записку в карман, сунул пажу мелкую монетку и взмахом руки отослал его восвояси. В дюжине саженей в коридоре неподвижно стояла Хельма Брангон, полковник дворцовой стражи, и хмуро смотрела на него. Эмиран неторопливо пошел в ее направлении, не дойдя пары саженей, остановился, огляделся и открыл незаметную неподготовленному взгляду дверцу. Хельма подошла к нему и после кивка Эмирана сунула голову внутрь, проверила, все ли в порядке, и вошла, за ней он. Они прошли еще немного по коридору до небольшого проема, который при желании можно было использовать в качестве комнаты для совещания трех-пяти людей или для увеселительной встречи двух, и в любом случае в главном коридоре не будет слышно ни звука. Эмиран для надежности потер кольцо на левой руке, чтобы активировать заклинание, делавшее невозможными попытки подслушать их. Брангон дождалась кивка и мрачно сказала: — Светлокожая получила уже которое письмо с северных границ. Пока это все сочувствия о вдовстве и поздравления с коронацией сына, но там и другие строки есть, не на вальдоране. Эмиран мог насчитать не больше пяти случаев, когда на лице Хельмы появлялось нечто, походившее на жизнерадостную улыбку, но и мрачность ее могла считаться не менее редким случаем. Хельма была безоговорочно предана Ариану, в отношении Эмирана высказывая ровно столько почтения, сколько подобало младшему, немного легкомысленному, самую малость беспечному, но вполне надежному брату; после смерти Ариана она все не могла определиться, как относиться к Константу, но всю силу преданности пока перенесла на Эмирана. Он не сомневался, что когда Констант войдет в силу — и он втайне молился Семи Небесам, чтобы это случилось не через двадцать лет, а много раньше, Хельма будет верно служить ему. И ее мрачность насторожила: все ли так плохо с Авеникой, или было нечто еще, что он не знал? — На танигийском, э? — хмуро уточнил он. — Я бы удивился, если бы кузены и племянники на том нищем престоле не попытались втереться к ней в свиту сейчас. — Не только, светлейший. Несколько писем от оранейских князей, и все предлагают всяческую помощь. Гойтерские. Левалийский кронпринц с радостью поддержит ее по-всякому. Все жаждут знать, оказывает ли юный император своей матери подобающее почтение. — Левалийский кронпринц? Не король? — задумчиво уточнил Эмиран, потирая подбородок. — Она отвечает им? — Я не уверена, что мне в руки попадают все ответы. И, светлейший, не все знают левалийский, я могу сделать магический отпечаток, пресветлая Вальдори тоже, но мы не можем задерживать ответы матери императора дольше, чем это вызовет подозрения. — Через твои руки проходят не все ответы? Что я слышу? — разозлился Эмиран. Хельма напрягла плечи и отвела взгляд. — Я ищу все пути, светлейший. Светлая Вальдори тоже внимательно следит за светлокожей. Письма к ней проходят через много рук, и мы смотрим за посыльными, приносящими письма. Пока у нас мало подозрений, светлейший, но кое-кто проводит слишком много времени с чужими слугами. Она достала из внутреннего кармана куртки несколько писем по три-четыре листа и записок. Эмиран начал с последних, пару раз хмыкнул и вернул их Хельме. Письма он читал подольше, затем точно так же вернул ей копии. — Что именно могло пройти мимо твоих рук? — спросил он, уверенный, что подозрения Хельмы возникли не на пустом месте. — В свите светлокожей по-прежнему есть северяне. Из снежных земель, откуда и она родом. — Она немного расслабилась, начала говорить, тщательно подбирая слова, чтобы ее подозрения не показались чрезмерными и необоснованными, но и чтобы понятно было, отчего Эмирану следует присмотреться к ним внимательней. — Убрать их полностью не получится, кузен светлокожей потребует тогда, чтобы из свиты посла в Таниго были высланы домой столько же людей, а то и в разы больше. Но они там ведут себя, как пленники. А эти покидали седьмой круг, спускались на шестой на ящерах, затем поднимались обратно. На шестом они ходили в гости к купцам из Таниго и Левалии, проводили там три-четыре часа, затем возвращались тоже на ящерах, не на подъемниках. Я не говорила со светлой Вальдори лично, мои капитаны подходили к ней с просьбой следить внимательней. Она что-то передала вам? — Ты уверена, что они принесли что-то для светлокожей? — Они спускались и поднимались с седельными сумками, каждый раз не пустыми, светлейший. Трудно сказать, что именно из содержимого перемещалось вместе с ними. Вальдори все время была со светлокожей, а если не она, то племянницы Ройтера и Дездары. При них светлокожая едва ли будет требовать от северян, чтобы они передавали ей, что забрали на шестом круге. За домами купцов следят очень внимательно. Туда и офицеры из посольств заглядывают, и двое были, когда эти четверо наведывались туда. — Что за печати были на письмах? — Немагические, — тут же ответила Хельма. — Точнее не удалось определить. Глянуть на сами записки тоже не удалось, чтобы хотя бы мельком заметить. Только если госпожа Вальдори была более успешна. — Я поговорю с Ниной. Сейчас мне нужно идти. Император ждет меня в картографическом зале. Хельма поклонилась ему и после небольшой паузы ответила: — Пусть Семь Небес будут благосклонны к молодому императору. Эмиран насмешливо поднял брови: Хельма обращалась со словами куда ловчее, чем о ней думали придворные, и говорила именно то, что хотела сказать, разве что обходилась при этом меньшим количеством