Враг коленопреклоненный

В гостиной Авеники установилась напряженная тишина. Фрейлины смотрели то на нее, то на Константа, не решаясь начать играть, не осмеливаясь спросить разрешения и при этом полыхая любопытством. Левалийские принцы с трудом удерживали на лице торжествующую улыбку; в их взглядах все явнее проступало беспокойство — Констант откровенно скучал, Эмиран читал и перечитывал долговую записку, при этом его брови были скептически подняты, но не более того. Нина Вальдори — та прилагала все усилия, чтобы не бросить на небольшой лист бумаги взгляд, стояла, сцепив руки за спиной, и глядела перед собой, и ей требовалось все больше усилий. — Нина, верните записку его величеству, — негромко распорядился Эмиран. Нина присела, взяла ее и проворно отнесла Константу. — Я хотел бы получить ее обратно, — осторожно произнес Альдар. Нина бросила на него надменный взгляд, присела перед Константом в глубоком реверансе и отдала ему свиток. — Долговая записка, написанная Вальдором и предъявленная к уплате, отныне будет находиться у меня, — меланхолично ответил Констант, не глядя на него и неторопливо пряча свиток в нагрудный карман. — Наверняка ваш предок додумался озаботиться копией. Или — мне просить Нину сделать это? — Отчего Нину? — раздраженно спросила Авеника. — В ней течет кровь Вальдоров, монна Авеника. — Констант ответил после короткого и одновременно очень выразительного вздоха. — Или предок князя Альдара совершенно легкомысленно ограничился одним оригиналом, и нам вдобавок к необходимости исполнять обещанное еще придется и делать копию? Он кивнул музыкантам, и они после низкого поклона взяли инструменты и приготовились играть. Авеника набрала было воздуха в легкие, чтобы возразить ему, но ничего произнести не осмелилась, потому что Констант упреждающе поднял руку и недовольно посмотрел на нее. — Нет, ваше величество, нет необходимости. У нас есть копия, князь Вариар сделал ее, — ответил Альдар. В его голосе отчетливо слышалось раздражение. Эмиран снисходительно хмыкнул. Оба левалийских князя недовольно уставились на него, готовые отчитать Эмирана, но тот наклонился к собеседнице и шептал ей на ухо что-то легкомысленное, та — его давняя приятельница — тихо смеялась, прикрывая рот ладонью, и смотрела на сцену, где музыканты ждали разрешения Контанта играть. Князь Альдар произнес на левалийском наречии нечто, по интонации определяемое как «до чего наглая нынче молодежь пошла». Констант посмотрел на него все тем же тяжелым взглядом, которым до этого одарил Авенику, и неторопливо кивнул музыкантам. Альдар вскинул голову и сложил руки на колене, делая вид, что готов наслаждаться музыкой. Авеника откинулась на спинку кресла. Рука ее ритмично поглаживала сапфиры на груди. Нина вернулась к фрейлинам, уселась на стул, взяла виолу, и взгляд ее при этом очень редко отрывался от Константа. Гости из-за пределов Вальдорана старались не смотреть в его сторону слишком часто, но поневоле косились, словно не веря, что он может на самом деле оставаться спокойным. Гости Авеники из знатных семей Вальдорана, в чьей верности Эмиран сомневался совсем незначительно, переняли его безразличную манеру, говорили о незначительных вещах, охотно обсуждали искусство исполнителей, обменивались сплетнями о близких к императорскому двору, но все же не относящихся к нему в полной мере людях. Приглашенные Авеникой танигийцы предпочитали хранить молчание и оставались ощутимо напряжены. На попытки вовлечь их в разговор они реагировали односложно; Эмиран ловил на себе их недоуменные взгляды и замечал краем глаза, что они смотрят на Авенику с негодованием, как если бы она лишила их либо выгодной сделки, либо упоительного скандала. Левалийские принцы предпочитали молчать; Альдар производил впечатление человека, добросовестно наслаждающегося мелодиями, он пытался флиртовать с Фреей Дездар, и та отвечала на его флирт сдержанными улыбками и долгими взглядами из-под длинных ресниц. Члены их свит переговаривались друг с другом и с вальдорцами; изредка они переходили на родные наречия, и тогда их разговор враз утрачивал степенность и становился горячим, беспокойным, раздраженным. После трех музыкальных номеров Констант встал, сдержанно поклонился Авенике и сухо поблагодарил за приятный вечер. Она, а вместе с ней принц Альдар попыталась уговорить его задержаться еще на два номера, но Констант всего лишь покачал головой и обратился к музыкантам с признательностью за талантливо подобранную программу. Рот Авеники подрагивал — ей очевидно с трудом удавалось не морщиться. Нина Вальдори светилась удовольствием, словно успешные выступления были исключительно ее заслугой; Эмиран смотрел на них и вежливо улыбался. Констант ушел, не посмотрев на него, не прибавляя шаг, его походка была легка, словно ничто и никто не властны были над ним — ни неожиданные новости, ни усталость, ни что-то иное. Фрея Дездар продолжила солировать, словно умышленно подбирая легкую танцевальную музыку. В игре музыкантов ощущалась скованность, другие фрейлины тоже были сдержанны и осторожны, как если бы извлекали звуки, стуча по тончайшим хрустальным бокалам стальным прутиком, а Нина звучала особенно выразительно, словно желая чьей-то крови. Авеника смотрела на нее, не мигая, хищно прищурясь, поджав губы, Нина же время от времени бросала на нее взгляд поверх нот и довольно щурилась — и человек, ставший на ее сторону, вполне мог сказать, что ей просто доставляла удовольствие музыка, а враг с той же готовностью заявил бы, что Нину бесконечно забавляла необходимость молчать, когда она страстно желала говорить. — Удивительно. Необходимость отдать долг, несколько опрометчиво созданный предком, никак не сказалась на настроении юноши восемнадцати лет от роду. Не вызвала приступ отчаяния, не послужила причиной обреченного вздоха, не прорезала лоб, — негромко произнес принц Альдар, покачивая рукой в такт музыке, и обменялся с братом скептической улыбкой. Он повернулся к Эмирану: — Сдержанность, достойная коронованной особы, но не могу сказать, что она свойственна Вальдорам. — Еще меньше сдержанности показывают коронованные особы, никак не связанные с Вальдорами, — невозмутимо ответил тот. — Не далее как три недели назад ваш венценосный родственник, просиживающий штаны на хлипком гойтерском троне, наглядно показал это, объявив, что готов силой получить