Враг коленопреклоненный

Эмиран вернулся, когда романтический герой пел в сопровождении хора и оркестра, что обойдет всю землю, доберется до седьмого неба, но найдет ее, возлюбленную, единственную, похитившую сердце, но отдавшую взамен свое. Встав у входа, сложив на груди руки, Эмиран начал сверлить взглядом затылок Константа, сидевшего перед ним и увлеченного спектаклем; недостаточно, однако: тот обернулся на дядю и вопросительно поднял брови. Эмирану только оставалось мотнуть головой. Пьеса была хороша, актеры старались десятикратно: время от времени в речитативах то один, то другой позволяли себе остроты вне сценария; Констант был благодарным слушателем, охотно смеялся, энергично хлопал в ладоши, а когда героиня после озорного дуэта с домоправительницей, в котором последняя убедила ее, что вечная любовь к ее рыцарю не должна делать женщину слепой к мужской красоте, послала воздушный поцелуй в императорскую ложу, Констант в порыве восхищения приподнялся и помахал ей рукой. Эмиран одобрительно хмыкнул, его приятели позволили себе поощрительно присвистнуть. Это вызвало у Константа приступ смущения, с которым он успешно справился к следующей ариетте прелестницы — он яростно аплодировал ей, даже пододвинулся ближе к перилам, а она знай стреляла глазами в его сторону, не спеша уходить за кулисы и наслаждаясь не только его вниманием, но и недовольством собратьев-актеров и музыкантов. Констант поманил Эмирана; тот послушно нагнулся, готовясь к вопросу, на который рассчитывал изначально, отсылая записку. Констант не удивил, спросил, возможно ли поблагодарить труппу вообще и девицу в особенности и как это сделать приличнее всего. Это породило небольшое оживленное обсуждение подарков, приемлемых в самых разных условиях и по разным, но так или иначе связанным с развлечениями поводам, и дело кончилось тем, что Сильван пошел к лакеем с распоряжением доставить в ложу несколько букетов с цветами, чтобы Констант — а вместе с ним они успели написать к ним записки. Эмиран велел Лансельму предупредить руководство театра о встрече с высоким гостем, сам же написал записку Иде Элирис, требуя, чтобы она как можно внятнее объяснила солистке, чтобы та не смела вешаться Константу на шею прямо с порога. К озорному удивлению присутствовавших — а к заключительной части спектакля, в которой предсказуемо торжествовала любовь в ущерб здравому смыслу в ложу вернулись Лансельм и Сильван, сиявшие, что бляха на груди полицейского рядом с подъемной шахтой — во время последних песен Констант куда больше сочувствовал влюбленному юноше: он заламывал руки и даже задерживал дыхание, когда тот страдал, распеваясь об этом на добрых две октавы, нетерпеливо ёрзал, когда актер, ликуя, бежал навстречу возлюбленной. Эмиран мог понять и этот приступ увлечения: оба главных актера были очень хороши, недаром они обладали внушительными армиями поклонников, почти не враждовавшими — не без третейства Иды Элирис и ее же обещаний страшных кар. Когда спектакль закончился, Констант дернулся было, чтобы вскочить и бешено зааплодировать, но привычка к сдержанности взяла свое, он только ухватился за подлокотники кресла и нерешительно посмотрел в сторону Эмирана. — Рад, что вам понравилась пьеска, ваше величество, — произнес Эмиран, аплодируя. Ему пришлось кричать и наклоняться ближе к Константу, чтобы тот расслышал. — Неплохая вещица, и очень выразительное исполнение сегодня. Для актеров не будет выше похвалы, чем ваше удовольствие от спектакля. Констант неторопливо встал и подошел ближе к перилам. Шум в зале заметно усилился, актеры и музыканты поклонились ему, и на сцену вышли авторы стихов и музыки. Они низко кланялись зрителям, композитор заламывал руки и простирал их в сторону императорской ложи, к ней же оборачивались некоторые из зрителей — их очевидно куда больше интересовал Констант, чем сцена, и Эмиран, движимый мстительными чувствами, отступил в сторону, повернулся к нему и поднял руки повыше, чтобы все видели, кому именно он аплодирует. На мгновение он ощутил, как по его нервам прошлось обжигающе горячей серебряной проволокой чужое недовольство, но ощущение это исчезло так же внезапно, как и появилось. Кажется, Констант вынужден был сосредоточиться на том, чтобы не только благодарить творцов за интересный спектакль, но и взглядом давать понять зрителям, что принимает их восторг, обращенный на него. На сцену вынесли цветы — лакеи были расторопны, опытны и не желали, чтобы на них обернулся гнев покровителей сцены и их обитателей. Помимо букетов, в которые были вложены записки, подписанные Константом и Эмираном лично, были внесены иные, попроще, но в них тоже были вложены карточки с их личными гербами. Констант следил за слугами с легким беспокойством; актриса, изображавшая героиню, с торжествующей улыбкой прижала букет к груди, спрятала в него лицо, но взгляд ее был направлен в сторону Константа — тот жадно следил за ней. Затем двое возлюбленных взялись за руки и к восторгу присутствовавших еще раз исполнили заключительный дуэт. Констант казался очарованным, Эмиран не без удовольствия пнул его легонько, тот вздрогнул, и Эмиран прошипел ему, улыбаясь и почти не разжимая губ: «Немного сдержаннее, ваше величество, они охотно споют вам эту песенку еще раз за кулисами, и куда задорнее». Путь за кулисы оказался куда сложнее, чем полагал поначалу Эмиран, чем вообще представлял Констант. Слухи о юном императоре, прибывшем в театр, пронеслись по всем уровням круга быстрее урагана над морем, в театр прибыли все, кто только снимал ложи в аренду, и Константу приходилось здороваться со все новыми людьми, и Эмиран начинал удивляться, сколь многочисленно количество его знакомых. С огромным трудом им удалось пройти через зал на сцену. Ида Элирис, привычно одетая в черное платье с глухой застежкой, в черные полусапожки, с распущенными волосами, со скрещенными на груди руками стояла прямо посередине и выжидающе смотрела на проход, из которого Констант, Эмиран и свита вышли к ним. — Ваше императорское величество! — звучным голосом, хорошо слышавшимся по всей сцене и без усиливающих пластин, произнесла она. — Ваше высочество, почтенные мэтры и мэтрессы! Невероятная честь для нашей скромной труппы приветствовать властителя нашего города и наших земель. Констант едва не