слов, чем привычны были другие. Ее отношение к Константу было очевидным: Хельма не верила в его способности, признавала императором, но достойным короны в куда меньшей степени, чем отец, и особенно подозрительно относилась к Константу по причине малого возраста. Попытка спрятать это за благословением Семи Небес только усиливала это. Заметив его усмешку, Хельма не отвела взгляд и не снизошла до улыбки. Эмиран кивком отпустил ее и, подождав, пока она выйдет, пошел по коридору до следующей дверцы. И идя к картографическому залу, он обдумывал, кто именно и что именно мог предложить Авенике. Людей, которых престол Таниго подбирал для посольства в Вальдоране, он знал неплохо. Куда хуже дело обстояло с купцами, многие из которых наверняка обладали неплохими связями с королевской семьей, это было ожидаемо и вполне распространено. Небольшие услуги вроде тех, в которых была уверена Хельма Брангон: устроить в качестве посыльного человека, чьей основной задачей было собирать сведения для советников при королевской семье, пользоваться караванами купцов, чтобы провозить подарки для той же Авеники или придворных Вальдорана, использовать самих купцов, чтобы за столовыми беседами, подогретые вином и разморенные обильной едой придворные в разговорах сболтнули куда больше, чем собирались, — были распространены, купцы Вальдорана в том же Таниго проделывали нечто подобное. Вполне ожидаемо было, что отстраненная от Константа Авеника не сложит руки и не будет изображать убитую горем вдову, а начнет выискивать пути, чтобы не просто вернуть себе былое влияние, а еще и усилить его. Эмиран был даже удовлетворен, что не ошибся на ее счет и она принялась за дело, когда угли погребального костра еще тлели. Констант, очевидно, воспринял страстное желание матери напомнить о великой ее любви к сыну крайне настороженно, и Эмиран был доволен этим. Но при дворе Авеника определенно могла найти немало людей, обиженных малым вниманием, которое проявлял к ним Эмиран, и наверняка уверенных, что Констант — пусть даже посредством Авеники — воздаст им по заслугам. Некоторых Эмиран постарался обезопасить, проследив, чтобы они не получили приглашения на празднества седьмого круга и тем более в императорском дворце, на иных натравил верных людей, в красках живописавших, как именно намерен разделаться с неугодными. Он не был уверен в долгосрочности этих мер, но не сомневался в передышке. И ему очень хотелось верить, что и Констант продолжит относиться к матери и знакомым, которых она навязывала ему, с нынешним подозрением. Он успел к картографическому залу раньше Константа. Тот явился в сопровождении нескольких советников, и во взгляде его явно читалась обреченность: он очевидно жаждал избавиться от них, не хотел, чтобы первое самостоятельное пребывание в этом зале проходило под пристальными, изучающими и, возможно, недовольными взглядами, но как сделать это полюбезнее, не знал. — Ваше величество, — после неглубокого поклона, справившись с ухмылкой, произнес Эмиран, — почему бы вам не поблагодарить любезных пэров за их беспокойство о вашей безопасности в надежных стенах Верхнего дворца и нераздельно обратить ваше внимание на сокровища этого зала? Я почту за честь, если вы сочтете возможным терпеть при этом мое общество. Констант помялся немного и произнес: — Благодарю вас за сопровождение, господа и дамы, я ограничусь обществом моего дяди, светлейшего князя Эмирана. Голос его немного дрогнул, Констант говорил чуть суетливее, чем удовлетворило бы Эмирана, но его взгляд был твердым, и не подчиниться ему не осмелился никто. Возможно, свою роль сыграло присутствие Эмирана: он сразу же встал за плечом Константа и обвел их выжидающим взглядом. Пэры глубоко поклонились, поблагодарили Константа за приятную беседу и очень неохотно ушли. Констант беспокойно смотрел на Эмирана, тот — сверлил их спины недовольным взглядом. Затем отступил в сторону. — Прошу вас, император. По Константу пробежала заметная волна дрожи. Он шумно выдохнул и глухо спросил: — Что мне делать? — Для начала ты должен захотеть войти в зал, — невозмутимо ответил Эмиран. — Как именно? — прошипел Констант, и в его взгляде зазвучали отчаянные нотки. — Я не могу показать тебе этого, племянник. Когда был жив Ариан, я мог входить сюда, потому что у меня было его разрешение. Сейчас я смогу делать это, только когда ты позволишь мне. Но сначала это должен сделать ты. Констант беспомощно смотрел на него, на дверь и снова на него. — Отец не хотел, чтобы я входил сюда? — выдавил Констант. — Он не хотел, чтобы ты входил сюда, не обучившись сначала обращаться с картами. Если бы ты стал совершеннолетним при нем, ты мог бы входить беспрепятственно, — невозмутимо отвечал Эмиран. Словно пропитавшись его уверенностью, успокоился и Констант. Он нахмурился, изучая дверь. Затем медленно, словно собираясь с духом, подошел к двери, к правой ее стороне, где располагалась незаметная постороннему глазу пластина. Констант даже приоткрыл рот, удивляясь, как не заметил этого раньше, пытаясь забраться в зал при жизни отца, затем сообразил, что не мог видеть ее, не пройдя посвящения, не будучи совершеннолетним и, наверное, не имея разрешения носящего корону Вальдора; он рассмотрел ее, поднял руку и прижал к ней ладонь. Вздрогнул — пластина на мгновение вспыхнула и снова погасла. Констант обернулся к Эмирану, тот жестом указал ему, что двери сами не откроются и их