Враг коленопреклоненный

Театр Иды Элирис был битком набит зрителями, жаждавшими не столько нового представления, сколько узнать, каков очередной подарок императора Видде Петри, как следует его толковать и — насколько бурно следует выражать восторг ее игрой, а помимо нее, подарком, чтобы она обратила внимание. Благо император не подводил: он не бывал в этом театре слишком часто — даровал свое внимание другим труппам, и по его разговорам и замечаниям приближенных к нему придворных выходило подчас, что иные привлекают его и побольше, – но подарки Видде он слал исправно. Пока еще невинные, вроде брошек — их, как известно, носят на одежде, они, как очевидно, не касаются кожи, если не изобрести только новый способ носить (что возможно, но — зачем?); но брошки становились все выразительней, и наиболее ушлые в языке цветов, драгоценностей ли зрители, а с ними наиболее осведомленные о том, кто именно и где изготавливает подарки для императора, чесали языки до крови, обсуждая, споря, доказывая, опровергая, убеждая и насмехаясь над противником, чтобы прийти к неутешительному выводу: то ли Видда недостаточно искусна, то ли император слишком нерешителен. На что лица осведомленные не могли не хмыкать скептически: в первом сомневаться нет оснований совершенно, и многие, в их числе принц Эмиран, могли подтвердить, что недостатка ни в настойчивости, ни в ловкости Видда Петри не испытывает. Более того, с каждым днем все меньше соглашались и со мнением некоторых, что император по причине своего юного возраста нерешителен: один смотр чего стоил, который тот распорядился организовать, а граничные укрепления, а намерения укрепить и расширить магистральные дороги, которые уже начинают осуществляться, а обращение с иностранными дипломатами, которые после нескольких протестов, едва не потеряв доступ во дворец, были исключительно вежливы? Но Видда Петри все еще получала невинные, с точки зрения недоброжелателей, подарки, но Констант присутствовал на представлениях, когда она блистала в главной роли, и если навещал ее, так на незначительное время в ее гримерке. Бывал ли в гостях — на этот счет существовало множество мнений, но Видда отказывалась подтверждать и опровергать их, слуги же ее молчали еще упрямее. Эмиран, пока еще остававшийся во дворце, но с напряжением, которое, впрочем, было сильно разбавлено нетерпением, ожидавший, когда настанет время отправления на горизонт, присутствовал в театре на представлении — не самом новом, не очень пышном, включавшем, впрочем, Видду Петри и еще несколько очень известных и почитаемых актеров, хорошо сработанном и неутомительном. Его сопровождали все четверо приятелей, и он жаждал поговорить с Идой по душам, потому что в ее дурацкой газетенке снова целую полосу занимала ода великим дипломатическим способностям прекраснейшего из принцев. Было вполне ожидаемо, что попытки ненавязчиво выспросить, кто именно принес в редакцию газеты текст, провалились. Хельма Брангон только руками разводила; Эмиран не сомневался, что в этой неудаче ее вины не было. Брангон могла сколь угодно ядовито потешаться над ним, использовать неуловимого поклонника против Эмирана, когда он оказывался невыносим, и что угодно еще, но она же лучше других из посвященных понимала, как опасен такой человек. Даже если предположить, что он — исключение, что на несколько десятков миллионов подданных Вальдора и его князей найдется всего полдюжины незаметных для магических сетей человек, нет никакой уверенности, что все они будут полны почтительности и не окажутся в зависимости от некого или какой-то неизвестной группы, желающей вреда императору, его семье или кому-то из приближенных. Самой неприятной была принципиальная невозможность определить такого человека. Брангон только разводила руками: сети не могут реагировать на феномен, для них не существующий, стандартные и даже усовершенствованные амулеты тоже; она допускала возможность изменить их таким образом, чтобы они определяли то, что иначе как «пустотой» называть не получается, но — как именно, не представляла. Эмиран осторожно расспросил Константа о том, что именно тот представлял, изучая попадавшие ему в руки послания; недоуменное молчание в попытке подобрать ощущения, неловкие объяснения, едва ли понятные самому ему, Эмирана не удивили: едва ли бы это показалось просто ему, воспитанному и подготовленному