Враг коленопреклоненный

Утро магистра Уно началось в рань несусветную с грохота двери и кряхтения Нито: тот, очевидно, пытался открыть и удержать ее, не ставя при этом поднос на пол. Получалось не очень, Нито зло бранил тяжелую дверь — Уно не особенно прислушивался, но и проклятья с упоминанием всех или нескольких небес угадывались, — жаловался неизвестно кому на свою ужасную долю и тут же обсуждал, хорошо ли сварена каша. Уно зевнул, чуть не вывихнув челюсть, неторопливо сел на кровати, потянулся к светильнику рядом с ним, погладил его, активируя. Нито тут же одобрительно крякнул, но, словно, стыдясь себя, возмутился: — Это с чего это вам понадобилось пугать меня этими новомодными штучками? Всегда жили с масляными светильниками, и никто не жаловался. Вот я бы зажег его, и не нужно было бы так расточительствовать с этими всякими причудами. Надо же, это скоро плюнуть некуда будет без этой вашей магии! — Много ты против магии возражал, когда твою ногу спасали от гангрены. — Не возражал! Потому что был в бессознательном состоянии и беспомощен, аки кутенок. Это же надо, нет чтобы привести в чувство и спросить осознанного и ненасильственного согласия, так они, понимаешь, принудительно воздействовали на меня своими ухищрениями! — Нито ловко поставил поднос на колени и снял с тарелки колпак. — А ежели я против? Потому что если не было воли Небес на то, чтобы мне и дальше воздух портить, так и нечего было ее оспаривать. А вот теперь мне после смерти с какими чувствами в костре находиться? А?! Вот то-то же. Кофе брал у Орнаха, потому что имею сказать, добрейший вы наш, инквизиции следует как следует присмотреться к Сотуару, потому что они продают жженую гадость по цене амброзии, и ведь ее покупают! Вы только на их хоромы посмотрите, это за какие такие шиши они ее построили, как не за кровь невинных клиентов? Не иначе порчу навели, не иначе, что им деньги так и несут. Он сложил на груди руки с удовлетворенным видом, коршуном следя за Уно, бравшим чашку. — А ты этот кофе не по цене ли песка купил, брехло? — спросил Уно. — Исключительно по цене, соответствующей моим представлениям о справедливом ценообразовании и сбалансированной рыночной стоимости. Купцы из Динорика рассказывали об отличном урожае, что имеем наблюдать в вашей чашке. — Что, тебе еще приплатили, чтобы ты заткнулся? — полюбопытствовал Уно, отпив кофе. Нито уставился в потолок с самым кротким видом. — Такого не было. Но подарок я принял с благодарностью и почтением, как и учен был в свое время тетушкой при помощи розги и вожжей, чтобы этой стерве хорошо припекалось на нижнем Небе. — Он скосил глаза на Уно. — Я смотрю, хозяин, мне придется не только кофе пудами покупать, но и учиться у какой-нибудь бродячей девки-лицедейки искусствам намазывания физиономий. Выглядите вы паршиво, должен заметить. Не замечал за вами непристойного для уважаемого работника инквизиции тщеславия, но вам бы озаботиться о цвете лица и все такое, а то скоро на улицах прохожие будут шарахаться. — Заткнись, — лениво велел Уно, ставя чашку и ковыряясь в каше. — Мяса чего не положил? — Вашему ослабленному организму злаковые бы переварить, — отмахнулся Нито и похромал к двери. — Портки уже на скамье, камзол внизу наденете. С мантией сами валандайтесь. Он громко стукнул дверью, закрывая ее, и пошел вниз. Уно привычно швырнул по ней подушкой и, умиротворенный, принялся за завтрак. Внизу его ждала фляга все с тем же кофе — отличный напиток получился, Уно не мог не признать этого, и сумка, в которую Нито наверняка положил съестного, чтобы хватило до полудня. Сам он сидел на невысокой скамейке и старательно натирал башмаки. — Говорят, по Высокому городу людей убивают, — негромко, словно себе самому, сказал он. — И что в этом нового? — флегматично полюбопытствовал Уно. — Так ничего, что в этом может быть нового. Давеча вон не в нашем квартале, правда, в соседнем и все ближе к внешним поясам, обнаружили, значит, как раз мертвеца. Ну тут сразу магистрат решил инквизицию звать. Очень громко требовал, чтобы лично главные лица там занялись мертвецом, — неторопливо рассказывал Нито, время от времени прекращая натирать ботинок и изучая его — хорошо ли сделано. Уно медленно натягивал камзол, дожидаясь, когда Нито перейдет к тому, за чем, собственно, затеял этот разговор. — Мертвец тот нисколечко не был убит, как выяснилось, а очень даже замерз на радостях после многочисленных возлияний в честь нового императора, после которых по пьяной дури вышел, не особенно одетый, прямо из защищенных районов, куда вело. Мало ли такого случается, хозяин, тут уж не поспорить. На первом круге народ после пойла замерзать умудряется, а мы всяко на седьмом. Но вот только раньше никакой магистрат, даже самый дурной и беспомощный, прямо сразу инквизицию не требовал. Не помню такого, а я стар. Я такого на своей жизни видел, что хоть мемуары пиши. — Так пиши, — предложил Уно, беря один ботинок. — И напишу! — пригрозил тот, подняв руку с надетым на нее башмаком. — И всю правду выложу, как мне жилось-страдалось в казенных помещениях, которые совершенно непригодны для жилья, а только для передыху между всякими там заданиями. И помру вам назло, чтобы с этим хреном Мондаларом вам за меня разбираться. — Напугал ящера десертной вилкой. — Уно притопнул обутой ногой. — Циркуляр об осторожности был разослан, скрывать не буду. Не нами, прокуратурой. С призывом к бдительности. А тут, говоришь, сразу инквизицию звать начали? — И не просто требовать, чтобы зеваки немедленно расходились по домам, а еще и ускорять при помощи разных пригодных средств. Дубинки там, щиты. — Нито смотрел на него из-под кустистых бровей — почти так же, как суровый экзаменатор на нерадивого ученика. — А ведь празднуют коронацию императора, не должны ли эти дармоеды снисходительнее быть? И тут, значит, ваша костлявая задница побывала в нижнем городе, а потом, не успев хотя бы немного отдохнуть, бренчит дальше, на самый верх. Это виданное ли дело, сам Семирогий интересуется щенком с молочными зубами! И нечего мне тут фыркать! Кто еще, кроме меня, правду вам скажет? А то обвешались этими узорами, как юродивый лоскутами, и