обратно темрийские провинции, якобы принадлежащие ему по праву, и даже подтянув к границе полки. А основанием для такого крайне скоропалительного решения была сплетня, даже не записанная нигде, просто пересказанная дальним, да еще и слабоумным родственником. Я рад, что он согласился выплатить контрибуцию, не пытаясь растянуть спор на долгие годы. Очевидно, ему напомнили, что становилось с Гойтером… и другими землями, когда его предки отказывались это делать. Авеника подалась вперед: — Разве Вальдоры вели себя не менее порывисто, сражаясь за выход к океану, причем выбрав для этого самый неудобный путь? — Хм, вот какие сплетни подпитывают архивариусы Таниго, светлейшая? А ведь наша личная библиотека содержит куда более полные сведения о причинах и этапах этого похода, — вежливо улыбаясь, ответил Эмиран. — Впрочем, я предпочел бы завершить этот спор и продолжить получать удовольствие от музыки. Не для этого ли мы собрались здесь, господа, дамы? В отсутствие Константа удерживать беседу как можно дальше от неожиданно объявившейся долговой расписки оказалось сложнее во много крат. Все желали знать, что именно и в каких словах содержалось в ней, и Эмирану пришлось пригрозить, что любое разглашение будет приравниваться к нарушению обычаев гостеприимства и может повлечь за собой выдворение за пределы Высокого города. Авеника требовала немедленного созыва императорского совета и разрешения ей принять участие в его собрании, потому что кому как не ей, связанной дальними, но вполне ощутимыми узами родства с Левалией, знать, кто именно с той стороны достоин содействовать исполнению записки. И только раздраженные слова Эмирана, что только император вправе решать это, заставили ее замолчать. После этого Эмиран потребовал от всех присутствовавших сохранить произошедшее в тайне. — Если, разумеется, вас интересует долгосрочная выгода, а не желание удовлетворить сиюминутные интересы, — добавил он, глядя то на Авенику, то на танигийских послов. Он бросил напоследок взгляд на Нину — та едва заметно прищурилась, показывая, что у нее есть что сообщить. Листа Ройтер выглядела глубоко погруженной в изучение нот; когда ей удалось перехватить взгляд Эмирана, она коротко кивнула. Со стороны казалось, что она определилась со следующей пьесой, которую они обирались играть, Авеника сидела в кресле, расслабившись, вытянув и скрестив в щиколотках ноги и развлекалась беседой с двумя князьями. Эмиран пожелал собравшимся спокойной ночи и покинул зал. Чтобы выиграть немного времени, он отмахнулся от сопровождавших и нырнул в первый потайной коридор, а оттуда побежал к комнатам Константа. Тот не сразу открыл дверь, пришлось стучать еще раз и затем стоять, заставляя себя дышать глубоко и редко, чтобы унять бурю чувств, разрывавших грудь. Констант, открывший дверь, уже был одет в одежду храмового послушника. Эмиран низко поклонился ему, лихорадочно обдумывая, как именно начать разговор, но Констант мотнул головой. — Ты идешь со мной? — спросил он хмуро. — Разумеется. Если ты не против. Констант кивнул и подошел к двери. Он медлил, нерешительно смотрел то на нее, то через плечо на комнату. Затем глубоко вздохнул и провел по двери кончиками пальцев — она отворилась сама, и в коридоре загорелись мягким светом светильники, о существовании которых Эмиран не подозревал. — Мне совершенно не нужны ключи, — негромко сказал Констант; в его словах растерянность, недоумение даже были смешаны с гордостью и детским восхищением. Эмиран хмыкнул: — Разумеется. Констант бросил на него недовольный взгляд, но не стал объяснять или спорить. У подъемника их ждало звено гвардейцев. Констант подошел к дверям, поднял руку и напряженно уставился на них, прикусив губу, — они медленно разъехались в стороны. — Рулевой мне тоже не нужен, — негромко произнес он, повернув голову к Эмирану. — Я предпочел бы, чтобы пока платформой управлял он, ваше величество. Вы же вполне можете учиться у него особенностям ремесла. Подъем и спуск — это не самые простые занятия, — встав рядом с ним, терпеливо говорил тот. Констант покосился на него, но не стал спорить. Двери сдвинулись, рулевой поклонился ему и положил руки на управляющие колеса. Констант не без любопытства наблюдал за его движениями, но не задавал вопросов, не обращался к Эмирану, погружался все глубже в собственные мысли. Платформа начала замедлять ход — Констант поднял голову и хмуро посмотрел на потолок. — Ты никогда не думал, что находится выше храма? — неожиданно спросил он. — Невозможно жить в Высоком городе и не думать об этом, ваше величество, — подозрительно посмотрев на него, ответил Эмиран, стараясь звучать мягко, чтобы не вызвать у Константа неожиданную реакцию, чтобы скрыть собственное замешательство. — Небеса, в честь которых город увенчивает храм в их честь. — А до них? Они высоки и недостижимы, к ним невозможно прикоснуться живому человеку, до них не добраться простому смертному, но они не начинаются прямо сразу за главной башней храма. Кто-нибудь пытался подняться выше него? — Ящеры неспособны на это. — Эмиран произнес эти слова слишком быстро, чтобы они не звучали раздраженно. Он мрачно посмотрел на гвардейцев — они, к его облегчению, не слушали их совершенно. — А дирижабли? Кто-нибудь пытался создать дирижабли, чтобы они могли подняться выше храма? — Едва ли это разумно с точки зрения безопасности города и Вальдорана, ваше величество, — заметил Эмиран, выпрямляясь. — И чисто практически в таких дирижаблях нет совершенно никакой нужды. Констант внимательно посмотрел на него, кивнул и направился к дверям. Они без промедления открылись, и Эмиран был удивлен до такой степени, что у него совершенно по-простолюдински отвисла челюсть. Что Ариан, что их отец, что сам он должны были прикладывать ладонь к замыкающей панели, потому что только так подъемные капсулы или панели, на которых передвигались Вальдоры, закрывали и открывали двери. Но чтобы так походя, на внушительном расстоянии, не делая никаких жестов, не строя никаких заклинающих матриц, подчинить себе двери, на которые наложены очень сложные заклинания — безопасность Вальдора превыше всего, и средства передвижения не могли не проверяться с особенной степенью тщательности, — с таким Эмиран не сталкивался никогда. Он решил заставить библиотекарей во дворце и храме проверить, существовали ли упоминания об иных