нужно открыть самому. Дверь была сделана из темного дерева, обита металлическими пластинами и казалась невероятно тяжелой, с которой едва ли справиться одному человеку. Но когда Констант потянул ее, она легко подчинилась, у него вырвался удивленный и удовлетворенный возглас. Констант вошел в зал и обернулся. Эмиран стоял неподвижно, сложив руки на груди. На недоуменный взгляд он сказал: — Я не могу войти, пока не получу твоего разрешения. — Я разрешаю, — с готовностью отозвался Констант. Он вошел — в зале царила кромешная тьма; Эмиран стоял за его спиной и ждал, не произнося ни слова, не собираясь подсказывать, что именно можно сделать. Констант покосился назад, в светлый коридор за их спинами, и снова повернулся, чтобы осмотреть зал внимательней. И он увидел едва различимые линии силы, опутывавшие это помещение так же плотно, как любое другое; он был уверен, что единственный может видеть все великолепие, всю изощренность рисунков, в которые они складывались, и чем больше всматривался, тем сильнее робел, потому что понимал хорошо если десятую их часть. Они все нужны для чего-то, Констант не сомневался в этом, но начинал бояться с удвоенной силой, что пройдет слишком много времени, прежде чем он сможет управлять ими так же хорошо, как отец. Пока же перед ним стояла совсем незначительная задача: велеть освещению зажечься. Констант сосредоточился, вспомнил, как это выглядело при отце, воскликнул от неожиданности, ослепленный, и отпрянул назад, столкнувшись с Эмираном. Тот воскликнул: — Отлично! Может, пройдешь внутрь и перестанешь держать меня и себя на пороге? Констант подчинился. Эмиран закрыл внутреннюю и внешнюю двери и подошел к огромному столу, стоявшему в центре комнаты. В его центре возвышался крохотный Высокий город, на уровне пятого и шестого кругов вокруг него собирались темные грозовые тучи, мерцал храм на самой вершине, первый и второй круги неторопливо вращались в одном направлении, первый чуть быстрее; медленно двигался в противоположном направлении третий круг, Констант зачарованно следил за ними и за четвертым, застывавшим и начинавшим двигаться в обратную сторону. Ближе к южным границам шел дождь, на западе искрилась линия, соответствовавшая граничной полосе. За столом стоял огромный глобус, куда менее подробно, но вполне достоверно изображавший весь разведанный мир; этот глобус не был волшебным; Констант подозревал, что для создания магической модели целого мира нужны были бы невероятные затраты, как минимум, весь мир должен был подчиниться Вальдорам и принести им кровную клятву, либо его нужно было захватить и насильно подчинить. Едва ли бы это оказалось посильной задачей, вряд ли в этом была необходимость; очевидно, удержать под своей властью то, что уже принадлежало ему, было совсем непросто: если модель не лгала, то ни один участок границы не выглядел мирным, кое-какие провинции горели тусклым красноватым светом, и даже центральная, посреди которой возвышался Высокий город, не была полностью спокойной. На всех стенах зала висели разнообразнейшие карты. Некоторые частично повторяли друг друга, какие-то были подробней, какие-то, напротив, служили определенным, узким целям. Констант был знаком и с ними, потому что отец и дядя приставили к нему учителей, а затем без малейшей жалости устраивали проверку знаний. Но одно дело учить уроки, а затем подвергаться экзаменам, и другое — знать, что отныне он принимает решения, последствия которых скажутся на живых людях. Констант медленно обходил зал, невольно вспоминая, у каких карт стоял с отцом, какие слова тот произносил, хваля или браня его, какие из атласов в многочисленных шкафах особенно привлекли его внимание, он увлекался чтением, и отец подходил к нему, клал руку на плечо и рассказывал что-нибудь о людях, составлявших этот сборник, или о тех, кто старался за многочисленными украшениями скрыть, насколько пустой оказалась затея; как они с Эмираном обсуждали что-нибудь, забывая о нем, увлекаясь делами Вальдорана, как иногда спрашивали и его, что бы Констант делал. Иногда они смеялись над его ответами, иногда молчали и даже одобрительно кивали. Едва ли они удовлетворялись мнением Константа настолько, чтобы применять его в деле, но даже такая малость, как одобрительное: «Грубовато. Но действенно», — вдохновляло его. Эмиран словно ощущал бурю чувств в груди Константа, молчал, глядя на Вальдоран перед собой, держал руки сложенными на груди. Когда Констант стал наконец напротив него, он поднял на него внимательный и самую малость печальный взгляд. — Я не помню, чтобы южные границы были такими беспокойными, — тихо произнес Констант. Эмиран заставил себя согласно улыбнуться. Ему отчего-то оказалось тяжело как угодно ответить на это простейшее, немного глупое замечание. Он опустил голову и уперся руками в край стола. Сглотнув комок, заставив себя не думать об Ариане, с которым проводил немало времени здесь, о том, как Констант не похож на него — и как похож, он сказал: — Это не всегда возможно предсказать точно хотя бы на полгода вперед. Здесь, — он обвел земли к юго-западу, — наблюдатели доносят сведения о новых бандах, с которыми Эрминский союз никак не может справиться собственными силами. Еще три месяца назад о них не слышал никто. Доносчики пытаются убедиться, что главари никак не связаны ни с какими вельможами из союзного совета. Или наоборот, с кем именно связаны. Эрминские земли