Враг коленопреклоненный

Театр был полон; до Эмирана доносились шепотки, в которых в кои-то веки упоминалось не его имя. Это забавляло его и при этом странным образом задевало. Приятели исправно приносили ему сплетни, в которых обсуждалось: почтит ли Констант вниманием Видду Петри или обратит свой взор на кого-то другого? И тут же бесконечные списки девиц и юношей, в чьем присутствии император был особенно оживлен или молчалив и сдержанно улыбчив, или меланхоличен, пополнялись и обновлялись, знаки внимания, оказанные Константом, изучались и анализировались, и со зловещей дотошностью изучались выгоды и недостатки от его союза с каждой из обозначенных персон. Эмиран не мог не смеяться над такой доскональностью, когда же успокаивался, ежился от неприятного холодка, понимая, что и его похождения вызывали подобный интерес. Как бы то ни было, Видда Петри не могла похвастаться ничем, кроме подарков, исправно доставляемых ей — к разочарованию сплетников и самой Видды, это были безликие, пусть и умеренно дорогие подарки: цветы ли, сладости, книги или альбомы, пусть штучные, но явно не выбранные самим Константом с присущим ему тщанием и заботой о одариваемом. Эмиран был удовлетворен: сам он не мог определиться, как относиться к симпатии, оказываемой именно ей. Под крылом Иды было ведь немало актрис юнее Видды, и в других театрах — да во дворце пальцем помани, и к его ногам падут дюжины жаждущих. Констант же упрямо следовал неким странным ритуалам, о которых знал только он. Возможно, внезапно подумалось Эмирану, виной медлительности была скорее его юношеская неуверенность, неопытность или, может, озабоченность чем-то иным, увлекшим Константа до такой степени, что прочее не особенно занимало его мысли. Лансельм Сиггерд зашел в ложу и бросил на столик рядом с Эмираном тонкую брошюрку, напечатанную на сравнительно неплохой бумаге. Эмирану, скосившему на нее глаза, охотно пояснил: — Очередная поэма, посвященная прекрасной Катильде. Катильдой звали главную героиню спектакля, который должен был начаться с минуты на минуту. Сцена пока еще была пуста, занавес позади изредка шел волнами — за ним пробегали рабочие, подготавливая декорации. Из-за кулис то и дело высовывались любопытные и с похвальной точностью обращали взоры на императорскую ложу. Катильду играла Видда Петри и делала это очень неплохо, раз за разом приводя зрителей в восторг. Правда, по пьесе дева была юна, невинна и малоопытна, но расторопна, а актриса куда старше и немало пережила в жизни, но благодаря искусству постановщика и самой актрисы, а также работников сцены, ответственных за освещение, грим и одежду, иллюзия юной девы поддерживалась очень хорошо. — Впервые слышу, чтобы так модно было любить героиню любовной истории, — флегматично отметил Эмиран, подтягивая к себе брошюрку и мизинцем открывая первую страницу. Строчки, напечатанные на ней, были щедро украшены цветами и птицами, даже крохотные ящеры суетились внизу; стихи были неплохи — всяко лучше посвящаемых ему. Кто-то очевидно постарался: целую поэму посвятить, так оформить и издать на хорошей бумаге, снабдив при этом простенькими, но привлекательными магическими эффектами. — Впервые на героиню обращает внимание столь юный император, светлейший, — весело отозвался Лансельм, подходя к перилам и оглядывая зал. Он поприветствовал знакомых взмахом руки и отошел вглубь ложи. — Кстати, сам он собирается появиться? Ходят слухи, что Катильда сегодня отнеслась к своему внешнему виду с особенным тщанием, я не могу не думать, что для этого существуют очевидные причины. — Расписание императора не без его желания наполнено множеством дел, куда более важных, чем очередной спектакль о победе добродетели, — в сторону бросил Эмиран. Ему непросто было признаться, что он знает о расписании Константа куда меньше, чем еще две недели назад. Все вроде оставалось по-прежнему: на каждом собрании императорского совета Констант искал его взгляда и с откровенным вниманием вслушивался в слова, охотно обсуждал государственные дела вне собраний, следовал советам во многих делах, и прочее. При этом поведение Константа незаметно, но ощутимо менялось. Где раньше он был растерянным, иногда напуганным подростком, сейчас Эмиран сталкивался с самоуверенным, иногда самонадеянным молодым человеком. Слова его более не принимались безоговорочно на веру, Констант все чаще сопоставлял советы Эмирана с другими мнениями и даже начинал возражать. Пока — осторожно, словно не до конца верил, что такая дерзость сойдет ему с рук. Сходила: Эмиран мог только указать на нестыковки и слабые места в аргументации, возразить — нет, магия не позволяла. Удивительно, но он не мог упомнить такого с Арианом; пока Эмиран объяснял это тем, что сначала относился с подобающим уважением к старшему брату, затем — коронованному Вальдору, никогда не пытался выскочить перед ним или настоять на своем мнении. С другой стороны, трудно было скрывать от себя, что все сложнее становилось относиться к Константу как к младшему, племяннику, молчаливому, не особенно заметному подростку; дело было не только в росте и все отчетливее проявлявшейся взрослости, но и в чем-то особенном, как-то сразу отождествлявшемся со странной силой, которую называть получалось «магия Вальдоров». Гордиться ли этим — Эмиран не был уверен. Не замечать — не получалось. Свет в зале наконец немного потускнел, на сцену вышли первые два актера, в диалоге сообщавшие зрителю, где именно происходило действие и кто был в него вовлечен. Эмиран лениво похлопал, стоявшие рядом с ним Лансельм, Сильван Тиэм и Офент Растан оживились, обменялись шутками: одежда новая, декорации тоже куда живее, чем были еще вчера, не разнюхали ли в театре прежде придворных, что император непременно посетит спектакль? Эмиран только отмахнулся: Констант не обязан отчитываться ни ему, ни другому кому, а если неожиданно решит прийти, так и это легко понять, все-таки хорошо занять вечер таким развлечением. На сцене уже вовсю сражалась за свою правду Катильда — и она была хороша, из ложи так и вовсе смотрелась юной девицей, а голос ее был одновременно по-девичьи нежен и мастерски выразителен. Она увлекала, убеждала, заставляла зрителя проникаться расположением в первую очередь к ней и злиться на ее противников все сильнее. За спиной