Враг коленопреклоненный

Вернувшись из прокуратуры, Констант первым делом велел секретарям доставить ему книги, которые назвал Артрир. Названия иных были утомительны, бесконечны и неопределенны — такова была мода несколько столетий назад; некоторые, напротив, походили на объявления о продаже, до такой степени сухи и однозначны. Затем он долго изучал собственный учебный план, пытаясь определиться с предметами, от которых мог бы избавиться без особенной жалости, а затем осторожно спрашивал у Миры, что именно пригодилось бы ему в первую очередь, а что — едва ли. По всему выходило, что усечь его не получится, потому что любые изменения в нем должны быть одобрены советом и согласованы с кураторами из академии. Констант со значительно большим удовольствием проводил бы несколько часов в неделю на обычных занятиях, как другие студенты или курсанты, но его нынешнее положение лишало такого удовольствия. И было у него еще одно дело, и, чтобы уладить его, Констант сам отправился в библиотеку и уединился с одним из ее смотрителей, самым пожилым, упрямо не отправлявшимся в отставку больше двадцати лет, потому что вне библиотеки существовать просто не смог бы. Человек этот был вполне понимающим, не способным удивляться вообще, казалось его собеседникам; он был в состоянии мгновенно вспомнить несколько названий на любую из тем, которые предлагал собеседник, а получив несколько минут на раздумья, способен был называть их дюжинами. Констант долго ходил кругами, пытаясь сначала прикрыться желанием узнать побольше о боковых ветвях астрономии, о теориях строения мира, в разные времена царствовавших в научных кругах, вообще об иных мирах. Библиотекарь, мэтр Рихх, выглядевший старше Семирогого и казавшийся Константу куда более умиротворенным, долго почесывал подбородок, сидя с прикрытыми глазами. — Об иных мирах… — повторял он. — Храм не признает таких учений, ваше величество. Были ереси, слышал я о них в свое время, что наш мир — это отражение иного, более совершенного мира, поэтому в нем много неправильного и порочного. Хм, даже не так. Одно из отражений. — Есть что-нибудь об этом подробнее? — быстро спросил Констант. Мэтр Рихх медленно покачал головой. — Я слышал об этом и даже знакомился с выдержками, но храм тщательно следит, чтобы подобные заблуждения не распространялись далее камер их создателей. Да и не были они полноценными книгами, так, записи речей, листовки. Причем часто до такой степени глупые и бестолковые, что просто удивительно становилось, как находились тупицы, способные проникаться таким бредом. Куда интереснее для историков академии, чем для императорской библиотеки. Храм, отметил про себя Констант. — А про сновидения? Есть что-нибудь про сновидения, про их природу, разъясняющее, например, вещие сны или какие-то пророчества? Или… сны яркие настолько, что превосходят всякую действительность? Мэтр Рихх поднял на Константа блеклые глаза, и в них светилось живое, юношеское и донельзя алчное любопытство. — Сколько угодно, ваше величество. Многие из ваших предков увлекались подобным и даже сами переживали нечто подобное. Они сами писали об этом или поручали своим секретарям или даже отдавали распоряжения о более тщательном изучении этой загадки. И, разумеется, храмовые ученые интересуются очень живо снами. Для них это вполне реальная материя, как для нас чтение «Гобоя», к примеру, или для наших слуг болтовня с булочником. Он жаждал спросить, это было очевидно даже не очень опытному в чтении чужих лиц или взглядов Константу, но не осмеливался: являют ли Небеса молодому императору свою волю и через сны в том числе, или он всего лишь хочет, чтобы с ним случалось нечто подобное? Сам же Констант желал найти в книгах, которые подобрал бы ему Рихх, объяснение совсем иных случаев, таких, чтобы не только подниматься выше — или опускаться ниже небес, но и чтобы в иных мирах, но схожих местах встретить себя. Библиотекари пообещали незамедлительно доставить в его покои подходящие запросу книги, и Константу пришлось довольствоваться тающей надеждой, что среди бесчисленных томов будет обнаружено нечто, содержащее подробный и прямой ответ на его вопросы. Чтобы скрыть собственную озабоченность, неуверенность и нечто, способное вырасти в отчаяние, он поинтересовался, достаточно ли средств библиотеке, не испытывает ли она нужды в чем-то. Об этом хранители библиотеки говорили много, охотно и увлеченно, Констант начал не на шутку опасаться, что их причитания растянутся до самого вечера. К счастью, уже через пятнадцать минут он, велев главному хранителю библиотеки подготовить записку, поблагодарив всех сотрудников и прихватив пару томов с невыразительными названиями вроде «Об истории Вальдорана» и подобных, шел к себе. Они отошли на значительное расстояние, коридор был почти пуст, и Констант тихо сказал капитану Бруно: «Сегодня ночью мы идем в храм, подготовьте сопровождение». Он краем глаза заметил округлившиеся глаза капитана, но предпочел никак не реагировать на это. И в течение всего пути он думал, что именно он хочет узнать там — о себе ли, о магии, которую знает тем меньше, чем лучше знакомится с ней, о той ли магии, которой управляют жрецы. За ужином он выслушал предложение Эмирана побывать в театре, с каждым словом становясь угрюмее. — Спектакль старый, древний, можно сказать, — беспечно заметил Эмиран. — Но в нем почти треть новых актеров, они немного изменили музыку, и Ида обещала несколько неожиданностей. Что именно, она не соизволила даже намекнуть, но, зная ее, вечер должен удаться. Я уже не говорю о том, что Видда в последнее время особенно хороша. Констант одарил его мрачным взглядом из-под бровей и начал ковыряться в тарелке с удвоенным усердием. Уши его начали краснеть. — К сожалению, я не могу сегодня составить вам компанию, дядя. Я собирался пойти в храм, — глухо произнес он. — Опять храм? — пробормотал Эмиран. Констант поднял голову и откинулся на спинку стула. Он вопросительно поднял брови, внимательно глядя на Эмирана. Тот хотел бы избавиться от этого внимания — порой оно бывало крайне неприятным, и особенно