истощены, их последние годы утомляли бесконечные дожди. В народе ропщут, что виноваты в этом наши колдуны, потому что южные провинции как раз остаются плодородными, поэтому кое-какие банды пробираются в валернинские области. Здесь, — он подошел к участку, вполне достоверно изображавшему море, — все сложнее бороться с контрабандистами. То ли пограничники обленились, то ли контрабандисты стали проворнее. Возможно, дело в новых кораблях, о них пока мало сведений, кроме рассказов перепуганных рыбаков. Появится что-то новое, можно будет обсудить это тщательнее. Эмиран рассказывал о каждой провинции: где советы были мятежными и требовали внимания, которого, по его мнению, не заслуживали, где главы любили взятки, но были полезны для некоторых задач, поэтому пока оставались на своих местах. Какие граничные участки следовало укрепить еще сильнее, но не хватало не то что казенных средств, а людей, способных представить внятный план. Констант слушал и пытался запомнить все, даже интонацию, с которой Эмиран произносил названия или упоминал имена. Иногда Эмиран прерывался и спрашивал, все ли понятно, есть ли вопросы, и Констант, стыдясь самого себя, отрицательно качал головой. Впрочем, одно интересовало его: насколько модель перед ними была достоверной. В особенности, насколько точно Высокий город на столе перед ним соответствовал истинному. Констант уперся пальцем в седьмой круг и попытался сдвинуть его с места, удивился, что круги, так легко вращавшиеся, на первый взгляд, не поддавались ему. Эмиран воскликнул: «Что ты делаешь, дурак?!», а Констант умножил усилия. И седьмой круг поддался ему — а в глазах тут же почернело, и Констант осел на пол. Он пришел в себя оттого, что Эмиран промокал влажным платком его лицо и тихо бранился. — Малахольный щенок! Совсем ум растерял? — шипел он. — То есть им можно управлять, — задумчиво произнес Констант и потер лоб. — Вполне, но зачем тебе это понадобилось? — А… это ощущалось? — нахмурившись, спросил Констант. Эмиран сел на пол рядом с ним и подпер рукой подбородок. — Едва ли. Город создан таким образом, чтобы противостоять самым мощным бурям и бестолковым магам, слишком уверенным в своих силах, — ответил он, размышляя. — Но, думаю, издалека это должно было смотреться впечатляюще. Оболтус! Констант приподнялся, чтобы посмотреть на Высокий город, и удовлетворенно усмехнулся: седьмой круг двигался туда, куда он подтолкнул его. Нужды в этом не было, тут Эмиран прав, но если модель на самом деле точно повторяла Вальдоран, то и найдутся наблюдатели, чтобы подтвердить, как седьмой круг изменил движение, и, возможно, Констант даже сможет поговорить с ними. Он попытался встать — и его повело в сторону, перед глазами потемнело. Эмиран ухватил его за руку и, поддерживая, довел до кресла. Констант облегченно выдохнул и обмяк, откинул голову на спинку, вытянул ноги. — Как ты себя чувствуешь? — спросил Эмиран. Констант задумался и прислушался к себе. Помолчав немного, похмурившись, он честно признался: — Отвратительно. И я, кажется, голоден. — Неудивительно, — пробормотал Эмиран. — Я принесу чего-нибудь. Мне можно надеяться, что ты не предпримешь чего-нибудь равно бестолкового? Констант недовольно фыркнул и отвернулся. — Пойми одну вещь, щенок. Твоя коронация — это не просто ритуал, призванный немного поцарапать тебя. Теперь ты — средоточие силовых линий, которыми опутан Вальдоран. Ты можешь делать многое, о чем князьки вокруг могут только мечтать, но делать ты это можешь за твой собственный счет. — Эмиран навис над ним и медленно, очень зло продолжил: — В Вальдоране достаточно колдунов, способных управлять силой в достаточной для защиты мере, и если кто-то из них будет истощен, на его место вступит другой. Ты же должен оставаться в здравом уме и полной силе, чтобы Вальдорану ничего не угрожало. Понятно тебе? Констант скривился и отвел голову. Помедлив немного, он кивнул. — Что за средоточие? — спросил он, рассматривая руки. — Я могу только повторить, что отец говорил Ариану в моем присутствии. — Эмиран выпрямился и отступил. — Вальдоран укоренен в сердце коронованного Вальдора. Ты становишься Вальдораном, а он — тобой. — Семирогий был более красноречив, — буркнул Констант и исподлобья посмотрел на него. Эмиран пожал плечами. — Меня не готовили к тому, чтобы носить корону. Я всего лишь слышал и очень редко видел. Констант медленно кивнул. Эмиран вышел, вернулся через десять минут со слугами. Те поставили подносы с едой и напитками и удалились. Он закрыл дверь и остался стоять у нее, глядя на медленно шевелившего пальцами, словно перебиравшего нити паутины Константа. Тот рассеянно посмотрел на него и переключился на еду. Эмиран отошел к столу и начал читать копии писем, которые передала ему Хельма. Много позже, выйдя из картографического зала, стоя перед его дверью, Констант сказал: — Семирогий не говорил о том, насколько это велико. Насколько это сложно. — Едва ли он сам помнит об этом, — ответил Эмиран. Констант удивленно посмотрел на него, Эмиран нахмурился и попытался объяснить: — Семирогий слишком давно сидит в храме надо всем Вальдораном. Для тебя это внове, и даже обстоятельные рассказы Ариана не подготовили бы тебя к тому, с чем ты теперь будешь иметь дело каждодневно. Для Семирогого это обыденность, привычное дело, давно уже перестало быть сложным и новым. Констант кивнул. Он обвел глазами коридор и прищурился, поднял руки