для совершенно других целей, возникни такая необходимость перед ним. Уже то, что Констант мог худо-бедно изучить феномен, вселяло некую надежду. Еще же Брангон говорила, что до нее доходили слухи, из которых следовало, что в прокуратуре, в одном из обособленных ее отделов занимаются чем-то подобным. Спрашивать об этом напрямую — кого? Обращаться к Семирогому — и оказываться должным многократно против уже существующего? А если пытаться устроить ловушку — то как? В любом случае, дрянные стихи, обильные украшения и какое-то особенное настроение поэмы, грустное, печальное, готовящееся к долгой разлуке, но при этом уверенное, что к ногам Эмирана падут все встреченные люди, злило его неимоверно, его же приятелей — развлекало в той же мере, если не больше. Они упоенно цитировали друг другу строфы, держась от объекта поэмы в почтительном удалении, но недостаточном, чтобы он не слышал, не видел, что бурно обсуждаемое относится к нему. Находясь в ложе, Эмиран не мог не отметить, что у некоторых в руках был очень хорошо ему знакомый выпуск «Гобоя», а отдельные держали его, не таясь, открытым на развороте с поэмой. Офент Растан и Сильван Тиэм стояли, облокотившись на перила, и изучали зал, обмениваясь при этом двусмысленными фразами, и Эмирану приходилось прикладывать огромные усилия, чтобы не рявкать на них в который раз, чтобы они заткнулись. Он старался, но полностью отгородиться не удавалось, а Офент и Сильван не только обсуждали сами, но и обращались к другим: – Мэтресса Дейлинн, в зеленом платье. Какое декольте, удивительно, что пупок все же не виден. Не сводит глаз. – Нет, ни в коем случае. Охоту ведет вполне открыто и обладает слишком хорошим вкусом и деньгами, чтобы нанимать такое… – Князь Риденна. Я был уверен, что он не умеет читать, ха-ха! – С его профилем — к чему утруждать себя таким обременительным умением? Кстати, а ведь он мог бы… – Увязать в одно целое больше двух строф? Помилуй! – И кроме того, полное отсутствие стихоплетческого таланта ни в коем разе не значит отсутствие мозгов. Явно не он. Ба! Граф Йорнан Левалийский? И он?! – Он скорее завидует, что ему такое внимание не светит. – Этому гоблину разве что некрологи будут писать с таким же усердием. – Принц, он кланяется, очевидно вам. – Что полностью исключает его из списка подозреваемых. С такой кислой рожей в любви едва ли объясняются. Эмиран поморщился, а больше никак не отреагировал. Графа Йорнана из Левалии, дальнего родственника, но близкого доверенного княжеской семьи Левалии не любили многие в Высоком городе, были вежливы, но больше из уважения к родственникам, которых тот часто представлял. Помимо этого, он был куда старше Эмирана, так что уже это исключало его с абсолютной уверенностью; кроме того, Эмиран и остальные не сомневались в том, что поэмы, письма, стихи и песни писал все же урожденный вальдоранец. Что нисколько не облегчало поиск, по правде сказать. Сильван с Офентом продолжили еще несколько минут прикидывать, кто из присутствовавших, вооруженный газетой, мог бы быть его автором. Дурацкое занятие, призванное скорее развлечь их и подразнить Эмирана, и он скрежетал зубами, но не приказывал им прекратить: замечания, отпускаемые ими, были злыми, острыми, что развлекало его, а кроме того, пока они развлекались подобным образом, они не обсуждали ловушки, которые можно было бы выставить на неуловимого поклонника — в таком случае чаще всего предлагали ловить на живца, что по очевидным причинам доставляло Эмирану куда больше неприятных ощущений. Он все же надеялся, что Ида Элирис проявит чуть больше сознательности и пошевелится узнать, что за человек стоит за посыльными, исправно приносящими тексты и платящими немалые деньги за оформление; можно было бы припугнуть ее, но это значило бы конец приятельским отношениям: она, возможно, помогла бы, но в последний раз, и после этого рассчитывать на ее расположение и благую волю не приходилось бы. Впрочем, за размышлениями Эмиран упустил момент, когда Офент и Сильван уселись за ним, свет в зале начал гаснуть и на сцене появились декорации из первого акта. По аудитории прокатились шепотки, зрители переглядывались и тянули головы, и Эмиран, а с ним остальные насторожились. Хор старался на славу, особенно предваряя выход Видды Петри. Друзья Эмирана переглянулись, он сам насторожился. Слегка потускнел свет на сцене, на сцену