думаете, что великий маг и колдун. — Нито швырнул второй ботинок ему под ноги, сложил руки на груди и сурово посмотрел на него. — Магистрат тот еще дурак, это я говорил, еще когда он в дорожных службах приворовывал. Но откуда-то он подхватил, что инквизиция за чем-то не может успеть, до такой степени проворны те силы, м? Уно неторопливо натянул второй ботинок, тщательно зашнуровал его и посмотрел на Нито. — Говоришь, этот прощелыга сразу требует инквизицию, вместо того, чтобы разобраться в соответствии с обычными порядками? — задумчиво спросил он. — Поинтересуюсь-ка я, насколько довольно им начальство. — Вот прямо у Семирогого и поинтересуйтесь, — радостно ответил Нито. Уно угрожающе посмотрел на него, и тут же Нито зачастил плаксивым голосом: — Это же беда какая сокровенная, это же какое наказание слабой человеческой натуре — предстать пред светлы очи самого великого жреца и могущественного колдуна, самого хранителя великого города и бескрайней империи! Уно только закатил глаза и снял с вешалки мантию. Нито грозился — и исполнил обещание: к мантии он не притронулся, пришлось брать щетку и под причитания о собственной тяжелой службе, о изнурительной жизни старика в вечно пустом и безжизненном доме приводить ее в порядок. Наконец Уно цыкнул на него и поднял с пола сумку. — Опять вас неделю не будет? — радостно спросил Нито. — Как раз травок насушу, в вашей спальне очень хорошо это дело получается. — Я когда-нибудь попрошу кого-нибудь, чтобы тебя сожгли за незаконное травничество, — пригрозил Уно. — Попробуйте, — охотно согласился Нито. — А я потом буду смотреть с седьмого неба, как один дурак в поношенной инквизиторской мантии сбивается с ног, пытаясь подыскать прислугу, которая ему и жрать бы готовила, и чистила-стирала-прибиралась, и все за крохи, которые он только и способен открошить со своего убогого жалованья. Уно тяжело вздохнул и покачал головой. — Так… — Нито откашлялся. Он глядел в сторону от Уно, но откровенно изнывал от любопытства. — Боюсь, Семирогий не просто так интересуется этим, — хладнокровно сообщил Уно в качестве прибавки к «скудному жалованью», на которое постоянно жаловался Нито: по большому счету, старику ничего не стоило выйти на пенсию, у него было скоплено немало, «скудное жалованье» становилось таковым, только если Нито решал прибедниться, ему куда интересней было совать нос в тайные и таинственные дела храмовой инквизиции. И точно: Нито вытянулся в струнку, насторожил уши и преданно заглянул ему в глаза. — Он читает возможности, как ты травы, и, если я прав, именно возможности роятся, как пьяные пчелы. Нито потоптался на месте, подошел к двери, как будто собирался открыть ее перед Уно, но оказался на его пути, так что-либо двигать его, либо подбросить еще пару монет в копилку его любопытства. — Кстати, Артрир почти согласился помочь, — небрежно бросил Уно и попытался отодвинуть его. — Он что, тоже по возможностям? — презрительно фыркнул Нито. — Это же надо, какая бесславная участь, то вся инквизиция за ним гонялась, а он вас за нос водил, а то на что только ни пойдет, чтобы… чтобы что? Неужели на волю отпустите? — Уберись с дороги, старый хрен, — процедил Уно. Тот видимо обиделся, скривился и сморщил нос. Уно попытался пройти мимо него, но тот ухватил его за рукав: — Хозяин, вы бы как-нибудь так осторожненько, незаметненько попали бы на путь какого-нибудь этакого проклятия, чтобы из расследования убраться, а? А то сильно высоко вас небеса затягивают, а горизонт далековато ведь. Пусть бы другие перед Семирогим танцевали, а? — За пенсию свою трясешься? — Уно поморщился и отодвинул его в сторону. — Да как-то не хочется мне в каменном мешке жизнь доживать. И вас жалко, — он даже шмыгнул носом для правдоподобности. Уно плюнул и вышел. И он был уверен: Нито украдкой начертил ему вслед знак-оберег Семи Небес, и это взбодрило. Через час его подводили к дверям комнат, в которых Семирогий обитал большую часть времени. Едва ли кто-то мог хотя бы приблизительно сказать, сколько помещений он занимал, как они размещались и что собой представляли; людей, бывавших в рабочих комнатах, можно было пересчитать на пальцах, и дальше едва ли проходил кто-то из них. Уно никогда не был в первых, слишком незначителен был, чтобы сметь рассчитывать на это, и про себя удивлялся, что посыльный не остановился в общем зале, из которого коридор вел в служебные покои, а проследовал дальше. Уно с трудом удавалось держать себя в руках, но ему совершенно определенно становилось жутко. Посыльный остановился у дверей, огромных настолько, что казалось невозможным простому человеку хотя бы немного сдвинуть их с места. Они были обиты тускло мерцавшим металлом, украшены сложными орнаментами, Уно присмотрелся — в них не угадывалось силовых линий. Замка на обеих дверях не было, равно как кольца, ручки, чего угодно, чтобы можно было их отворить. Посыльный почтительно поклонился и ушел. Уно остался стоять, задумчиво размышляя, сможет ли найти путь обратно и не нашлет ли Семирогий на него морок или что-нибудь не менее гадкое. Двери медленно отворились, и Уно решил рассматривать это как приглашение. За внешними, открывавшимися наружу, были другие двери — они открывались внутрь, и через них Уно попал в огромный зал с очень высоким потолком. На полу в центре зала была изображена эмблема храма Семи Небес, и Уно лихорадочно закрыл глаза, потому что у него закружилась голова от сложности переплетений силовых нитей. Он тряхнул головой и посмотрел перед собой: прямо перед ним были распахнуты двери, и туда, очевидно, ему следовало идти. Семирогий сидел у стола, на котором стояли чайник, чашки, блюда с пирогами. Одет он был в простую мантию поверх простой рубахи и брюк. На голове у него была феска, Семирогий сидел, подперев голову рукой и задумчиво глядя в сторону Уно. Тот низко поклонился. — Доброе утро, магистр Уно. Хочу верить, что вам удалось отдохнуть, — негромко произнес Семирогий. — Вполне, пресветлый жрец, — смиренно ответил Уно. — Садитесь, — коротко бросил Семирогий. — Чай стынет. Пироги черствеют. На запад от города небо хрустально чистое, невероятно красивое, но мы сейчас смотрим на