неприятно было ощущать необходимость подчиняться ему, бывшему в два с лишком раза младше, но Констант ждал ответа, и остальные напряженно следили за ними, стараясь не показывать слишком открыто жадный интерес. — Еще наш дед старался держать храм подальше от дел короны, — поморщившись, сказал Эмиран. — Никто ни в коей мере не собирается ограничивать влияние храма и его полномочия, его возможности в самых разных областях, но храм смотрит на нужды империи совсем не с точки зрения нужд империи. Ты проводишь много времени со жрецами, и они… предположительно… щедры с тобой, охотно обучают премудростям, касающимся способностям, с которыми ты был рожден и которые обрел с коронацией, но даже для этого храму достается слишком много внимания. Которое, смею заметить, можно обратить на куда более необходимые дела. Констант кивнул и натянуто улыбнулся. Голос его звучал напряженно, когда он начал отвечать Эмирану: — Храм никак не пытается влиять на то, как я обращаюсь с короной, дядя. Я не заметил никаких попыток ни в какой из бесед с Семирогим и другими вмешаться в мои дела. — Дело не только в том, что именно жрецы предпринимают в твоем отношении. Еще и в том, что именно видят люди. А они видят императора, слишком часто бывающего там. Он до такой степени неуверен в воле Небес? Корона слишком тяжела для него? Следует ли быть с храмом щедрее или, напротив, отдалиться от него? Не нужно ли объединиться против храма и отодвинуть его от императора, чтобы жрецы все же заботились об обращении к небесам, а не о том, что происходит под ними? Констант нахмурился и ответил мрачно: — Мои отношения с храмом не должны беспокоить никого. Это мое личное дело. Эмиран шумно выдохнул. — Нет у тебя твоих личных дел. И твои отношения с храмом беспокоили и будут беспокоить всех. Совет, министров, послов, праздных сплетников, последнего торговца цукатами где-нибудь в Зернане. Потому что каждый раз, когда ты в праздник подходишь к алтарю, весь Вальдоран, а с ним весь мир следит за тобой, затаив дыхание. Ты возносишь молитву небесам, и Вальдоран радуется. Но вне праздников храм занимается слишком многими делами, чтобы к нему относились всего лишь как к месту, где стоит алтарный камень. Жрецы не только смешивают ароматы для курений, не только придумывают новые мелодии для молитв или толкуют сны, но и дружат с одними князьями и враждуют с другими. Ладно, хорошо, пятирогие тебя не интересуют, ты обращаешься напрямую к Семирогому, но и он не только носитель тиары с семью рогами, но и ловкий делец, заимевший немало врагов. Каждый твой шаг, Констант, оценивается совершенно иначе, сейчас, чем еще годом раньше, и изучается куда как внимательнее, чем… к примеру, мой. Констант скомкал салфетку, затем расправил ее и начал с подчеркнутым усердием изучать вышитую на ней корону. — По ряду причин жрецы Семи Небес оказываются едва ли не единственными, кто способен помочь мне справиться с той силой, которую я обрел после коронации, — ответил он и поднял голову. — Моя и храмовая магия отличаются, но похожи куда больше, чем, скажем, храмовая и академическая. Я не могу отказаться от знаний храма. Но я постараюсь, чтобы о моем пребывании в нем было известно совсем незначительному количеству людей. Благодарю за то, что ты обратил мое внимание на эту сторону дела. — Кстати о магии, — пробормотал Эмиран. — В городе бродят слухи, что ты не просто сильнейший из магов, но почти всемогущ. Ты что-то вроде исцелил кого-то от смертельной болезни. Констант удивленно моргнул. — Ну да, ну да. Причем ладно бы какой-нибудь нищий орал об этом, чтобы ему бросали побольше монет. Например, есть совершенно глупая песенка, я услышал ее случайно у приятеля в гостях. Я попытался узнать, кто ее написал, но без особого успеха. Случалось ли нечто, могшее стать толчком для создания такого… — Эмиран взмахнул рукой и выдавил: — великолепного творения? Констант только покачал головой, отвел взгляд и отбросил салфетку раздраженным движением. Ему не приходило в голову ничего, кроме случая в прокуратуре. Действительно ли у кого-то было тяжелое состояние, которое ему удалось обратить назад, он не мог сказать, а требовать отчетов присутствовавших там жрецов и прокуроров не решался, он только обратился к Мондалару с просьбой сообщить, не случилось ли каких-то неприятных последствий, и предлагал возместить ущерб. В ответном письме Мондалар многословно утверждал, что все осталось в полном порядке, самочувствие наиболее пострадавших улучшалось куда быстрее ожидаемого и привычного, а остальные так и вообще чувствуют себя отлично; он, правда, не упустил случая и приложил счет, и Констант даже добросовестно попытался ознакомиться с ним — а счет был неожиданно длинным: в него были включены внеурочные дежурства, повышенные расходы лазарета, замена светильников в нескольких смежных секциях и сигнальных сетей — их, если Констант правильно понял замысловато записанные записи, выжгло полностью; одежда тоже была включена — великодушием Мондалар не отличался. Констант корил себя за несдержанность и при этом не мог не ощущать гордости, что сила, подчиняющаяся ему, столь велика. Возможно, подумал он, кто-то из попавших в лазарет не был храмовым или прокурорским служащим, а значит, не связан их обетами, а значит, мог и рассказать, приукрасив и раздув при этом. Если же учитывать урок о сплетнях, преподанный только что Эмираном, где-то к пятому повторению историйки, изначально содержавшей только общие, неточные сведения, из Константа сделали всемогущего мага. — Твое желание укротить магию Вальдорана хорошо и правильно, — после небольшой паузы, собравшись с мыслями, продолжил Эмиран. — Оно соответствует твоему желанию служить Вальдорану, и я горд, что могу быть полезным тебе, поддерживать тебя в твоих начинаниях. Я всего лишь прошу тебя быть осторожней с храмом. У него есть свои обязанности, и они ничего не имеют общего с твоими. У тебя точно так же есть твои обязанности, и не стоит обращаться за советом по их исполнению к жрецам. Они смотрят на Вальдоран с иной высоты и через иные стекла. Констант недовольно