Эмирана отворилась дверь, он оглянулся и дернулся было встать, но Констант поднял руку, разрешая ему сидеть. Друзья Эмирана поклонились ему, Констант коротко кивнул в ответ и остался стоять у двери. Эмиран глянул на него через плечо: тот стоял, опустив руки, но на лице его воцарилось очарованное, восхищенное выражение, кажется, и румянец проступил. Катильда умчалась за сцену, чтобы переодеться к своему следующему выходу; Констант решился сделать два шага вперед и усесться в кресле; по залу зашелестели шепотки, на их ложу начали оглядываться, несколько людей даже привстали, чтобы то ли разглядеть Константа, то ли привлечь его внимание к себе. — Сегодня актеры особенно увлеченно играют, — довольно заметил Констант. Под «актерами» он понимал, несомненно, только одну из них. Эмиран покосился на него и ухмыльнулся одной стороной рта, но пробормотал нечто согласное в ответ. — Как прошли ваши занятия, ваше величество? — спросил он. Констант долго молчал, подбирая слова, затем сообщил: — Скомканно, я полагаю. У меня слишком много вопросов, не связанных с предметом, и ответы на них меня не совсем удовлетворяют. Не уверен даже, что вина в этом лежит на наставнике. Не то чтобы я косноязычен, но иногда задаю глупейшие вопросы и совершенно неожиданно. Он повернул к Эмирану голову — его глаза были ясны и бесхитростны. Эмиран согласно покивал головой. — Связи между темами для них — совсем не то, что может интересовать вас, ваше величество, — подтвердил он, нисколько не заботясь о том, чтобы звучать искренне. — Или как я это представляю, — согласился Констант. — Впрочем, до тех пор, пока они всего лишь читают свои предметы, все в порядке. Относительном. — Я примерно так же считал в свое время. — Помолчав немного, Эмиран спросил: — Вы направились в театр прямо после занятий? Мне кажется, путь из классных комнат не так далек. — По воле обстоятельств последние занятия проводились не в них, — вежливо ответил Констант. И Эмиран снова столкнулся с ясным, бесхитростным взглядом Константа, которому невозможно было доверять. На счастье, на сцену выпорхнула Видда Петри, послала воздушный поцелуй в зрительный зал, и взгляд ее вполне уверенно задержался на императорской ложе; Констант не удержался — подпрыгнул и сел на самый край кресла, так что Видда могла восклицать, ссориться и петь, обращая свой взор на него. — Ида будет счастлива, если мы почтим своим вниманием закулисье, — ровно произнес Эмиран, дождавшись, когда Видда дожалуется на врагов двум своим подругам. Констант покосился в его сторону, но не рискнул встретиться взглядом, только скороговоркой поблагодарил за предложение. — Я могу послать лакеев за подарками для нее и труппы, — предложил Эмиран и обменялся многозначительными взглядами с друзьями. — Я тоже могу это сделать, — огрызнулся Констант. Его уши начали полыхать к мстительному удовольствию Эмирана. Более того, Констант украдкой дотронулся до груди — кажется, он действительно уже подготовил кое-для кого отдельный подарок. Во время перерыва Констант увлеченно читал брошюрку с поэмой, даже шевелил губами от усердия. — Все-таки в том, что Катильда так хороша, велика заслуга актрисы, — немного неуверенно заметил он. — Я читал саму пьесу, она любопытна, но не более. Очень трудно разглядеть, что за замечательная это роль. — Ну, первоначальный вариант сильно отличается от того, который мы имеем удовольствие созерцать, — заметил Эмиран. — Ида Элирис внесла кое-какие изменения, прежде чем выпустить пьесу на сцену, а потом и Видда. Она вообще славится своим настойчивым нравом, особенно когда речь идет о ее партиях. Констант неожиданно ощетинился: — В этом нет ничего плохого. — Я и не говорил, что это плохо, Констант, — миролюбиво заметил Эмиран. — Видда вообще обладает немалым опытом во всем, что связано со сценой. — Он помолчал и добавил, хитро глядя на него: — И не только со сценой. Констант смерил его негодующим взглядом, отодвинулся на кресле вглубь ложи и скрестил на груди руки, всем видом показывая, что не желает продолжать разговор. Впрочем, по пути внутрь театра он попросил Эмирана привлечь внимание к себе. — Я не хотел бы постоянно ощущать на себе любопытство всех присутствующих, — пояснил он сквозь зубы. — Разумеется, — охотно согласился Эмиран и ухмыльнулся. — Иногда вполне достаточно общества одного-единственного человека. Констант натянуто улыбнулся в ответ. — Если уединение надоест тебе, слугу следует отправлять не ко мне, а к Лансельму или Сильвану, — негромко, только для него продолжил Эмиран. — Либо ты будешь возвращаться один. Тогда не вздумай воспользоваться главным входом. Помедлив, Констант кивнул. Ида Элирис была, по своему обыкновению, громка, неистова и полна восхвалений в адрес императорской семьи и отдельных ее членов. Эмиран с удовольствием отвечал ей не менее пышными комплиментами, его приятели, повинуясь молчаливому распоряжению, усердно занимали присутствующих, восторгаясь постановкой, игрой актеров, оркестром и прочим; Видда воспользовалась этим, чтобы приблизиться к Константу — он старательно, но не очень ловко скрывал восторг от ее близости. Получаса не прошло, а вина было выпито немало, и Видда под предлогом показать костюмы к новой постановке увлекла Константа в свои комнаты. Она положила руку ему на предплечье — дерзкий жест, разрешенный только близким родственникам и не во всех случаях — и потянула за собой; Констант подчинился и, поколебавшись, накрыл ее руку своей. Видда лукаво посмотрела на него, и этого взгляда было достаточно, чтобы его щеки заполыхали. Она рассказывала ему о новых пьесах, которые в театре будут ставить, о том, что именно хотела бы сыграть, о новых многообещающих писателях и о том, что интересно публике, она честно исполнила свое обещание и показала костюмы, особенно подчеркнув, что подарки, переданные ею его посыльными, хранятся в надежном месте и она наслаждается их видом, а когда у нее нет такой возможности, так воспоминаниями о них. — Я очень рад, — выдавил Констант, сжимая ее руку. Видда развернулась к нему. — И я буду наслаждаться еще больше вашими будущими подарками, ваше императорское величество, — развернувшись к нему, глядя прямо в глаза, выдохнула она. Губы Видды были приоткрыты, она приподнялась на цыпочках, прижала к груди его руку. Констант затаил