споткнулся, увидев ее. Она чуть прищурилась и низко поклонилась ему. Люди, неплохо знавшие ее, не без основания могли предположить, что сделала она это не для проявления глубочайшего почтения к тому самому властителю и покровителю, а чтобы скрыть злорадную ухмылку. Вполне допустимо было и предположение, что следующий выпуск «Гобоя» посвятит первую полосу колонке, полной издевательского почтения к Вальдорам — желторотику с короной на лбу и неустойчиво стоящему на ногах дядюшке, знающего певичек обоих полов куда лучше, чем имена генералов Вальдорана. Тем не менее, Констант сделал еще три шага и остановился. Ида Элирис подошла, и Сильван представил ее Константу — тому удалось смотреть на левую половину ее лица, а не на правую, глазница на которой была покрыта лоскутом черной кожи, украшенным хрустальными кристаллами. Пришлось ли ей это по душе, Ида не показала, она широко улыбнулась и спросила, как Константу понравился спектакль. Он, помня советы, которые Эмиран шептал ему по пути на сцену, признался, что нашел пьесу веселой настолько же, насколько увлекательной, что музыка восхитительна и исполнение замечательно, что музыканты были невероятны, а певцы прекрасны, что он не сомневается в долгой жизни этого представления. Удовлетворенная, Ида представила Константу главных исполнителей пьесы. Он был удивлен: за время пьесы уверился, что они не намного старше его, их не может разделять больше пяти лет, а перед ним стояли вполне зрелые люди. Более того: актриса была старше своего сценического партнера, хотя по пьесе выходило, что она была совсем юной прелестницей, а главный герой старше, но незначительно. Из ниоткуда появились слуги с подносами, другие внесли уже накрытые столы, и Ида распростерла руки. — Мы исполняем эту пьесу даже не круглое число раз, ваше величество, — провозгласила она, глядя по сторонам, словно призывала в свидетели работников театра. — Но сегодня великая ночь, замечательный момент — мы можем с полным правом назвать его исключительным. Сам император присутствовал на представлении, сам император назвал пьесу замечательной, а лицедеев прекрасно исполняющими роли, и это следует отпраздновать! Перед Константом объявился слуга с подносом, на котором стояли три пустых бокала и бутылка с игристым вином. Капитан Рейкир с подозрительным выражением на лице выступил было вперед Константа с амулетом наготове, но тот остановил его: упреждающе поднял руку и кивнул слуге. Улыбнулся и сказал, посмотрев на Иду и на слугу: — Благодарю вас за предусмотрительность, капитан, все в порядке. Вальдору сложно причинить вред, особенно на высших кругах города. Даже если бы кто бы то ни было захотел, что, как я уверен, совершенно не относится к сегодняшнему вечеру. — Совершенно, ваше величество, — охотно подтвердила Ида, глядя на Константа с широкой улыбкой. Единственный глаз ее лучился удовлетворением и чем-то еще, горячим и многозначительным. Эмиран задумчиво смотрел на нее, прикидывая: кажется ли ему, или Ида Элирис чувствует куда больше расположения к Константу, чем следовало бы ожидать от нее. Два бокала спустя Ида настояла на том, чтобы показать Константу театр. — Строился по особенному проекту, вы не найдете ничего подобного ни в одной из провинций, ни в каких других странах… да что они вообще знают о театре, эти зануды!.. — говорила она. Голос ее звучал страстно и убежденно, но Ида произносила слова размеренно, выразительно, не спеша, обращаясь к Константу, но следя за тем, чтобы ее слышали остальные. Представление, отыгранное на сцене, закончилось, он многократно похвалил актеров и музыкантов, и теперь наступила ее очередь требовать похвалу. Констант слушал ее — хотя Эмиран был убежден, что куда больше Констант наслаждался ее голосом. Ида старалась на славу, любые попытки перебить ее или вставить собственные слова пресекала грозным взглядом, небрежным жестом, а то и остротой. Она требовала всего внимания Константа, и он даровал его. Изредка он задавал вопросы, послушно смотрел туда, куда она указывала, одобрительно кивал и выражал сдержанный восторг. Для юноши, впервые оказавшегося вне придворного общества, где все позволяли себе крайне ограниченный выбор эмоций, столкнувшегося с шумностью, многоголосием и дерзостью театральной толпы — удерживать их на безопасном расстоянии от Константа удавалось не без труда, — он держался достойно. Ида не скрывала восторга, жаждала показать ему все, даже попыталась затащить в технические помещения за сценой, где были установлены механизмы для создания особых эффектов. Она осеклась, когда Эмиран рыкнул на нее, смерила его недовольным взглядом и кивнула. — Хорошо. Безопасность императора превыше всего. Даже превыше здоровья наших механиков. Хотя я скажу вам честно, ваше величество. Хорошие актеры редки, а как редки хорошие инженеры, вы не представляете. Мой театр обладает и первыми, и вторыми, — торжественно провозгласила она. Она объяснила Константу, что за механизмы прячутся за сценой и как их использовали в спектакле, Констант внимательно слушал ее, послушно переводя взгляд туда, куда указывала ее рука. Он охотно согласился, что театр оснащен самыми совершенными устройствами и с изобретательностью его инженеров не сравнится никакой другой театр. Ида сделала вид, что удовлетворена его словами, и пригласила в свой кабинет. В нем Констант помимо воли смотрел на огромные окна — удержаться от этого было выше его сил. — Стоят уйму денег, сложнейшая конструкция, делали их бесконечно долго, столько же потом зачаровывали. Но оно того стоит, — негромко произнесла Ида, самодовольно глядя на окна. — Я непривычен к этому, — честно признался Констант. — У края я бывал редко и больше днем. В храме иные окна и иные виды из них. Он подошел к окну, остановился в полсажени и благоговейно выдохнул. — Вальдоран бесконечен, ваше величество, — тихо сказала Ида. — И видеть его простирающимся перед тобой, докуда только хватает взгляда, — это величайший дар небес. Констант посмотрел на нее через плечо, скупо улыбнулся и покачал головой. Он постоял немного у окна и повернулся к комнате. — Бесконечны небеса, мэтресса Элирис, — тихо откликнулся он, глядя перед собой и сосредоточенно хмурясь в попытке подобрать слова поточнее. — Вальдоран же просто велик по их милости. Он нерешительно поднял глаза, покосился на