посмотрел на него, но промолчал. — Я постараюсь пресечь слишком недовольные вашей близостью с храмом голоса, ваше величество. — Эмиран посмотрел на остальных, те согласно закивали головами. Вокруг стола снова заговорили, негромко и только с ближайшими соседями, но оживленно. Кто-то начал рассказывать Константу о жрецах из храма, до такой степени хорошо чувствовавших себя в доме кое-каких дворян, что в храме не проводили времени. Кто-то с нескрываемым наслаждением начал злословить о Семирогом: он-де пытался одновременно с принятием шестого рога на тиару поучаствовать в съезде магов, устраиваемом в академии. Его выступление было неплохо, но у слушателей создалось впечатление, что последние шестьдесят лет прошли мимо него. С другой стороны, сказал кто-то, нет ничего лучше жрецов, которые бы поучаствовали в создании сигнальной сети в доме. Они добавят всего ничего узлов, пусть и сдерут за них втридорога, но никакие воры не смогут проникнуть внутрь, потому что храмовая магия очень сильно отличается от светской. Эмиран выразительно посмотрел на Константа при этих словах; тот пожал плечами. — Боюсь, я не очень хорошо представляю обычную светскую магию, — честно признался он. — Мне преподали только основы ее, затем же я большей частью осваивал кровную. Кстати, в храме мне значительно лучше удаются самые разные заклинания, и они походят на их узлы очень сильно, хотя я использую свою. — Ничего удивительного в этой похожести нет, они родом из одного источника, обращаются к одной силе, — пожал плечами Эмиран. — Храм очень тщательно хранит доставшееся ему многие годы назад. У Вальдоров такой возможности не было, нам приходилось меняться вместе со страной. — Но ты против, чтобы я обращался за помощью к храму. — Я всего лишь не хочу, чтобы храм пытался воздействовать на тебя. Или, если жрецы действительно не осмеливаются предпринимать ничего в твоем отношении, чтобы люди при дворе, в правительстве и посольствах думали, что ты находишься под влиянием храма. Констант, по-прежнему злившийся на Эмирана, кивнул. — Жаль, что ты не будешь слушать, как поет Видда сегодня. В последнее время она удивительно хороша, — легкомысленно заметил тот. Констант недовольно глянул на него, но промолчал. Несколькими часами позже Эмиран сидел в ложе театра и даже не пытался притворяться, что смотрит спектакль. Видда Петри бросала в ложу полные надежды взгляды, ее грудь украшала брошь — один из подарков Константа; Эмиран был правд — Видда производила незабываемое впечатление. К сожалению, Констант не мог насладиться этим. — Следовало бы, наверное, тебе сопровождать его в храм, — осторожно начал Лансельм Сиггерд. — Я могу настаивать на своем обществе для императора только до определенных границ, даром что он племянник мне, — огрызнулся тот. — Он слишком неопытен, на самом деле может быть уверен, что храм не пытается влиять на него. Теперь он наверняка будет куда осторожнее, — бодро заметил Тиэм. Эмиран покосился на него, но спорить не стал. Он был зол на себя, на Константа, обретавшего все большую независимость — в первую очередь, от него, на Иду Элирис, снова отдавшую предпоследнюю полосу своей проклятой газеты под очередную поэму с посвящением «мудрейшему и мужественнейшему из принцев», да еще не пожалевшую красок на украшение ее цветами, птицами и музыкальными инструментами. Он был почти уверен, что Констант получит от храма куда больше помощи, чем от него или от лучших преподавателей академии, если на то пошло. Причина заключалась не столько в отличиях разных направлений магии, а в мощности, с которой приходилось иметь дело ему и — Константу. Эмиран попытался было в очередной раз порадоваться, что это бремя легло не на его плечи; тут же он подумал, что Ариан не обрел такой сложности проблемы после коронации, и ни с какими из родовых артефактов не обращался настолько легко и к ним не прибегал настолько часто. Хорошо ли это — неизвестно, но Эмиран хотел быть уверен в одном: когда начнутся неприятности — а это могло случиться в любой момент, Констант либо будет в состоянии управлять своими способностями удовлетворительно для магических действий, которые он захочет предпринять, либо обретет достаточно благоразумия, чтобы не обращаться к ним вообще. А неприятности могли начаться со дня на день; неясно было только, как именно они будут выглядеть — как открытое военное посягательство на границы Вальдорана или как массовые, бескрайние и совершенно неуправляемые потоки сброда, который погонят на границы все те же неприятели. Констант же, попрощавшись с Эмираном, первым делом написал записку Видде Петри; ее, а с ней изящный браслет (его он хотел подарить сам, возможно даже, с позволения прелестной Видды, застегнуть у нее на запястье) и отправил курьера с ними с требованием доставить ей в паузе между действиями. Курьер был проворен, требуемое исполнил, более того — вернулся вскорости с ответной запиской, в которой Видда многословно и восторженно благодарила Константа за внимание и заботу и настаивала на том, чтобы ему самому убедиться, что она действительно блистает на сцене. «Но ни в коей мере не ярче, чем блеск подарков, которыми Вы по несравненной Вашей щедрости осыпаете меня, возлюбленный мой император», — писала она. Констант счастливо вздохнул и — осознал, что курьер все еще стоит перед ним. Он смущенно откашлялся, дал ему монету, поблагодарил за расторопность и смекалистость и отправил прочь. Курьер, убравшись на безопасное расстояние от него, негромко присвистнул: он за здорово живешь заработал три недельных заработка, два от императора, один от Видды. Впрочем, куда ценнее была возможность рассказать кому-нибудь, как умилительно заливался румянцем Констант, читая записку — явно ведь у них все складывается очень даже хорошо. Около полуночи Констант поднимался в храм. В подъемнике воцарилась напряженная тишина. Констант был погружен в свои мысли, гвардейцы против воли робели в его присутствии: почти все из них сопровождали его до этого в прокуратуру и были свидетелями того неожиданного выброса силы, сравнить который было просто не с