Враг коленопреклоненный

Ранним утром, заставив себя распрощаться с Артриром, пообещав себе при этом, что следующий урок будет длиться подольше, Констант возвращался в свои комнаты. Настроение его при этом было странным — одновременно удовлетворенным и беспокойным, нетерпеливым, отчасти обреченным. Словно случилось что-то, способное повлечь многие неприятности, и ограничить их может оказаться очень сложным. Констант стоял, снова и снова перебирая ощущения, пережитые им рядом с Артриром, вспоминая в мельчайших деталях указания, которые тот давал ему, свои при этом впечатления, переживал заново невероятное переживание — возможность не просто управиться с силой, к которой получил доступ, но и подчинить ее себе; он уже отчаялся найти подход к ней — она иногда казалась Константу если не живой, как жив он или любой обитатель города, даже как ящеры, в которых природная жизнь была подпитана и подкреплена колдовством; она совершенно определенно не была оживлена, как големы — те могли выполнять разные функции, были охранными, использовались в некоторых военных действиях в качестве частично самостоятельных орудий, чья способность выполнять некие действия могла сойти за разумную, но была скорее отражением чьих-то посторонних мыслей. Магия, наполнявшая город, провинцию вокруг него и бескрайнюю империю дальше, распространявшаяся и за ее границы, не ощущаемая никем, кроме посвященных ей, отличалась от привычной, будничной, заполнявшей весь мир, к которой мог обратиться любой, если обладал хотя бы крохотной крупицей таланта. Она не была разумной, как разумен человек или некоторые особенно сложные и крупные матрицы, становившиеся благодаря многочисленным управляющим блокам относительно самостоятельными, как иные големы или отдельные летательные и движущиеся машины; возможно, что-то похожее содержалось и в этой магии, что позволяло ей свершаться не только по желанию оператора, но и самостоятельно разворачиваться, менять его намерения — или что угодно еще. Констант не мог подобрать слов для ощущений, которые, наверное, начал понимать только после пояснений Артрира, и то чувствовал себя слепым и беспомощным, одновременно восхищаясь легкостью, с которой тот раздавал указания — за этим наверняка стояла многолетняя привычка управляться с тем, чего требовал от Константа, и злясь, что не в полной мере может исполнить их, что неловок и бестолков, что Артрир сопровождал его неудачи хмыканьем и усмешкой, которые получалось растолковать только как «Неужели из этого бестолкового что-нибудь выйдет?». Платформа остановилась, Констант поднял взгляд на гвардейцев. Они выглядели паршиво, он не мог не отметить это. Брангон не могла стоять без посторонней помощи, ее поддерживал Бруно — от него, кстати, совсем слабо тянуло лечебной и бытовой магией, очевидно, лекари унимали кровь, а потом кто-то еще чистил мундир. Остальные стояли, привалившись к стене, кто-то опирался на соседа и был слишком бледен, чтобы можно было не заметить это. Констант нахмурился, подошел к Брангон и сказал негромко: — Возьмите все два выходных дня и… позаботьтесь о своем здорове. Если нужно больше времени — возьмите больше. Я подпишу любое распоряжение. Она склонила голову и с явным усилием выпрямилась. Констант пошел к выходу. К потайной двери в его комнаты Константа сопровождали двое сержантов из бывших еще в прокуратуре. Остальные выглядели недостаточно здорово, даже наоборот, и он не мог не возвращаться к мыслями к тому, что именно произошло в камере. Чему именно Артрир и он подвергли друг друга и как это сказалось на остальных. Сам Констант не чувствовал особенной усталости, разве что глаза его были сухими и подавлять зевки было очень сложно. Он рассчитывал подремать пару часов, а затем вернуться к привычным обязанностям, от которых, как бы он ни старался, не удавалось избавиться больше чем на десятую часть. Сонный и какой-то нервный, испуганно глядящий на него камердинер помог сменить одежду на домашнюю; Констант потребовал чая и упал на диван, обещая себе, что просто полежит немного с закрытыми глазами, чтобы перебороть сон. Правда, как камердинер ставил чай на столик рядом с диваном, готовил утренний костюм и прибирал кровать, Констант уже не слышал. Ему, как ни удивительно, снились сны. Все странное, пытавшееся притвориться опасным, но после первых нескольких мгновений, когда Констант ощущал, как падает куда-то и его сдавливают со всех сторон неведомые силы, ничего страшного он не ощущал. Ему снилась воронка, огромная настолько, что все видимое небо, которое он наблюдал из окон храма или дворцовых, или когда обучался полетам на ящерах, не было бы различимо на ее краю. И эта воронка занимала совсем крохотное место на огромном поле — если его можно так назвать. Оно не было однородным, пустоты в нем чередовались со звездами и планетами, где-то его перехватывал пояс, в котором звезд было бесконечное множество (и Констант вспомнил, что на знакомом ему небе тоже наблюдались участки со значительно большей плотностью звезд, некоторые по форме приближались к шару, некоторые же — были вытянуты и напоминали ленту; насколько они были похожи с тем, что он видел сейчас, он не мог определить, как ни пытался). Куда сложнее было соотнести себя-наблюдателя и то, что он видел перед собой. Солнце, освещавшее их планету, тоже было где-то на этой равнине, маленькое и незначительное; ничто в голове Константа не откликалось на желание увидеть Солнце, и попытка справиться со сном тоже оставалась тщетной. Оно было — где-то, и рядом с ним планеты, а на одной из них — Высокий город и дворец, в котором спал Констант. И Констант же задержал дыхание, когда под его ногами материя, которая как бы существовала, но была настолько разреженной, что существовала скорее в виде пустоты для создания объема — хотя у него тоже не было границ, — расступилась, и он вынужден был падать снова. Что-то подсказывало ему, что скорость, с которой он проносился мимо самых разных звезд и галактик, была невероятной, едва ли ученые Вальдорана смогли бы описать ее формулами и едва ли они смогли бы подобрать сравнения, чтобы слушатели хотя бы приблизительно