Эмирана, как если бы ждал от него неодобрительного: что ты несешь, щенок, взбодрись, развейся, — затем перевел взгляд на Иду, и та охотно принялась рассказывать об успехах театра былых и будущих. Констант взял еще бокал с вином и рассеянно оглядел кабинет. Его взгляд задержался на актрисе, игравшей главную героиню в представлении: она уже сменила сценический наряд на костюм из легкого струящегося шелка, переливавшийся в мягком свете магических ламп оттенками голубого и зеленого, и от сценического грима она тоже избавилась в угоду легкому, казавшемуся незаметным, делавшему ее невероятно привлекательной — или так казалось Константу. Он отвел было от нее взгляд, но через некоторое время снова смотрел на нее, почти не обращая внимание на слова, обращенные к нему. Актриса, сохранившая имя Видда, но предпочетшая пользоваться сценической фамилией Петри, ловкой ящерицей просочилась между людей, плотным кольцом обступавших Константа, Эмирана и Иду, стала по правую руку от нее — знала, что та, пусть слепая на эту сторону, обладает развитыми ощущениями, но все же готова была рискнуть благоволением, и застыла, приняв изящную позу. Она держала у губ бокал, лукаво смотрела на Константа поверх верхней кромки, надувала губы, отпивая вино, когда он смотрел на нее, и пристально следила за его реакцией, когда Констант переводил внимание на других. Ей удалось обратиться к нему с несколькими фразами, напыщенными и многократно повторенными иными людьми в течение вечера, но голос Видды Петри, немного мурлыкающий, хрустально переливавшийся на отдельных словах, подкрепленный томным, горячим взглядом и мягкими, ласкающими движениями пальцев — Видда перехватывала бокал другой рукой, поправляла серьги в ушах и локоны — все это было куда более утонченным спектаклем, чем все то, что Констант с наслаждением созерцал на сцене. Это представление разыгрывалось только для него, и даже несведущий юноша — или именно он — не мог остаться к нему равнодушным. Эмиран, действуя неторопливо, чтобы не привлекать внимания к своим передвижениям, расположился между Виддой Петри и Идой, заговорил о планах на будущее, немного поспорил с ней о том, кого следует занять в будущем спектакле — трагической и мрачной пьесе о неумолимости воли Небес, о том, что наказание грядет; это было тем более легко, что Ида была давно увлечена спектаклем, сначала долго подбирала людей, способных написать приличную пьесу, затем — тех, кто будет ставить ее. Она переключилась на Эмирана, к спору присоединился Сильван Тиэн, жаждавший видеть в этой пьесе своего приятеля, считавший, что тот просто создан для него, и Видда могла подобраться еще ближе к Константу к его опьяняющему удовлетворению. Некоторое время спустя платформа поднимала их на верхний дворцовый уровень. Констант молчал и улыбался: его правая рука лежала на предплечье левой, а в ее рукаве была спрятана шпилька, украшавшая до этого волосы Видды Петри. Лансельм дремал, прислонившись к стене. Эмиран читал черновой выпуск «Гобоя», который должен был увидеть свет только через четыре дня. Улыбка, скользившая по его губам, к газете никакого отношения не имела. Эмиран отлично помнил, как легко очаровывался, когда был юношей; ему было любопытно, как именно будет искать новых встреч с Виддой Констант, не обладавший ловкостью Эмирана и его открытым характером, не обладавший и снисходительностью Ариана, подкрепляемой прямолинейностью. Его развлекала мысль, что Констант, скорее всего, будет искать его помощи, но стараться при этом преподнести это как нечто совершенно незначительное, малосущественное, что куда важнее Эмирану, чем ему. Прощаясь на ночь, Констант, помедлив, попросил Эмирана позавтракать с ним; тот согласился и смиренно склонил голову, пряча торжествующую ухмылку. Сам он отправился спать, только написав несколько записок — Иде, Видде Петри, которую знал куда лучше, чем собирался признаться Константу, и Офенту Растану. Немного позже Офент и Лансельм с Сильваном изучали записку, попавшую по ошибке в руки к Константу, пытались предположить, кто из присутствовавших в театре людей мог быть подкуплен, чтобы передать записку лакею, и охотно отпускали шутки в адрес Эмирана; он же в раздражении вышагивал по комнате, от души пинал подворачивавшуюся на пути мебель и зло огрызался. Одно оставалось непонятным, и Офент уточнил еще раз: — Он действительно никак не определил магию, при помощи которой была создана записка? — Он действительно определил, что магия отсутствует полностью. Также он определил запах как весьма приятный, а почерк как очень элегантный, — невозмутимо ответил Лансельм, и его слова были сопровождены ехидными ухмылками приятелей и гневным шипением Эмирана — тот не преминул пнуть стол. Чернильницы мелодично звякнули, Эмиран снова шагал по комнате; Лансельм поднял бокал с вином, довольный реакцией на его слова. — Кстати. — Офент оживился и даже выпрямился в кресле. — Император юн и не особенно скован бременем возраста и опыта. Определил ли он почерк и, хм, приятный пряно-мятный запах как принадлежащий скорее мужчине или женщине? Его слова заставили остальных задуматься. Сильван даже осторожно окликнул Эмирана: «Князь?». Тот остановился, неторопливо подошел к ним и мрачно произнес: — Не вы ли должны были узнать это куда определеннее, мэтры? Не вы ли провели бездну времени, радостно скалясь в его обществе над этим эпизодом? Он схватил Сильвана за воротник, приподнял и тряхнул. — Ну так ответь приятелю! — рявкнул он. Сильван вяло отмахнулся. — Я говорил об авторе записки, князь. О лице, написавшем ее. Не упомню, чтобы я делал заявления о том, подозреваем ли мы женщину за этой авантюрой или все-таки мужчину. Эмиран буркнул себе под нос нечто невнятное и схватил бутылку с вином. Налив себе немного, с размаху опустившись в кресло и положив ногу на подлокотник, он замер, угрюмо глядя перед собой, и после паузы негромко, медленно заговорил: — Император получил после коронации силы, объяснения которым у меня, инициированного Вальдора, нет. Я знаю наверняка одно: при желании император может знать, что именно делает самый захудалый поваренок на третьем круге, он способен ощутить любого обитателя в любом месте в пределах границы Вальдорана, и при этом он не в силах ничего сказать о человеке, написавшем записку. Нахмурившись, Офент