восток, и, возможно, скоро загрохочет гром. Не боитесь? Он будет бить прямо за стенами. — Он указал пальцем в сторону, и Уно послушно посмотрел туда. — Не боитесь. Как вы себя чувствуете? За прошлые дни вы несколько раз путешествовали по всей высоте города и даже побывали на самых низких его уровнях. Это истощает тело и душу, лишает даже самого здорового человека силы. Он смотрел дружелюбно, во взгляде его Уно мог определить только легкую заинтересованность, словно Семирогий действительно хотел знать всего лишь то, о чем спрашивал, и то по каким-то известным только ему, общим и не относившимся лично к нему причинам. Уно слабо улыбнулся и ответил: — Небеса благословили меня мощным источником, пока он справляется. Семирогий усмехнулся и пододвинул к нему чайник. — Верю, что у вас есть кому похлопотать о вас, но все-таки. Завтрак хорошая вещь. Приступайте. Он сам отломил пирог и задумчиво положил кусок себе в рот, вытянулся в кресле и положил голову на подушку, прикрепленную к спинке. Уно посмотрел на потолок, не удивился, увидев, что его часть сделана из стекла и сияла золотым солнечным светом. — Благословенное место, правда? — произнес Семирогий и озорно посмотрел на него. — Хотя бы ради возможности видеть солнце каждый день стоило забраться сюда. Вам не нравится кофе? Или пирог? — Напротив, пресветлый жрец, замечательный аромат, чудесный запах. Уверен, полностью соответствует вкусу. — Уно еще немного посмотрел вверх, удивляясь, насколько непривычен свет, насколько незнакомо ему небо за толстым стеклом. Он опустил голову, чтобы натолкнуться на изучающий взгляд Семирогого. И странное ощущение: оказаться под этим взглядом совершенно маленьким, ничтожным, меньше, наверное, чем мошка, которую убиваешь, не замечая, легким щелчком. Или стаканом, чье содержимое подвергается отрешенному, нисколько не любопытному изучению перед тем, как небрежным жестом его выливают прочь. Уно взял чайник. — С земли, впрочем, вид куда чудесней. Особенно если возыметь разума достаточно, чтобы убраться из тени Высокого города, — рассеянно продолжил Семирогий. — Отчего-то большинство сходит с ума до такой степени, что готово жить на нижних уровнях круга повыше, лишь бы только ближе к Верхнему дворцу. Или храму. Согласны, Уно? — Многие довольствуются нижними кругами и чувствуют себя неплохо, пресветлый жрец. Желание забраться выше, особенно превращающееся в непреодолимую жажду, скорее редкость. Я могу понять его, впрочем, в высоком положении есть свои прелести. — Многие довольствуются жизнью в нижнем городе. Признаться, никогда там не был и даже рад, что едва ли доведется. А ваше мнение о нем каково? Уно попытался посмотреть на нижний город глазами любопытствующего человека: яркий, почти неотличимый от дневного свет, неожиданное ощущение простора, особенно у подъемной шахты, многолюдно — возможно, плотность заселения куда выше, возможно, все подтянулись к центральным площадям в честь праздника. Затем высокие своды сменялись все более низкими, а те переходили в узкие коридоры, ведшие его к Финниану Артриру. Семирогий слушал, кивал, уточнял, спрашивал о совершенно посторонних вещах: много ли людей было на трактах, по которым они направлялись в тюрьму, сколько охранников в ней и какое впечатление они производили, каково мнение Уно о защите всех отрезков и насколько надежна камера, в которой содержали Артрира. Отдохнувшему, Уно было немного проще восстанавливать в памяти и заново составлять наблюдения или приходить к выводам; в большей части они оставались прежними, которые он уже указал в отчетах — которые Семирогий внимательно прочитал, был уверен Уно. Наверное, детали отличались: возможно, Лоринн не рассчитывала особенно на колдовство — тем более, едва ли многое можно противопоставить способностям Артрира, — а упрочняла инертными материалами, минимально поддающимися магическому воздействию. Возможно, в стенах таились ловушки, которые Уно не мог разглядеть, как ни старался: остроты зрения недоставало, они были замаскированы настолько хорошо, а их действие так основательно искажено для наблюдателя, что даже знай о них заключенный, все равно ничего не смог бы противопоставить. Возможно даже, механические големы, стоявшие в коридорах, были сконструированы так сложно и помещены туда с определенным умыслом сбить с толку, а он не смог разглядеть именно этого их предназначения. Разумеется, самой надежной защитой было само расположение этой камеры: в глухом коридоре, из которого только один выход. И это же самая уязвимая деталь, сообщил Уно. Семирогий спросил и о заключенном. Уно ждал этого вопроса и не только от Семирогого, но все равно был застигнут врасплох. Ощущение собственной беспомощности никуда из памяти не убралось, злость на себя за это гнев на Артрира, и из-за этого сложнее стало казаться спокойным рядом с внимательно слушавшим его и, очевидно, очень тщательно изучавшим Семирогим; Уно детально описывал, как именно внешний мир защищен от Артрира, как именно его охраняют, что разрешено ему и как сообщают о запретах. Он следил за реакцией Семирогого, стараясь делать это по возможности незаметно, хотя отлично понимал, насколько тщетны его ухищрения. И правда: иногда, когда Уно начинал говорить медленнее, пытаясь одновременно толковать движение бровей, взгляд или усмешку Семиророго, она становилась отчетливее, и Семирогий задавал какой-нибудь легкомысленный вопрос. Уно нелегко было сбить с толку, и плевать на трепет, непроизвольно охватывавший его в присутствии верховного жреца, он продолжал, не меняя тактики, которую избрал, стараясь быть честным и точным, но ни в коем случае не откровенным: в любом случае для его собеседника никакая из эмоций не будет тайной, но Уно хотелось все-таки сохранить кое-что для себя. — Мондалар считает, что вам удалось расположить его к себе, — негромко заметил Семирогий, прямо глядя на него. Он сидел со сложенными на груди руками, спрятав кисти в широких рукавах мантии; солнце освещало его лицо — Уно самому приходилось сдерживаться, чтобы не щуриться, и любопытно было, как сконструировано окно в потолке, что свет, падавший из сравнительно небольшого отверстия, равномерно