дыхание, боясь моргнуть, чихнуть или что угодно еще, чтобы не спугнуть момент. Пришлось Видде тянуться к его губам и осторожно целовать: Констант замер и блаженно закрыл глаза. Немного позже Видда востороженно вздыхала над небольшой брошью в виде цветка, а Констант послушно вываливал на нее комплименты, которые придумал несколькими часами раньше. Видда потребовала, чтобы он собственноручно приколол брошь, и руки Константа нешуточно тряслись — вырез на платье был щедро отмерен, как ни старайся, пальцы скользили по бархатной коже Видды, и Констант вздрагивал от ее тепла, плавился от понимающей усмешки и замирал, желая провести по коже увереннее и боясь этого желания. Видда пообещала носить подарок не снимая и потребовала принять в качестве встречного подарка приглашение на ужин. — Моя кухня не сравнится с императорской, пресветлый Констант, но это не значит, что моя кухарка не способна приготовить ничего вкусного. Особенно десерты, властитель, она — лучшая. Вы обязательно должны убедиться в этом сами. Констант просто кивал, не выпуская рук Видды, глядя в ее глаза. Еще несколько минут спустя он стоял рядом с Эмираном, мечтательно глядя в потолок. Видда Петри сослалась на усталость и отправилась домой. Ранним утром, когда платформа поднимала Константа, Эмирана и сопровождающих наверх, Сильван Тиэм мурлыкал одну из песенок Катильды, Эмиран изучал носки туфель и ухмылялся себе под нос, а Констант в тысячный раз листал брошюрку с поэмой в ее славу. Вид у него при этом был красноречиво глупый. Насыщенный вечер не удержал Константа от того, чтобы ранним утром, еще до рассвета вызвать к себе Миру Хильденот. Он хотел поговорить с Таиром Мондаларом и при этом совершенно не был уверен, как именно сделать это. Менее всего Констант хотел просить совета у Эмирана: при подобной попытке он чувствовал бы себя обязанным хотя бы в нескольких словах пояснить, по какой причине ему понадобился этот разговор. С Мирой он не ощущал этого понуждения, и она обладала здравым смыслом и явно была расположена к сыну в той же степени, в какой до этого была предана отцу. Она выслушала Константа, и на лице ее не отразилось неодобрения, любопытства или чего-то иного, от чего Констант готов был разозлиться или, напротив, почувствовать собственную глупость и беспомощность. — Я подготовлю записку с требованием явиться к вам, ваше величество, — поклонившись, сказала Мира. — Если позволите уточнение: где именно вы желаете говорить с мэтром Мондаларом? Констант недоуменно смотрел на нее. — Вы можете потребовать явиться сюда, — пояснила она. — Для высшего прокурора это бесспорная честь, но и закономерное опасение, что из ваших личных покоев он вполне может отправиться в свой кабинет, а может и в тюрьму. Кроме того, если речь пойдет о важных делах, в значительной степени относящихся к близким родным вашего величества, уместнее говорить здесь, в ином случае — в малом кабинете. К нему ведут несколько входов, о которых вам должно быть известно, мэтр Мондалар может прийти незамеченным и покинуть вас так же. Констант задумался. — Малый кабинет, — ответил он. — И, наверное, лучше, чтобы о его приходе не знали. Мира молчала и не шевелилась. — Нет? — глухо уточнил он. — Это может дать ему преимущество. Он предан короне, в равной степени, как и храму, это бесспорно, но и свои пути для него не менее важны, — мягко заметила она. Констант долго колебался, но не решился спросить, что из себя представляет Таир Мондалар. Он не был уверен, что сможет сразу же распознать его характер, но рассчитывал в значительной мере на свою силу — авось получится. Благо ему нужно было одно: возможность получить доступ к таинственному Финниану Артриру, чье присутствие Констант ощущал очень явно — теперь вне угрозы, но наполненное любопытством. Мира, если и заметила его нерешительность, то никак не дала знать; она вернулась с готовой запиской, в которой Мондалару вежливо, но недвусмысленно приказывали явиться к императору в указанное в записке время. Констант не удержался, перечитал записку, удивляясь, что она звучит его собственным голосом — сам он, наверное, при всем желании не смог бы составить ничего лучше. Мира терпеливо дождалась, когда Констант поставит свою подпись, затем отдала ее посыльным с требованием немедленно доставить адресату. Таир Мондалар был нешуточно удивлен и — напуган, получив записку. Он заперся в кабинете, а затем лихорадочно вспоминал, что именно могло вызвать желание императора видеть его: клевета ли сторонних людей, наветы ли кого-то из близких знакомых, собственные ли капризы. Его положение допускало личное знакомство с императором, но мимолетное настолько, что Мондалар не был уверен, что Ариан, к примеру, узнал бы его, столкнись они где-то вне дворца. То же относилось к Константу: в положении, так или иначе обусловленном служебным положением Мондалара, тот наверняка узнал бы его, но это узнавание наверняка сопровождалось бы пустыми вежливыми фразами или вообще молчанием. Кроме того, ничего из важнейших дел, занимавших прокуратуру в настоящее время, не являлось опасным настолько, чтобы император лично проявил заинтересованность. Разве что дело о безымянных иссохших трупах — оно одно было сложным и опасным для императора настолько, чтобы всерьез заняться им. Положение осложнялось еще и неопределенностью вокруг Константа: он был слишком юн, чтобы действовать самостоятельно, за него пока еще все решали либо участники совета, либо Эмиран, мать его, к мстительному удовлетворению Мондалара, была крайне ограничена во влиянии. По нынешней записке же получалось, что Констант решил действовать самостоятельно. К добру ли — прийти к однозначному выводу не получалось. В указанное время Мондалар дожидался, когда император примет его. По пути к малому кабинету он встретил нескольких знакомых; из них никто не знал, куда и зачем он идет, и Мондалар не спешил говорить — на это будет время. К ощутимому неудовольствию его, перед приемной он столкнулся с Эмираном, тот одарил его подозрительным взглядом, но предпочел говорить о несущественном, вообще притвориться, что его ни в коей мере не касается, о чем император собирался говорить с высшим прокурором. Мондалар не без иронии подумал: будет ли подслушивать второй из Вальдоров или попробует добиться ответа от Константа. Мира