представляли, насколько велика эта скорость. При этом Констант не ощущал холода, как при полете на ящере, ни ветра, ни давления — ничего. Это просто было перемещением куда-то. Бесконечным и — молниеносным. Он стоял на огромной площади, окруженной высокими домами — ни один из них не дотягивал до Высокого города, даже едва ли до первого круга, — но при этом ощущал, насколько крохотен в сравнении с ними. Площадь была полна людей, между высотными домами были переброшены многочисленные мосты, по которым сновали люди, повозки, более длинные экипажи, состоявшие из двух-трех-четырех кабин; летали странные дирижабли, очень маленькие в сравнении с привычными Константу, но с винтами на крышах. За всеми ними следовали клубы дыма, и воздух — отвратительный, пахнущий гарью и сажей, от которого враз запершило в горле. Люди спешили куда-то, втянув головы в плечи, некоторые прижимали к лицам платки; стены домов тоже были темными, и как-то сразу создавалось ощущение, что это как раз та самая сажа, от которой пытаются оберечься люди, и из окон выходили трубы, а под некоторыми висели огромные железные мешки, с унылым гудением засасывавшие воздух. Одна из стен наполовину была занята огромным портретом. Надпись была сделана знаками, подобных которым Констант не встречал ни в одном знакомом и полузнакомом языке. При этом он был почти уверен, что может прочитать ее — что-то вроде хвалы и славы величайшему из живущих. Куда более жутко было смотреть на сам портрет — на Константа смотрел он сам. Немного старше — лет двадцати, наверное. Волосы стрижены коротко и зачесаны на правый бок — как у Константа. Одет был этот двойник в парадный мундир, обильно украшенный золотым шитьем и шнурами, орденами с драгоценными камнями; воротник был жестким от вышивки и высоким, и голова того Константа была откинута назад, и взгляд его от этого казался еще более надменным. На Константа не обращали внимания. Существовал ли он в этом мире, существовал ли вообще этот мир, а не был игрой его воображения или проклятьем, наложенным на него Артриром, Констант не понимал. Но, кажется, находиться дальше на этой площади было опасно: на площадь начали опускаться один за одним дирижабли с винтами наверху, и от зданий к нему бежали люди в форме, а на лицах их были маски — очевидно, скорее, чтобы защититься от воздуха, чем чтобы скрыть лица. Что именно нужно было делать, Констант не представлял вообще. Но он решил думать, что находится не непонятно где, а наверху того бесконечного пространства, из которого начал спуск невесть куда. Ему еще показалось, что и действительность вокруг создана из разреженной материи, с которой он — даже он с его ничтожными знаниями и опытом — может справиться. Он поднял руки и раздвинул их. И перед ним действительно простирались звезды, небеса, а за спиной закручивалась огромная воронка. Где-то вдали, возможно даже, наверху или внизу, сидел Финниан Артрир. То ли пил вино, то ли читал книгу. Констант пожелал оказаться рядом — и стоял у кресла, в котором тот расположился с очевидными удобствами. Артрир испытующе оглядел его, но не произнес ни слова, а снова погрузился в книгу. Кто-то тормошил Константа за плечо. Он сел и закашлялся, как если бы воздух из того города задержался в его легких. Перед ним сидел на корточках Эмиран и беспокойно смотрел на него. — Я битых пять минут пытаюсь дозваться до тебя. Ты никогда так крепко не спал, — встревоженно произнес он. Констант огляделся, больше чтобы убедиться, что снова дома. — Я в порядке. Который час? Было совсем рано, он проспал не больше двух часов. Чашка с остывшим кофе стояла на столике, шторы были раздвинуты, и за ними отраженный солнечный свет заливал обильно цветший сад. Констант поднялся, стараясь делать это осторожно, словно боялся потерять равновесие, странно ощущая собственное тело, ставшее слишком легким и все еще не до конца послушным. Он пошел к зеркалу и долго всматривался в него, обещая, что не позволит цирюльнику так жестко укладывать волосы, как на том портрете, и пробор пусть ему делают на правой стороне. Помимо этого, он не мог определить никаких изменений в себе. Он развернулся к Эмирану: тот стоял, почтительно склонив голову, готовый к какой-нибудь грубой фразе из-за непочтительности, проявленной им по отношению к императору, — словно Констант позволял себе нечто в этом духе. — Все было в порядке? — спросил он. Эмиран подозрительно смотрел на него, словно готов был в чем-то признаться, но не знал, как на это отреагирует Констант: скажет ли, что глупость, расценит как попытку усомниться в его силе или просто отмахнется. — Магия сегодня была немного… — Констант нахмурился. — Самовольна. Я ощущал это особенно хорошо. — Я до сих пор не могу избавиться от странного беспокойства. Безосновательного, если позволишь заметить, ничего не произошло, либо не дошло известий о чем-то подозрительном, что могло вызвать это беспокойство, — тут же сообщил Эмиран. — Ты говорил со службой безопасности? Эмиран кивнул. Констант решил проверить, все ли в порядке на границах. Удивительно — они были неожиданно спокойны. Он проверил их чуть тщательнее, но заклинания оставались непотревоженными всю ночь, за исключением разве что единичных попыток. Те закончились неудачно для нарушителей: обновленные заклинания работали что надо, и пограничники прибыли на место нарушения, чтобы установить факт по косвенным признакам, но сами нарушители сбежали обратно. Констант решил убедиться, что с Высоким городом все в порядке, и обратил свое внимание на него. Он мог ощутить всю структуру города, и она оставалась непотревоженной; мелкие происшествия, в том числе и столкновения с направляющими нитями внутри подъемной шахты, не представляли никакой угрозы вообще. Иными словами, и в нем все в порядке. Разве что чуть напряженнее дворец, чуть подозрительнее храм, а в прокуратуре бурлит-клокочет жизнь, словно в попытке устранить последствия и восстановить поврежденное за ночь. Так что он опустился на кровать и пожал плечами. — Магия сама по себе не особенно спокойна, — негромко произнес он. — Наверное, мы с ней еще не притерлись друг к другу. Этому бы немного