заполнял всю комнату. — Не думаю, что мэтр Мондалар не пристрастен, пресветлый жрец, — помолчав, сообщил Уно. — Скорее всего, он был до такой степени измучен скукой, что согласился на любое общество. Будь какой из охранников разговорчивей, он бы избавлялся от скуки и с ним. — Не думаю, Уно, — мягко возразил Семирогий. — Его гордыня едва ли сломлена заключением до такой степени, чтобы снисходить до примитивных и узколобых существ, приглядывающих за ним. Уно молчал, не без настороженного интереса дожидаясь, чтобы Семирогий как-то пояснил эти слова, потому что звучали они очень неожиданно, особенно из уст жреца. Он не был ослеплен представлениями о величайшем достоинстве и жизнелюбии жрецов Семи Небес, знал наверняка, что пороки и заблуждения владеют ими в той же мере, что и обычными людьми, что необходим очень крепкий лоб и прочный хребет, чтобы оставаться в состоянии служить в храме, принимая при этом самые разные, часто сложные и неприятные решения. Но говорить об этом открыто, да еще в присутствии посторонних, находящихся значительно ниже по положению людей, пусть относящихся к тому же к другому служению, — это было неожиданно. Семирогий тоже молчал и усмехался. Слова наверняка должны были имитировать способ мышления Артрира, и в чем-то Уно был с ним согласен: постоянно находиться рядом с человеком, способным, будучи закованным в кандалы, все же причинять ощутимый, а иногда значительный ущерб, могли только минимально восприимчивые люди. И он не был согласен: необходимо было обладать неплохо развитым умом, чтобы противостоять Артриру в ежедневной борьбе, предугадывать, пусть с разной степенью успешности, что именно тот может предпринять; пусть речь шла не о том, чтобы одержать над ним победу, но не допустить поражения — одно это требовало огромных усилий. Возможно, все это и куда больше знал Семирогий. Он в очередной раз напомнил Уно о пирогах и кофе, поинтересовался, все ли ладно у него дома, а затем неожиданно спросил, что тот думает об Артрире. Уно не мог не отметить, что Семирогий отчего-то избегает называть его по имени. Наверное, до сих пор был сердит на него и на себя, что не смог оказать достаточно помощи, чтобы было возможно обезвредить его раньше. Возможно, просто испытывал огромнейшую неприязнь к человеку, с удовольствием разрушающему все, что для Семирогого было жизненно, бытийно важно. — Я не могу не испытывать чего-то… я прошу прощения, великий Семирогий, что скажу это, но я не могу не испытывать уважения к нему. — Уно вздохнул. — Не того уважения, которое вызывает у меня мэтр Мондалар, ваши братья и сестры в храме, ваше могущество… — Он опустил глаза и задумчиво пожевал губы. — Невозможно отрицать его исключительную одаренность. И то, как именно он развил ее, если не принимать во внимание, на что он ее обращал. — А на что он ее обращал? — спросил Семирогий, отставляя чашку. Уно недоуменно посмотрел на него. — На уничтожение жизни, разумеется. — Но с какой целью? — Он отказывался говорить об этом. До сих пор отказывается. — Последние слова Уно не произнес, выдохнул. — К сожалению, нам не удалось установить, зачем нужны те диаграммы, которые он применял для умерщвления. Боюсь, храм не особенно преуспел в их расшифровке в том числе. Семирогий усмехнулся и кивнул, переплел пальцы и уставился на них. — Нам позволено быть неточными, Уно, указывать направление, не утруждаясь дотошным описанием пути. Мы существуем для другого, что не значит, что наша помощь вам — вам лично, в том числе, — ничтожна. Боюсь, в этом случае мы потерпели поражение. Я очень рад, что Мондалар и его люди, что вы в том числе были успешны и смогли пресечь его путь. Я — лично — в тиаре или без — не особенно понимаю, что именно было его целью. — Он замолчал, как был, с открытым ртом, как если бы слова сформировались в его рту только наполовину, так и не смогли покинуть его, хотя он прилагал все возможные усилия. — Хм. Пожалуй, спрошу у вас прямо, Уно. Насколько вы доверяете бредням полусумасшедшего старика? Он поднял на него взгляд — так мог смотреть только высший жрец, являющийся воплощением воли Семи Небес. Уно вздрогнул, ослепленный огнем, неожиданно вспыхнувшим в его блеклых глазах, и ощутил, как густеет воздух в его легких, как тяжелеют конечности и голова наполняется странными ощущениями, шумами, звоном. Семирогий ждал ответа — и Уно был на него неспособен. Семирогий усмехнулся, и дышать стало легче, мысли снова обрели относительно четкие очертания. — Я лично возведу на костер человека, который осмелится назвать вас полусумасшедшим стариком, а ваши слова бреднями, — ответил Уно. — Мы не пытаемся проверить на прочность вашу верность, — снисходительно произнес Семирогий, — но будем считать, что вы искренни. Итак, вы не считаете, что я выжил из ума, и уверены, что мои слова имеют значение и вес в этом мире. Хорошо. Вернемся к тем смертям, которые вы расследуете и ради которых подвергли себя этому испытанию, спустились в саму прямую кишку Высокого города. Или желчные протоки, возможно, это сравнение больше подойдет вашим ощущениям что там, что здесь. В определенной степени я не могу не сочувствовать вам, потому что наверняка он развлекся с вами, как он может. С другой стороны, я рад, что вы были смелы настолько, чтобы отправиться к нему. Он ни в коем случае не знает разгадки, Уно, и я не хочу, чтобы вы возлагали слишком большие надежды на него. Он не знает разгадки. — Семирогий повторил эти слова медленнее, внимательно глядя на Уно, словно определяя, насколько глубоко они проникли в его рассудок. Помолчав немного, он продолжил: — Но зачем это нужно, он предполагает. Я не могу сказать вам слишком многого, я сам не верю себе, потому что те видения, которые приходят ко мне, слишком неожиданны, странны, чудны, и не годны для этого мира. Я сам им не верю. Я скажу вам то, в чем уверен. Возможно, он внезапно захочет поделиться с вами. Матрицы, обнаруженные на месте преступлений, составлены удручающе неловко, это может оскорбить чувства человека, способного создавать нечто несравненно более элегантное, сберегая при этом силы и не расходуя бестолково материал. Именно тот материал. — Семирогий