Хильденор — многомудрая змея, достойная ненависти в той же мере, что и уважения — точно в назначенное время велела ему следовать к императору. Констант встретил его, сидя за столом, поднялся для приветствия, затем снова вернулся в кресло. Мондалар приготовился уже стоять все время, которое император решил уделить ему, но тот предложил сесть. Даже это не успокоило, напротив, при желании в вежливости Константа можно было усмотреть желание сбить с толку; хотя слишком неопытен император для таких сложных игр. Так что Мондалар немного успокоился. Папку с бумагами он держал на коленях. — Расскажите мне, что Финниан Артрир делает в прокуратуре, мэтр Мондалар, — без обиняков произнес Констант. Мондалар вздрогнул. Констант пристально смотрел на него, и под этим взглядом — тяжелым, надо сказать, изучающим, которому многие хищные ящеры позавидовали бы — Мондалар с трудом удерживался, чтобы не поежиться. У него было всего ничего времени, чтобы прикинуть, кто именно сообщил Константу об Артрире и о том, что того перевели в прокуратуру. — По причине особой сложности расследования, занимающего в настоящее время лучших специалистов прокуратуры, мы были вынуждены привлечь Финниана Артрира, ваше величество, — осторожно начал Мондалар, тщательно изучая реакцию Константа. Ее не было: он терпеливо ждал продолжения. Мондалару начало казаться, что под его ногами истончается лед, и сейчас он рухнет куда-то вниз. Он продолжил, тщательно следя за тем, чтобы не отводить взгляда и звучать по-прежнему уверенно: — К сожалению, не все преступления удается раскрыть привычными способами, поэтому мы в ряде случаев вынуждены обращаться к необычным способам. Одно из расследований, связанное с колдовством и в равной мере с непонятными и таинственными ритуалами, возможно, превосходящими доступные нам знания, зашло в тупик. Поэтому мы решили использовать знания Артрира. — Успешно? — коротко спросил Констант. — Мы определенно сдвинулись с места, — убежденно сказал Мондалар. — Что за преступления? Мондалар мысленно перевел дыхание. Если речь пойдет только об этом, то и убедить в необходимости доставить опаснейшего из преступников, сильнейшего из колдунов на седьмой круг, в опасную близость к императорскому дворцу можно было без излишних сложностей. Констант слушал, и по лицу его неочевидно было, убеждают ли его слова Мондалара, либо он пришел к иным выводам. Затем он спросил, какие именно возможности Артрира были использованы, и Мондалар доложил. Констант снова слушал его с безучастным выражением, словно и не было его в этой комнате, а мысли увлекли куда-то далеко. — Иными словами, вы предложили Артриру совершить опыт, смертельно опасный для него и, возможно, для уровней, на которых расположена прокуратура. Он согласился, — подытожил Констант. — Совершенно верно, ваше величество, — подтвердил Мондалар. Его сердце отчаянно застучало. — Опыт не вызвал никаких разрушений, разве что нанес ущерб здоровью Артрира. Мондалар осмелился заметить: — Он чувствует себя неплохо. Констант сдержанно улыбнулся: — По сравнению с разрушительной опасностью это не очень сложно, не так ли? Мондалар молча склонил голову. — Он остался в здравом уме? — Более чем, — процедил Мондалар. — Нужно нечто несравненно более значительное, чтобы лишить его разума. — Отлично. Я хочу его видеть. Простые слова и легкость, с которой они были произнесены, привели Мондалара в ужас. — Ваше величество, он невероятно опасен… — Прокуратуре? Тогда почему он помогал ей? — вежливо спросил Констант. — Это было взаимовыгодной сделкой, — пробормотал Мондалар. Констант внимательно смотрел на него. Возможно, это было связано, а может, это казалось Мондалару, но на него нахлынуло странное желание рассказать все, противиться которому не было никакой возможности. Он закончил рассказ, и Констант кивнул. — Иными словами, вы можете обеспечить достаточную безопасность при моей встрече с ним. В конце концов, он истощен, и вы не без оснований решили, что седьмому кругу вообще и императорскому дворцу не угрожает ничего, раз доставили его сюда, — сдержанно улыбаясь, произнес Констант. Мондалар молча смотрел на него, вынужденный согласиться. В особенности, куда сложнее было возражать, поняв, что неудержимое желание рассказать было напрямую связано с человеком, сидевшим перед ним. — Возможно ли будет мне уже сегодня увидеть его? — спросил Констант. — Нижайше прошу прощения, ваше величество, — глухо ответил Мондалар, кляня себя последними словами за болтливость, неспособность противостоять наведенным желаниям, за неловкость в обращении с юнцом, пусть даже коронованным. — Я не уверен, что мы сможем обеспечить удовлетворительную безопасность для вас. Дайте мне несколько дней. — Я уверен, что он ничего не сделает мне, мэтр Мондалар, — сказал Констант, и в голосе его отчетливо зазвенело раздражение. — Как вы и кто угодно иной ничего не сделает мне в Вальдоране и особенно в Высоком городе. Я хочу верить, что вы имели возможность убедиться в этом. — Хорошо, — вздохнув, согласился Мондалар. — В таком случае прошу нескольких дней, чтобы обеспечить безопасность тем, кто останется наедине с ним после того, как вы уйдете. — В таком случае завтра после полуночи. Хватит вам времени? Мондалар не смел возражать. Он вышел, Мира Хильденот спросила у него, все ли прошло хорошо. — Император обладает удивительной силой убеждать, — пробормотал Мондалар. — Он пока не в полной мере владеет ею, — заметила она вместо ответа. Он приблизился к Мире, изучающе глядя на нее. — Вы испытали это на собственной шкуре или всего лишь присутствовали, когда он показывал свои способности? — У меня есть замечательная возможность сравнивать, мэтр Мондалар. Прежнего императора подготовили куда лучше к короне на голове, молодой император носит ее куда легче. Даже храм не смеет закрывать глаза на его власть, что далеко не всегда было данностью в Высоком городе, — усмехнувшись, ответила Мира. Мондалар не успел отойти от малого кабинета, как ему встретился Лионель Адельхард. Это не могло быть случайностью, и Мондалар уверился в этом, когда тот начал настойчиво приглашать его заглянуть в свои покои. Мондалару удалось отделаться от него, только сказав, что он спешит исполнять особое поручение императора, и эти слова заставили Адельхарда нахмуриться