больше времени посвятить, но для этого следовало бы оградиться от всяких потрясений и волнений. Я, наверное, слишком легкомыслен. Эмиран поднял брови, но не возражал. — Я буду готов через несколько минут. Позавтракаешь со мной? — спросил Констант, поднимаясь, но избегая глядеть в его сторону. — Почту за честь, — поклонившись, ответил тот, старательно удерживая улыбку. Он думал совсем не о том, что беспокоило Константа, даже не представлял, а был уверен, что причиной всему — как раз еще одна инициация Константа, знакомство с еще одной стороной жизни, которая не может не влиять на магию города и страны, на самочувствие других людей, пусть и опосредованно. Рождение Вальдора в семье коронованного императора — всегда событие, волновавшее не только подданных, но и магию, которой они были посвящены, и это подтверждали жрецы, ученые, военные, иными словами, все те, кто непосредственно взаимодействовал с ней. Возложение короны на новую голову, смерть не только коронованного, но и прикасавшихся к регалиям Вальдоров — но и не только. Вхождение в опыт плотской любви тоже могло вызывать волнения, кому как не Эмирану знать об этом: за ужином, на который Эмиран пришел, с трудом и неохотой оторвавшись от фрейлины матери, отец и Ариан позволили себе многочисленные шутки, иные из которых звучали, как благочестивые попытки успокоить его и убедить, что город стоит, а круги его не вращаются слишком быстро. Так что и странное ощущение, пережитое многими три-четыре раза за ночь, он списал как раз на освоение императором взрослой жизни в полной мере. Так что за завтраком Эмиран пребывал в добродушном настроении, подтрунивал над рассеянностью Константа и предлагал посетить театр Иды Элирис. Констант вскидывал голову, словно вырванный из мыслей, смущался и кивал. Игривое настроение Эмирана успокоило слуг, кажется, они даже поняли, что именно было основанием для его шуток. Констант закончил завтрак и обратился к Эмирану с предложением начать работу с картографической комнаты — просто чтобы убедиться не только на основании своих ощущений, что с границами все в порядке. В это же время Уно сидел за одним столом с Таиром Мондаларом и рассеянно двигал чашку с кофе. Стоять у него все еще получалось с огромным трудом, и самочувствие было препаршивым. Перед Мондаларом лежал отчет Уно, других людей — обеспечивавших различного рода безопасность, относительно императора, магическую и информационную, и прочее. И еще одно письмо, на котором без труда угадывался герб Семирогого. Это письмо Мондалар специально положил в стороне, но не прятал и не прикрывал другими. По отчету что Уно, что остальных, даже из служебных записок жрецов и о них (некоторым пришлось побывать в лазарете, один еще находился там) выходило, что Финниан Артрир как раз не применял магию, или применял, но настолько измененную, что ее не удалось зарегистрировать; что выброс магии, доставивший несколько очень неприятных минут присутствовавшим, был невероятно мощным и при этом контролируемым, прокатился по нескольким секциям этажа, но не дальше, вне распространились только эхо-волны, слабые совершенно, неспособные причинить никакого ущерба, разве что сигнальные экраны в нескольких кварталах долго не могли определиться, считать ли это преступной энергией или нет, но в итоге успокоились; те же, на которых установлены усилители Уно и его напарников — они реагировали не только на активацию матриц, но и на создание пустоты вокруг нее или вообще в любом месте, вспыхнули на несколько мгновений, но затем погасли и не издали никакого звука тревоги. Никто из патрульных ничего не ощутил. Из некоторых служб — вроде погодной, наблюдательных в академии и университетах седьмого круга — поступили очень осторожные запросы, все ли было в порядке в эту ночь. И так далее. Не менее осторожные расспросы работников прокуратуры всего лишь подтвердили: некоторые из матриц отреагировали на некое событие, но противоречиво, и на основании этих сигналов невозможно сделать вообще никаких выводов. На людей, находившихся за пределами условной границы где-то в тринадцать пятнадцать саженей случившееся воздействия не оказало никакого. При этом в лазарете все еще находились четверо людей, одна из них — Эль; гвардейцы императора тоже не все были способны покинуть прокуратуру на своих ногах, и все без исключения участники «операции» чувствовали себя далеко не лучшим образом. Белок правого глаза Уно был красным, а радужка неожиданно сменила цвет с темно-карего, почти черного на тускло-желтый. Он, впрочем, был уверен, что когда из камеры рвануло, он стоял к ней левым боком. Точно так же он не рисковал пить кофе, потому что вкус желчи во рту был слишком отчетливым, и слишком сильно́ было ощущение, что, сделай он глоток, попытайся забросить в рот хотя бы крошку хлеба, то ему снова придется блевать желудочными соками. Жалобы иных были похожи: желудок вел себя крайне ненадежно; зрение, слух, обоняние вели себя не как обычно: можно было увидеть либо картину на стене за три комнаты, либо не разглядеть дверь, услышать, как перебирает лапками паук, но не реагировать, как окликают по имени. О том, чтобы ходить ровно, никто не смел мечтать. Впрочем, Уно, прибывший к Мондалару через три часа после того, как тот прочел отчет, заявил, что самочувствие у него улучшилось значительно. Глядишь, к концу дня выправится полностью. — Храм отмечает очень сильное воздействие на его сферы, — задумчиво говорил Мондалар. — Собственно, кому, как не императору совершать нечто подобное. Семирогий очень недоволен тем, что Артрир все еще на седьмом круге. — Мы должны провести еще несколько экспериментов, мэтр Мондалар, — мрачно сказал Уно. Мондалар осторожно вытянул из-под конверта с гербом Семирогого еще один и подвинул Уно. Тот присвистнул: личный герб императора. Его видят немногие, чаще всего это сопряжено с некими личными делами. Заказ для императорской библиотеки — герб Вальдоров; заказы для кухни — герб Вальдоров. Что угодно иное — герб Вальдоров. Личный герб супруги или, как нынче, матери императора видело куда больше народа; мало образовывалось случаев, когда император пользовался