чем. Даже желание Константа обратиться за помощью к Семирогому они расценивали как еще одно подтверждение мощности дара, которым он обладал. Констант выплыл на мгновение из задумчивости, обратился к Бруно с вопросом о самочувствии полковника Брангон. — Удивительно хорошо, ваше императорское величество, — ответил тот. Констант подозрительно посмотрел на него: — Удивительно? — Удивительно, ваше величество. Если учитывать, каковым было ее состояние совсем недавно и как мало времени прошло, ее восстановление — это просто чудо. Она благодарит вас, ваше величество, за возможность восстановиться в домашних условиях и за то, что вы попытались на месте облегчить состояние всех нас, — охотно пояснил Бруно. Констант отвел глаза и кивнул. Благодарность за его попытку нейтрализовать последствия собственной вспышки он ощутил как сильную и заслуженную, увы, оплеуху, хотя не мог не понимать: Бруно совершенно не подразумевал ничего подобного. Он пожелал Брангон и остальным поскорее поправиться полностью и снова погрузился в молчание. Семирогий был у алтаря; когда Констант приблизился к камню, жрец только кивнул ему, даже не обращая на него взгляда, и продолжил читать молитвы. Другие поклонились поясно, не прерывая песнопений. Никому не нужно было объяснять, что значило появление императора в средоточии храма, достаточно было заметить, что светильники начали гореть иным, не более ярким, но более чистым, объемным светом, распространяясь дальше, оставляя меньше теней, а с ним ощущение, что видеть становилось проще, глубже и дальше. Куда сложнее было и прерывать песнопения: казалось, что молитвы складываются внутри сердца, а затем изливаются полноводным потоком, слышать который было приятнее обычного. Песни, пропетые большинством присутствующих не одну тысячу раз, начинали звучать иначе, словно пропитываемые все тем же измененным пламенем светильников. И еще: не только у Семирогого, наиболее чуткого к действиям Семи Небес, но и у остальных возникло ощущение, что твердь под их ногами растворилась. Пол, на котором стояли их ноги, потемнел, он словно впитывал свет, не отражая его нисколько. Если, наверное, появится дирижабль с прозрачным полом на нижней палубе и если он отправится в путешествие темной беззвездной ночью, пассажиры будут видеть у себя под ногами нечто подобное. Констант долго стоял напротив Семирогого по другую сторону алтаря — и по аспидно-черному камню распространились волны, в которых угадывались самые разные символы, на мгновение просияла структурная матрица, сменившись отдельными кусками иных заклинаний. В них ученый глаз различал разного рода временные формулы, связанные с изменением материи заклинания, пространственные и иные матрицы, и они не существовали цельными, но обособленными сегментами, а были объединены в одну большую матрицу, и от сложности ее, насыщенности и выразительности начинали слезиться глаза. Постояв неподвижно со склоненной к правому плечу головой — он прислушивался к тому жрецу, который вел песнопение, — Констант сделал один шаг к алтарю и поднял руку. Сердце Семирогого лихорадочно забилось, и не только у него: никто, даже самый дерзкий человек, не осмеливался приближаться к алтарю не в церемониальных одеждах. Это могло не касаться Вальдоров, у них были свои, особые отношения с алтарем, как присутствовавшие убеждались многократно, но едва ли до такой степени, чтобы так просто, без подготовки прикасаться к камню. Констант, кажется, почувствовал напряженность, нахмурился, посмотрел на Семирогого и ограничился тем, что просто провел рукой над алтарем. Вслед за движением его ладони светился камень и меняли освещение светильники. Так же молча Констант направился в сокровищницу, чтобы вернуться оттуда с коронационной короной на голове. Его лицо болезненно морщилось: внешние шипы короны заметно увеличились, можно было предположить, что обращенные внутрь тоже. Когда он встал перед алтарем, на коже его проступили первые капли крови. Семирогий хотел уже завершить обряд — круг песнопений был почти завершен, оставалась одна строфа, за которой следовала бы благодарственная фраза, и на этом все. Но Констант посмотрел на него, и Семирогий помимо воли начал совершенно иную строфу, которую не помнил, возможно даже, не знал. Точно так же помимо воли он встал у изножия алтаря, и другие жрецы немного сдвинулись по залу. На полу — и ощущение, что они стоят прямо в воздухе, никуда не исчезло, а только усилилось — развернулась сеть странных знаков; Констант положил на алтарь обе руки и оперся на них — прозрачным стал и камень под ними. Семирогий смотрел на Константа в ужасе, а молитва продолжалась без его участия, на незнакомом языке, о неизвестных ему вещах; самым удивительным было, что остальные жрецы вторили ему. Через какое-то время, то ли полминуты, то ли шесть часов, Семирогий и остальные ощутили, что рядом с ними стоял кто-то, одетый в похожие робы, поющий похожим голосом и, кажется, на понятном им языке. Рядом с Константом тоже стоял кто-то одинакового с ним роста и телосложения, возрастом немного постарше; волосы у него лежали на плечах ровными волнами, лицо украшала небольшая аккуратная бородка. Он был одет в длинную тунику, и жрецы скорее ощущали, чем видели, скорее знали, что она была голубой, бледной до такой степени, что при определенном освещении сходила за серебристую. Он, этот призрачный Констант, точно так же положил руки на алтарь и опустил голову; он точно так же кивал головой в ритме, слышном одному ему, и он, в отличие от жрецов, не был удивлен видеть их перед собой. Чем дольше продолжались заклинания, тем слабее становились жрецы, тем упрямее вела их невидимая сила — от строфы к строфе, от мелодии к мелодии. Потолок над ними растворился, а вместо него нависло густо-черное небо, и звезды на нем казались где выпуклыми, а где — залитыми светом туннелями. Уже и под ногами видны были незнакомые города, в которых на невероятной высоте по рельсовым дорогам мчались бесконечно длинные поезда, а мелодия не кончалась. Только когда Констант поднял голову на Семирогого — и тот, длинноволосый