и попрощаться. Можно было только предполагать, что ожидает Мондалара в дальнейшем: общение с императором в любом случае не могло остаться незамеченным, а он собирался лично объявиться в здании прокуратуры. Увернуться от этого в любом случае не представлялось возможным; Мондалар, вернувшись, первым делом послал за Уно. Тот, узнав, чью именно безопасность им предстояло обеспечить, долго молчал, затем спрятал лицо в ладонях и тихо застонал. — Что с Артриром? — мрачно спросил Мондалар. — Он пока наслаждается возможностью видеть, слышать и чувствовать. Мы не надевали маску и перчатки, он очень слаб и восстанавливается даже до прежнего состояния крайне медленно. Мондалар медленно опустил кулак на стол и встал. Пошагав немного по кабинету, он сказал: — Возможно, это к лучшему. По крайней мере, можно ограничиться своими силами и не просить помощи у храма. Уно не был уверен, что им следовало упиваться подобной уверенностью в собственных силах, но промолчал. Намерение императора не просто заглянуть в прокуратуру, а побеседовать с Артриром ввергало его в бездну уныния. Мало того, что нужно было снова выстраивать мощнейшие матрицы защиты, так еще его, как и Мондалара несказанно беспокоила одна мысль: куда ни шло, если император ограничится короткой болтовней о том о сем, тогда в одном с ними помещении будет находиться его охрана и маги прокуратуры. Но своенравности Константа могло хватить на требование оставить их с Артриром наедине. Это было опасно само по себе; куда опасней была способность Артрира, какой бы призрачной она не представлялась, особенно если брать во внимание плачевное состояние его, повлиять на состояние Константа, навести на него болезнь, дурные мысли, вплоть до желания причинить себе вред. Случись что, и Вальдоран останется без императора менее чем за год — и им всем непоздоровится. Раздавая распоряжения, Уно тихо взывал к Небесам с просьбой облагоразумить императора или допустить на его пути нечто такое, что помешало бы ему прийти в прокуратуру. Правда, вскоре перед ним стоял капитан дворцовой стражи Рейкир — он отвечал за безопасность императора в грядущем визите. Уно шумно выдохнул. Капитан Рейкир позволил легкой гримасе исказить его лицо. — Император юн и… несколько… самонадеян, — сквозь зубы процедил он, оглядывая стены. — Да еще и этот… мне кое-что рассказывали, как стража сбивалась с ног, чтобы не подпустить его к Вальдорам, еще когда он рыскал на свободе. Никто не сомневался в его опасности. А тут сам идет к нему в пасть. — Мы сделаем все возможное, чтобы не оставлять их наедине, — пообещал Уно. — И даже осмелитесь ослушаться его? — мрачно спросил Рейкир. Уно тяжело вздохнул. — То-то. Что за сумятица была посеяна на нескольких уровнях седьмого круга, Констант не знал, не задумывался, не предполагал. Почти сразу же после разговора с Мондаларом, после приказа (он даже испытал гордость за ровный тон, которым отдал его, несмотря на сумятицу, владевшую им в тот момент, и на полнейший переполох в мыслях) им завладели сомнения: стоило ли поддаваться желаниям, не следовало ли сначала получше узнать, что за человек этот Финниан Артрир и на что способен — причем не только по словам Миры Хильденот и по документам, которые она подготовила ему, но и по мнению прокуратуры; не нужно ли было дать побольше времени на подготовку их беседы, если Артрир действительно настолько опасен, как о нем думали все, с кем Констант ни заговаривал о нем. Вообще так ли нужно требовать от него помощи — может ли, способен ли Артрир помочь ему управиться с силой, то переполнявшей Константа, то опустошавшей, способен ли научить обращению с ней, так чтобы не тыкаться вслепую, пытаясь как-то осуществить желания, но и понимать, что она может ему дать, каковы ее пределы и какие ограничения она может накладывать на него. Как потребовать от Артрира научить его, сможет ли он вообще понять, что именно от него хотят? Знаком ли сам он с этой силой, которая досталась Константу неожиданно не только для него, но и тех людей, которым он признавался? Авеника неторопливо повернула голову, когда Констант вошел в ее гостиную, и удовлетворенно улыбнулась. — Рада приветствовать вас, ваше величество. Для материнского сердца нет ничего отраднее сыновнего внимания, пусть оно тем реже, чем старше возраст сына, — медленно пропела она, не скрывая насмешки в голосе. — Мое внимание всегда обращено к вам, монна Авеника, — натянуто улыбнувшись, ответил Констант и сел рядом с ней. — Впрочем, если вам приятнее стенать и жаловаться, может, мне озаботиться тем, чтобы обеспечивать вам нужное количество поводов? — Давайте пока ограничимся вашим вниманием, Констант. Поводов у меня и без ваших стараний предостаточно, — мягче произнесла Авеника, мимолетом касаясь его руки в знак примирения. — Как вам понравился вчерашний спектакль? — Он был восхитителен, — коротко ответил он, избегая глядеть на нее. — Вот как, — в задумчивости откликнулась Авеника, изучая его. — Рада слышать это. Хочется надеяться, что я тоже смогу увидеть его. — Он может оставить вас равнодушной, — мельком глянув на нее, ответил Констант. — В нем слишком много простых стихов и очень легкомысленные песенки. Не то, что привлекает вас в театре. Авеника хмыкнула. — Я не особенно против легкомыслия, Констант. В конце концов, зачем усложнять жизнь еще и вне обременительных обязанностей. Хотя песенки — нет, тут ты прав. Их мне споют и тут. Но чем я хочу похвалиться, сын… — Она помахала рукой высокой женщине со светлыми волосами, убранными в небрежный пучок, одетой в сюртук и лосины из темно-синей ткани. Та стояла у мольберта и меланхолично слушала двух фрейлин, оживленно рассказывавших ей что-то. Увидев жест Авеники, она оживилась и направилась к ней. Походка ее была невероятно легкой, женщина скользила между стульев, словно привидение, и рассеянно улыбалась людям, мимо которых проходила. — Позволь представить тебе Зельду Леанон. Констант встал, приветствуя ее; Зельда Леанон склонилась в почтительном поклоне, но прежде взгляд ее пробежал, словно ощупал, его лицо. Она поднялась, и на лице ее царствовало все то же меланхоличное, немного сонное выражение. — Должен ли я радоваться знакомству с мэтрессой Леанон, и если да, по какой причине? — осведомился у матери Констант. — Ах, прости. Ее имя не