своим, не большим гербом. И — свершилось? — Император благодарит за возможность ближе познакомиться с собственной магией и желает встретиться с Артриром еще раз. Просит сообщить о последствиях, приносит извинения и готов возместить ущерб. В том числе и чтобы в будущем не возникало необходимости в экстренных мерах, когда он будет посещать эти помещения прокуратуры, — монотонно произнес Мондалар. Уно обреченно выдохнул и спрятал лицо в ладонях. Это была самая неприятная новость за все утро. Сам по себе Артрир доставлял невероятно много головной боли прокуратуре. Ладно, после первого опыта, вооруженный не только своим желанием, своим опытом и знаниями, но и — пусть крайне ограниченными для него, но куда более обширными, чем он привык пользоваться даже на свободе — источниками магии, Артрир поплатился за свое любопытство. Он не просто провел Уно несколько метров назад по реке времени, не только воссоздал что-то, напоминавшее подвал — было ли это отражением существовавшей или воображаемой комнаты, но оно было очень близко́ к тому, что видели Уно, Эль и Альде. Помимо этого, Артрир дал несколько указаний (против своей воли, подозревал Уно, крайне неохотно помогая прокуратуре, но тем не менее), очень ценных в подготовке нового опыта, в котором мумия будет куда древнее. Это и для него значило чуть больше безопасности, потому что именно Артриру предстояло проживать последние часы жертвы; но для прокуратуры — особенно, на ритуал можно было смотреть значительно более подготовленными глазами. И при этом он с упоением доводил до бешенства всех поголовно людей, общавшихся с ним, совершал мелкие пакости, чтобы поссорить всех со всеми; он, подозревал Уно, восстанавливал собственные силы куда быстрее и в значительном объеме, чем позволял им думать. Бывший изможденным до скелетоподобного состояния, неспособный поднять голову, чтобы отпить воды из стакана, он теперь пытался двигать телом, насколько это допускали кандалы, а после непонятного, необъяснимого происшествия в одном помещении с императором так и был неожиданно бодр и даже миролюбив. При этом он категорически отказывался объяснять, что именно произошло, более того — посоветовал расспросить юного Вальдора непосредственно, но вид у него был вполне довольный, как будто он стал свидетелем некого зрелища, ради которого следует жить. И внешне он был свеж, на щеках его, до этого обтянутых пепельно-серой кожей, проступил здоровый тон и даже заиграл румянец. Спрятать его снова под землю — так они снова оказываются связанными по рукам. Им удалось создать портрет последней жертвы, ее семью и место работы, они пытались установить знакомых, возможно приведших ее группу безымянных пока преступников — и тут обрывались все следы. Неудивительно, считал Уно, и с ним были согласны другие: жизненно важно для преступников было держаться как можно дальше от дневного света. Примерно схожая ситуация была с другими жертвами, чью личность удалось установить с достаточной степенью надежности: семья, работа — но ничего о знакомых, возможно, приведших ее в секту. Идея с театром была неплоха, но на седьмом уровне их было за шестьдесят, а к ним добавлялись театральные компании, не обладавшие собственным зданием, дававшие представления где придется. А ведь были театры на других кругах, и Уно склонялся к третьему-четвертому как наиболее возможным, а они ведь были побольше, гуще населены, чем седьмой. Иными словами, огромная, трудновыполнимая задача. Уно очень надеялся, что еще один опыт Артрира поможет им увидеть лица других людей, находившихся на месте преступления, и получше рассмотреть иную матрицу. Имея несколько, по возможности еще и разворачивавшихся прямо перед ними, сравнивая их, изучая узлы, можно куда точнее описать школу, из которой преступники надергали знаний. И снова — это невозможно было осуществить без участия Артрира. При этом желание добиться успеха в расследовании уже привело к недовольству храма. Более того, участие Артрира в опыте непонятно каким образом оказалось известным императору. Хотя у Уно были соображения на этот счет, и Мондалар был согласен с ними: Вальдор да не почует Вальдора, творящего или даже направляющего магию, превышающую многие пределы? Учитывая же особенность этой их магии — а храм категорически отказывался давать пояснения на этот счет, и Семирогий был неразговорчив, только лишь скупо ответил на несколько осторожных вопросов Мондалара и отмахнулся от остальных, — едва ли в силах прокуратуры и даже храма было оградить место проведения этого опыта таким образом, чтобы его не учуял коронованный, инициированный Вальдор. Мондалар даже сообщил Уно в порыве откровения, вызванного, очевидно, все теми же обреченными чувствами, которые наполняли и Уно, что у него создалось впечатление, что сам Семирогий, что уже говорить о Шестирогих, слабо представлял мощность и способности магии, к которой обратились Констант и Артрир. — Именно поэтому всего того, что вы сделали, было недостаточно, — продолжил Мондалар, глядя в сторону, цедя сквозь зубы, злясь на весь мир, а прежде всего на себя, — но при этом уже куда больше, чем сделал бы отдельно храм и отдельно мы. Они смогли внедрить и активировать несколько плетений, м-м-м, относительно обезопасивших мощность вспышки. Мы смогли поддержать их. Примерно как два решета все же чуть лучше, чем одно, но с ведром никакого сравнения. — Я говорил со жрецами, бывшими там, мэтр, и они находятся примерно в той же оторопи. Возможно, они встречали нечто, когда им дозволялось присутствовать при ритуалах вокруг алтаря, но в таком случае сама мысль о том, чтобы противостоять этой силе, противна клятвам, которые они приносили… в том числе и на алтаре, — подхватил Уно. — Когда я был у… — Мондалар указал глазами наверх, на храм, — я еще не знал, что мне доставят это письмо. Я почти пообещал ему, что мы ускорим проведение других опытов, так чтобы засунуть его под горизонт как можно быстрее. Но теперь, когда первый Вальдор желает общения с родственником, я не уверен, что мы вообще избавимся от него. Уно обмяк в кресле, желая оказаться где угодно, но только дальше от этого кабинета и от гнева