заметил: — Если это возможно, князь, то что мешает предположить, что человек, лишенный магии, сможет быть использован врагами короны? Эмиран отмахнулся: — Защитные линии реагируют на умысел в том числе, поэтому я не спешу объявлять охоту на затейника делом первостепенной важности. — Защитные линии способны активироваться, если наличествует только замысел, но полностью отсутствует магия, способная как-то сделать заметным человека? Неразумно не придавать значения таким опасным способностям. Тем более мы уже столкнулись с примером, когда в руки императора случайно попал предмет, способный оказаться опасным. — Любовная записка — опасный предмет? — фыркнул Сильван. Эмиран гневно посмотрел на него, Сильван же ответил ему невинным взглядом и широко улыбнулся. — Избавься от этого атрибута, Тиэм, и ты получишь просто записку. В которой императору могут сообщить клеветнические, оскорбительные или враждебные сведения. Либо, — Офент продолжил медленнее, словно не без труда подбирал слова, — способности, позволяющие превращать любую материю в магически инертную, использовать иным способом. Например, нечто, способное навредить императору или члену его семьи, обернуть в бумагу, на которую воздействовали подобным образом. Эмиран вздохнул. Он отставил бокал, стянул с руки перстень, являвшийся одновременно амулетом, завернул его в письмо и запустил свертком по Оферту. Тот скривился: — Я не так способен к магии, как вы, ваше высочество. С этими словами он перебросил сверток Лансельму Сиггерду и оскорбленно вздернул подбородок. Эмиран только плечом повел. Лансельм положил сверток на стол перед ним и успокаивающе похлопал Офента по плечу. — Бумага совершенно прозрачна. Она никак не скрывает, что в нее завернуто. — Именно поэтому охотой не занимается тайная полиция или кто-то еще, — счел нужным пояснить успокоившийся Эмиран. — Беда в том, что инцидент случился в театре Иды Элирис. Я не без опасения дожидаюсь появления следующего «Гобоя». — А откуда этот… — Лансельм прикусил язык, решив не дергать лишний раз ящера за хвост и не говорить ничего вроде «поклонник» или «воздыхатель», ограничился нейтральным: — писака знал, что Эмиран будет в театре? — Эка невидаль. Куда проще было бы перечислить те дни, когда он там не бывает, — буркнул Оферт. — И даже это не самый удачный вопрос, — задумчиво заметил Эмиран. — В том, что я отправляюсь в театр, нет ничего удивительного. Определить, какой именно — «Звездный шатер», «Старый Рэм», театр Иды или еще какой — дело нескольких вопросов. Забавно другое. Писака посылал лакея, будучи уверенным, что я буду единственным Вальдором. В таком случае следовало бы задать иной вопрос: кто не успел узнать, что я буду сопровождать императора? Он поднял внимательный взгляд на Лансельма Сиггерда и Сильвана Тиэма. Те беспокойно переглянулись, и каждый думал примерно об одном: успел ли сообщить домашним, что Эмиран собирается вытащить в театр Константа или не справился? И нахмурился Офент Растан: был ли он болтлив настолько поначалу, что сообщил о собирающемся развлечься Эмиране, но не подумал добавить, что Констант тоже появится там? Он скорчил растерянную мину и пожал плечами. — Я спрошу у домашних, — неуверенно сказал он. — Кто-нибудь из вашей семьи отправился в театр до того, как я получил согласие от императора? — угрожающе спросил Эмиран. Пока ему пришлось довольствоваться недоуменным молчанием и озабоченными взглядами. Эмиран был единственным человеком, составлявшим Константу компанию за завтраком. Юноша был немного рассеян, самую малость беспокоен и слишком часто пытался исподтишка изучить Эмирана, чтобы тот не заметил этого. Его желание украдкой выяснить нечто было слишком очевидно, чтобы Эмиран позволил себе напрямую спросить об этом, и при этом оно забавляло неимоверно. Эмирану вспоминались собственные глупости во времена первых влюбленностей, глупые вопросы Ариану, оскорбленные чувства, когда кто-то из доверенных людей очень осторожно давал ему советы, величайшее счастье и не менее грандиозное разочарование, и благоговение перед людьми, в чьем присутствии сильнее билось сердце. Он все ждал, прозвучит ли имя той, чьим вниманием Констант смог насладиться в опасной близости от Иды Элирис, и не без разочарования осознал: Констант не желал посвящать его в свои сердечные дела. В этом не было чего-то особенного: Эмиран был и оставался дядей ему, это значило не только существенную разницу в возрасте, но и различные поколения. Достаточно было того, что Эмиран считался его наставником и чем-то вроде опекуна, пока Констант не достигнет совершеннолетия, хорошо было уже то, что хотя бы в связанных с Вальдораном делах Констант доверял именно ему и опирался на его мнение. Так что Эмиран охотно отвечал на вопросы, рассказывал об иных событиях в театральной жизни, о газетах, охотно пишущих об этом, об иных сплетничьих бюллетенях, развлекающих обывателей самыми пикантными подробностями не только из жизни театрального люда, но и придворных, или известных, но менее знатных людей. — Я не обращал внимания на это, — неохотно признался Констант. — Думал, это неинтересно. Я видел у мамы «Гобой», который издает госпожа Элирис, ее фрейлины очень любят читать его. Я видел и иностранные издания, но не особенно интересовался ими, в них совсем нет знакомых имен. Их доставляют ей? Кто? — Вполне возможно, что сами издания. Нет ничего удивительного в том, чтобы хотеть знать, что происходит в иных странах или на своей родине, — кивнув, признал Эмиран. — Экземпляры значительных изданий поставляются в нашу библиотеку, изучаются ее работниками, правда, я не замечал со стороны Авеники интереса к ней. Констант в задумчивости двигал по столу вилку. Наконец, решившись, он спросил: — Насколько это… осмотрительно? Я имею в виду, ей привозят самые разные издания, увеселительные и прочие, и неизвестно, что именно попадает в ее руки, помимо них. Эмирану показалось, что у него под ногами потрескивает лед. Опасения Константа были небезосновательны; глупо было бы считать, что адресаты Авеники за пределами Вальдорана не будут пытаться поддерживать с ней связь, особенно имея доступ к таким замечательным средствам, как пухлые пакеты с разнообразными печатными изданиями. В них можно вложить что угодно, помимо самих газет или бюллетеней, сами эти