Вальдорах, способных на такое, но отчего-то упорна была мысль, что-либо это могло случиться слишком давно, когда охранные сети дворца были не такими сложными, либо Констант действительно уникален. Гвардейцы оказались еще менее готовы к этому и тут же обнажили оружие, двое заградили Константа, держа сабли направленными на дверной проем, еще двое осматривали площадку перед подъемником, и стоявший рядом с гвардейцем слева маг сканировал местность, определяя степень опасности. — Не стоит пугать жрецов, господа, — ровно произнес Констант, глядя на спины стоявших перед ним людей с заметным скептицизмом. Он не мог не относиться с одобрением к расторопности гвардейцев, но одновременно не мог справиться со злостью и раздражением, вскипавшими в нем: никому из них в голову не пришло, что он вполне способен управиться с подъемником и вообще Высоким городом. Гвардейцы перед ним оглянулись на Константа, после нескольких мгновений замешательства сделали по шагу в сторону, спрятали сабли и торжественно замерли перед ним. Он вышел на площадку и кивком приветствовал жрецов, низко кланявшихся к нему. Констант молчал всю дорогу в коляске. Пятирогая жрица, управлявшая ею, пыталась развлекать их беседой, но на ее ремарки и вопросы отвечал только Эмиран. Когда коляска остановилась на внутреннем дворе храма, Констант, тем не менее, искренне поблагодарил ее за приятную поездку и даже отметил, что коляска замечательно хороша и магия, движущая ее, очень элегантно скомпонована. Внутри здания Константа и Эмирана встретили трое жрецов — два с пятью рогами на тиаре и Шестирогая: она не участвовала в вечернем цикле жертвоприношений и являлась самой высокой жрицей по рангу среди незанятых. Она произнесла привычную приветственную формулу с благословениями правящего императора и его семьи, пожеланиями благоденствия Вальдорану и его друзьям. Констант кивнул в ответ; снова Эмирану пришлось поддерживать беседу, пока Шестирогая вела их наверх. Они должны были проследовать в рабочие помещения Семирогого, но Констант остановился и сказал: — Я подойду к алтарю. Эмиран опешил — застыл, глядя на него круглыми глазами и не представляя, что делать и как вести себя дальше. Шестирогая смотрела на Константа, не доверяя себе говорить — из нее рвались самые разные вопросы, но все они либо были бесстыдно любопытными, либо это были слова, выражавшие крайнюю степень изумления. Нечасты были случаи, когда Вальдоры добровольно приближались к алтарю, как правило — считанные разы за всю жизнь, при рождении или смерти члена семьи, при инициации или коронации. Крайне редко — когда Вальдоры вступали в войны или в каких-то сложных ситуациях пытались любыми способами заручиться поддержкой Небес. По большому счету, Вальдоран оказался в сложной ситуации: император удручающе юн и мало подготовлен к правлению, его мать открыто приятельствует с представителями стран, с которыми у Вальдоров не самые теплые отношения. Его дядя, должный поддерживать несовершеннолетнего императора до достижения полных лет, не обладает репутацией, которая заставила бы советников, министров и, чего таиться, иностранных послов принимать его всерьез. Граничащие с Вальдораном страны очевидно рассчитывают поживиться за его счет, пока ситуация на троне и рядом с ним неопределена. Но для служений у алтаря существовали высшие жрецы, обученные и привычные находиться рядом с ним, и никаких причин приближаться к нему лишний, по большому счету ненужный раз у Константа не было. Нечто подобное думал Эмиран, правда, со своего угла — он допускал, что коронованные Вальдоры находятся со всеми ритуальными артефактами в иных отношениях, чем он, но совершенно искренне был уверен, что эти отношения в любом случае обременительны и отнимают много сил. Особенно у Константа, особенно сейчас, когда он и магия приспосабливаются друг к другу. Пока он приходил в себя и пытался найти достаточно сил, чтобы не выкрикнуть: «На кой-хрен?!», — а спросить сдержаннее: «Зачем?», — Констант уже шел по коридору, ведшему к алтарю. На попытку Шестирогой сопроводить его он отмахнулся: — Не нужно, я знаю, куда идти. Она неторопливо облизала губы, глядя ему вслед: Констант шел быстро, уверенно, не глядя по сторонам, и сомневаться в его словах причин не было. Шестирогая тихонько присвистнула и посмотрела на Эмирана. Тот задумчиво потер лоб. — Я очень хотел бы вернуть Ариана, — негромко признался он. — С ним все было куда предсказуемее. Позволите воспользоваться гостеприимством храма и выпить чего-нибудь, поджидая светлейших императора и Семирогого? Она кивнула. Через десять минут Эмиран, Шестирогая и двое жрецов пониже рангом расположились вокруг стола, на котором стояли кофейник и несколько блюд с едой. Эмиран честно рассказал ей, что Констант уготовил ему еще неожиданностей за несколько минут до встречи с ней — эта история с дверями, открывающимися по мысленному приказу Константа, а никак не потому, что его ладонь легла на запирающую панель, не оставляла его. Шестирогая кивнула одному из младших жрецов, и он ушел, очевидно чтобы проверить подъемники и замки вокруг шахты. — Признаться, я никогда не слышала ни о чем таком, — задумчиво сказала она, глядя поверх переплетенных пальцев. — Но, светлейший князь, я не так стара, на моей тиаре не настолько давно появился шестой рог, чтобы мои слова были окончательной истиной. Возможно, другие наши братья и сестры знают нечто такое или готовы объяснить. — Он слишком молод, пресветлая, — мрачно заметил Эмиран. — Меня не сама эта его решительность беспокоит, а безрассудство. Хотя, наверное, и желание сунуть нос повсюду, не имея достаточной подготовки, тоже. Шестирогая задумчиво произнесла, не поднимая на него глаз: — В решительности императора нет ничего предосудительного. Тем более, насколько я могу судить, его величество обладает и выдержкой, и рассудительностью, похвальными в зрелых людях и не всегда свойственными юным людям. Он разумен, и его сердце полно верных чувств. Семирогий не беспокоится о нем, я тоже вижу путь Константа Вальдора широким и бесконечным. Думаю, мне и вам следует радоваться, что он ищет мнения Семирогого и прислушивается к вашему. Эмиран кивнул. Он не горел желанием спорить, хотя мог возразить немало: говорить о характере Константа слишком рано, до коронации он был молчалив и старался привлекать к себе по возможности мало внимания. Коронация