храма. — Ты хотя бы приблизительно понял, что именно это было?! — взвился Мондалар неожиданно. — Что за дрянь они там устроили? — Мы только предполагаем, мэтр, — хмуро ответил он. — Кто-то из них попытался воздействовать на другого. Я предположил бы, что Вальдор. — С какой целью? — Это всего лишь мои предположения, почтенный, я не могу быть уверен ни в чем, если даже храм не уверен. Возможно, Вальдор почувствовал недовольство и попытался наказать Артрира. У него скверный характер, его трудно выдерживать, оставаясь миролюбивым. Возможно же, и я все же склоняюсь к этому, Вальдор пытался подчинить его волю своей. Я не могу быть уверен, мы были свидетелями, но… — Он покачал головой и поежился. — Наше восприятие того события очень искажено. Сначала, если я не ошибаюсь, все происходило строго внутри камеры. Затем же рвануло. Кого-то даже сшибло с ног. Когда же гвардейцы ворвались внутрь, вспышка почти полностью была погашена. Я не уверен, я совершенно не уверен, но Вальдор сам был недоволен своей несдержанностью. Я еще меньше уверен, но отчего-то мне кажется, что если бы они оба не пытались удержать силу, рвануло бы на весь круг. И тогда на руках у храма было бы несколько десятков тысяч людей с полностью выжженными мозгами. Я звучу как паникер, как взбалмошная девка, перечитавшая страшилок, но мне отчего-то кажется именно так. Хотя я и понимаю, что это невозможно. Никто, никто не обладает такой силой, даже Артрир. Мондалар наклонился к нему: — Храм уверен, Талуин, что Констант обладает силой, значительно превышающей все представления о ней, — негромко произнес он. Уно испуганно посмотрел на него. — По крайней мере, никого особенно не удивил рассказ об этой вспышке. Такое ощущение, что Семирогий уже сталкивался с чем-то подобным, и именно с его стороны. Правда, теперь он хочет держать как можно дальше от него Артрира, и, признаться, я могу понять его желание. Как только убедить в этом императора? Уно запрокинул голову и закрыл глаза. Он страстно желал оказаться как можно дальше от этого кабинета, по возможности на кровати в своей спальне, и чтобы шторы плотно закрывали окна, и чтобы в доме царила полнейшая тишина, разве что передвижения Нито он согласен был бы терпеть. Он жаждал провести в таком состоянии хотя бы пару суток, надеясь на избавление от дурацкого нестабильного состояния, а ведь он так легко переживал все напасти, основанные в первую очередь на колдовстве. И никаких прихотей императора, никаких причуд жрецов — эти давали одной рукой, а отнимали всем храмом. И — об этом Уно готов был молиться в любой из часовен часами напролет — обнаружить, что для расследования нужды в помощи Артрира нет. Тогда можно было бы спрятать его под землей и забыть навсегда. Мечты мечтами, а Уно был отправлен к Артриру для проведения беседы о произошедшем. Странное дело, но Артрир был вполне благодушен и даже умиротворен, при этом категорически отказывался давать какие-либо пояснения. Его излюбленным ответом казалось: «Спросите у императора». Возможно, другим допросчикам не хватало представлений о произошедшем, у Уно они были всяко побольше, благо он занимался этим не первый год; так что допустимо было предположить, что Артрир не желал снисходить до пояснений людям, не особенно разбиравшимся в материи. Возможно, он снизошел бы до пояснений, задай ему разумные вопросы Уно — так могли предположить многие; Уно, впрочем, сомневался, подозревая, что Артрир всего лишь уверовал в свою безнаказанность. Он был почти не удивлен, встретив на посту перед камерой Артрира не только охранников из прокуратуры, но и жрецов. Они подчеркнуто держались на расстоянии, стояли с прикрытыми глазами, катали в ладонях четки — семь крупных шариков, нанизанных на длинную леску, отполированных долгими упражнениями. Мерное их постукивание умиротворяло, хотя должно было раздражать, а сами жрецы, казалось, дремали, хотя и это впечатление было обманчиво. Уно только отворил дверь, а три пары холодных, испытующих глаз изучали его; Нито с меньшим тщанием отбирал птицу для обеда, не преминул подумать Уно, кивая им в знак приветствия. Он расспросил охранников о состоянии Артрира, о его настроении и посещениях. Тот, на удивление, вел себя примерно, не требовал ничего, охотно развлекал посетителей беседой на отвлеченные темы. — Каких посетителей? — праздно поинтересовался Уно. В вопросе нужды не было, все это можно было прочитать в журнале, и Уно уже был знаком с записями в нем; при особенном усердии можно было за строгими, подчас скупыми словами распознать многое, но ничто не сравнится с мнением, высказанным в глаза — по усмешке, в которой кривятся губы, по взгляду, отведенному в сторону или устремленному поверх плеча можно угадать куда больше. А ведь некоторые достигали выдающихся высот в этом искусстве. Ответом на его вопрос, прозвучавший легкомысленно, почти небрежно, но сопровождаемый внимательным взглядом, охранники переглянулись и одновременно скосили глаза на жрецов — те стояли с закрытыми глазами, знай перебирали себе шарики и изображали полнейшую отстраненность и непричастность к делам мира сего. — Было с утра, мэтр Уно, — усмехнувшись, сказал один из охранников. — Четырехрогий с трехрогой. Побыли десять минут, вышли недовольными. Теперь вот, подослали парнишку помоложе, он там уже почти час. Может, поуспешнее оказался, чем древние старики. Один из жрецов — с двумя рогами, молодой совсем — приоткрыл один глаз и недовольно посмотрел на охранника. Встретился взглядом с Уно — тот с любопытством следил за ним — поморщился и закрыл глаз. — Что, прямо есть среди жрецов настолько юные, чтобы расположить к себе Артрира? Он, кстати, для развлечения зрелости предпочитал неопытную юность. — Уно потрудился поднять голос, чтобы жрецы хорошо расслышали. Они расслышали: переглянулись, другой закатил глаза, но помимо этой, иной реакции не последовало. Уно оглядел их — рослых, тренированных, в куртках и брюках из плотного сукна, под которым угадывались, тем не менее, крупные мышцы — и продолжил: — И поизящней, так что разве из четырехрогих какие подошли бы. — Так стары ведь, мэтр Уно, — подхватил игру один из