и расставил пальцы, затем немного пошевелил ими. Фонари на стенах замерцали, потускнели, затем вспыхнули ослепляющим светом, Констант вздрогнул от неожиданности, виновато покосился на Эмирана, гневно шипевшего и прикрывавшего глаза ладонью. Он оглянулся на дверь зала, выглядевшую неприступной, неразрушимой, надежно скрывавшу свои тайны. — Ты ведь не все мне рассказал? — спросил он. — Невозможно рассказать тебе все, Констант, — отозвался Эмиран, щуря слезившиеся глаза. — Каждый день случается что-то новое, или происходит что-то, на что ну никак невозможно было рассчитывать. Ты видел карту, видел земли Вальдорана и соседние. Скоро ты начнешь приходить сюда с советниками и военными, и они будут требовать от тебя каждый своего. Каждый раз будет что-то новое. Через несколько шагов Констант снова остановился. Эмиран закатил глаза и обреченно уставился на него. — Я могу ощутить, что происходит в моих комнатах, — востороженно прошептал Констант, держа руки поднятыми от локтей и широко расставленными пальцы. — И… что-то еще… какая-то большая комната! И еще одна… Эмиран внимательно следил за Константом, медленно поворачивавшимся вокруг себя, прислушивавшимся к чему-то, видному или ощутимому только ему. Это действительно было невероятное чувство, Эмиран помнил себя после инициации: его приводили в восторг неожиданно открытые способности, возможность видеть тайные коридоры, чувствовать, кто где и куда идет, управлять освещением и запирать и отпирать двери. Верхний дворец, огромное, сложное сооружение, подчинялся ему и готов был защищать. Потом, правда, свалившись на три дня от истощения сил, Эмиран начал относиться к своей власти в Верхнем дворце куда осмотрительней. Зрачки у Константа расширились и занимали почти всю радужку, они начинали светиться красноватым огнем, Эмирану показалось на мгновение, что он может рассмотреть в них весь Высокий город. Он осторожно позвал Константа. Тот — перевел на него пустой взгляд. Эмиран окликнул его еще раз, чтобы не напугать, и постепенно зрачки сузились, Констант посмотрел на него более-менее осмысленно. — Ты не забыл, как дурно тебе было несколько часов назад? — сурово спросил Эмиран. Констант смущенно улыбнулся и пожал плечами. — Я пытался посмотреть, что происходит в храме, — признался он. — И как? — поинтересовался Эмиран, скептически хмыкнув. — Никак, — честно ответил Констант. — Как если бы там была кромешная тьма. Эмиран усмехнулся и кивнул. — Не тягайся с жрецами, щенок. Тебе это совсем ни к чему. Они подошли к подъемной платформе. Констант все медлил, не подходил к ней. — Мать прислала мне еще записку, — тихо сказал он. Это совершенно не удивило Эмирана, разве что озадачило, что Авеника была не так настойчиво, как он предполагал. — Ты ответил на предыдущую? — Да, как ты мне посоветовал. Она хочет, чтобы я навещал ее каждое утро и составлял компанию за завтраком. — Помолчав немного, Констант угрюмо спросил: — Что мне делать? — Твое утро долго еще будет занято уроками. Сейчас — особенно. Тебе нужно в кратчайшие сроки освоить все, что другие будут годами постигать в академиях. Будь осторожен с ней, Констант. Ты должен думать о Вальдоране, а она упорно отказывается от верности Вальдорам, предпочитая верность Таниго. — Это неожиданно. И… — Констант повернулся к нему спиной, вздохнул и признался: — Это неприятно. Я никогда не нужен был ей, пока был жив отец. А теперь она забрасывает меня этими записками, в которых требует внимания и почтения, которое сын обязан показывать перед матерью. Эмиран положил руку ему на плечо. Констант ухватился за нее и сильно сжал. — Таниго все еще не может определиться, желают ли они приятельствовать с нами или предпочитают враждовать, — негромко произнес Эмиран, отвечая на его пожатие не менее крепким. — Если верить доносчикам, вокруг их престола неспокойно, двое кузенов Авеники борются за близость к королю. Вдобавок к этому, их армия выступает на север, и пока нет однозначных сведений, что за повод для этого. Наверняка Таниго будет нуждаться в поддержке Вальдорана, только при этом не во имя Вальдоров, а во имя Таниго. Не отстраняйся слишком далеко от нее, не пытайся рассориться окончательно, Таниго нужно Вальдорану в союзниках. Ты можешь позволять ей приближаться к тебе вечером, сейчас все равно будут проводиться бесконечные празднества. Но не вздумай доверять ей! Констант напряженно слушал его и кивал. — Пора возвращаться, Констант, — сказал Эмиран, отстраняясь и убирая руку с его плеча. — Я готов следовать за вами, ваше величество. Он склонил голову и взглядом указал на двери. Констант недовольно поджал губы и приложил ладонь к пластине по правую сторону от них. Едва успевшего подняться на седьмой круг инквизитора Уно встретила записка с личной подписью прокурора Мондалара: в ней прокурор велел явиться к нему сразу же по возвращении. Уно потряс головой и пригладил волосы обеими руками, тяжело вздохнул и поднял глаза на посыльного. — Вы можете доставить меня к прокурору? — обреченно спросил он. — Именно таково распоряжение почтенного главы, — было ему ответом. Уно покорно забрался в повозку, положил папку с документами на колени, прикрыл мантией и положил руки поверх нее. Такое настоятельное внимание Мондалара не было чем-то невероятным: тот часто интересовался делами, так или иначе привлекавшими внимание высших жрецов храма или существенно ослаблявших безопасность империи — то ли