же меняет характер человека, Эмиран вспоминал не без содрогания, как его четырнадцатилетнего подводили к алтарю, надевали на голову младшую корону — такую же игольчатую тварь, разве что с шипами куда короче, как его руки сжимали вокруг скипетра, и собственные ощущения: он перестал быть собой, около алтаря полностью растворился в иных пространствах, видел многое и далеко, но только не то, что происходило вокруг него, долго еще помнил немало из того, что происходило когда-то и где-то с иными Вальдорами — кто-то жил совсем недавно, кто-то — столетия назад, кто-то все еще здравствовал и ощущался как теплое, материальное нечто. Ему понадобилось немало времени, чтобы вернуться к прежней своей личности; особенные связи, открывшиеся ему после инициации, не были утеряны, но не воспринимались больше так остро, Эмиран мог вернуться к ним при желании, но не рисковал: то странное, потустороннее состояние — словно он, его личность была утрачена, а существует нечто иное, что он враз оказался лицом к лицу с нечто огромным и могущественным настолько, что даже, наверное, колдовство, которым Высокий город и Вальдоран живы и поддерживаются, оказывается птичьим щебетом., — это состояние не было переживанием, которое Эмиран хотел бы повторить. Слова Шестирогой не успокоили его особенно. Эмиран попытался представить, что Констант делает сейчас — и вздрогнул, затряс головой, схватился за подлокотники и откинулся назад. Через пару ударов сердца он услышал, что Шестирогая окликает его, и голос ее звучит встревоженно. Он сосредоточился на ней. — Кажется, безрассудство Константа передалось и мне. Он не просто вошел в алтарный зал, он включился в последние ритуалы, проводимые Семирогим, — пробормотал он, вытирая испарину со лба. Его рука дрожала — Эмиран не удивился этому особенно. А Шестирогая смотрела на него недоуменно, словно у него неожиданно выросла вторая голова. Эмирану пришлось пояснить: — Не думаю, что это только мое желание, скорее всего, Констант позволил мне… э-э-э… воспользоваться его глазами и… восприятием. — Он схватил кружку и осушил ее, со стуком поставил на стол и поморгал немного, развеивая туман. — Ариан никогда не рассказывал ничего подобного. В зал вошли пятирогий жрец и глава охранного звена гвардии. После поклона жрец сказал: — Никакие магические сети не повреждены, светлейший, Шестирогая Сестра. Никаких нарушений не замечено, никто посторонний не пытался воздействовать на них. Гвардия согласна с нами, они тщательно осмотрели подъемник и шахту и точно так же не обнаружили ничего подозрительного. Я позволю себе все-таки поделиться своим наблюдением, светлейшая. Линии ощущаются куда более насыщенными. И чуткими. — Неудивительно, брат, — задумчиво произнесла она. — Светлейший князь утверждает, что его величество позволил ему знать, что не только вошел в алтарный зал, но и включился в ритуальный цикл. Возможно, причина в этом. Или в том, что юный император неожиданно, непривычно открыт наследию Вальдоров. — Благословение Небес с нами, Шестирогая, — выдохнул жрец, низко кланяясь. — Небеса принимают высшую жертву. Гвардеец стоял, вытянувшись, напряженно вслушиваясь в их слова, пытаясь понять, о чем они говорят. Эмиран предпочитал смотреть в сторону. Затем он отправил его в караульные помещения, велел отдыхать и быть готовыми к обратному пути не ранее чем за полчаса до рассвета. — Храм наверняка рад такому развитию событий, — негромко заметил он после ухода гвардейца. — Храм рад тому, что Небеса внимательно следят за нами и поддерживают. Вальдоры или не Вальдоры, воля Небес превосходит человеческое разумение, и мы все, вплоть до самых юных учеников рады служить им и вблизи наслаждаться их величием, — ласково произнесла она в ответ. — Если позволите немного откровенности, ваше высочество. Внимание, которое вы и император даруете храму и нам, приятно и лестно нам. Храм старался поддерживать Вальдоров в той мере, в которой был согласен с их действиями, и не препятствовать, если не соглашался с ними. Не могу сказать, что храм и императорский дворец были особенно близки, но и противоречий особенных между нами не было. То, с чем мы сталкиваемся сейчас, свойственно было самому раннему Вальдорану и совсем юному храму. Тогда очень сложно было понять, где заканчивается одно и начинается другое. Кто-то из наших братьев и сестер считает, что это было хорошо и правильно, Семирогий думает иначе. Я согласна с ним. Мы знаем, что всегда можем рассчитывать на поддержку Вальдоров и всех подданных, живущих на землях Вальдорана и за их пределами, но не считаю, что нам следует пытаться подчинить воле храма властвующих особ. Поддержка, которую я, Семирогий и кто угодно еще в храме готов и оказывает вам, ни в коем случае не значит, что мы будем пытаться навязать вам свое видение. Эмиран кивнул. — Я не сомневаюсь в ваших благих намерениях, Шестирогая, не сомневаюсь в мудрости и сдержанности Семирогого. Я просто… — он развел руками. — Растерян. Шестирогая усмехнулась, но не стала говорить, что это относилось не только к нему. Она сама и — Семирогий — переживали нечто подобное. Храм на самом деле старался, чтобы границы между ним и правящим родом были четки и ощутимы. Ему достаточно было, что подданные Вальдорана были послушны ему и не пытались обратиться в иную веру. Распространения за границы Вальдорана храм не искал — затратно, требует слишком много усилий и средств, может привести к столкновениям; пример тому — новые земли, которые вошли в состав империи в последнее время: приходилось прилагать очень много усилий, чтобы избавиться от жрецов иных религий, выкорчевать суеверия из голов простых людей, укрепиться в домах высокопоставленных, и даже по прошествии нескольких десятков лет не было абсолютной уверенности, что не осталось иноверцев, способных и готовых поднять народ против храма. А на чужих землях, без официальной поддержки Вальдоров, это было бы во много крат сложнее. Хорошие отношения с правящим домом были, бесспорно, удобны храму, но чрезмерное сближение было опасно: за оплошности трона будет отвечать храм, а за собственные на них будет выливаться двойная мера обвинений. В любом случае, подобные рассуждения, размышления храмовых философов и придворных советников лишались всякого значения, когда император сам решал войти в алтарный зал. Это случалось редко: Эмиран был совершенно