издания можно было бы подправить таким образом, чтобы некоторые места отличались от распространявшихся обычными путями газет, чтобы сказать определенному получателю чуть больше. Эмиран был отлично осведомлен, что это пытались проделывать; некоторые издания, подправленные таким образом, заменялись обычными, кое-какие все-таки доставлялись Авенике, потому что важны были ее ответы, наверняка сама Авеника подозревала его или кого-то еще в подобном, но открыто говорить об этом с Константом? — Авеника всегда интересовалась, что происходило в Таниго в этой области. Любопытная страна со своеобразной культурой, должен признаться. Время от времени к нам прибывают отдельные люди или труппы с представлениями, бывает познавательно. — Я знаю, приходилось присутствовать по ее просьбе, — перебил его недовольный Констант. — Любопытно, пару раз посмотреть можно, но больно выспренно. И это было значительно раньше, она давно не просила меня поддержать ее присутствием. Но она до сих пор интересуется всем таким. Так? После смерти отца, я имею в виду. — По крайней мере, ничего не изменилось, — осторожно признался Эмиран. — И, если позволишь, безопасность обитателей дворца и — значительней — города и страны всегда имеют преимущественное значение в отношении кого угодно извне, в том числе курьеров и пакетов, которые они доставляют во дворец. Если бы в посылках для Авеники было обнаружено нечто опасное, если бы возникли малейшие сомнения, специально обученные люди отреагировали бы. Констант опустил глаза, переплел пальцы и негромко, ровно произнес в ответ: — Точно так же, как записку, без обиняков доставленную прямо императору? Он поднял на Эмирана взгляд, в котором отчетливо угадывался смешок. Более того, из-за того, как подрагивали губы, Эмирану показалось, что продолжи он убеждать в безопасности, надежности и эффективности специально обученных людей, Констант начнет отвечать строками из записки. Он заскрежетал зубами. — Записка была признана безопасной, ваше величество, — процедил он, выпрямляясь и усаживаясь на краешке сиденья. — Никакой опасности обнаружено не было, как вы сами, обладающий доступом ко всей и всяческой магии, могли убедиться лично. Записка совершенно безобидна, в этом-то сомнений нет? — Для меня бесспорно, — охотно согласился Констант и не утерпел, широко улыбнулся. Потом спохватился, напустил на себя строгий вид, хотя, если судить по подрагивавшим губам, давалось это нелегко. — При этом она и магически не представляла никакой угрозы, не так ли? Так что не вижу причин для обличения вашей охраны. Констант посерьезнел — вполне искренне, задумался и даже потер нос. — Магически она вообще не существовала, — заметил он. — Причем… Он поднял взгляд на Эмирана и нахмурился. — Достаточно посмотреть на любой предмет, чтобы ощутить незначительные, почти незаметные следы людей, с ним соприкасавшихся. Это касается жилища, одежды, бумаги, чего угодно иного. Следы остаются всегда. Но в случае с запиской я ничего такого не заметил. Дядя, я прошу тебя не сердиться, что я упорствую и говорю о неприятном для тебя эпизоде. Я не читал записку, только не удержался и первые строки. — Голос Константа, несмотря на слова, не звучал виновато. — Старание заметно, но талант, к сожалению, скорее мертв. Впрочем, не об этом речь, — поспешно добавил он, когда Эмиран в гневе сжал кулаки и приподнялся в кресле. — В конце концов, мало ли в чем может быть причина такого преданного интереса к тебе, возможно, не только одержимая влюбленность, но и месть. Отчего нет, это было бы даже любопытнее… — Констант поднял на него невинный взгляд и сдержанно улыбнулся. Эмиран очень хотел выпороть его, чтобы щенок не мог сидеть добрых четыре недели, но не мог не понимать, что это невозможно в принципе; точно так же он не мог не видеть, что Константа немало забавляет сама ситуация и его, Эмирана, неудержимая реакция на нее, пытался держать себя в руках — безуспешно. — Ты сам должен знать, как это бывает, твой опыт не сравнить с моим. Но что я не могу отрицать — это странное ощущение. То есть, хм, понимаешь: я ощущаю этот предмет, как нечто принадлежащее этому миру, вполне естественное, и при этом на нем нет никаких отпечатков иных людей. Не без злорадства Эмиран закатил глаза и тяжело вздохнул. — Дитя, все предметы, находящиеся в этом мире, не могут не принадлежать ему. Констант поджал губы. Он обвел взглядом столик, подтянул к себе блюдце и поднял глаза на Эмирана. — Это останется в этой комнате, — негромко произнес он. По телу Эмирана пробежала дрожь: голос Константа звучал обжигающе холодно, и глаза заметно темнели, превращались в бездонные прорехи его на бледном лице. Эмиран скованно кивнул и бессильно откинулся на спинку кресла. Констант опустил на блюдце напряженную ладонь, затем пододвинул его к Эмирану и приказал: — Прикоснись. Эмиран не хотел делать этого, все его нутро сопротивлялось движению, казавшемуся на первый взгляд совсем невинным. Он с усилием поднял руку и осторожно, кончиками пальцев дотронулся до кромки блюдца и едва не завопил. Отнять руку от блюдца он не мог, она словно пристыла к фарфору, и от нее выше от запястья по предплечью начал распространяться холод, который Эмиран не мог сравнить ни с чем знакомым. Самым неприятным до сего момента ощущением было оказаться на краю круга, на посадочной площадке для дирижаблей или ящеров без перчаток на руках. Ощущения от сильнейшего мороза усиливались мощными ветрами, которые на этой высоте не прекращались практически никогда. Эмиран помнил, как быстро застыли от холода руки, как сильно они болели потом, когда слуги растирали и грели их всеми подручными средствами, как хлопотали вокруг врачи и как непослушны были руки долгое время спустя. Эти воспоминания блекли в сравнении с холодом, наведенным на него Константом и сопровождавшимся не только невыносимой болью, но и всеохватывающим, лишающим всех сил страхом. Эмиран смотрел в глаза Константа и видел только бесконечный туннель, полностью и совершенно лишенный света, так что невозможно было ни ощутить его грани, ни предсказать изгибы и повороты. И, кажется, Эмиран понял, что имел в виду Констант, говоря: этот мир и не этот. Холод, который не посчастливилось переживать ему, не относился к этому миру. До него начало доходить, что перепуганный Констант