рядом с ним тоже, когда Констант перевел взгляд на другого жреца, а иной Констант на Семирогого, этот, реальный Констант начал произносить завершающую фразу знакомого Семирогому песнопения. По щекам его струилась кровь, венцы короны светились почти тем же светом, что и глаза Константа, а руки казались погруженными в алтарь. Констант попытался поднять их, но безуспешно, и на лице его отобразился испуг; он приложил еще больше усилий, и еще — и с невероятным трудом все же смог оторвать руки. Он отшатнулся, взмахнул руками, удерживая равновесие. На глазах алтарь переставал быть прозрачным, на полу стали видны привычные плиты, и потолок был привычным — высоким, сводчатым и непрозрачным. Семирогий опустился на пол, уперся рукой, правую же прижал ко лбу, и она заметно дрожала. Остальные жрецы, участвовавшие в служении, сползли по стенам вниз, совершенно лишенные сил. Констант скрипнул зубами и взялся за корону. Она лежала на его голове невзрачным клубком темной проволоки; снять ее у него получилось без усилий, он постоял немного, по рассеянности едва не положил на алтарь, но тряхнул головой и понес в хранилище. Его шаги были неуверенными, но раны на лбу исчезали на глазах. Он вернулся через минуту, оглядел себя, хмыкнул, провел по сюртуку рукой, и пятна крови исчезли с ткани. А в алтарном зале хлопотали жрецы: старшим, участвовавшим в служении, помогали выходить, некоторых приходилось нести. Семирогому сложно было идти самому, он казался постаревшим на добрый десяток лет сверх своего уже преклонного возраста. И беспокойные перешептывания, обрубленные чьим-то невидимым мечом, когда Констант проходил мимо алтарного камня. Немного времени спустя Семирогий сидел в библиотеке, обмякнув, обложенный подушками. По обе стороны от него сидели два четырехрогих жреца, один держал в руке чашу с бульоном, вторая промокала лоб платком, пропитанным уксусом. Два шестирогих жреца тоже не сидели, а скорее полулежали в креслах, и вокруг них тоже хлопотали младшие жрецы. Констант же — бледный, похудевший до кости, со впавшими щеками, с голодно сверкавшими глазами — жадно поглощал еду, стоявшую перед ним на столе. — Что это было? — спросила Шестирогая. — Я думаю, это была попытка императора переменить власть в храме полузаконными способами, — потерев переносицу, произнес Шестирогий жрец. Констант мрачно посмотрел на него, но продолжил запихивать в рот еду. Семирогий обхватил чашу с бульоном трясущимися руками и сделал крошечный глоток, вздохнул облегченно и отпил еще немного. — Я никогда не слышал и не читал ничего подобного, — продолжил Шестирогий. — Признаться, я уже попрощался с жизнью. Констант насупился еще больше, но прикончил пирожок и тут же взялся за следующий. Впрочем, не сразу принялся за него, а спросил, обращаясь к младшим жрецам: — Что происходило вне алтаря? Четырехрогие переглянулись, одна пожала плечами и неодуменно уточнила: — А что должно было происходить? — Взрывы, пожары и наводнения, полагаю, — предположила Шестирогая, глядя на противоположную стену, поверх головы Константа. — Спросите у моей охраны. Пусть немедленно справятся, все ли было в порядке в городе. И дворце тоже, — велел он. Четырехрогая поднялась и вышла. — Думаете, это как-то повлияло на город? — спросил Шестирогий. — Не думаю, — совсем тихо, почти беззвучно прошептал Семирогий. — Это едва ли покинуло стены алтаря. В храме случалось что-то необычное? — Линии силы ощущались очень необычно, светлейший, — ответила ему младшая жрица. — Необычно сильно, мощно, как никогда на моей памяти. У меня было ощущение, что я могу летать, подняться и парить в нужном направлении, до того невероятна была эта сила. Констант помолчал немного и откусил от пирожка. — Желали ли вы этого, ваше величество? — учтиво спросил Шестирогий. Голос его сочился ядом. — Я желал знать, что стоит за песнопениями, которые вы произносите каждый день, как до этого их произносили каждый день ваши предшественники, — раздраженно ответил уязвленный Констант. — И? Узнали? — Нет! Вы должны хранить эти знания, не я! — вспыхнул он, решил было отложить надкусанный пирожок, но засунул его в рот. — Мы храним знания, для этого существуем, — прошелестел Семирогий. — Правда, не уверен, что мы должны были это делать еще и таким образом. Констант недовольно зыркнул на него, схватил кружку с травяным чаем и отхлебнул половину, затем откинулся назад и огляделся. — Почему небес — семь? — спросил он; голос его звучал громче и глубже обычного, сам Констант выглядел нетерпеливым, нервничающим, взъерошенным. — Не три, не пять, не девять, не шестнадцать, а семь? — Потому что их — семь, — хладнокровно ответил ему Шестирогий. — Потому что так было изначально и будет всегда. Так распорядились небеса. — Значит ли это, что я могу… или должен встретить еще… — Констант замешкался и оглядел их. — Четверых или троих? Жрецы переглянулись. Семирогий осторожно сказал: — Пятерых, ваше величество. Если считать вас, то — пятерых. Констант нахмурился. — Рядом с вами я видел только одну фигуру, — медленно пояснил Семирогий, начиная подозревать, что ему было открыто далеко не все, с чем управлялся Констант, а что скрыто — с легкостью превосходило самые больные его фантазии. Им овладевало непреодолимое желание побиться головой о надежную, крепкую стену. Констант оглядел других: они точно так же смотрели на него со смесью ужаса и обреченности. Он виновато пожал плечами и пожевал губы, пробормотал себе под нос то ли «странно», то ли «стервецы» и снова потянулся к пирожкам. Удивительно, но он уже не выглядел таким изможденным, как выходя из алтарного зала, держался вполне уверенно и не производил впечатления готового рассыпаться в прах от малейшего толчка человека, как выглядел, только опустившись в кресло в библиотеке. Ему, к сожалению, не осмеливались помогать жрецы, особенно после самоуправства, после которого только оставалось радоваться, что остались живы, и Констант шел в библиотеку сам — с трудом переставляя ноги, взмахивая руками, когда его шатало слишком сильно, шаря ими перед собой, когда глаза не особенно помогали