прав, считая, что это влечет за собой ужасающие ощущения, и справиться с ними непросто зрелому человеку, а совсем недавно прошедшему ритуал коронации юноше так и сугубо. Подобное отношение не было тайной и для жрецов: у каждого из них складывалось небольшое хранилище из странных, пугающих или ввергающих в неестественную эйфорию ощущений, случавшихся в непосредственной близости с алтарем. Мало кто сомневался в мощности силы, которую им доводилось ощущать, и все отлично понимали, сколь осторожными следует быть в ее присутствии. Жрецы должны были набрать много опыта, прежде чем им позволялось не только присутствовать при ритуалах, но и участвовать в них, но даже и в этом случае возможны были самые разные происшествия. А тут — Констант обходит ритуальный круг, идет в сокровищницу, возвращается из нее с коронационной короной на голове — и ее шипы уже прокалывают кожу на его голове, внешние же начинают светиться — и становится во главе алтаря. Причем присутствовавшие в зале жрецы были уверены: не мог он знать, где хранятся регалии, посторонним открыт доступ во всего ничего помещений храма, и хранилище ритуальных императорских регалий к ним никак не относится. Семирогий упрямо продолжал читать речитативом вечерние гимны, но со страхом следил за Константом, пытаясь не думать о худшем. Тот же провел рукой по ранам на лбу, растер пальцами кровь, смазал их еще немного и нерешительно протянул руку к алтарю. Семирогий хотел было выкрикнуть, чтобы он не смел делать этого, но его голос не подчинялся ему, продолжал говорить стихи гимна, и, судя по испуганным взглядам, другие жрецы испытывали нечто похожее. Констант осторожно провел пальцем по алтарю. Острия шипов его короны заискрились ослепительно-голубым. Он перевел дыхание и начал следовать пальцем по линиям, видным только ему. Алтарь — огромный черный камень, лоснившийся смолистым лиловатым блеском, неподъемно тяжелый на вид — а каков был его вес, никто не желал предполагать, твердый до такой степени, что никакой инструмент из созданных человеком не брал его, инертный, не принимающий никакой магии — не содержал на себе, в себе или рядом никаких записей. Семирогий знал это, и остальные жрецы тоже — они могли писать на нем формулы заклинаний, чертить матрицы, что угодно, и алтарь позволял проводить на нем некоторые действия, причем чистота заклинаний достигалась невероятная, но как только заклинание исполнялось или как-то иначе завершалось, с поверхности исчезали все следы. Абсолютно все. А Констант медленно выводил знаки на нем, и искры на остриях шипов меняли цвет от сияюще-белого до голубого, до тусклого красного и снова светлели. Семирогий продолжал читать гимны, подчиняясь невидимой силе, Констант смотрел на него, опираясь обеими руками об алтарь. Жрецы начали последнюю строфу, и он снял корону и положил на алтарь, поверх того круга, который только что начертил. Семирогий закончил гимн, факелы на стенах зала засветились ровно и ярко, и Констант спросил: — Как ты ощущаешь магические линии? — Как нечто липкое и очень ненадежное, — без раздумий ответил Семирогий, встревоженно следя за ним. Ему казалось — или Констант на самом деле заметно похудел и осунулся за то время, которое стоял в этом зале? — Что ты пытался нанести на алтарь? — Ничего. — Констант скривился. — Я просто пытался следовать векторам внутри его. Ты их видишь? Семирогий, а с ним другие жрецы уставились на алтарь — он оставался безупречно черным, и сканирующие заклинания возвращались к создавшему их и по возвращении наносили ощутимую боль. — Я не вижу ничего. А что видишь ты? — осторожно спросил Семирогий. Констант тяжело вздохнул и уперся в алтарь — и он посветлел, стал прозрачным, и внутри его все отчетливее становились видны силовые узлы такой сложности и плотности, что от простой попытки чуть дольше смотреть на них начинали слезиться глаза. Он без сил облокотился об алтарь — он сразу же потемнел и стал непроницаемым для взглядов, — отодвинул от себя корону и опустил голову, упираясь лбом в камень. — Они тоже выглядят… — Констант замолчал и с заметными усилиями выпрямился. — Я голоден. Семирогий кивнул, натянул на руки рукава мантии и подхватил корону. Убрав ее в хранилище, он вернулся и едва не вскрикнул от неожиданности, увидев, что Констант сидит, привалившись спиной к алтарю и повесив голову. Семирогий нагнулся к нему: — Ваше величество? — Устал безумно, — пожаловался Констант, и его голос дрожал, как у обиженного ребенка. Семирогий помог ему встать, к ним подскочил жрец с шестью рогами на тиаре, рослый и сильный мужчина, и Констант без лишних церемоний повис на нем. Через десять минут Констант сидел за столом, плотно заставленным блюдами с едой, и запихивал в себя все подряд. Трое шестирогих жрецов негромко перебрасывались короткими репликами, Семирогий ходил по библиотеке, изредка вставляя свои замечания. Констант изредка бросал на них сумрачные взгляды из-под бровей, но говорить не спешил. Семирогий тоже молчал, пытаясь найти объяснение увиденному, но пока безуспешно. Он уже отдал распоряжения младшим жрецам найти в архивах свидетельства подобного — Констант даже оживился ненамного, — но не рассчитывал, что они придут к каким-нибудь результатам раньше семи дней. Изредка Семирогий изучал Константа: при ярком и ровном комнатном свете было очень хорошо заметно впавшие щеки и глаза, заострившиеся скулы и нос. Даже виски, казалось, втянулись, кожа приобрела нездоровый желтоватый оттенок. Правда, немного отдохнув и набив желудок, начиная восстанавливать силы, Констант выглядел получше. — Итак, ты решил каким угодно изощренным способом оставить трон Вальдорана пустым во второй раз за год, — сказал Семирогий, решив, что Констант достаточно насытился, увидев, что юноша ест все медленнее, пьет неторопливо и смотрит на присутствующих значительно дружелюбнее. — Он ничего не сделал бы мне, — безразлично ответил на это Констант. — Он должен защищать меня, а не что угодно другое. — Ты потерял меньше, чем за полчаса не менее восьмой части от твоего веса, это едва ли хорошая защита. — Алтарь не может допустить моей смерти. Если бы это стало опасно для меня, он остановился бы. И, возможно, начал отдавать силу обратно. — Констант помолчал немного, держа глаза опущенными, затем быстро взглянул на Семирогого и отвел взгляд. — Если понадобится, и за счет других. Он