кивнул. Уно не сдержался, поежился, потому что он говорил о человеческой жизни, и снова его привел в смятение выбор слов, к которым Семирогий прибегал — жрец, предстоявший перед Семью Небесами с ответом за все жизни, называл отдельную так пренебрежительно, упоминал о ней походя. И в глазах его Уно снова увидел понимание, что привело его в еще большее замешательство. — Я могу видеть сейчас, что он по самым разным причинам… от скуки ли, желания получить ваше общество еще раз, тщеславия или чего угодно еще, может если не признаться в чем-то, имеющем место или стоящем за этими случаями, не знаю, отчего еще…, но возможность, что он подтолкнет вас к правде, не растворяется со временем, наоборот. — После долгой, изматывающей паузы Семирогий сказал: — Не вздумайте верить ему. И тем не менее внимательно слушайте, что он говорит. Это может быть нечто совершенно сумасшедшее, на что не хватает моего воображения, но это может быть ключом к разгадке. Я так вижу. Но доверять ему я бы все-таки поостерегся. Уно отвел взгляд и опустил голову. Семирогий, очевидно, был одолеваем видениями, в которых Артриру и, к сожалению, ему была отведена не последняя роль. Семирогий не просто обратил внимание на случаи, в расследовании которых участвовал он, а внимательно следит за ними, и от этого важность расследования увеличивается многократно. Семирогий, очевидно, сам мучился, что не может помочь, значит, можно сразу исключить людей, приближенных к нему либо как-то, даже опосредованно, вскользь, через третьи руки имеющих отношение к нему и храму — и это оставляет в подозреваемых миллионы людей в Высоком городе и Вальдоране. Что Семирогий, что Артрир брезгливо кривились, говоря, что матрицы составлены бестолково, и это было видно даже неподготовленному человеку, но при этом не заявляли, что они не были эффективны. Более того, Семирогий дал Уно свое благословение на иные беседы с Артриром, призвал внимательнее относиться к его словам, но в том же предложении требует не доверять. Как все это совместить, он явно не собирался пояснять. Последнее, кстати, подчеркивать не было никакой нужды, Уно в страшных муках не согласился бы довериться Артриру. Но, очевидно, это не избавит его от еще одного посещения, когда будет обнаружен еще один труп. После того, как Семирогий попрощался с ним, Уно, выйдя за дверь, коротко поздоровался с двумя учениками храма, поджидавшими его, чтобы отвести к шахте. Он пытался упорядочить мысли, роившиеся в голове, и получалось это неважно. Сложнее было справиться с ощущением, что Семирогий, точнее, то, как Уно воспринимал его и относился к нему, здорово изменился, и неизвестно, какие последствия это будет иметь в дальнейшем. И кроме этого, Уно очень хотел надеяться, что, когда он доберется до места службы, его не будет ждать известие о еще одном месте преступления. Семирогий тоже не сразу расстался с Уно. После прощания он медленно дошел до личной библиотеки и долго стоял у чудеснейшей из игрушек, над которой трудился несколько десятилетий, совершенствуя ее, либо подправляя в соответствии с новыми знаниями. Это был огромный шар — планета, медленно вращавшаяся вокруг своей оси. Шар был помещен в небольшое углубление в центре библиотеки, но не поддерживался ничем, а только магией. Темно-синие пятна океанов и морей меняли формы, уподобляя их приливам и отливам, по шару пробегали тени, если на какие-то области спускалась ночь. Иногда кое-где вспыхивали точки пожаров, если случались войны и восстания, иногда Семирогий опускал на воду корабли или подправлял границы стран. Высокий город поднимался выше самых высоких гор, и в основании он был шире некоторых княжеств поменьше. Семирогий обошел шар, остановился так, чтобы Высокий город был прямо перед ним, и долго смотрел на него. Игрушке предстояло измениться, подозревал он, и вполне возможно, что эти изменения будут не самыми простыми. Он хмыкнул, когда по Таниго пробежали искры и перепрыгнули на соседние княжества. Кажется, там все сильнее беспокойства внутри правящих семей, слишком много желающих усесться на престол, и многие возлагают надежды на Авенику, вдову Вальдора. Семирогий был уверен, что Эмиран сделает все, чтобы не оказаться втянутым в бестолковую возню в удручающей дали от Высокого города, но насчет Константа сомневался: мальчик был привязан к матери куда больше, чем сам признавал, и твердостью характера пока не обладал. Семирогий тактично настаивал на «пока», даже наедине с собой. Глобус, подобный по размерам находившемуся в личных комнатах Семирогого, находился в храмовой библиотеке, подобный был и в библиотеке дворцовой. Она тоже была огромна, пусть и составлена по иным принципам и с иным расчетом: в ней, по крайней мере, в общих залах невозможно было найти работ, заклеймленных как спорные, опасные и тем более преступные; в личных, доступных только Вальдорам, встречались книги, чье существование вызывало неодобрительные гримасы у храма и инквизиции, но их контролируемое изучение было необходимо в качестве своеобразного противоядия. Эмиран пополнял шкафы в этих залах, как и Ариан, как до них отец и его отец. И там же стоял огромный глобус: этот был сделан куда искуснее, каких только материалов ни применялось, чтобы его роскошь соответствовала богатствам Вальдоров, но магии было применено не в пример меньше. Глобус был нанизан на стальной штырь, вращался не в унисон с планетой, а только если зрителю взбредало в голову сдвинуть его с места, по нему не пробегали тени ночи, не собирались облака и не волновались водоемы. Иными словами, это был обычный макет, и если какое-нибудь княжество прекращало независимое существование, присоединялось к королевству или империи, если королевство, будучи раздираемо изнутри, распадалось на несколько областей, границы на макете приходилось изменять людям. В любом случае, это была изысканная, но не бесполезная игрушка, ее можно было использовать для практических уроков политической географии, а можно было просто удобно расположиться рядом с бутылкой чего покрепче и посплетничать о соседях дальних и близких. В этих залах библиотеки Эмиран любил проводить время с близкими друзьями и некоторыми