через связи с иными странами, то ли потому, что в них оказывались вовлечены влиятельные иностранцы. Но настоятельность, с которой Мондалар требовал Уно явиться к нему, была неожиданной. Упомнить иные случаи, когда вместе с посыльным к инквизитору отправлялась и повозка с распоряжением немедленно доставить адресата к нему, было крайне затруднительно. Едва ли это было связано с расследованием: они не сдвинулись с мертвой точки, возможно, в скорое время будут обнаружены другие трупы — к сожалению, Уно был уверен в этом, — но для такой поспешности он оснований не видел. Разве что Мондалар жаждал лично сообщить ему, что помимо этого дела, собирается вручить еще какое-то, в такой же мере безнадежное. Уно попытался предугадать стратегию, которой воспользуется Мондалар, но повозка катилась до того мягко, а он был до того уставшим, да еще после нескольких перемещений с горизонта в глубь земную, а оттуда к самому верху, что сначала уступил головокружению и устроился удобнее, полулежа, а затем задремал. Повозка начала замедлять ход, ящер перешел на медленный шаг, и Уно встряхнулся, перехватил папку и огляделся. Улица была пустынна, рядом с домом, в котором размещалась прокуратура, никого не было, повозка, в которой ехал Уно, была единственной не только на улице, но и на заднем дворе. Возможно, внутри было привычно многолюдно, едва ли празднества распространялись и на них, хотя Уно не удивился бы, узнав, что добрых две трети служащих были отправлены в праздничный отпуск. Охранники тщательно исследовали гривну Уно, затем поприветствовали его. Посыльный, очевидно, из штата самого верховного прокурора, уже ждал по другую сторону пропускного поста. Затем он шел перед Уно, и тому едва удавалось держаться за ним и не отставать. Совсем скоро он стоял перед Мондаларом и отвечал на его приветствие. В кабинете, помимо верховного прокурора, сидела шестирогая жрица. Уно низко склонился перед ней, и она ответила на его поклон благословением, прозвучавшим вполне искренне и неожиданно тепло. — Как поживает Артрир? — без обиняков спросил Мондалар. — Он выглядит куда хуже в сравнении с бодростью духа, ваша честь, — подумав, сообщил Уно. — Не уверен, что охранникам тюрьмы и самой полковнику Лоринн по зубам сломать его. Хотя они стараются… очень стараются и готовы применять самые различные методы, даже те, которые инквизиция остерегается применять в большинстве иных случаев. В любом случае, он заперт там надежно. — Он снизошел до того, чтобы говорить с вами? — Нет. Он не без любопытства выслушал ту информацию, которую я счел возможным показать ему, но помимо общих умозаключений, до которых мы уже дошли, он не предложил ничего интересного. — Уно переводил взгляд с Мондалара на жрицу, снова на него, пытаясь найти худо-бедно правдоподобное объяснение такого любопытного общества. — Он не намекал на что-то невероятное? Необычное. Такое, что противоречит известным законам и учениям храма и академии? — спросила шестирогая. Уно долго молчал, прежде чем осторожно сказать: — Артрир всегда производил впечатление здравомыслящего человека. И это не изменилось, если вы позволите сделать такой вывод из беседы, которая имела несколько своеобразный характер. Его взгляды несколько отличны от общепринятых, но он вполне тесно связан с действительностью. — Он намекал? Уно посмотрел на Мондалара: тот сидел, поставив на стол перед собой руки с переплетенными пальцами, и ждал ответа так же терпеливо, как жрица. И, кажется, он был готов вытрясти этот ответ из Уно любым способом. — Я не могу сказать, что наша беседа носила достаточно продуктивный характер, пресветлая, — после напряженной паузы решился ответить Уно. — Артрир пытался доставить мне как можно больше неприятных мгновений, я смотрел, как в ответ на его своевольства охранники наказывают его, и, боюсь, только к концу нам удалось достичь некоего подобия перемирия. Я не уверен также, что случаи, с которыми я пришел к нему, заинтересовали его. Хотя, если позволите высказать мое личное предположение, Артрир показался мне несколько, м, уязвленным. Оскорбленным. Случаи походят на его ритуалы, но сделанные куда более бестолково и небрежно, и это задело его. — Подражательство? — понимающе уточнил Мондалар. — И не самое успешное. — Но результативное, — произнесла шестирогая и усмехнулась. — Не менее результативное, чем все изящные и изысканные решения, которые Артрир в порыве самолюбования готов был демонстрировать напрочь лишенным вкуса чурбанам вроде вас. — Только ли нам, пресветлая? — мягко возразил Уно. — Нам ли? Наверняка ведь Артрир преследовал некие иные цели, о которых он упрямо молчит. Она кивнула, посмотрела на Мондалара, затем перевела безмятежный взгляд на Уно. — Инквизиция уверенно стоит на ногах, благословенный мэтр Уно, — негромко произнесла она, сложила руки и опустила глаза. — Она внимательно следит за тем, что происходит на ней, над или под ней. Говорим ли мы о Высоком городе, горизонте или нижних уровнях, инквизиция — и прокуратура вообще, не только те ее отделы, которые призваны наказывать особо опасных преступников — успешно следит за соблюдением закона и выполнением обычных норм. Это несомненное достоинство прокуратуры, мэтр Уно — и мэтр Мондалар, но в некоторых случаях это слишком ограничивает ее дееспособность. — Она посмотрела на Мондалара, словно добавляя веса к аргументу в каком-то споре, свидетелем которого Уно едва ли