ему отличать стены от проходов; сейчас он был более чем бодр и чувствовал себя так же. Он допил чай, медленно полоскал пальцы в пиале с водой, затем тщательно вытирал их. Наконец он посмотрел на Семирогого и спросил: — Уделите мне полчаса, пресветлый? Ответом ему был сумрачный взгляд Семирогого. Остальные же с живостью и совершенно бессердечно поспешили оставить их наедине. — Я уже говорил и повторю еще раз, ваше величество, — сухо произнес Семирогий. — Я знаю, что было раньше, но даже в этом сомневаюсь, чем дальше прошлое отодвигается от меня. Я знаю, что может ждать впереди, но и будущее меняется, чем ближе к нему мы подбираемся. Я знаю, что происходит в храме, но даже в этом начинаю сомневаться, когда в него входите вы. Что находится выше — я не знаю. — Скажи-ка, а ты никогда не думал, что небес — семь, потому что тебя — семь? Ты ведь видел. Есть другой зал, другой алтарь и другое небо. Их может быть семь. Только тогда и твоих вероятностей всегда было бы только семь. Так? Семирогий долго молчал, опустив голову. — Вероятностей всегда всего лишь одна, дитя. Остальные остаются возможными ветвями, но боковыми и, когда нечто случается, отсеченными. Где-то в прошлом или еще в будущем, но всего лишь возможными. Мир идет от одного поворота к другому, от одной вилки к другой, и каждый раз с тропинки на тропинку, с дороги на дорогу. Мир — только один. И мы, живущие в нем, можем пройти только одну дорогу. — А если бы я не родился? — процедил Констант, нервно сжимая и разжимая кулаки. — Но ты родился. Небесам было угодно, чтобы в этом мире, в это время, с этими соседями родился ты. Небесам было угодно, чтобы в это время и с этими соседями корона лежала на твоей голове. Небесам было угодно, чтобы ты показывал мне, дряхлому мешку с костями, как много всего я не вижу, когда обхожу алтарь. Или ты не веришь Небесам? — Тогда кто стоял рядом с тобой, если мир только один? — в гневе вскочил Констант. Семирогий только вздохнул. — Я обращусь к самым древним книгам, которые только сохранились в храме. Некоторые из них были завершены, еще когда Высокий город даже не начинали строить. Возможно, если бы я пошел иными путями, то стал бы тем, кого ты видел рядом со мной. Этим жестоким, кровожадным чудовищем, с радостью проливающим кровь на алтаре. — Его передернуло. Констант опустился в кресло. — Дряхлый старик, отказывающийся служить юному императору, потому что тот беспричинно жесток? Которого в кандалах привели к алтарю из самой глубокой кишки в тюрьме? И ты смеешь говорить о пяти оставшихся семирогих? Они смотрели друг на друга — взбудораженный, нервничающий, раздраженный Констант и смирившийся Семирогий, обреченно готовящийся к беспокойному будущему, от которого не может отказаться. — Эти… — он пожевал губы, глотая обвинения в крамольных мыслях, попытался подобрать слово пообщее: — бестолковые мысли были вложены в твою голову не тем ли ловкачом, на пару с которым вы разнесли пол-этажа прокуратуры? — Мы совершенно не говорили о вероятностях, пресветлый жрец, — мягко улыбнулся Констант. — Это — твое и только твое право. Он всего лишь учил меня управляться с магией, которую мы, Вальдоры, обретаем с инициацией. У него всяко больше опыта в этом. Семирогий улыбнулся в ответ — и его улыбка была невеселой, не отражавшейся в глазах совершенно. — Он смертельно опасен, Констант, — сказал он. — Ведет извилистыми тропами, и на них легко потерять собственную цель и уверовать, что у вас она одна. Он готов жертвовать чужими жизнями, чтобы развлечь свою. Поверь, он может обаять каменную статую, если ему будет нужно. Может — обратить в каменную статую тебя. Не верь ему. — Мне нужно научиться управляться с этой магией, о которой никто из вас не знает ничего! — вскипел Констант. — Она клокочет во мне, душит и разрывает изнутри, я не могу с ней справиться, а вы сидите тут и говорите об извилистых путях и благосклонности небес! Мне нужно научиться подчинять ее, потому что когда враги снаружи начнут прорывать границы Вальдорана, когда внутри Вальдорана восстанут враги, меньше всего мне нужно быть неспособным управиться с этой силой. Понимаешь?! Семирогий долго молчал, а потом попросил: — Будь осторожен. Будь крайне осторожен. Обдумай все еще раз, возможно, Эмиран поможет тебе куда лучше. Последние слова заставили Константа громко фыркнуть. Семирогий усмехнулся и пообещал, что будет искать ответ. Или ответы. Или подтверждение тому, что ответы в принципе невозможны на вопросы, которые и вопросами-то не были. Констант полыхал злостью, идя к подъемнику. Бруно и подчиненные вытянулись в струнку, затаили дыхание, потому злость его была ощутима, обжигала их чувства и царапала кожу. Внутри капсулы Констант шагал от стены к стене, пинал их и шипел себе под нос ругательства. Подъемник остановился, Констант стоял спиной к дверям, опустив голову, сжав кулаки. — Ваше величество, мы прибыли, — осторожно сказал Бруно. Констант развернулся к ним, и сами по себе растворились двери. Двое гвардейцев не успели выйти наружу, а Констант уже шагал к тайным коридорам. Бруно окликнул его, и он развернулся и рявкнул: — Все отбой, все вон! Я сам дойду! — Бесспорно, ваше величество. Я всего лишь буду сопровождать вас. Констант вплотную подошел к нему. — Оставь меня в покое! — зашипел он. — Непременно. У дверей ваших комнат. Ваше величество. Бруно смотрел прямо ему в глаза, отказываясь бояться. Констант перевел дух и осмотрелся, шумно выдохнул и сказал: — Ну хорошо. Но только ты. Остальные — отбой. Бруно обменялся взглядами с лейтенантами, те согласно кивнули, готовясь вернуться на посты и соглашаясь держать язык за зубами. Он побежал за Константом — тот уже входил в открывшуюся дверь. Бруно едва успел нырнуть вслед за ним, как дверь захлопнулась. — Ты до такой степени боишься, что пауки или мыши причинят непоправимый вред моему императорскому здоровью? — бросил Констант через плечо. — Или другие неприятности. Иногда самый большой вред здоровью причиняем мы сами, — миролюбиво ответил Бруно. Он не успел отреагировать — Констант схватил его за мундир и прижал к стене. — Считаешь