пытался докричаться до него, тряс и заглядывал в лицо. Эмиран перевел взгляд на руку — она вроде не изменилась, на блюдце — оно стояло на столе, там же, куда несколькими минутами раньше передвинул его Констант. Эмиран поколебался, но потянулся и провел по блюдцу пальцем левой руки. Он вздрогнул, ожидая чего угодно, но фарфор был едва прохладным — и ощущаемым, как совершенно заурядный предмет. Эмиран шумно выходнул, встал и отошел от Константа. Тот без сил опустился рядом с креслом и опустил голову на подлокотник. — Никогда больше так не делай, щенок, — тихо прошептал Эмиран, удивляясь, что гортань повинуется ему. Он баюкал руку, недоумевая, что пальцы вполне послушны его желаниям. Констант поднял голову, и на его лице блестели полные слез глаза привычного льдисто-голубого и очень теплого цвета. — Что это было? — недоуменно спросил Эмиран и удивился еще больше: вопрос звучал внутри его головы, пульсировал в висках, но был ли слышен вне ее, понять было невозможно. Констант поднялся и подошел ближе к нему, поднял руки, как если бы желал прикоснуться к Эмирану, чтобы убедиться, что тот вправду существует, но не решался. — Ты хотел узнать, что значит «принадлежит этому миру» и «не принадлежит», — обиженно буркнул Констант и уселся на свое место. — Знание, от которого я охотно отказался бы, — пробормотал Эмиран и подозрительно посмотрел на Константа. — Но откуда об этом знаешь ты? Констант молча пожал плечами. — Вообще это не первая записка, как тебе, подозреваю, любезно живописал Сильван, — вздохнув, признал Эмиран. — И ты далеко не первый подтверждаешь, что магическими способами установить, кто ее написал, невозможно. Констант скептически поднял брови. — Я позволю попросить ваше величество о том, чтобы хранить в секрете содержание письма и сам этот эпизод, — сухо продолжил Эмиран. — Но точно так же вынужден просить ваше величество взглянуть на него поближе. Возможно, вам удастся нечто, что не удалось гвардии и лучшим колдунам, которых я только знаю. Могу я рассчитывать на вашу тактичность? Констант заметно оживился. Это очень не понравилось Эмирану, но и выбора у него не было. Он протянул записку Константу, тот осторожно, двумя пальцами взял лист бумаги и сосредоточился. Выглядело это немного комично: он очевидно пытался произвести впечатление на Эмирана, как-то оправдаться и показать, что на самом деле он куда более серьезен, чем могло показаться после бездумной выходки. Это представление было совершенно ни к чему Эмирану, но и одергивать племянника он не спешил. Он даже сдержал саркастичный смешок, когда Констант, недоуменно глядя на него, вернул записку и честно признал: «Ничего». — Я находил их в своем кармане в тронном зале, где охрана превосходит все мыслимые представления. И в своей комнате, куда могут входить только доверенные лица. Все они были проверены, никто не совершал ничего подобного. Возможно, кто-то из них по неведению принес ее, и я склоняюсь к этому, потому что одна из сетей создана таким образом, чтобы реагировать на материальное нарушение границ. В любом случае, этот неизвестный занимает мои мысли. Очень хочется найти его и как следует наказать. — Эмиран мрачно замолчал. Констант понимающе хмыкнул. Более того, он благоразумно не заговаривал о таинственном влюбленном лице больше, и Эмиран был куда более благодарен за это, чем хотел признаться. За завтраком следовали утомительные встречи императора с министрами. По причине его несовершеннолетия на них присутствовали Эмиран и избранные советники; Эмиран подумывал было отказаться от этой утомительной почести, но заставлял себя оставаться рядом с ним. Министры, их заместители и помощники, как и подобало, были полны почтения и благоговения, преподносили отчеты, о содержании которых сообщали в самых хвалебных словах: все происходило по милости императора и во его славу, все делалось в соответствии с планами и приводило к замечательным результатам. По большому счету, на встречах императора с ними не обсуждалось ничего, из-за чего до этого не случалось бы жесточайших битв на собраниях императорского совета. Слишком значительные вопросы решались иным способом и не в течение получасовых встреч с министрами: для этого могли создаваться комиссии размером в десять, тридцать, а то и пятьдесят людей, и для них выделялись средства из государственной казны, и решения этих комиссий, одобренные императором, воплощались потом на низших уровнях, в соответствующих министерствах. Министры затем могли докладывать о том, что решения этих комиссий выполняются в полном объеме и результаты успешны, либо могли осторожно намекать на некоторые сложности, но не более того. Большинство из этих министров было знакомо с иными членами совета, некоторые могли обзавестись знакомством с Эмираном или другими Вальдорами, и частично решения исполнялись или, наоборот, блокировались незаметными для непосвященных способами, посредством взаимодействия людей из ближайшего окружения императора и исполнителей его воли, и случаи, когда министры напрямую жаловались императору, были исчезающе редки. Тем не менее, Эмиран подозревал, что Констант, все еще наивный, подозрительный там, где в этом не было необходимости, доверчивый там, где не следует, неуверенный в том, как следует себя вести, что считать важным, а что передать помощникам, и пусть разбираются, не должен был оставаться один или в обществе советников, которые почти не скрывали снисходительного отношения не только к нему, но и к Эмирану. Он скучал, изредка взбадривался, обмениваясь ядовитыми остротами с Ингосфом и Бруннором, перекидываясь двусмысленными шутками с Калиссой Легриф, в ожидании следующего посетителя сплетничая обо всех подряд и не гнушаясь рассказывать гадости о неких знакомых в присутствии легко загоравшегося краской смущения Константа. Мира Хильденот торжественно объявила, что министр наземных и воздушных путей был последним в списке и что иных посетителей нет. Констант поблагодарил ее — куда искреннее и пыльче, чем ожидаемо или допускалось приличиями, и его облегчение очень хорошо ощущалось не только Эмираном, но и остальными. Губы Хильденот дрогнули в понимающей улыбке; она поклонилась Константу и ушла. Он повернулся к остальным. — Почтенные мэтры и мэтрессы, я благодарю вас за поддержку и за успешно проведенные