советниками. Попасть в них без ведома и приглашения Вальдора было невозможно, к ним вели потайные ходы, а значит, сюда можно было пройти, минуя любопытные глаза, владелец которых донес бы сведения кому-нибудь нежелательному. И в этих же залах хранилось великое множество хроник, дневников, личных записок и чего угодно еще, и они подчас открывали удивительные миры, невероятные общества, знакомили с известными людьми с самой неожиданной стороны. Некоторые документы были добыты нелегально — и ни один Вальдор не был бы настолько наивен, чтобы заявлять, что в каком-нибудь Левале не существует ничего подобного, как ни крути, кроме бумаги и чернил, не было придумано ничего, способного надежно и без потерь передать информацию, распоряжения, просьбы и приказы, именно таким образом общались послы за границей и имперские советники в Вальдоре; именно так связывалась Авеника с кузенами в Таниго. Нина Вальдори и Фрея Дездар сделали списки сразу с трех писем, Эмиран читал их и фыркал, помимо воли удивляясь ее решительности и какой-то отчаянной, безрассудной дерзости. Авеника обладала правами, урезанными до такой степени, что находившиеся под домашним арестом чиновники были более свободны в своих поступках; она не могла быть глупа настолько, чтобы считать, что каналы, по которым она передает свои письма, надежны. И при этом Авеника чуть ли не открыто писала о своем недовольстве сложившимся порядком в Вальдоране и желанием изменить это. — Воспротивиться бесцеремонности, с которой существующие власти управляют жизнью простого человека, э? — зачитав вслух очередную фразу, Эмиран кривился, хмыкал и переводил взгляд то на Фрею Дездар, с каменным лицом вышивавшую очередной герб Вальдорана, то на Нину Вальдори — эта перебирала четки. Оба занятия могли показаться невинными неподготовленному человеку, но вышивка Фреи применялась потом в качестве защиты на мундирах, знаменах и экипажах императорского дворца, потому что вместе с шелковыми, золотыми и серебряными нитями Фрея укладывала на основу силовые, искусно вплетая вполне сложные защитные и кое-какие совсем простенькие пассивно-атакующие магические действия. Нина Вальдори категорически не любила заниматься рукоделием или ремеслами, для этого она была слишком вспыльчива, поэтому всегда носила с собой несколько комплектов четок, и Эмиран очень хорошо знал, насколько отличной памятью она обладала; перебирая бусину за бусиной, она могла поминутно восстановить любой день любого года, которому была свидетелем. Возможно, она занималась именно этим, возможно, уточняла какие-то детали какого-нибудь события, на которые не обратила внимания, когда оно случалось на ее глазах. Нина Вальдори могла с кропотливейшей точностью восстановить все знаки на листе, взглянув на него один раз, многие письма, к примеру, становились куда более красноречивыми, когда она указывала, ровны ли были строчки, размашиста ли подпись, сильно ли перо или карандаш давили на бумагу, похож ли почерк или это подделка. Помимо Эмирана и двух лейб-дам Авеники, в библиотеке находились четыре его приятеля. Они были примерно одного возраста, с двумя из них Эмиран учился в гимназии, с одним — в академии, в разное время и в разных местах, но всегда рядом друг с другом они обучались военному искусству и, разумеется, будучи учениками, взрослея и утверждаясь в зрелой жизни, они проводили немало времени во дворце и вне его, где искали развлечений. Едва ли это была дружба, о которой сложат легенды: мол, они были настолько преданы друг другу, что готовы были отдать жизни за других или вместе погибнуть во имя каких-то целей. Приятели устраивали Эмирана, потому что они были легки на подъем, охочи до веселья, умны и решительны. Эмиран устраивал их, потому что рядом с ним им перепадало немало привилегий, о которых иным даже мечтать не приходилось. — Говорит вдовствующая императрица, которая в первый год жизни наследника престола не соизволила переломить себя, чтобы бросить хотя бы пару пригоршней монет толпам простых людей, — невозмутимо прокомментировала Фрея Дездар. — Я немного событий помню из младенческих лет, но пренебрежение вдовствующей императрицы к этому самому простому человеку трудно было скрыть. — В качестве повода для смены власти это не хуже и не лучше, чем что угодно иное, светлейшая мэтресса Дездар, — сказал Лансельм Сиггерд. Он полулежал в кресле, одна нога его была перекинута через подлокотник, вторая вытянута и покачивалась в такт неслышной музыке. Сиггерд был влюблен в Авенику одно время и превратил свою влюбленность в искусство, остававшееся в моде несколько месяцев. Он писал бесконечные поэмы, все как одна описывавшие неприступную и холодную северянку, сочинял романсы, в которых клялся в любви все той же высокой даме с ледяными глазами; посвящения обозначались простым «к А.», и нужно быть совершенно неискушенным в придворных персоналиях, чтобы не опознать, к кому именно они были обращены. Это едва не стоило ему дружбы с Эмираном, но в скандал не развилось. Авеника открыто наслаждалась вниманием, даже таким неприличным, но не поощряла Сиггерда, напротив, была с ним подчеркнуто холодна. Это становилось поводом для нового романса, Сиггерд исполнял его в домах придворцев приятным баритоном, не забывая при этом подмигивать пажам хозяина или хозяйки, Эмиран злился и грозился разукрасить ему физиономию, но забывал, как только они перебирались в театр. Затем его влюбленность сошла на нет, он обратил поэтический взор на иную особу, прекрасную задумчивой, теплой и сдержанной красотой, и начал посвящать оды ей. Двор вздохнул с облегчением, но и не без разочарования; и очень долго ходили слухи, что Авеника была немало оскорблена такой ветренностью. — В качестве повода для смены власти вполне может выступить непроданное ожерелье, мэтр Сиггерд, — злорадно усмехнувшись, сообщила Нина Вальдори. — Но едва ли этот повод будет хорошо смотреться в хрониках, любезная мэтресса Вальдори. Я уж не знаю, сама ли вдовствующая императрица озаботилась бы дословным цитированием или уполномочила бы кого-нибудь из своих северных дармоедов, но эта фразочка и другая, как ее там… «Верхний дворец скрыт тучами