говорит тебе ничего? — ядовито уточнила Авеника и сделала многозначительную паузу. Констант пожал плечами, отказываясь раскаиваться в своем невежестве, и она продолжила, поубавив желчи в голосе: — Зельда Леанон является придворным художником Ревадии. Она здесь, чтобы сделать твой портрет и доставить твоей невесте. — Была ли мэтресса Леанон достаточно предусмотрительна, чтобы доставить и мне портрет моей невесты? — с видом глубочайшего смирения спросил у нее Констант и повернулся к Леанон. — Сколько угодно, ваше величество. Ваша невеста является одной из моих любимых моделей, — охотно призналась та. — Я позволила себе доставить сюда несколько ее портретов, одиночных и с членами ее семьи. Моя бесконечная признательность леди Авенике за возможность показать их и мои прочие развлекушки. Констант огляделся: по гостиной действительно были развешаны, поставлены на пюпитрах и на полу многочисленные картины. Некоторые были огромны, на них были изображены несколько людей, облаченных в церемониальные одеяния, застывших в неудобных позах; на иных поменьше фигуры замерли в куда более свободном положении. Кое-где на картинах были нарисованы леса, поля или горы, еще где-то — лошади, ящеры, корабли, поезда или дирижабли. Краем глаза следя за ней, Констант ощущал на себе все тот же цепкий, измеряющий и расчленяющий взгляд; снова повернувшись к ней, он увидел на лице Зельды Леанон мечтательную, немного рассеянную улыбку и взгляд из-под тяжелых век, направленный куда угодно, но не на него. Следующие полчаса Константа водили от картины к картине, Леанон рассказывала, кто именно изображен, как связан с невестой. У нее был грудной голос, и речь лилась неторопливо, словно полноводная река лениво текла между бескрайних полей; она очень хорошо говорила на вальдорском наречии, глуховато немного, но это украшало ее речь. Помимо этого, Констант не мог отделаться от ощущения, что многие вещи звучали бы куда лучше на ревадийском — могло статься, что Леанон дословно передавала на вальдорском остроты, бывшие живее, резче, ядовитее на ее родном наречии, и от этого они теряли многое. Кроме этого, Констант (и не только он, такое складывалось ощущение) не мог не замечать, что Леанон с теплом говорила о животных, даже таких упрямых и своевольных, как крылатые ящеры, с восторгом — о домашних рысях и ласках, но ни искры от этого тепла не оставалось, когда она представляла портреты придворцев. Разве что для Теодоры Ревадион она делала исключение: задерживаясь у картин или этюдов с ней, Леанон смотрела на них с особенным удовольствием, а в голосе ее появлялись мурлыкающие, удовлетворенные нотки. — Она замечательная модель, ленивая настолько, насколько и пластичная, — охотно поясняла она. — Обладает удивительной способностью замирать в самой неудобной позе, и у меня обычно бывает столько времени, сколько нужно, чтобы закончить эскиз. На лице Константа отражалось недоумение, и Леанон поясняла, смеясь, что это, разумеется, звучит ужасно, но у художников совершенно иные представления о «хорошо» и «плохо». — Высокий город, например, — снизошла она до пояснений. — Отвратительно. Ужасный свет, унылейшее однообразие, все эти кварталы и дома в них, расположенные по линеечке, эти безумно скучные прямые улицы, разве что в садах можно увидеть что-то интересное. Хотя… От границы мы передвигались на дирижабле, надо признаться, оттуда город просто впечатляющ. Вообще Вальдоран. Столько в нем цветов, столько линий, и они совершенно разные. Вальдери очень красив с высоты птичьего полета, вы знаете это? Констант задумчиво поджал губы. — Кажется, птицы не летают так высоко, — заметил он. — Разве что ящеры. С высоты их полета Вальдери действительно очень красив. Леанон издала ехидный смешок. — С высоты круга, на котором держатся ваши ящеры, Вальдери совершенно уныл. Хотите, покажу, что я набросала, пока мы летели сюда? Это — сколько, четыре, пять верст? Очень, очень любопытные бывали земли. Констант предпочел бы еще немного поизучать портреты Теодоры Ревадион — в конце концов, переговоры об их браке близились к завершающему этапу, уже почти определились с датой помолвки, и брак с ней из туманной вероятности постепенно превращался в неумолимую действительность, — но решил, что у него будет вся жизнь, чтобы не только на портреты смотреть, но и на саму модель, и кивнул. Он пошел за ней, по пути бросив взгляд на Авенику: она следила за ними, и рядом с оттоманкой, на которой она расположилась, стояли князь Альдар из Левалии, члены посольства и герцог Далейв. Констант листал альбом с рисунками, удивляясь, насколько незнакомы все эти земли с крейсерской высоты дирижабля, но все-таки мог сопоставить их с картой Вальдорана, сам же очень хотел знать, как часто эти люди наведывались к Авенике и что обсуждали. Но Зельда Леанон показала ему альбом с набросками ревадийской княжеской семьи, причем сделаны они были, когда семья находилась вдали от посторонних глаз, а значит, не испытывала необходимости притворяться и держать лицо; затем она потребовала уделить ей пару часов времени или хотя бы позволить присутствовать при его обычных занятиях, и Константу пришлось настойчиво отбиваться от ее желания уже на следующий день начать сопровождать его. Он снова подошел к матери; герцог Далейв по-прежнему находился рядом с ней. — Как вы нашли Зельду? — спросила Авеника, с любопытством глядя на него. — Одержимой, — сухо ответил Констант, коротким кивком отвечая на приветственный поклон Далейва. — Иначе она не достигла бы своего мастерства, — заметила Авеника. — Она хороша, согласитесь. А Теодора? Не правда ли, мила? — Даже если не считать, что художник беззастенчиво льстил своим моделям, я воздержался бы от такой характеристики, монна Авеника, — возразил Констант, усаживаясь рядом с ней и изучая шкатулку, стоявшую рядом с ней. — Изящная работа, любопытные плетения, матушка. — Вы не находите мэтрессу Теодору привлекательной? — широко улыбнулась она. — Я не считаю, что «милая» подходящее слово. Привлекательная — подходит куда больше. Способна ли эта шкатулка сохранять голос? — Очень хорошо и достаточно длинные речи. Причем воспроизводить его многократно, почти без ограничений. — Авеника без лишних слов открыла ее, и из недр шкатулки полилась песня на ревадийском наречии. Пела женщина, ее