потянулся было за кубком, но передумал, откинулся назад и поднял голову, избегая, впрочем, взгляда Семирогого. — Откуда ты знаешь это? — спросил Семирогий, и жрецы застыли, дожидаясь ответа: этот вопрос они сами хотели задать, а получить на него ответ тем более. Констант неопределенно пожал плечами. — Не имею ни малейшего понятия. Просто знаю. Но вы видели, что я хотел показать. Дядя говорил о видениях, которые посещают многих из вас. И я сам чувствую нечто похожее. Я думал, это касается только… — Он беспокойно прикусил губу, подыскивая слова поточнее, наконец решился: — Только чего-то, не относящегося ко храму. Мир непостоянен, мы все знаем это, и в нем чего только не происходит. Может, это — как прилив, думал я. Где-то прибыло, где-то убыло. И оно никоим образом не касается храма. Но это — оно везде. Семирогий слушал его, склонив голову. Затем поднял и развел руки, натягивая между ними простейшие силовые линии. — Они давно не были настолько четкими, — негромко заметил он, глядя на них. Констант покосился в его сторону. — Это ненадолго, — хмуро бросил он. — Вы уже знаете, почему это происходит? — Мы занимаемся этим, ваше величество, — сдержанно ответил Семирогий. — Вы можете хотя бы предположить, — сквозь сцепленные зубы прошипел Констант. Семирогий не изменил выдержке: — Я не осмелюсь без основательной подготовки делать заключения о воле и намерениях Семи Небес. Вы можете требовать моей отставки. — Император может убрать высшего жреца храма? — скептически хмыкнул Констант. — Тем или иным способом, ваше величество, — с легкой улыбкой в голосе подтвердил Семирогий. — Но я понимаю, вы не для того здесь, чтобы пререкаться со мной об иерархических тонкостях. — Я предпочел бы задать интересующие меня вопросы вам одному, светлейший, — вежливо произнес тот, обводя жрецов тяжелым взглядом светлых, льдистых глаз. Те безмолвно поклонились и ушли. Семирогий сел напротив его и забросил в рот цукат. — Теперь мы одни. Начинай. Лицо Константа потемнело. Он опустил глаза и сжал кулаки. — Скажи мне… — он облизал губы. Переведя дух, он все же собрал достаточно решительности и спросил: — Скажи, ты ощущаешь, что колдовство… колдовство какое-то измененное? Иное. Семирогий нахмурился: — Что именно ты имеешь в виду? Констант быстро глянул на него и снова уставился на стол перед собой. — Меня учили обращаться с силовыми линиями, с потоками и всем таким прочим. Отец и дядя. И… профессора академии, просто учителя из лучших и иногда лучшие из разных армейских войск. Это разные направления магии, и то, чему меня учили и будут еще учить, отличается по способам и ситуациям применения, что ясно. Моя задача не столько научиться, сколько знать, что именно могут мои подданные, на что я могу рассчитывать, и прочее. Я сам могу кое-что, и мне нравится этим заниматься, и это всегда приносило мне удовольствие. В этом есть особенное удовлетворение, понимаешь, ты получаешь какую-то задачу или сам ее себе придумываешь, а потом ломаешь голову, чтобы решить ее, чтобы прийти к тому результату, который тебе нравится, который тебе кажется привлекательным. Понимаешь? Семирогий покачал головой. — Я никогда не был особенно сильным магом. Магия вообще не особенно интересовала меня. Хотя соглашусь, когда ты находишь решение некой задачи, и оно эффективно, экономно и одновременно привлекательно, это замечательно. Дополнительное вознаграждение, помимо непосредственно решенной задачи. Констант подозрительно смотрел на него. — Высший жрец храма — и слабый маг? Тот улыбнулся: — Магия — это совсем не то, для чего мы существуем. Те возможности, которые открывают нам Небеса, значительно отличаются от возможностей обычных магов. Точно так же, как императору совершенно нет необходимости самому пахать поля и растить хлеб, за него это сделают другие, а у него есть определенные обязанности, которые исполнять должен он и только он. — Их слишком много, — скривившись, заметил Констант. — Иногда я ненавижу все это. Очень сильно. Семирогий только развел руками. — Ты начинал что-то рассказывать, дитя. Констант поднял на него потемневшие глаза. — Ты видел это сам. Ты говорил это сам. Какую-нибудь мелочь сотворить — никаких проблем. Все легко и просто. Но магистральные линии становятся рыхлыми и ненадежными. Словно что-то изъедает их. Каждый раз, когда я пытаюсь дотронуться до них, меня переполняют самые разные ощущения, и очень неприятные. Очень. Констант пытался объяснить, что именно беспокоит его. Иногда он взмахивал руками, проделывал тот же трюк, что ранее с Эмираном и немного времени до этого с другими жрецами. Он делал видимыми направляющие потоки магии, и те колебались, дребезжали, вздувались и истончались, с них свисали хлопья, и на них проступали язвы. Попытки работать с ними, как угодно простые, предназначенные только для демонстрации и не для чего-то более сложного, оказывались безуспешными, потому что эти потоки либо объединялись не там и не так, как Констант хотел, либо разваливались, расползались либо лопались. Семирогий внимательно слушал его, следил за всем, что Констант показывал, иногда подсказывал слова, когда тот запинался и издавал невнятные звуки, злясь на себя за косноязычие. После слов о том, что попытки управиться с более сильными линиями вызывают самые неприятные ощущения, Семирогий кивнул. — Что это, жрец? — мрачно спросил Констант. — Что именно происходит? Тот устало посмотрел на него. Он не спешил отвечать; они, обитающие в храме и постоянно погруженные в эти материи, говорили об этом много, пытались найти внятное, устраивавшее всех объяснение, но пока тщетно. Самым любопытным, в определенной мере угрожающим было то, как Констант задал ему вопрос: не как юноша, пытающийся получить ответ на величайший вопрос своей жизни, а как император, по вполне понятным причинам переживающий за свои земли. — Не знаю, властитель, — наконец признался он. — Возможно, Небеса испытывают вас. Готовят к тому, чтобы вы изменили что-то в Вальдоране и за его пределами. Возможно… — Семирогий вздохнул и отвел взгляд. — Я старался говорить об этом вскользь, но с вами я должен быть честен. Возможно, нам предстоит столкнуться с чем-то… Он замолчал и встал, прошелся по залу. Констант закинул руки за голову и поднял взгляд к потолку — за ним начинало светлеть небо. Констант приоткрыл рот от почти детского восхищения: почти на его глазах