разврата и высокомерия» — это просто готовый зачин для повстанческого памфлета. — Сиггерд простер руку, словно благословляя вооруженную толпу на уничтожение средоточия разврата и высокомерия, и изобразил на лице глубокую скорбь. Эмиран встряхнул лист бумаги и медленно его сложил, затем бросил на стол перед ним. — Не думаю, что кто-то из северных дармоедов настолько хорошо выучил вальдорийское наречие, чтобы составлять приемлемые для местных мятежников памфлеты, Сиггерд, — скривившись, заявил он. — Позволю обратить внимание вашего императорского высочества, что мятежники, местные ли, прибывшие из пограничных земель, из-за границы, охотно примут любые памфлеты. Это всего лишь вопрос цены. — Сиггерд невозмутимо пожал плечами, потянулся к бумаге, глянул на первые строчки и с усмешкой посмотрел на Фрею Дездар — этот список был ее рук дело, и она сидела с улыбкой, описать которую было очень сложно: она была удовлетворена тем, что смогла это сделать, она насмехалась над автором письма, потому что слишком хорошо его знала и отлично понимала, насколько написанное не соответствует обычному его поведению, и совершенно не сомневалась, что из затей Авеники мало что выйдет. — Где же у нее найдутся средства на оплату благосклонности мятежников? — спросила Нина Вальдори. — Учитывая, что Таниго исправно потребляло ссуды, которыми обеспечивало их казначейство по бесконечным ее требованиям, а выплат едва ли дождутся дети Константа, потому что танигийская казна пуста. Эмиран встал перед глобусом и повернул его к себе таким образом, чтобы в его поле зрения оказались Вальдоран и Таниго. — А почему оплачивать должна Авеника, пусть и за счет вальдорской или тем более ее личной казны? — флегматично спросил Лионель Адельхард. — Сильный Вальдоран неудобен всем, проще сказать, кому он выгоден, потому что ответ очевиден — никому. Достаточно ей печально вздохнуть на плече какого-нибудь гойтерского маркиза, который вдобавок является тайным советником при посольстве, или поиграть в карты с левалийцами, и в распоряжения будут предоставлены неплохие средства. Эмиран поморщился: сомневаться в способности одного из Адельхардов, семьи, не одно поколение выступавшей в качестве самого преданного банкира Вальдоров, проследить, как споро, откуда и куда текут деньги, не приходилось. Возможно даже, что он мог бы порекомендовать Авенике или несчастному гойтерскому маркизу несколько куда более элегантных и менее заметных способов перемещения средств; при этом Эмиран был согласен, что любые ее действия, направленные на установление связей с неприятелями Вальдорана заведомо обречены на успех. Тот же гойтерский посол, что старый, что новый охотно рассказывал любому находившемуся рядом человеку, насколько близко связаны гойтерское пограничье и земли по другую сторону границы с Вальдораном, находящиеся под его короной совсем немного времени, и не благословеннее ли было по отношению к народу, их населяющему, объединить их, как это было раньше. «Раньше» — Гойтеран долго был ничейной землей, находился то под властью купеческой гильдии, то под храмовым патронатом, и последним епископом как раз был гойтерский герцог, внук которого стал королем. Правда, к тому времени магистраты западных земель отказывались признавать его власть, но согласились принять покровительство Вальдорана. Эти провинции до сих пор были беспокойными, их удавалось умасливать привилегиями, а иногда получалось стращать. Но гойтерские послы не оставляли надежды мирным путем получить земли, которые едва ли бы удержали потом под короной, даже обнеся забором высотой в три сажени и выставив посты через каждые полверсты. С другой стороны, Адельхард точно подметил, как именно Авеника может заручиться поддержкой иных стран. Пока еще, когда дворец, седьмой круг, весь Высокий город и Вальдоран лихорадило от радости, пока везде шли празднества в честь нового императора, Эмирану удавалось держать Константа далеко от Авеники и ее в относительной изоляции. Но скоро Вальдоран перестанет обращать внимание на Верхний дворец, займется обыденными делами, тогда и послы из других земель начнут требовать все больше времени, и невозможно будет ссылаться на личный траур императорской семьи, потому что для этого есть то время сына, брата и жены покойного императора, в которое они находятся вне официальных помещений. Тогда же у Авеники появится очень много возможностей восстановить связи, собственное значение и обрести новое влияние: она обязательно воспользуется новым статусом и наверняка постарается если не утвердить свою власть над Константом, так убедить окружающих, что обладает ею. Эмиран крутанул глобус и отступил подальше, чтобы полюбоваться вращением. Лионель подтянул к себе еще один лист, с выражением, достойным ведущего актера императорского театра, зачитал несколько абзацев, но в них не содержалось ничего нового, о чем не говорили уже или не предполагали, исходя из прежних наблюдений. Глобус снова был обращен к Эмирану Вальдораном; придержав шар, Эмиран начал всматриваться в контуры империи и соседних стран, как если бы они могли рассказать ему, как именно изменятся в будущем. Потому что если верить словам Семирогого, к чему его приучали сызмальства, Вальдорану не избежать угрозы, которую сам Семирогий не мог разглядеть. — В городе обильно шепчутся об усилении пограничных укреплений, светлейший, — негромко произнес Адельхард. — Это началось только сейчас? — Эмиран хмыкнул и повернулся к нему. — А неплохо получилось скрыть это. — Едва ли получилось. Поначалу не обратили внимания, наверное. Все смотрели на погребальный костер, до солдат мало кому было дело. Сейчас же есть, потому что на границах неспокойно. — И императору еще нет восемнадцати лет, — добавила Фрея Дездар, положив вышивку на колени. Она потерла переносицу. — Императрицу окружают люди, никогда не испытывавшие к ней теплых чувств, но и они недоверчиво смотрят на императора. Некоторые считают, что он нуждается в поддержке сильной женщины, пока сам не обретет силу. — Небеса, так разве есть что-то проще? Ко двору прибыло столько сильных женщин, и каждая падет к ногам императора, достаточно ему обратить на