станет, мягко, ободряюще улыбнулась Уно. — Это ни в коем случае не недостаток, это совершенно определенно достоинство, ваше в том числе, Уно. И я верю, что вы хорошо и правильно делаете свое дело. Отлично, кстати, если ваши наблюдения соответствуют истине и Артрир склонится к сотрудничеству, по вине ли уязвленного самолюбия, потому ли, что считает необходимым. Пресветлый глава очень рассчитывает на знания Артрира. Уно не удержался, глянул на Мондалара. Тот почти не был удивлен, возможно, он так или иначе слышал это и почти принял. — Но с чем связана эта необходимость обращаться за помощью к Артриру? — спросил Уно. — Да еще не без одобрения храма. — Храму мало дела до ваших отдельных действий, Уно, — хладнокровно возразила шестирогая. — Вы можете рассчитывать на абсолютную поддержку жрецов, если обратитесь к кому-то из нас за помощью, это бесспорно. Помощь эта, само собой, будет оказана в таких сферах, о которых ваша приземленная служба имеет крайне смутное представление. — Мы с благодарностью и вниманием обращаемся к храму за поддержкой и наставлением, пресветлая, — невозмутимо произнес Мондалар и вежливо улыбнулся, когда она неторопливо, величественно посмотрела на него. — Бесспорно, мэтр Мондалар. Нисколько не сомневаюсь. Было бы неожиданно, если бы инквизиция, подчиняющаяся храму и поддерживаемая им, решила бы не делать этого. Я говорю о другом. О том, что ваши люди, мэтр Уно в том числе, занимаются расследованиями во славу храма и империи, используя учения храма ровно в той степени, в которой они не противоречат видимому миру. Это включает и преступления с использованием колдовства. — Она пожала плечами. — И это тоже относится к видимому или обозримому, ощущаемому, осязаемому, если хотите, миру. Но надеюсь, вы не будете спорить, что функции храма куда более обширны, чем создание амулетов для ваших подчиненных, мэтр Мондалар? — Я не спорю, что влияние храма и его высших жрецов куда мощнее, чем представляем мы, простые смертные, пусть с магической точки зрения не полные бездарности. Но я все же позволю себе присоединиться с моим недоумением к вопросу мэтра Уно. Почему помощь Артрира рассматривается жрецами, в том числе семирогим, как нечто обязательное? — Семирогий уверен, что беспокойства вокруг храма… — она опустила глаза, изучила ногти, вздохнула и продолжила: — Вокруг Высокого города, вокруг Вальдорана и, возможно, всего нашего мира имеют происхождение не там, где мы пытаемся найти причину. Он говорит, что слеп пока, может рассчитывать только на опыт и собственную просвещенность. Хвала Семи Небесам за верховного жреца, смотрящего прежде всего на них. И он не скрывает своего беспокойства именно в связи с этими случаями, которые так или иначе связаны с Артриром. Как именно, ни нам, ни вам установить не удалось, возможно, сейчас попытки разговорить его окажутся более успешным. Поэтому, Мондалар, я говорила, что приземленность Уно хороша в большинстве случаев, но связывает по рукам и ногам в этих. — Я позволю себе святотатственный вопрос, пресветлая жрица. — Мондалар подался вперед. — Предназначены ли ритуалы, результаты которых мы имели несчастье созерцать, для вызова потусторонних сил? Шестирогая фыркнула и засмеялась. — Бросьте, Мондалар, — отсмеявшись, сказала она. — Самые страшные демоны все-таки ходят по той же земле, что и мы с вами, возможно, они находятся с нами на одном круге, и это не ужасные разумные создания, одновременно похожие на людей и совершенно непохожие на них, это все те же люди, которых мы знаем. Я, к сожалению, не обладаю подобным просветленным видением, что Семирогий. Я могу представить то, о чем он говорит, но не более того. Описать это, объяснить или тем более воспользоваться — это может только он. И, Уно, обращаю ваше внимание еще раз: Артрир. Но Семирогий видит одно и слеп в отношении другого, он откровенно признает такую возможность, и я, к сожалению, понимаю и разделяю его опасения; возможно, его слепое пятно не является таковым для Артрира. Поэтому я очень хотела бы покинуть вас, обладая уверенностью в успешности вашего взаимодействия с ним. — Но, пресветлая Шестирогая, если сам высочайший жрец нашего храма говорит, что его просветления недостаточно, чтобы распознать истинные мотивы за этими преступлениями, как я могу определить, что Артрир говорит то, что может происходить в действительности? — не сдержался, воскликнул Уно. — Я уверен, что он совершенно вменяем, здравомыслящ и нисколько не помешался в рассудке, несмотря на отвратительные условия, в которых его держат, и на почти полное одиночество, длящееся иногда много суток кряду. Но где уверенность в том, что, если он решит все-таки открыть мне немного больше, моя уверенность сохранится? Мне этот разговор кажется все более странным, я чувствую себя попавшим в дурной сон, если честно. — Отчего бы вам не поговорить с Семирогим? У меня есть такие полномочия, я вправе от его имени пригласить вас. Скажем, завтра в шесть утра? Вашей гривны будет достаточно, чтобы вас пропустили к нему. — Я начинаю беспокоиться все больше, пресветлая. Вы не скрываете невероятную заинтересованность в расследовании смерти несчастной девочки, вы от имени верховного жреца передаете приглашение инквизитору, пусть одному из лучших, но не самому выдающемуся, вы подтверждаете намерение храма всячески способствовать нам. Я очень хочу знать, что за беда пришла в Вальдоран, — нахмурившись, сказал