беседы. Мы встретимся завтра на собрании совета, — монотонно произнес он, не поднимая глаз, и обратился к Эмирану: — Останьтесь на кофе. Эмиран поклонился. Дверь закрылась за последним советником. Констант решительно пошел к потайной двери, ведшей к внутренним коридорам. — Куда мы идем? — обреченно поинтересовался Эмиран, следуя за ним. — В картографический зал, — коротко ответил Констант. — Помнится мне, ты собирался прийти на ужин к Авенике. Констант бросил на него через плечо недовольный взгляд, но, подумав немного, написал несколько строк на листке бумаги, вложил его в крохотный конверт и велел доставить матери. — Теперь ничто не препятствует тебе сопровождать меня в картографический зал? — вежливо поинтересовался Констант. Эмиран покачал головой и поклонился. — Ничто не препятствует мне сопровождать вас куда бы то ни было, ваше величество. Но я не могу сдерживать некоторое, хм, беспокойство при виде ваших порывов. Они не всегда заканчиваются самым благополучным для меня образом. Констант насупился и одарил его мрачным взглядом. — Я извинился, — буркнул он, открывая дверь. Он хранил молчание до самого зала, и Эмиран не спешил окликать его, задавать вопросы или затевать разговор о каких-нибудь нелепицах. Увлеченность, с какой Констант занимался картами Вальдорана и смежных государств, вдохновляла и его, скука при занятиях с бесконечными цифрами, которую у Константа не всегда получалось скрывать, была понятна Эмирану. Последнее беспокоило его куда меньше, потому что при обсуждении финансовых вопросов всегда находились люди, готовые объяснить, что значит та или иная цифра, столбец, цвет, линия, что угодно; Эмиран упрямо оставался при этих заседаниях больше из-за опасения, что кто-нибудь из иных советников приблизится к Константу куда ближе, чем он, и завладеет его вниманием и расположением в ущерб отношениям с Эмираном. К удовлетворению его, впрочем, курьер, отправленный к Видде Петри, вернулся от нее с ответным письмом, в котором она подтверждала благую волю, искренний интерес и восхищение юным императором, утонченным в той же мере, в какой и воспитанным, привлекательным куда больше, чем признавала молва, обаятельным в общении. «Что, впрочем, свойственно всем Вальдорам», — добавила Видда, и Эмиран отлично представил лукавство в ее глазах, когда она диктовала письмо своей помощнице. Так что у него появилась очень удобная союзница в борьбе за расположение императора. Оставалось надеяться, что Констант, показывавший до сих пор несвойственное юности благоразумие, сохранит его и дальше, будучи увлечен первой (как полагал Эмиран) влюбленностью. Перед дверью зала Эмиран внимательно следил за Константом: покажет ли тот снова, насколько послушна ему магия Высокого города, или предпочтет знакомые способы обращения с ней, захочет ли доказать себе, что почти всемогущ и способен на различные чудеса, или предпочтет не хвастаться лишний раз. Констант выбрал второе. Он был задумчив, так что, вполне возможно, привычно прибегнул к многократно повторенным действиям. Внутри он поднял лицо к потолку, и постепенно разгорелись многочисленные светильники. Двери за спиной Эмирана неторопливо закрылись; он подошел ближе к Константу — тот застыл, снова опустив голову, то ли в задумчивости, то ли недоумевая, откуда в нем берется дерзость, с которой он распоряжается некоторыми из окружающих его людей. Эмиран остановился у стола, изучая карту. На первый взгляд ничего не изменилось, разве что восточные границы были темней обычного и море по правую от Эмирана руку волновалось. Эмиран уперся руками в края стола и повернул голову к Константу. — Ты стремился сюда по какой-то причине, случающейся сейчас, или потому, что тебя беспокоит нечто, возможное в будущем? — спросил он. Констант подошел к столу и сцепил руки за спиной. — Будущее едва ли пойдет по тому пути, по которому мы хотим его направить, — угрюмо сказал он. — Я пытаюсь подготовиться к встрече завтра с распорядителями пограничных служб, но мне кажется, что действия, о которых я хочу им распорядиться, недостаточны. Смотри. Эти границы слабы. Я изучал сведения о пограничных пунктах и заметки отца. Он много размышлял об этом, считал, что посты эти должны быть выстроены чаще и тогда могут быть менее многочисленны и оснащены тогда иначе. Но я пытался посчитать. Если брать те суммы, которые казна выделяет на их оснащение, то можно значительно обновить имеющиеся посты, но никак не возвести новые. А они нужны, дядя. Видишь? Он обошел стол и рукой указал на более темные участки границы. — Пока это нечто незначительное, с этим возможно справиться. — Констант помолчал немного, справляясь с замешательством, и добавил глухо: — Я надеюсь. — Бродячие банды, которые вполне могут распугать две дюжины легких пехотинцев, — согласился Эмиран. Констант покосился на него. — Но не тогда, когда эти банды появляются с завидной регулярностью, — добавил Эмиран, облокачиваясь о стол. — В этом случае твое решение о магическом усилении границы куда более приемлемо. Это имеет смысл, это разумно. Он не хотел думать о том, каких средств будет стоить затея Константа, как сильно ей будет сопротивляться имперский казначей и как пренебрежительно отнесутся к ней генералы. — Сводки неутешительны. Я читал прошлогодние, этого года сведения еще не все доставлены, первые три месяца уже есть, но обрывочно. Ну и что творится на границах после… после моей коронации. — Констант сглотнул. Эмиран поднял на него настороженный взгляд: скорее всего он хотел сказать «после смерти отца», но не всегда справлялся с необходимостью признаваться себе, какую утрату понес и какое бремя было взвалено на его плечи. Возможно также, что он, носящий на голове корону, владеющий кровной магией Вальдоров, опоясывающей всю страну, был куда более чуток к происходившему на границах. — Скажи-ка, а что творится на границах? Особенно теперь. — Они бегут сюда. Частью это банды, и они все меньше боятся солдат. Жертв все больше, я… — Констант оглянулся, нашел чашу с разноцветными камешками и взял несколько, выложил их в некоторых местах — где-то рядом с гарнизонами, где-то в значительном отдалении от них. В одном месте он положил сразу несколько камней и судорожно вздохнул. — Им нужна поддержка. Он снова злился на себя, не пытаясь скрыть это от дяди, — за свое