нее благосклонный взгляд! — воскликнул Сиггерд. Мужчины засмеялись, Нина задумчиво усмехнулась, словно прикидывала, кто из ее подруг может оказаться достойной места в постели юного императора. Фрея покачала головой и продолжила вышивать. Эмиран прошелся по комнате, вернулся за бокалом, налил вина и отпил. — Ты только что не предлагаешь мне выступить сводней, — недовольно бросил он. — Помилуй! — Сиггерд оскорбленно воздел руки. — Ни в коем случае, ты — и сводня? Да я сочувствую тому несчастному, кого ты будешь сводить с прекрасной дамой. Небеса, твой ящер куда более ловок в охоте за мышами, чем ты в любовных делах! Кстати… кстати… — Он с деланным беспокойством похлопал себя по карманам. — Кстати о сердечных делах. О это сердце, нежное настолько, насколько постоянное, щедрое настолько, насколько неловка рука, составляющая строки. Великие хранители, каков слог, каково изящество! «О прекрасный принц, чьей руке подчиняется судьба, чьи ноги ступают по облакам, чьи глаза смотрят на солнце…» — Прекрати! — рявкнул Эмиран и прыгнул к нему, чтобы выхватить письмо из его рук. Но на его пути возник радостно скалившийся Адельхард — он желал дослушать до конца любовное послание, написанное самому Эмирану. Сиггерд торжественно поблагодарил его, пообещал всячески выразить это впоследствии и продолжил читать медленно и торжественно, время от времени завывая, заламывая руки и шумно выдыхая. Эта история длилась давно и почти все время была предметом насмешек над Эмираном — особенно если учесть, что по иным поводам над ним насмехаться не особенно выходило. У него был тайный обожатель. Они, четверо приятелей Эмирана — Лансельм Сиггерд, Лионель Адельхард, Сильван Тиэм и Офент Растан, отлично были осведомлены об этом: Сиггерд первым принес письмо, в котором неизвестный объяснялся в любви Эмирану. Это были дурные стихи, написанные на превосходной бумаге, которая отлично горела. Через неделю Сиггерд принес еще одно письмо — снова дурные стихи, снова отличная бумага; Эмиран заподозрил Сиггерда в сообщничестве и пообещал запытать до смерти, если тот не расскажет, кто именно присылал эти несчастные послания. Сиггерд клялся, что не имеет ни малейшего представления, а письма ему передавал паж какого-то дворянчика, непонятно как попавшего ко двору и — что куда удивительнее — удержавшегося в нем. Эмиран чуть не прибил дворянчика, но ему пришлось поверить, что несчастный не имеет ни малейшего понятия о письмах. Паж знал не больше, ему передала письма некая женщина, которую он не был способен опознать, потому что это оба раза случилось в темноте. На него насели вчетвером, и он в слезах признался, что уверен только в том, что этот человек одет был в женское платье, в меру высок и изящен. Но брюнет или шатен или блондин — неизвестно, потому что голову покрывал платок, повязанный таким образом, что лицо оказывалось в тени. Затея с пристрастным допросом дворянчика была глупейшим действием, какое только мог предпринять Эмиран, потому что уже через сутки двор радостно обсуждал, кто была та чокнутая или тот чокнутый, вздумавший таким необычным образом обратить на себя внимание неуловимого принца. Удивительно, но слухи о таинственном почитателе дошли даже до Ариана. Он не снисходил до радостного зубоскаленья Сиггерда и остальных, но иногда позволял себе спрашивать, не появилась ли новая глава в том бесконечном любовном романе, в который угораздило попасть Эмирана. Это, наверное, задевало его самолюбие больше всего, приходилось отвечать, скрежеща зубами, что да, появилась. Если Ариан хотел проучить его, он мог потребовать зачитать новый образчик любовного послания, но чаще всего ему хватало мрачной физиономии брата, чтобы обеспечить себе хорошее настроение. И все попривыкли к этому, тем более во дворце каждый день случалось немало интересного, письма к брату императора, принцу, на которые тот и ответить не мог, потому что их автор не подписывался и делал все возможное, чтобы предотвратить возможность опознать его, не могли поддерживать интерес придворных слишком долго. Сам Эмиран не читал их, получая, либо сжигал, либо, если он был в своих комнатах, бросал в шкатулку, не читая, и забывал. Но однажды стихотворение, написанное по-прежнему дурно и все так же о любви к прекрасному и далекому, как небеса над храмом, принцу было напечатано в светской газете. По понятным причинам было невозможно определить, писали ли его на той же бумаге отличного качества, но в полной бездарности поэта сомнений не было. И снова Эмиран оказался в центре внимания придворных, и снова в его спину летели злорадные насмешки. Растан предложил тогда, что это вполне может быть местью кого-нибудь отвергнутого. Эмиран отчаянно вцепился в эту мысль: а ну как правда, а ну как кто-то одержим мечтой о мести до такой степени, что готов заниматься этим даже тогда, когда это перестает привлекать внимание большинства? Тогда и стихотворение в легкомысленной газете в принципе вписывается в намерения инкогнито. Но — Эмиран обнаружил на своем письменном столе очередное послание. На свою голову он, будучи злым и раздраженным, пожаловался кому-то из приятелей. Письмо было прочитано, о нем рассказали кому-то из знакомых, и снова двор азартно спорил, кто же мог быть автором — явно ведь кто-то из близких к императорской семье людей, никто другой в личные покои Вальдора попасть не мог. Эмиран велел тщательно осмотреть комнаты, лично усложнил защиту, попросил Ариана добавить пару линий, контролировать которые мог только император, и больше писем на его столе не появлялось. Оказалось, что это было временным затишьем: следующее письмо оказалось в кармане сюртука Сиггерда — он больше всех поддерживал упрямство неизвестного автора. Сиггерд дочитал письмо, разозленный Эмиран выхватил его из рук и сунул в карман, велел всем выметаться и оскалился на Нину Вальдори, сочувственно коснувшуюся его руки. Самой невероятной в этой глупейшей истории была невозможность по письму установить хотя бы какой-то след человека, его написавшего. Даже Ариан, которому подчинялась вся магия Вальдорана, был бессилен. И это занимало Эмирана все сильнее — и совершенно не беспокоило при этом.