охранников. — И… вряд ли понравились бы заключенному. Они повелевать привыкли, тут ни о каком расположении речи не пойдет. — А этот… парнишка? — полюбопытствовал Уно. — Слушает внимательно, просто-таки благоговеет. Заключенный, кажется, смягчился и почти расчувствовался. Учат их там такому почтению, а? — Надо бы мне убедиться, что ничего не происходит сверх и помимо положенного, — озабоченно нахмурившись, произнес Уно. — Ох, убедитесь, мэтр Уно! — воскликнул охранник, пододвигая ему журнал. Уно долго смотрел на последнюю заполненную строку. Как правило, люди, посвященные в жрецы, отказывались от прежней жизни, и это включало имена в том числе; прежние знакомые могли обращаться к ним по именам, и они отзывались, но когда речь шла о том, чтобы им где-то подписаться, они оставляли цифровой шифр вместо подписи и сопровождали его иероглифом с соответствующим количеством рогов. Нужно хорошо знать храм изнутри, чтобы соотносить шифр со жрецом. Для Уно нужды в этом сейчас не возникло, потому что ему был знаком почерк. Знакомый его, Дедрик, принимавший, кстати, участие в прежнем опыте, о котором непонятным — почти — образом узнал император, находился у Артрира. Чтобы как-то указать на причину замешательства охранникам, Уно перевернул страницу и проверил предыдущие записи — сделал вид, сконцентрироваться на записях не удавалось слишком тщательно. Затем он записал свое имя и время, закрыл журнал. — Не помешаю ли я приятному общению, — тяжело вздохнул он. — Но тут такое дело, службу следует служить. Охранники охотно заухмылялись. Жрецы выпрямились; Уно до самой двери сопровождали их мрачные взгляды. Более того, даже когда дверь закрылась и он оказался в небольшом коридоре с двумя устрашающего вида големами, дожидаясь, когда откроется дверь непосредственно в камеру, Уно ощущал спиной эти взгляды. Камера Артрира была наполнена теплым желтоватым светом — залита, как молоко наполняет кувшин, не оставляя пузырей с воздухом, обволакивая все предметы, случайно оказавшиеся в кувшине. Лампы уже успели заменить, но светили не они. Очевидно, щедрость императора, поделившегося с Артриром солнечным светом, все еще не иссякла. Сам Финниан Артрир, бодрый, несмотря на болезненную худобу, с живым блеском в глазах, с кожей, обретшей здоровый оттенок, попытался сымитировать приветственный кивок. Он лежал на кровати, на плоской подушке, был прикован к ней во многих местах кандалами, и кивок вышел не самым изящным. Артрира это не особенно смутило, он сопроводил его радостным пожеланием доброго дня. Двурогий жрец, Дедрик, переступил с ноги на ногу и поздоровался с Уно. Тот опустился на лавку у стены и облегченно вздохнул. — С вашего позволения, досточтимые мэтры. Я все еще чувствую себя отвратительно, поэтому позволю себе немного отклониться от предписаний. Как поживаете, двурогий брат? Как поживают ваши попытки взрастить в душе закоренелого преступника ростки сожаления? — Безуспешно, разумеется! — тут же воскликнул Артрир. — Но пресветлый двурогий, оказывается, очень живо интересуется охранной магией. — Подумать только, — протянул Уно, переводя на Дедрика удивленный взгляд. — Я, разумеется, знаю вас не так хорошо, архус. Но обращаться за размышлениями об охранной магии к вам? — Вчера архус пытался что-то такое изобразить, — невозмутимо ответил Двурогий. — Поэтому я и пытаюсь разговорить его. Уно пожал плечами. — Он ли? И изобразить ли? Вообще поправьте меня, архус, вы действительно пытались совершить какие-то магические действия? — О чем вы говорите? — непонимающе воскликнул Артрир. — Не понимаю, совершенно не понимаю. Мне запрещено пользоваться магией, и ладно бы мне верили на слово, так ведь обвешали запрещающими амулетами, как ящера ленточками на весеннее равноденствие, — в подтверждение своих слов он даже побренчал кандалами, — и я совершенно, абсолютно беспомощен! Даже если бы я хотел, а я жаждал, потому что сила неоформленных векторов была такова, что могла выплеснуться в нечто устрашающее и неуправляемое, я не мог, мне не было позволено. И я смиренно следовал воле закона и власти. — Я испытываю сильнейшее желание поверить в глубину вашего раскаяния и намерение жить послушно и в полном соответствии с законом и снять всю охрану за дверями. Думаю, светлейший двурогий готов сделать то же. И вы смиренно продолжите свое существование в заключении, не так ли, архус? — Охотно! Я многократно показал послушание закону и власти, — широко улыбнувшись, ответил Артрир. — Храму тоже? — вкрадчиво спросил Уно. — Всецелое, — медленно произнес Артрир, глядя на Двурогого с открытой насмешкой. — Оно выражается в очень вежливом повторении одних и тех же слов, мэтр Уно, — усмехнувшись, ответил тот. — «Не понимаю, о чем вы». В любом случае, общение было приятным, глупо отрицать очевидное, и моя благодарность Финниану Артриру за некоторые замечания об охранном контуре вокруг матрицы восстановления. Я воспользуюсь его советами следующий раз. Артрир тяжело вздохнул. — Следующий раз случится, архус? — спросил его Уно. — Право отказаться от управления следующим опытом у вас никто не отнимал. Тот одарил его мрачным, скептическим взглядом. — И если я воспользуюсь им, мне позволят и дальше пребывать в этом уютном, сухом и светлом месте, а не отправят к моим приятелям в недра земные? Уно пожал плечами. — Храм может проследить за тем, чтобы условия вашего пребывания были несколько улучшены, — мягко произнес Двурогий. Артрир фыркнул и отозвался ядовито: — Увольте. Это наверняка будет значить кандалы из облегченного материала и, возможно, робу помягче. Храм известен своим милосердием в отношении к его врагам. — Только когда они упорствуют в своем несогласии с храмом, — нисколько не затронутый его желчностью, ответил Двурогий. — Мне плевать на храм. В качестве инструмента сдерживания и направления и… насаждения этой убогой мысли о необходимости быть послушным он не хуже и не лучше иного. Человек, по крайней мере, мог бы придумать нечто куда более кровопролитное, от чего в ужасе бежали бы даже главари миллийских кланов. Мне не плевать, когда он пытается связать меня своими учениями. Поэтому убирайтесь-ка вы, милейший, назад