небо светлело, звезды тускнели, ночь сменялась днем. Семирогий, повернувшийся было к нему, чтобы продолжить объяснения, невольно улыбнулся и тоже посмотрел наверх. — Чудесное место, — смущенно сказал Констант, заметив, что Семирогий наблюдает за ним. — Согласен, ваше величество, — добродушно ответил тот. — Так все же. Семирогий усмехнулся и послушно кивнул. — Мы все, начиная с головы, то есть с меня, и заканчивая самым юным учеником, в разной степени и мере, в зависимости от опыта, посвящения и таланта ощущаем нечто схожее, император. То, что рассказывали мне вы. К сожалению, пока я не решусь сказать ничего определенного. Наши видения схожи, мы видим нечто похожее, пусть образы, даруемые нам Небесами, отличны от человека к человеку. Все, что мы видим пока, больше похоже на предупреждение, я вижу будущее в тумане, вижу, как невероятно множатся пути вдали, как безумно многократно, невозможно многократно они увеличиваются. Это не похоже на то, что я созерцал многие годы своей жизни. Это — это больше похоже на некую болезнь, но я все же предпочту не говорить ничего, пока не обрету более ясной картины, пока не убежусь в том, что она истинна. Констант встал и посмотрел на него сверху вниз — он даже чуть приподнял подбородок для этого, хотя все равно возвышался над жрецом. — Это самый отвратительный ответ, который я только мог услышать. Даже узнать, что за болезнь пожирает подложку моего мира, было бы, пожалуй, куда отрадней. Не узнать ничего определенного, даже не услышать попытки высказать какие-то предложения — это не очень похоже на желание храма поддерживать Вальдоран во всем. Семирогий поклонился. — Я мог бы дать вам какой-нибудь ответ. Или вы можете обратиться к кому-то из младших братьев и сестер. Они в попытке привлечь ваше внимание наверняка предложат объяснение. Беда в том, что неверный ответ может оказаться куда опаснее его отсутствия. Констант молчал. Он стоял, опустив голову, задумчиво перебирал пальцами невидимые струны. Семирогий даже прищурился, пытаясь разглядеть, так ли это. Но нет, Констант просто рассматривал кожу на ладони. — Скажи, Семирогий, что находится выше храма? — Небо, — не задумываясь, ответил тот. — А за ним? Семирогий открыл было рот, чтобы ответить, но вместо этого вопросительно уставился на Константа. — Семь Небес находятся в нашей жизни, но и за ней. Они открываются посвященным или открывают ворота для тех, кто покидает эту жизнь, так? Семирогий пожал плечами. — Тогда позволь мне еще один вопрос, прежде чем ты сочтешь меня совсем чокнутым и побежишь жаловаться дяде, что я сошел с ума. В иных плоскостях, где существуют Небеса, или как это ты назовешь… присутствуют? Не знаю. Так вот. Там есть только небеса? Или есть и что-то другое? — Откуда такие мысли, ваше величество? — глухо спросил Семирогий, хмурясь и напряженно глядя на него. — Я просто… — Констант тряхнул головой, распростер руки и закрыл глаза. Открыл их — и они были темнее беззвездного ночного неба, темнее алтарного камня. Семирогий пошатнулся — ему показалось, что под ногами у него ничего не было, и над головой, впрочем тоже. Констант смотрел сквозь него, его руки начинали дрожать, но он упрямо удерживал это состояние — полнейшей пустоты, лишенной не только жизни, но и света, бесконечности, насколько только хватает разума, чтобы попытаться постичь ее, и странного сочетания всемогущества и полнейшей беспомощности. Констант опустил руки и шумно выдохнул, потянулся за кубком; рука его дрожала, и он уронил кубок, тот покатился со стола. Констант нагнулся, чтобы поднять его, и ухватился за стол, чтобы унять головокружение. В конце концов, он справился с собой и с кубком, добрался до кресла и уселся в него. Семирогий сидел в кресле, задумчиво потирая подбородок. — Как ты узнал, что можешь это? — спросил он. — Я не знал, — угрюмо ответил Констант. — Я вообще не знаю ничего. Это просто приходит в голову, и я делаю. Семирогий неверяще хмыкнул и спрятал лицо в ладонях. Немного спустя, отняв ладони от лица он потребовал: — Ваше величество, я восхищаюсь вашей отважностью, но прошу вас, настоятельно умоляю, когда вам в следующий раз взбредет в голову делать нечто подобное, что совершенно случайно загорелось сделать ни с того ни с сего, обратитесь к вашему дяде, обратитесь ко мне или любому из шестирогих, но не делайте ничего! Особенно не делайте ничего в одиночестве! — Вот как? Дядя совершенно бессилен объяснить мне, что именно я хочу делать, или как-то помочь, ни один из жрецов не способен объяснить мне, что происходит с магистральными силовыми линиями, мне вообще кажется, что вы их и не видите даже, но я должен что-то делать под вашим присмотром. Убедительно. — Констант скрестил руки на груди и отвернулся от него. — Я должен подумать и посоветоваться. Наверняка есть ученые, оказавшиеся в состоянии приблизиться к той магии, которая открывается вам так неожиданно и полно. К сожалению, я уже не так близок к академическому миру, как раньше, он не интересует меня совершенно, но мои младшие братья и сестры поддерживают тесные отношения со многими магистрами. Простая магия не заинтересует вас, но есть люди, интересующиеся так называемой метамагией. — Семирогий нахмурился и добавил: — Должны быть, по крайней мере. Констант кивнул. Несмотря на признание в полной беспомощности — и без уточнения, сколько в этом признании было жеманства, а сколько старческой осторожности, Семирогий все же оказался полезен Константу. Они перешли в зал с моделями мира, Семирогий попытался объяснить Константу, как именно видели мир первые жрецы, обосновавшиеся в вознесенном на самую вершину города храме, как менялись эти представления со временем, что близко ему. Констант слушал, затем, подчиняясь его указаниям, пытался воспроизвести разные схемы на моделях города и планеты, и они изучали, что у него получалось — и что Констант переживал в этот момент. Констант попытался объяснить ему, что именно изменилось в его восприятии города и Вальдорана и как он стал воспринимать себя — и на дню это ощущение менялось многократно: от полной беспомощности до всемогущества. «Я могу прислушаться к любой заставе на границе… кстати, граничные вёрсты тоже входят в матрицу Вальдорана, если нужно, я могу даже пройтись по ним — ну, в ощущениях», — гордо признался Констант; в ответ на его хвастовство Семирогий только хмыкнул