Мондалар. — Семирогий уверен, что еще не пришла, — Шестирогая успокаивающе улыбнулась. — Он говорит о бедствии, которое может прийти в наш мир и которое напрямую связано с трупами, причины чьей смерти расследует достопочтенная инквизиция. Но пока еще у нас есть время. — Может, он знает, и в какую сторону смотреть, чтобы разглядеть немного больше, чем мы видим сейчас? — мрачно спросил Уно. — Спросите его об этом лично, уверена, он не откажет вам в ответе. Мондалар криво усмехнулся: ему ли не знать, как выглядят вроде бы прямые ответы в исполнении Семирогого. Но если он готов помочь хотя бы немного, пусть даже всего лишь намекнув на возможные пути, по которым им следует идти, это уже неплохо, всяко лучше, чем в полной темноте пытаться нащупать дверь в комнате или беспомощно ждать, где еще найдут труп. Шестирогая поблагодарила Мондалара за гостеприимство и ушла. Ее слова прозвучали нескрываемой насмешкой, хотя едва ли произносились ею как таковые; он, утверждаемый императором, но по представлению высших жрецов храма Семи Небес и благословляемый верховным жрецом, едва ли смел противоречить храму. Взмахом руки он велел Уно усаживаться, выглянул из комнаты, велел секретарю принести кофе и пирогов. — Ты выглядишь отвратительно, — дружелюбно заметил он. — Спасибо, мэтр Мондалар, я и чувствую себя так же, — в тон ему ответил Уно. — Мы говорили о многом, помимо этих случаев и твоей приятельской болтовни с Артриром. Возможно ли, что он проникнется к тебе таким расположением, что расскажет, отчего не только совершал все те преступления, но и решил позволить нам найти его? — спросил Мондалар. — Не знаю, мэтр Мондалар. — Уно потер глаза и поморгал несколько раз. — Я не уверен, что смогу увлечь его только теми сведениями, которыми мы готовы делиться с ним. Для торга этого слишком мало. Он вполне может уже представлять ответ, но тянуть с тем, чтобы сообщить его нам, и это может длиться бесконечно. Он все-таки архус, его силы несоизмеримы с простыми человеческими, моими и даже вашими, он быстро восстанавливается после любых повреждений, которые ему причиняют с огромным удовольствием. Признаться, я не удивлюсь, если в один прекрасный день мы узнаем, что он восстановился настолько, что просто вышел из камеры и исчез. — Тюрьма укреплена мощнейшим образом, — отметил Мондалар и умолк, когда в дверь постучали. Он удовлетворенно потер руки, глядя на поднос с кофейником и пирогами. — Отлично! Приступайте, Уно! Снова оставшись вдвоем с Уно, он продолжил: — В эффективности полковника Лоринн нет никаких сомнений. — Уно кивнул в ответ, отпивая кофе; Мондалар подтянул к себе чашку. — Едва ли кто-то другой смог бы проявить столько же изобретательности. Я лично был там. Жуткое место, согласен, самое то для него. Семирогий говорит о беспокойстве на небесах, и я никогда не слышал от него подобных слов — они слишком похожи на пророчества. И этот интерес к расследованиям. Мы не знаем, как за них взяться, а храм требует результатов. Семирогий поставил в известность князя Эмирана, так что ты должен понимать, что воздух вокруг нас начинает тлеть. Уно заставил себя проглотить кофе, отставил чашку и скривился. — Я могу отдать вам лучших инквизиторов, Уно. Но мне нужен результат. Ты видел Артрира, ты говорил с ним. Что именно можно предложить ему для торга? — Об этом слишком рано говорить, мэтр Мондалар, — мрачно произнес Уно. — Я до сих пор не уверен, что он не переиграл меня. Возможно, он знает куда меньше, чем пытается представить или чем считает Семирогий. — Но ты понимаешь, что если случится нечто, о чем говорила Шестирогая с его слов, и станет известно, что мы предпочли не использовать Артрира, потому что это опасно и что угодно еще, нас не колеблясь сожгут живьем на погребальном костре. — Я спрашивал, прежде чем прийти сюда. Пока не нашли новых объектов, — упрямо сказал Уно. — Да проследят небеса, чтобы этого не случилось как можно дольше. Отправляйся отдыхать. Уно оказался дома впервые за неделю с небольшим. Он даже удивился, что ничего не изменилось. В прихожей было привычно темно, с кухни тянуло травами, огромными запасами которых обладал старый слуга Уно — он как раз входил в дом со внутреннего дворика. — Подумать только, молодой хозяин вернуться изволили, — проворчал он и похромал на кухню. — Есть будете или сразу в Таниго поскачете? — И отчего ты пытаешься сослать меня в Таниго? — флегматично поинтересовался Уно, сбрасывая мантию и сумки прямо на пол. — Да и в Левалию могу, что мне, все равно платить будет казна. Изволите хотя бы поужинать? — Я даже поспать изволю, — ответил Уно ему в спину. — Но в шесть утра меня хочет видеть Семирогий. Уно скосил глаза на кухню и застыл в ожидании. Нито не разочаровал его — смачно завопил во весь голос погребальную песню. Уно удовлетворенно улыбнулся и пошел на кухню, где Нито выставлял на стол хлеб, колбасу, сыр и квас, увлеченно причитая при этом. — Что, прямо сам Семирогий? — спросил он. — Собственной персоной. Нито внимательно оглядел его. — Так, остричь остригу, побрить тоже сделаю. Сорочку поглажу, с камзолом плохо справлюсь, времени мало. А вообще пустить бы вас к нему в одних кальсонах, чтобы видел, до чего начальская придурь вас довела. Это же одни кости да кожа остались. Ай-ай-ай! Нито снова запричитал, жалуясь невесть кому на тяжелую участь хозяина, не забывая при этом исправно намазывать хлеб маслом и подливать Уно квас.