сопровождали арфа и две флейты. Что-то о намерении сделать правильный выбор, если Констант не ошибался. Авеника ухмыльнулась и развернула шкатулку к Константу, и он от удивления приоткрыл рот: на крышке ее он мог увидеть двух флейтистов, а между ними женщину, меланхолично перебиравшую струны небольшой арфы, подыгрывая себе, и в ней он узнал Теодору Ревадион, свою невесту. Удовлетворенная его реакцией, Авеника протянула ему шкатулку. — Можете забрать ее с собой, Констант, чтобы обращаться к ней так часто, как только пожелаете. — Я не могу лишить вас такой замечательной игрушки, матушка. Кроме того, я не уверен, что имею право принимать в дар предметы, для этого не предназначенные. Ни человеком, создававшим его, ни человеком, воспользовавшегося этим артефактом. Вообще сомневаюсь, что это право есть у вас — передавать мне подарки от других правящих семей, да еще в ваших покоях. Улыбка потускнела на лице Авеники, взгляд стал тяжелым и колючим. Констант встретил его, не дрогнув, и выдерживал долго, пока она не тряхнула головой и отвернулась от него. — Строптивый мальчишка, — процедила она. — Вы говорите о вашем императоре, монна Авеника, — сквозь сжатые зубы выдавил Констант, раздражаясь, и встал. — Я говорю с моим сыном, — огрызнулась она. — Вы вспоминаете об этом слишком редко, монна Авеника, и только когда вам от этого может быть выгода. Это не приводит меня в восторг, совсем наоборот, — нагнувшись, прошептал ей на ухо Констант и выпрямился. — Благодарю вас за поучительный вечер, мадам. Герцог Далейв, не сомневаюсь, что вы развлечете монну Авенику дальше, как мудрому придворному подобает развлекать вдовствующую мать императора. Через полчаса перед Константом стояла полковник Брангон, вытянувшись и сцепив руки за спиной; он пытался напустить на себя невозмутимый вид, но волнение одерживало верх, а спрашивать нужно было о вещах, которые сам Констант считал недопустимыми — по крайней мере, ничего хорошего, правильного, порядочного он не мог разглядеть в том, чтобы шпионить за матерью. Он пытался сформулировать вопрос так, чтобы не выдать слишком открыто своих желаний, но все же чтобы Брангон поняла, что именно он хотел узнать. Увы, слова не складывались в нужную ему фразу, так что пришлось спрашивать напрямую: как часто герцог Далейв навещает мать. Если Брангон удивилась вопросу, вида она показывать не собиралась. Отвечала без увиливаний, но человеку более опытному были бы очевидны медлительность, с которой предложения следовали друг за другом, паузы между словами, и напряженный взгляд. Она подтвердила, что Далейв проводит много времени с Авеникой, изредка исполняет для нее самые разные поручения, поддерживает связь с посольствами — не только левалийским, но и танигийским, бывает в них, но приглашать к себе домой никого не осмеливается. Для кого-нибудь более расторопного ее ответы показались бы излишне развернутыми, Эмиран мог бы вообще рявкнуть на нее, чтобы не держала его за дурака, для Константа в них не было ничего необычного. Он внимательно выслушивал ее, но не мог решиться и прийти к каким-то выводам. — А эта художница? — хмуро спросил он. — Прибыла с посольством. В нем и без этого много ненужных людей, так и она. Багаж обычный для этого народа, бумага, кисти, карандаши, краски. Многое магически усиленное, но не так, чтобы следовало подозревать ее в чем-то. Картины, которые она развешивала в покоях вашей матери, тоже ничего примечательного из себя не представляют. — Они очень даже неплохие, — усмехнулся Констант. Брангон нахмурилась. — Они как раз таки представляют из себя нечто примечательное, полковник Брангон. Но вы не об этом говорили. — Совершенно верно. Рамы немагические, некоторые из красок могут светиться в темноте или создавать подвижность материи… так мы понимаем, — поправила она себя, не особенно уверенная, правильные ли слова для художественных тонкостей применила. — Но ничего сомнительного с точки зрения безопасности. Мы проверили ее, она на самом деле модная на севере мэтресса, во многих дворцах есть ее картины, и платить ей готовы тоже очень хорошо, но она все больше ревадийский двор рисует. В связях с их тайной полицией не замечена. Констант моргнул, недоуменно глядя на невозмутимую Брангон. — Каких именно связях? — Всевозможных, ваше величество. В зависимости от маршрута, которым проходил дирижабль, человеку с опытным глазом можно было увидеть немало любопытного. Он был составлен с учетом и таких возможностей, но даже по, допустим, подъездным путям или расположению иных заводов и движению вокруг них можно сделать самые разные заключения. Она там рисовала горы, облака и все такое, но не более того, никаких схем или карт. Точно так же картины можно завершить таким образом, чтобы они, допустим, как-то воздействовали на человека или скапливали в себе некие сведения. Но и тут все чисто. Она вообще очень мало колдовства применяет в картинах, все больше когда краски мешает, ничего подозрительного при завершении картин, и особенный колдовской дар у нее не замечен, поэтому можно и не слишком за ней следить, если решит бродить по дворцу. А так вполне могла бы получить задание, скажем, разведать охранные, сигнальные или бытовые системы. В случае с дворцом в принципе крайне маловероятна обширная вражеская атака, но мелкие акты не невозможны. В ее случае нет оснований для подозрений. Констант сложил руки на груди и склонил голову к плечу. Брангон смотрела на него честными глазами, и по ней непохоже было, чтобы она ухмылялась про себя или думала нечто неподобающее о своем императоре. Но урок был неплох. Он поблагодарил ее, потребовал кофе и сел за письменный стол. На нем лежало несколько конвертов, а внимание его привлек серебристый, перевязанный бледно-голубой лентой. Констант не сразу решился подтянуть его к себе — он знал, очень хотел верить, что его будет благодарить за подарок определенный человек. Не ошибся: Видда Петри благодарила его многократно за прекрасный букет и замечательную брошь, которую непременно наденет в следующий раз, когда будет играть Катильду, и очень хочет думать, что он сам убедится в этом. Констант несколько раз перечитал записку, провел пальцами по строкам, затем поднес ее к лицу и бережно вдохнул аромат. Сердце гулко стучало в его груди, и хотелось, очень хотелось