пренебрежительно — и на щеках Константа вспыхнул смущенный румянец. Потребовав напоследок, чтобы Констант был очень осторожен и старался держать в узде свои желания — в них нет ничего предосудительного, но такие вещи следует проделывать только в сопровождении опытных людей, чтобы они помогли, если что, и не допустили полного истощения, — Семирогий низко поклонился ему: — Я горд, что Семь Небес позволили жить в одно время с вами, император. Неожиданно эти слова привели Константа в замешательство. — Я пока не делал ничего, кроме глупостей, пресветлый жрец, — буркнул он. — Это всего лишь человеческая особенность, — усмехнулся жрец и подмигнул ему, повернулся к подходившему к ним Эмирану и сказал: — Мы все делаем глупости, а некоторые так и до смерти не делают ничего, кроме них. Эмиран закатил глаза и отвернулся от него. Констант скупо улыбнулся и кивнул Семирогому. Вернувшись во дворец, доведя Константа до его покоев, Эмиран сказал ему: — Я сделаю все возможное, чтобы не допустить твоей встречи с вдовствующей императрицей или этими интриганами. Ни в коем случае не уступай ее желанию говорить с тобой наедине, старайся не отвечать на письма или записки слишком развернуто. Я должен созвать совет, чтобы обсудить, как лучше избавиться от этой дурацкой необходимости. — Я исполню долг, — хладнокровно ответил Констант. — Так должно быть. — Ты женишься на какой-то девке, которую Авеника пытается подсунуть тебе по наущению тех северных нищебродов?! — вскинулся Эмиран. — Ты можешь найти способы оттянуть эту необходимость, бесспорно. Жена императора должна обладать определенными качествами. Быть из властвующего рода, носить титул принцессы, иметь достаточно здоровья, чтобы родить наследника, не иметь изъянов во внешности и так далее. Левалийская правящая семья не имеет принцесс рядом с троном, это должна быть княжна из горных провинций. У них изъянов может быть уйма. Но тогда этой записке будет обязан подчиниться мой сын, ты так не считаешь? — Констант опустил голову и медленно положил руку на дверную ручку. — Мама очень глупо связалась с левалийцами, но она очень внимательно будет следить, чтобы моя жена была достойна сидеть на престоле. Ты можешь доверить ей это. Из уст Эмирана вырвалось негодующее: «Ха!». Он в возмущении вскинул руки и заметался по коридору. — Так должно быть, дядя, — холодно повторил Констант. — Это тебе Семирогий открыл? — раздраженно спросил Эмиран. — Я не говорил с ним об этом, — безмятежно ответил Констант. — Я немного отдохну. В одиннадцать часов собирается совет, и я не хотел бы выглядеть совсем беспомощным. Дверь закрылась за его спиной, и Эмиран несколько раз ударил стену ногой и кулаком, затем пошел к себе, жаждая встретить кого-нибудь, на ком можно было бы сорвать гнев. Увы — весь путь до своих покоев он проделал в одиночестве, только в его спальне дремал камердинер. Эмиран рявкнул на него, чтобы он подготовил ванну, и налил кофе. Он рассеянно перебирал письма, доставленные ему ранним курьером, и пытался как-то объяснить слова Константа. Его уверенность в благих намерениях Авеники была странной — но юноша хотел верить в доброе сердце матери и ее желание благословить сына, с этим ничего не поделаешь. Их с Арианом мать могла быть холодна с ними, в том числе оказываясь наедине, но они не сомневались в ее абсолютной поддержке, возможно, это же присутствовало и в отношении Авеники. С другой стороны, если по странной, неожиданной и необъяснимой случайности Констант оказывался прав и ему в жены прочили княжну из захудалой горной провинции, единственным достоинством которой было близкое родство с левалийским престолом, то Авеника наверняка возьмет ее в оборот: девица якобы будет нуждаться в наставлениях, поддержке при первых шагах в императорском дворце Вальдорана, который на один бал тратит больше месячного дохода Левалии, ее нужно познакомить с влиятельными людьми и так далее. В ловкости Авенике не откажешь — она воспитает себе посредницу, через которую будет пытаться влиять на Константа. Получится ли — Эмиран сомневался в этом все сильнее: Констант, казалось ему все чаще, был движим совсем не теми мотивами, которые просто просчитать и предсказать. Его странное тяготение к Семирогому, невероятные, неожиданные отношения с магией, его сдержанный нрав и нежелание действовать под влиянием порывов (что знал за собой Эмиран и чем изредка грешил Ариан, несмотря на всю свору советников) — все это укрепляло в нем веру в хороший исход. Впрочем, уверенность Эмирана в благополучном разрешении положения пошла трещинами: советники уже были осведомлены о заявлении Альдара Левалийского и о долговой записке, переданной Константу. Более того, они знали, что Констант признал ее подлинность и выразил намерение исполнить. И они были возмущены и не выбирали выражений. — Безрассудство! — вопил один. — Мальчишеская самонадеянность! — кричал другой. — Полное отсутствие государственного мышления! — возмущался третий. Эмиран не мог не подмечать: у этого дочь несколько лет кряду пыталась подружиться с Константом, дочь этого кокетничала с ним настолько настойчиво, что он исчезал, практически растворялся в воздухе, как только она входила в комнату, у этого не дочь, но сестра сочиняла песенки о прекрасном принце и распевала их прекраснейшим, чистейшим, серебристым голосом при каждом удобном случае, желая произвести на него впечатление. И так далее. Эмиран предпочел бы, чтобы женой Константа стала вальдоранка — не родственница людей перед ним, но кого-нибудь из своих знакомых точно. Увы, пришлось распрощаться с этой надеждой, оставалось только следить за тем, как Констант будет сопротивляться хищникам, желающим получить свой фунт плоти. Констант терпеливо слушал все это. Наконец он хлопнул в ладоши и встал. Советники замолчали не сразу, продолжали спорить, но под взглядом Константа замолкли и насторожились. — Я всегда считал, и так учил меня отец, что императорский совет призван поддерживать императора и исполнять его волю, следя за законностью его решений и движимый верностью интересам Вальдорана. Я не вижу этого, к сожалению. Поэтому я не могу не спросить: намерен ли совет поддерживать императора, или императору следует изменить его состав, чтобы сотрудничество было более, м, продуктивным? Эмиран не мог ничего поделать: он широко заулыбался и с торжествующим видом сцепил руки на колене.