поднялась женская фигура, и ее осветили сразу несколько ярких лучей. Зрители в зале замерли, а затем шепотки покатились с утроенной силой. Эмиран неторопливо поднес к глазам театральные очки, чтобы пристальнее изучить, что за подарком хвасталась Видда, о чем ее поклонники были так хорошо осведомлены, что за сведения распространили. Он только хмыкнул и покачал головой: помимо броши, небольшого букетика из драгоценных и полудрагоценных камней, помимо жемчужных шпилек в волосах (и Видда неторопливо повернула голову вправо и влево, чтобы дать возможность любопытным рассмотреть и пересчитать их), на ее груди, прямо в ложбинке лежал медальон с крышкой, усыпанной мелкими бриллиантами. Эмиран чуть провернул вправо линзы театральных очков, чтобы достичь увеличения в три с небольшим раза, и поднес к глазам. – Я смотрю, император целеустремленно изучает путь к сердцу женщины, – негромко заметил Лансельм Сиггерд. – Причем не сосредоточивается на одном, – тут же отозвался Лионель Адельхард. – Разумно, не поспоришь. – Думаю, сердце женщины жаждало быть завоеванным, – пробормотал Эмиран. Он вернул очки в прежнее состояние, сложил руки на груди и сосредоточился на представлении. Видда Петри, к ее чести, старалась на славу, пусть завоеватель ее сердца находился в ином месте — небеса знают, что за отговорку он придумал, чтобы не ранить сердце дивы. Эмиран не уверен был, смотрит ли Констант иное представление, развлекает ли Авенику на одном из бесконечных музыкальных вечеров, проводимых ее фрейлинами, или направляется в прокуратуру, чтобы получить от Артрира еще один урок незнакомой, непонятной Эмирану магии. Наслаждалась ли Видда обществом Константа в том объеме, о котором уверенно говорили драгоценные подарки, или предпочитала, чтобы в ее успехах не было сомнений, Эмиран не задумывался. Он почти не сомневался, что выносливости Константа хватит на несколько… путей. Приведут ли они к сердцу одной женщины или нескольких — как бы ни утешало Эмирана, что окружающие уверены в его осведомленности и влиянии, которое у него якобы было на Константа, сам он сомневался в нем все больше и больше. В перерыве он велел лакею отвести его к Иде, желательно так, чтобы как можно меньше глаз это видели. Ида словно ждала его. Она сидела на диване, раскинув руки на его спинке, на столике перед ней стояла бутылка крепкого вина с двумя бокалами, чаша со сладостями и новый номер «Гобоя», только подготавливаемый к выпуску. Эмиран без лишних слов схватил его и начал изучать предпоследние полосы. – Увы, принц сердца моего, этот выпуск будет хорош, но слишком благочестив, даже для дворцовых нравов, – провозгласила она. – Прошу вас, угоститесь вином. Чудесное, чудесное, доставлено из провинций, которыми, по непроверенным слухам, заправляют люди будущей супруги императора. Эмиран все же пролистал последние страницы. Они действительно изобиловали обычной бытовой шелухой, у него создалось впечатление, что редакторы попытались впихнуть в выпуск все то, что вынуждены были выбросить в прошлом, чтобы отвести поэме целую полосу. Он раздраженно поморщился и бросил газету перед Идой. – Я все-таки настою на том, чтобы тебя арестовали по подозрению в государственной измене, гнусная тварь, – мрачно произнес он и взял бутылку. Левалийское наречие было знакомо ему поверхностно, этого почти хватило, чтобы прочитать этикетку. Он подозрительно посмотрел на бокалы. – Они оба пока еще чисты, ваше высочество, – безмятежно сказала Ида, пристально изучавшая лицо Эмирана. Ее не совсем удовлетворило то, что она видела, но надежды получить ответы на занимавшие вопросы Ида не теряла. – Прекрасные подвески завелись в шкатулке у нашей крошки, правда? Ты изучил их? – С куда большим старанием, чем следовало, – огрызнулся Эмиран и поднес к носу бокал. – Так говоришь, из провинций, которыми заправляют люди моей будущей невестки? Для северного самогона неплохо. – Нельзя сказать, сама ли девица занимается винодельчеством или всего лишь надзирает за финансовой стороной дела, но результаты очень даже неплохи. Вам не мешало бы на несколько минут забыть о недоверии ко всему северному и распробовать вкус и аромат дара, предлагаемого вам, принц. Эмиран поднял бровь, налил вина в другой бокал и пододвинул его Иде. Она издевательски ухмыльнулась и взяла его; Эмиран внимательно следил за тем, как она подносит его ко рту, делает