ли ты, что я опасен для себя и для Вальдорана? — оскалился он. Ничто в Константе — пусть высоком, но стройном, даже изящном юноше, шире, куда мощнее которого был любой из гвардейцев — не указывало на силу и тем более скорость, с которой он сделал это. У Бруно вышибло дух, и он не мог не подумать, что далеко не обычно было такое поведение, а спровоцировано чем угодно, какой угодно магией, скорее всего, именно ею. — Я не имел в виду никого из присутствующих, ваше величество. Это всего лишь абстрактная мудрость, которая часто служит маскировкой природной глупости, — ровно ответил он и попытался вдохнуть воздух. — Гвардеец императора признается в собственной глупости? — воскликнул Констант и тряхнул его. На сей раз послабее. — Мне позволительно обладать скудными умственными способностями, ваше величество, я не ученый. Главное, чтобы хватало на безупречное выполнение приказов, — мягко, вкрадчиво произнес Бруно и осторожно положил руки ему на запястья. Констант стоял, вплотную прижавшись к нему, по его телу пробегали волны напряжения, и — Бруно ощущал не только их, но и еще одно: Констант был возбужден. Более того — он был растерян, прижимался всем телом к нему, смотрел в глаза, держал руки поднятыми, пальцы раздвинутыми, не пытался вырываться, оттолкнуть Бруно, отодвинуться. Напротив, он словно искал более тесного контакта. Когда Бруно чуть подался вперед, он не сдвинулся, не отвел взгляда, словно зачарованный. Так что Бруно продолжал говорить, самоуничижаясь, предложение за предложением собирая все шутки о солдатах воедино, чтобы только голос его звучал, успокаивая Константа, сам же осторожно развернулся так, чтобы стоять спиной не к стене. Констант же прикрыл глаза, приоткрыл рот, дыша часто и поверхностно, и подался за ним, словно зачарованный голосом Бруно. Тот попытался отстраниться — и Констант ухватил его за плечо и подтянул к себе, прижал и глухо застонал, злясь на собственное незнание, не в силах понять, чего хочет его тело. А Бруно продолжал говорить, его рука скользнула по талии Константа, погладила ягодицы и скользнула в расщелину между ними. Констант прикрыл глаза и откинул голову назад, глухо застонал и прикусил губу — сильно, почти прокусывая ее до крови; Бруно сжал его ягодицы еще сильнее, прижался к нему плотнее пахом и заставил тереться о себя, сам же продолжал говорить: тише, глуше, жарко шептал на ухо Константу признания в собственной глупости, самоуправства непосредственных командиров; его воображение отказалось помогать ему, он замолчал на несколько ударов сердца, и Констант открыл глаза, в которых мерцал очень недобрый огонек. Он прижал Бруно к стене, тот же продолжил шептать ему на ухо устав, и Констант в наслаждении вслушивался в его голос, когда же ладонь Бруно начала ласкать его пах, уперся руками в стену и беспомощно застонал. Потом Бруно поддерживал его на всем пути до спальни; Констант был молчалив, казался печальным — или просто сонным, лениво перебирал ногами, не особенно помогая. У двери он оглянулся на Бруно через плечо — тот стоял, вытянувшись, и ждал распоряжений. — Вы ведь сможете выйти? — пробормотал Констант, привалившись плечом к стене. — С вашего позволения, ваше величество, — щелкнув каблуками, ответил Бруно. — Позволяю, — буркнул Констант. — Спокойной ночи, капитан. Он закрыл за собой дверь, рухнул на кровать. Заснул он, еще когда падал на кровать. Камердинер, услышав звуки из спальни, вошел, осторожно стянул с него обувь и накрыл покрывалом. Констант свернулся калачиком и зарылся носом в подушки. Он спал крепко, без сновидений до самого утра. Ранним утром Констант сидел на кровати и тер руками лицо. Все еще остававшаяся на нем одежда, запахи и томные, вроде знакомые, но при этом непривычные ощущения тела заставляли его в который раз возвращаться к событиям ночи. Сначала странное объединение многих людей в одну структуру, то ли оказавшуюся в состоянии активировать матрицу алтаря или какую-то еще, то ли включившихся в эту матрицу; странные ощущения — он оставался один, но существовал в нескольких сознаниях, хотя тело вроде оставалось одно — или не одно, Констант не был уверен; странный спор с Семирогим, которого по-прежнему куда больше волновало возможное влияние Артрира, чем только что произошедшее. И в который раз изменившееся знание о себе самом: Констант был уверен, что спокоен и рассудителен, что его невозможно вывести из себя, — но только не когда его изнутри раздирают новые знания и воспоминания, бывшие чужими и при этом до такой степени понятными, что он охотно признал бы, что именно с ним случилось нечто, запечатлевшееся таким образом. И потом была эта ярость, с которой он никак не мог совладать — до тех пор пока некто опытный не спровоцировал ее выплеснуться самым примитивным образом. Констант распорядился принести завтрак ему в спальню, медленно сполз с кровати, не выпуская покрывало из рук, подошел к окну, долго смотрел на сад, пытаясь представить, как бы он выглядел под открытым небом, как бы смотрелись над ним те мосты с проносящимися по ним поездами, как бы любопытно было наблюдать за дирижаблями и иметь возможность беспрестанно любоваться открытым небом — или что угодно еще. В ванной он смотрел на свое отражение в зеркале, вспоминая: длинные волосы и туника, очень короткие, короче, чем сейчас, военный мундир, почти такие же и сюртук, почти не отличающийся от того, что все еще на нем, снова длинные волосы и бородка, плат, обмотанный вокруг головы сложным образом… Семирогий же был уверен, что видел только одно отражение, хотя он же любил рассказывать о бесконечном множестве возможностей и странном пути вероятностей. Немного позже, за завтраком Констант поинтересовался у камердинера, спокойной ли была ночь. Тот замешкался, не понимая, что значил вопрос и каким должен быть ответ, пробормотал, что все было спокойно и без происшествий. Тогда Констант велел позвать старшего офицера нынешней стражи, и через пять минут перед ним стоял Бруно — тот стоял навытяжку, с каменным выражением на лице, но взгляд его помимо воли все возвращался на Константа. Тот