к Семирогому и доложите ему, что я неисправим и упорствую в своей порочности. — Представляю, в каком ужасе пребывали бы главари миллийских кланов, если бы тиару с семью рогами надели на вашу голову, — усмехнулся Уно. — К ней ведет очень долгий и извилистый путь, дитя, — усмехнулся Артрир. — Ужаснуть этих главарей способны и шестирогие. Я не выделялся бы ничем. Когда Двурогий ушел, Артрир артистично вздохнул, показывая облегчение. — Иногда эти самовлюбленные рогоносцы бывают почти приятными собеседниками, — доверительно признался он. — Почти очаровательными, почти интересными. Уно не без усилия переключил внимание с того, что, возможно, происходило за дверью, на Артрира. — Тем не менее, вы провели немало времени, развлекая его, — упрекнул он Артрира. — Я ограничен в выборе развлечений, милейший Уно. В пустыне, коей представляется моя жизнь даже мне, компания двурогого — подумать только, двурогого! Сопляка! Недоучки! — становится если не желанной, то, по крайней мере, приемлемой. — Я могу ошибаться, не настолько глубоки мои познания в колдовстве, но его способности к одной ветви храмовых заклинаний если не помогли во время первого вашего опыта, так и не помешали. — Бросьте, Уно. Часто достаточно храмовой дисциплины, чтобы какой-нибудь тупой детина достиг успехов в одной из ветвей храмовых заклинаний. — Но вы с успехом пользовались именно жрецами, когда укрепляли охранный контур вокруг двух лож. И именно их определили для того, чтобы они уничтожали остаточные волны матриц. Значит ли это, что ваши способности куда ближе к храмовым, чем вы сами готовы признать? — Мы все служим Вальдорану, — скучным голосом процедил Артрир. — Так… коронованному Вальдору могло бы противостоять звено жрецов, или все же нужен носитель магии, в котором течет та же кровь? — задумчиво спросил Уно. Артрир внимательно смотрел на него, но не спешил отвечать. Уно помолчал немного, рассчитывая на ответ, но молчание Артрира было слишком выразительным, чтобы не понять. Он и продолжил: — Собственно, я ненадежный свидетель, действо, которое вы устроили, оказало на меня слишком сильное воздействие. Этому… — он посмотрел в сторону двери и ухмыльнулся: — изящному юноше несказанно повезло, что он не находился во время вашего общения с императором в достаточной близости от места оного действа. Иначе, учитывая его склонность именно к этой магии, досталось бы ему, я так понимаю, вдвойне по сравнению с остальными. Так? После задумчивого молчания Артрир ответил задумчиво: «Возможно». Уно попытался расспросить его еще немного о том, что именно происходило. Он неплохо изучил Артрира, с помощью Альде и иных смог восстановить хронологию событий, уже подготовил кое-какие объяснения, и Артрир не оспаривал их. Не спешил подтверждать, но и не стремился сообщить, что Уно дурак, а прокуратура так и вообще сборище набитых идиотов. Ему самому, казалось Уно, было интересно понять, с чем именно столкнулся. Явно он не был готов к Вальдору, обладающему такой впечатляющей мощью. Только шла ли речь о мощи одного-единственного человека, пусть он — носящий великую корону Вальдор? Куда оживленнее Артрир обсуждал Дедрика — Двурогого жреца, «того прелестного восторженного сопляка», как отзывался о нем он не без умиления. Уно мог бы поспорить: Дедрик не был сопляком, даже когда мог прошмыгнуть в мышиную нору, когда строил шалаши на деревьях в родительском саду или когда ломался его голос. О, Дедрик всегда знал очень хорошо, что хочет, и восторгался только собственными успехами. Правда, если он решился обратиться за их признанием к Артриру, то просчитался очень сильно. Это, впрочем, в некоторой мере порадовало Уно — потому что сама мысль о благосклонности Артрира к Дедрику, а тем более наоборот, неожиданно сильно волновала его. Даже обсуждение способностей Двурогого не отвлекло Уно, как ему хотелось бы; но это было занятно — Артрир категорично заявил, что никакого отношения к Вальдорам юнец не имеет, пусть даже он и может упомнить нескольких из предков своих и иных Вальдоров, очень даже склонных к развлечениям на стороне, от которых могли вырасти подобные дарования. Но, пусть даже полностью ограниченный в возможностях, он все же не утратил способности изучать личность прибывающих к нему посетителей. Как Уно никоим образом не относится к Вальдорам, хотя неожиданно умен и способен на необычные, непривычные, нестандартные действия и поступки, даром что инквизитор, так и Двурогий — хотя неведомым образом ему в личность пробрались способности, взнузданные и развитые Вальдорами. — Получается, что при желании можно найти еще людей, способных укротить эту магию? — спросил Уно. — Угу. Потенциально — отчего нет. Только она выжжет их в первом же приближении. Потому что вы имели несчастье столкнуться с ней в полновесном, неограниченном варианте. А на это способен только инициированный вот для той же магии человек. А это возможно, только если в нем течет его кровь. Уно долго молчал. Артрир следил за ним с возрастающим интересом, явно надеясь на неожиданное умозаключение. Наконец Уно медленно произнес, как будто ступал по стеклянным осколкам: — Допустим, Двурогий — не единственный обладает такими способностями. Коль скоро он один такой родился, должны быть другие. Вальдоран велик, в конце концов, отчего бы костям, которые бросают Небеса, не упасть еще раз одинаковым образом. Допустим даже, что он познакомился с неким заклинанием, и оно сработало, что и подстегнуло еще к одной попытке. Меня постоянно вводит в недоумение неспособность сигнальных систем реагировать на события, до тех пор пока мы не допускаем в условия уравнения пустоту вместо присутствия, и тогда что-то да получается; я как-то не задумывался, что системы едва ли будут реагировать на того или тех, кто связан кровными узами с создателями… Артрир хмыкнул; Уно счел необходимым поправиться: — Не создателями, хорошо. С теми, кто настраивал системы таким образом, чтобы они подчинялись Вальдорам. Только и исключительно Вальдорам, так? — Боюсь, мэтр Уно, вы обращаетесь не к тому человеку за убедительным ответом. Спроси вы меня о штучках с обратным временем, я кое-что