косноязычие, слишком наивные представления о том, что происходит на землях, ответственность за которые он вынужден нести. И все-таки он пытался объяснить, что раньше, когда только сживался с новообретенными способностями, границы Вальдорана ощущались как нечто зыбкое, тянущее, неопределенное, невнятное, но — относительно мирное. Теперь же уколы, царапины и удары по ним становятся все более многочисленными. В этом не было ничего удивительного, сказал Эмиран. Пока власть на троне Вальдора считалась устойчивой и непоколебимой, пока о болезни Ариана не знали в соседних странах — а ее скрывали очень тщательно, никто не пытался испытать собственную удачу, только самые отчаянные прорывались на земли считавшегося более благополучным Вальдорана с самыми разными целями: кто стремился пограбить и вернуться обратно, кто — остаться и попытаться закрепиться в лучшей жизни, в местах, которые не могли не быть благосклоннее и плодороднее. Но император сменился, причем не поживший изрядно зрелым и готовым нести власть во благо всех подданных, а зрелый и, как выяснилось, больной совсем юным и совершенно неопытным. Слухи об этом наверняка дошли до удаленных провинций, распространились и превратились в умах иных охотников за удачей в представления о полном безвластии, а плодородность земель и преуспевание народа преобразовалась в богатства, лежащие бесхозными. Армия справляется — она всегда была мощным образованием, Ариан вслед за своими отцом и дедом уделял этому очень много внимания, но, возможно, желторотый юнец на троне побуждает слишком многих охотников за наживой испытывать границы на прочность. — Сразу же после смерти Ариана армия была приведена в состояние полной готовности. Это привычная мера, скорее предосторожность, чем насущная необходимость. Очевидно, это было разумно. Возможно даже, недостаточно, — задумчиво признал Эмиран. — Так что твоя решимость укрепить границы еще и магическим путем не может не быть уместной. Если ты справишься, Констант. — Я должен, — глухо ответил тот. — Ты должен остаться живым и дееспособным! — прошипел Эмиран, нависая над столом. Констант попятился. — Я куда лучше распоряжаюсь собственными силами, чем ты представляешь себе, — надменно ответил он. Эмиран не просто поверил ему: в словах Константа ощущалась некая незыблемая сила, уничтожавшая сомнения полностью. И эта же сила заставила его поклониться и пробормотать хвалу императору. Констант уперся руками в стол и опустил голову. — Я подозреваю, что бессмысленно спрашивать тебя о присяге, которую военные принесли мне, — медленно произнес он. — Зависит от того, что именно ты имеешь в виду, — осторожно ответил Эмиран. — Могу ли я заставить их подчиняться мне, как… — Констант прикусил губу и исподлобья посмотрел на него. — Как членов твоей семьи? — усмехнулся тот. — Осмелюсь напомнить, ваше величество, военные находятся на твоих землях или даже в Высоком городе. Едва ли они смогут противостоять тебе. Констант недоуменно смотрел на него. Эмиран же лениво думал, что если юный император и дальше будет упорствовать в освоении этой невиданной власти, которой распоряжается неловко, но с настойчивостью и желанием справиться и подчинить, то никто, однажды принесший присягу, не сможет не исполнять ее — потому что она перестанет быть обычной формальностью либо зиждиться на личных убеждениях и представлениях о чести и порядочности, а обретет истинную силу. — Как не можем перечить тебе мы, Вальдоры, — пояснил он. — Поверь, с твоим отцом было куда проще. Констант тяжело вздохнул и признался: — Я не уверен, что это может считаться облегчением для меня. Скорее, еще одним бременем. Он рассеянно провел пальцами по линии, изображавшей восточную границу Вальдорана. По ней пробежали зеленые и желтые искры, едва заметные; Эмиран моргнул, вглядываясь — они действительно были, осыпались и потухли. Констант обошел стол вдоль южной границы Вальдорана, и Эмиран отступил, освобождая ему место. Констант разгладил море на западе и перевел дух. На его лбу проступали капли пота. — Распорядись об ужине для меня, — велел он. Эмиран поклонился и поспешил исполнять распоряжение. Через час Констант приветствовал Авенику в ее малой гостиной. Ее развлекали фрейлины и несколько гостей, одним из которых был герцог Далейв. Авеника была одета в жакет лазурного цвета с глубоким вырезом и широкие штаны, она полулежала на кушетке и качала головой в такт меланхоличной мелодии, которую играли четверо музыкантов. Далейв низко кланялся, приветствуя Константа, рассыпался в многословных пожеланиях благоденствия и преуспевания короне и преданно заглядывал ему в глаза. Констант встал так, чтобы его отделяла от Далейва кушетка, и посмотрел в сторону музыкантов. — Вы были в театре, Констант? — флегматично спросила Авеника. — На представлении, которое куда успешнее будет идти на третьем или четвертом круге, монна Авеника, — охотно подтвердил Констант, почти не удивленный ее осведомленностью. — Особенно если Ореста будет играть другой актер. Он кротко посмотрел на нее и перевел заинтересованный взгляд на шкатулку, лежавшую у нее на коленях. Авеника неторопливо открыла ее: шкатулка засветилась внутри, и из нее полилась негромкая музыка, в точности повторявшая ту, которую играли музыканты. — Мило, не правда ли, — с заметной гордостью произнесла она. Заинтересованный Констант нагнулся ниже. Авеника закрыла шкатулку и велела музыкантам сыграть что-нибудь иное. «Шелковый плат» или другую дрянь», — произнесла она, и Констант непроизвольно улыбнулся: Авенике была чужда сентиментальность, что она подтвердила еще раз. Музыканты послушно заиграли эту песню, Авеника развернула шкатулку к ним, затем, когда они закончили, она открыла ее снова, и из нее полилась эта же музыка. Присутствовавшие восторженно захлопали в ладоши; Авеника требовательно посмотрела на Константа, и тот послушно восхитился ее талантом. — Не хотите ли произнести несколько слов вашей невесте? А шкатулка затем отправится к ней в качестве подарка к помолвке, — предложила она. — У меня все еще нет невесты, монна Авеника. Условия брака не обговорены, о помолвке не объявлено. Не думаю, что поспешность, на которой вы пытаетесь настоять, допустима с моей стороны, — смиренно ответил Констант. Авеника в раздражении захлопнула шкатулку и отставила ее.