знать, что следует делать дальше. Или — следует ли вообще говорить о «следует»? Утром Констант долго колебался, но решил вместо обычного, опостылевшего ему невероятно собрания императорского совета провести несколько часов в картографической комнате. Эмиран был удивлен, но куда больше — члены совета, после минутного замешательства они, полные собственного величия, уверенные в своей незаменимости, шумно, негодующе принялись убеждать Константа в необходимости собраний, каждый из них многократно изъявил настоятельное желание присутствовать при его встрече с маршалами и адмиралами, и кое-что из сказанного подозрительно напоминало требование. Констант молчал и хмурился, переводил сумрачный взгляд с одного говорившего на другого, изредка его губы поджимались неодобрительно, когда требования становились особенно настойчивыми. Эмиран помалкивал, как и он, не особенно понимая, зачем Константу понадобилось настраивать против себя сразу две дюжины влиятельных людей, да еще не скрывать, что предпочитает их обществу армию и флот; более того, он начинал опасаться, что под таким мощным напором Констант не удержится, либо сорвется, либо поддастся на требование присутствовать в картографической комнате во время совещания с военными. Он замер, когда Констант встал, поднялся вслед за ним, и остальные тоже — никому не дозволялось сидеть, когда император стоял. Но встав, члены совета продолжали возмущенно переговариваться. — Я со вниманием слушал вас, почтенные господа и дамы, теперь же я желаю применять в деле ваши советы, — сказал Констант, не дожидаясь абсолютной тишины. — Пока же в следующем нашем собрании нет особенной необходимости. Прошу вас заняться вашими прямыми обязанностями. Ингосф попытался возразить что-то, но Констант перебил его, сказав: «Немедленно». Одновременно с его приказом ощутима стала сила, подчинившая их тела некой воле, запретившая говорить, не позволявшая возражать. Зрелый князь, самоуверенный и величественный, склонился низко, и за ним остальные; и эта же сила, заставившая их опустить головы, опустилась тяжелым весом на плечи Эмирана — он, впрочем, смог ограничиться простым наклоном головы. Они шли к картографической комнате; подгадав момент, когда они немного отдалились от свиты, Эмиран тихо сказал Константу: — Полностью отказываться от совета неразумно, ваше величество. — Не спорю, — сухо ответил Констант, бросая взгляд через плечо на сопровождавших их людей: они были беспокойны, обменивались недоуменными взглядами, которые потом возвращались на Константа. — Каждый из них обладает существенной поддержкой не только среди знати, но и финансистов, торговцев, военных и дипломатов. — Значит ли это, что в ущерб мне? — Нет! — воскликнул Эмиран. — Но их недовольство может нарушить единство при дворе. — Значит, придется изгнать недовольных из дворца, — буркнул Констант, замедляя шаг. Перед картографической комнатой их уже дожидались военные. Он приветствовал их и направился к дверям — они начали открываться, хотя Констант не прикладывал ладонь к отворяющей пластине, не творил иных заклинаний, заметных посторонним. Каждый из присутствовавших помнил, как Ариан входил в комнату или, в его отсутствие, Эмиран, что магия требовала от них подтверждение права открывать двери, и сложно было справиться с удивлением, непониманием, подозрительностью при виде легкости, с которой Констант справлялся с ней. Немного позже стало понятно беспокойство Константа: почти по всему протяжению границ заметны были нарушения — где-то крупнее, где-то мельче. Кроме того, каждый из командующих мог подкрепить эти события более точными сведениями, снова и снова: где-то банды проникали на территорию Вальдорана, грабили все, до чего могли дотянуться и удирали обратно, требования выдать их наталкивались на демонстративное бездействие властей. Границы были значительно усилены, но все равно находились прорехи, через которые проникали новые разбойники. Если же их удавалось арестовать, допрашивавших удивляло, насколько хорошо вооружены эти люди. Морские пути ослаблялись пиратскими нападениями — разведка же доносила, что у других стран таких сложностей не возникает, и тот же торговый флот передвигается без излишних предосторожностей. Граничащие государства, в особенности Гойтер, в открытую проводят учения и марши, а население старательно подпитывается рассказами о бессердечии Вальдорана. Констант слушал, следил за картой, позволял Эмирану задавать вопросы, сам же предпочитал молчать. — Следует ли принимать вызов? — спросил Констант перед ужином. На вопросительный взгляд Эмирана он пояснил: — Мне почти не удается спать ночью, эти события не позволяют. Границы похожи на изношенную мешковину, через них только ленивый не просачивается сюда. Граничные заклинания обновляются и усложняются, но слишком медленно, и они будут защищать только от мелочных случаев, не когда Гойтер решит армией вторгнуться сюда. Или ингорские фанатики. Или Левалия. Нам нужен флот. И нам нужны хорошие дороги, ведущие к морю. Одновременно едва ли получится. — Ты хочешь объявить войну первым? — удивился Эмиран. — Нет, всего лишь провести учения. Адмирал Кьернор писал в одной из докладных записок о новых двойных дирижаблях. Уже готовы полторы дюжины образцов. — Эмиран скептически фыркнул, и Констант мрачно посмотрел на него. — Я видел рисунки, это очень интересная придумка. Можно проверить, как легко они огибают горы и на какую высоту поднимаются. Это наверняка будет заметно и по ту сторону границы. Может, это заставит их поджать хвост. — Для того, чтобы Ингор поджал хвост, нужно нечто куда более значительное. — Я понимаю. Но пока это все, что у нас есть. Можно будет еще совершить что-то ужасное или, по крайней мере, заметное, но я еще не знаю, как. — Констант помолчал немного и добавил: — Мне нужно учиться, очень нужно. Он был задумчив и малословен во время ужина и нетерпелив после него. Даже очередная записка от Видды Петри — ответ на его многословное послание — оживила его на совсем незначительное время. Эмиран изнывал от любопытства, многократно усиливаемого упрямым молчанием Хельмы Брангон и ее категорическим нежеланием отвечать на его вопросы (стерва только поднимала глаза и прижимала ладонь к жетону с императорским гербом на груди), но спрашивать напрямую не осмеливался.