рассказал, а при желании даже показал бы вам, но с сетью безопасности Вальдорана я не знаком. — Не скажу, что это расстраивает меня, архус, — заметил Уно и улыбнулся. — Чего еще ждать от кровавой гончей храма, — печально откликнулся Артрир. — Жаль, что в мою благую волю не верит никто из способных изменить мою судьбу. Хотя я показал неоднократно, что готов к сотрудничеству даже ценой здоровья. — Чужое здоровье — это явно не тот товар, о котором у вас болит голова, архус, — отпарировал Уно, наклоняясь вперед и собираясь с силами, чтобы встать. — Могу ли я рассчитывать на некоторые послабления? К примеру, я с огромным удовольствием оказался бы за письменным столом, чтобы ознакомиться со схемами и записать собственные мысли в их отношении, — предложил Артрир, насмешливо щурясь. — Я обращу внимание охраны, чтобы наблюдение за вами было усилено, — дружелюбно ответил Уно и поднялся. Артрир тихо засмеялся. — И мы, кажется, должны обратиться к храму за магической поддержкой. Распутать наши сети для вас не составит труда, храмовые, очевидно, тоже. Ну, а если совмещенные? — Это, по крайней мере, развлечет меня, — безразлично отозвался Артрир и закрыл глаза. Свет в камере потускнел. Уно попытался определить, как это удалось Артриру и ему ли вообще, что за заклинание такое позволяет поддерживать освещение на одинаковом уровне. Правда, его попытки были прерваны бесцеремонным: «Убирайтесь уже, зловонная ваша душонка». Уно попрощался и вышел. Он, правда, провел еще полчаса, обсуждая с охранниками, как именно можно ужесточить условия пребывания Артрира — тот, казалось не только Уно, но и им, а с ними и жрецам, был подозрительно бодр, что не особенно радовало. Охранники пообещали вовлечь в обсуждение прежних тюремщиков Артрира: те как раз вступали в следующую вахту и наверняка будут рады возможности развлечь себя за его счет. Уно совершил еще одну остановку — у коменданта здания, где точно так же встретил понимание и угадал за скупыми предложениями о трудном заключенном неподдельное беспокойство: комендант, знакомый с полковником Лоринн лично, очень хорошо представлял сложность врученной ему задачи и готов был на самые разные затеи, лишь бы только усложнить жизнь Артриру, доставить ему побольше неприятностей, не выходя за рамки предписаний; он же был готов и воспользоваться помощью храма, чтобы усилить охранную сеть вокруг отсека с камерой Артрира. Он заглянул в лазарет к Эль. Она пришла в себя и дремала; когда Уно вошел к ней, медленно открыла глаза и проморгалась, затем хихикнула. — Вы не представляете, мэтр, какой дурацкой расцветки аура вас сопровождает, — призналась она. — Я боюсь смотреть на себя в зеркало, мэтресса Эль, а так бы разделил ваше веселье, — добродушно ответил он. — Я благородно промолчу, какой ужасно растрепанной представляется ваша. Как ты себя чувствуешь? — Да в точности так же, как выглядит моя аура, Талуин. Фигово. А этот хмырь бодр и весел, прямо злость берет, — посетовала она, имея в виду Альде. — Заглядывал сюда, ага. Весь прямо светился удовольствием. — Небеса с тобой! — воскликнул Уно. — Я тихо взываю к ним, чтобы его бодрость и веселье не прервались внезапной болезнью. — Да будет на то их воля, — буркнула она, не стараясь звучать искренне, затем закрыла глаза. Открыла — и снова закрыла и сглотнула, борясь с тошнотой. — А что архус? Полон ли он жизни? Жаждет ли проклясть пару-тройку дюжин служителей небес? — Он был бы не против, только кто ему позволит, — рассеянно отозвался Уно. — Расскажи-ка, что и как ты видишь. Они сравнивали, как именно работали их органы чувств, удивлялись, что видят одновременно слишком мало и слишком много, и вспоминали, так ли чувствовали себя, когда только начинали обучаться колдовству. Эль призналась наконец: — Я подозреваю, Талуин, что вскорости восстановлюсь полностью и точно так же полностью утрачу доступ к этим странным ощущениям. Знаешь, было бы неплохо усвоить их навсегда… забавно было бы видеть все болезни или порчи или что-нибудь такое. А с другой стороны, не видеть этого куда лучше. — Не знаю, останутся ли без последствий наши тела, — ответил Уно. — Врачи тоже не до конца уверены, что все закончится нашим полным восстановлением. Еще меньше они могут подтвердить, что через три-четыре недели не всплывет некое странное проклятье, с которым не в силах будет справиться никто. — Разве что Вальдор, — не разжимая губ, пробормотала Эль. Уно покосился за спину, чтобы убедиться, что их не подслушивают. — Едва ли им есть дело до нас, — тихо процедил он. Поздней ночью Уно добрался до дома — давно он не переживал такого удовлетворения, такого предвкушения от нескольких часов уединения и спокойствия на территории, принадлежащей только ему. Он надеялся отдохнуть, во сне избавиться от нездоровых ощущений вроде непроходящей ноющей головной боли, тошноты и дурацкой кислой слюны во рту. Но ему открыл дверь Нито, и жалобно шмыгнул носом. В его глазах заблестели слезы, и он дрожащим голосом сказал: — Допрыгались… Мало вам тюремных знакомств, так вы еще и храм против себя настроить изволили. Это кто же следующим будет, против кого вы вражить будете, а? А?! Уно скинул мантию с плеч прямо на пол, бросил сумку и пошел в гостиную. Он подозревал нечто подобное — что-то странное изображал Нито, если бы угроза была действительной, не так бы он себя вел. В гостиной, удобно устроившись у теплового экрана, положив ноги на стул, сидел Двурогий жрец собственной персоной — которого Уно знал как Дедрика Таринн. — Таки живым вернулся, змеиная твоя душонка, — вместо приветствия произнес он и поднял бокал. Нито тут же подскочил и налил еще вина, бормоча: «Рад услужить вашему священству». — Пшел вон отсюда, — бросил Уно слуге и, когда тот негодующе зыркнул на него, но все-таки вышел, плотно закрыл дверь. Затем он подошел к креслу, которое занимал Дедрик, опустился на колени и положил голову Дедрику на ноги. — Я счастлив получить подтверждение тому, что жив, из уст жреца Высокого Храма. Дедрик погладил его волосы, затем ухватился за них и вздернул голову Уно. — Чтобы я кому-то отдал привилегию собственноручно вырвать твое сердце? Не дождешься.