же спрашивал его: как дела у полковника Брангон — «отлично, она завтра возвращается на службу»; спокойна ли была ночь — «несколько мелких происшествий, о которых совершенно не стоит упоминать в присутствии вашего величества… разве что несколько ярче привычного горели светильники в течение коротких отрезков времени, и маги немного растеряны, потому что сигнальные сети куда более чутки, чем им привычно»; все ли в порядке со звеном, сопровождавшим его в храм — «в полном, ваше величество, мы всегда готовы служить вам!»; не поступало ли каких-то особых донесений из храма — «никаких». Констант точно так же внимательно следил за ним, рассеянно покусывая подушечку большого пальца, стараясь не улыбаться, и Бруно следил за этим его жестом особенно внимательно, а губы его подрагивали от схожей улыбки. — А Семирогий вчера возмущенно отчитывал меня за мою самонадеянность, а на деле все в порядке, — обиженно пожаловался Констант. Бруно поднял глаза к потолку. — Он один из немногих, кто смеет, ваше императорское величество, — с трудом сдерживая смешок, ответил он. — Его следует поблагодарить за предостережение. — Ха! — воскликнул Констант и встал. Бруно беспокойно посмотрел на него — но Констант улыбался. — Благодарю вас, капитан, и прошу прощения, что отвлек вас от службы, — сказал он. Тот только щелкнул каблуками и бодро отрапортовал, что готов служить ему. — В полном соответствии с уставом и приказами командиров, м? — не удержался Констант и подмигнул ему. Бруно до хруста сжал челюсти, закрыл глаза и вытянулся еще сильнее. День Константа был выстроен как обычно: встречи, совещания, доклады и снова встречи. После обеда, впрочем, его ждало необычное свидание. По настоянию Авеники, но и подстегиваемый собственным любопытством, он встречался с Зельдой Леанон. Ему было интересно посмотреть, какие наброски она уже сделала, тем более даже он, не самый опытный человек, заметил ее талант, острый взгляд и довольно бесцеремонный юмор; кроме этого, он очень хотел получить представление не столько о левалийском дворе, сколько о его людях. Разумеется, он не терял надежды узнать что-нибудь и о своей невесте, хотя до этого попытки разговорить Зельду Леанон оказывались неудачными все как одна. Зельде были отведены три комнаты на половине Авеники. Далеко от ее спальни, но не в самом далеком конце глухого коридора — Зельда была из хорошей, но не слишком родовитой семьи и все еще пыталась доказать, что вполне достойна уважения сама по себе, а не только как чья-то родственница. Впрочем, ее возраст тоже играл не последнюю роль: она только приближалась к тридцати годам и пусть получала заказы от княжеских и королевских семей, но о ней все еще говорили как о начинающем мастере. Компанию Зельде в ожидании Константа составляли Листа Ройтер и Нина Вальдори. Листа полулежала на диванчике, перебирала струны гитары и мурлыкала очередную песенку о незадачливом Эмиране — в ней он, впрочем, наслаждался прелестями некой ослепительной дамы, пока тайный возлюбленный (или возлюбленная) страдает, слезами записывая боль своего сердца на шелковой бумаге. Нина сидела на подоконнике и перебирала четки. Они обе вскочили, приветствуя Константа, снова устроились удобно и вернулись к прежним занятиям. Констант не смог не поинтересоваться к несказанному удовольствию обеих фрейлин, разучил ли уже дядя слова этой песни. — Наверняка, пресветлый император, — радостно поведала ему Нина. — Подпевать не желал, но ритм отбивал усердно. Листа Ройтер согласно закивала головой. — Прелестная история, совершенно необычная, возможная только в Вальдоране, — протянула Зельда Леанон, хватая альбом и наощупь подбирая карандаш. — Постойте-ка так, император, у вас сейчас дивная, ди-и-ивная физиономия, наконец я вижу, что вам восемнадцать озорных лет и кишечник не склонен к запорам. Констант покраснел и посмотрел на Нину — та только пожала плечами. Листа Ройтер, словно пытаясь сгладить впечатление от слов Зельды, начала другую песенку. — Нет, нет! — возмущенно воскликнула Зельда, прислоняясь к стене и изучая его. — Еще раз ее! Эту, про слезы и боль на шелковой бумаге. Вот эту, тирли-ти-ти, кря-кря, а то мы снова возвращаемся к государственной важности. А ваш дядюшка пытался охотиться на это привидение какими-нибудь там шелковыми путами, император? — Не уверен, — пробормотал Констант, злясь на себя за глупый румянец. — Думаю, сладости с нашей кухни были бы куда пристойней, тем более в какой-то из ранних песенок его губы сравнивали с самым сладким шоколадом. — Какой ужас, — вздохнула Зельда, энергично водя карандашом по бумаге. — Я и говорю: только в Вальдоране. У нас хочешь отвратить от себя возлюбленного — сравни его с конфеткой. — А возлюбленную? — полюбопытствовал Констант. — Не рассчитывайте отвадить от себя леди Теодору такими неловкими попытками, император, — усмехнувшись, отозвалась Зельда, не отвлекаясь от рисунка. — Она предана долгу, семье и стране. — Должен же я был попытаться, — виновато вздохнул Констант, оглядываясь. На стенах висели многочисленные рисунки — некоторые в рамках, иные просто приколоты, часть из них выглядела незаконченной на непросвещенный взгляд Константа, но не казалась таковой, как бы глупо это ни казалось. И чуть ли не больше, чем людей, Зельда сделала рисунков растений. Он снова перевел взгляд на нее: Зельда Леанон была высока, светловолоса, стройна; волосы ее были заколоты в небрежный узел на затылке, несколько прядей падали на лицо. Похожая прическа — кажущаяся небрежность, распустившиеся локоны — обрамляла лицо Листы Ройтер: кажется, во дворе утверждалась новая мода. И черная одежда — жакет со стегаными полочками и гетры со шнуровкой в боковых швах были удобны, смотрелись хорошо не в последнюю очередь потому, что человек, их носивший, был привлекателен. И он, человек этот, крайне неохотно рассказывал о дворе, которому принадлежала невеста Константа. Слабым утешением был, разве что, замечательно удавшийся портрет — и Констант не мог не признать, что выглядел на нем молодым и озорным человеком, а не строгим мужчиной неопределенных лет.