небольшой глоток, неторопливо перекатывает вино во рту и щурится от удовольствия. – Если бы я решила отравить вас или… – она задумчиво посмотрела на стену за спиной Эмирана. – Или подсыпать чего-нибудь гадкого, вроде вызывающих сыпь понос или запор штучек, я бы придумала более изящный способ. А вино действительно хорошо. Я едва не напилась до беспамятства, пробуя самые разные сорта у северных купцов. Могу замолвить словечко за вас, принц. Эмиран подождал еще немного, отпил из своего бокала, принялся ходить по комнате, прицениваясь к вину. – Но вас привело сюда не желание попробовать северного вина? И наверняка не жажда узнать, будет ли и новый выпуск содержать поэму вашего таинственного поклонника, – вкрадчиво заговорила Ида. – О этот преданный человек, чье сердце бьется только для того, чтобы возносить хвалу ступням ваших ног, восторгаться трепетанием ваших ресниц и умирать от восторга от звука вашего голоса! Эмиран развернулся к ней. – Откуда бы ему слышать мой голос? – негромко, угрожающе спросил он. – Откуда бы тебе, стерве, знать, что он знает это? Ида с готовностью изобразила оскорбление на лице и сухо ответила: – Я внимательно слежу за его творчеством, ваше императорское высочество. Тщательно. Со всевозможным старанием. Во избежание, так сказать, соперничества с более нечестивыми изданиями, которые ни во что не ставят желание автора сохранить его тайну, в том числе и от издателя, попрошу заметить. – Я не позволю себе сомневаться в твоей старательности. И в твоем отношении к соперничеству. Наверное, в значительно большей степени, – пробормотал Эмиран, в раздражении ходя по комнате. Ида с любопытством смотрела за его метаниями. Он остановился, развернулся к ней и склонил голову к плечу. Ида прищурилась, Эмиран, не желая превращать паузу в унылое и безрезультатное, по сути, противостояние двух пустопорожних упрямств, спросил: – Следишь ли ты с тем же усердием за людьми, наслаждающимися обществом других членов моей семьи? – Ваше высочество хочет узнать, кто похитил сердце неукротимой Нины Вальдори? – невинно глядя на него, уточнила Ида. Эмиран беспечно пожал плечами. – Для этого совершенно не нужно держать на довольстве пять дюжин лакеев, служащих рядом с приватными покоями Вальдоров. Достаточно побывать на пяти вечерах с ней, хотя бы на трех Нина будет пытаться вырвать кому-нибудь сердце. – Вы смотрите на мою казну с высоты своего положения, князь. Мой жалкий листок, к моему глубочайшему сожалению, не может себе позволить такое расточительство. По секрету, для того, чтобы получить представление о неукротимости характера Нины, даже лакеи необязательны. – Тем более. Тебя наверняка должно интересовать нечто куда более сокрытое. Ида издала грудной смешок. Эмиран поморщился: в нем не было ничего неприличного, глубок — но голос Иды был низким, начинавшимся, казалось, с вибраций диафрагмы, резонировавшим во всей груди и способным наполнить все помещение без какого бы то ни было колдовского воздействия со стороны; помимо этого, Ида могла выкурить трубку — она уверяла, что это настраивает ее на особенный, созерцательный лад, люди, знавшие ее, могли рассказать немало увлекательных историй о том, какую бурю она устраивала после успокоительных трубок. В любом случае, голос ее был низок, и очень непросто было даже для человека, знавшего ее давно и неплохо, определить, издевается она или серьезна. Эмиран мог потребовать от нее сообщить все, что она знала о каждом из них — о нем в том числе, мог пригрозить чем-нибудь вроде череды проверок, устраиваемых разными службами с непредсказуемым уровнем претензий, либо вообще отзывом разрешений на любой из видов деятельности, которыми Ида занималась. Она не смогла бы тягаться с ним, пошла ко дну в считанные недели — и ей было отлично известно, что все приятели, вместе взятые, не противопоставили ничего его воле. В результате он лишился бы куда большего — возможности чуть ли не из первых рук узнавать многое интересное, полезное и пригождавшееся ему в самые неожиданные мгновения. Это не мешало ему хотеть придушить ее, и она не скрывала, что видит это. Она ждала. Эмиран не хотел признаваться в своей неосведомленности. Но любопытство подстегивало его: — Например, спальня Видды. Ее украшения сегодня хороши, и она носит их с несравнимой гордостью. Насколько она непритворна, Ида? Та задумчиво почесала нос. — Нравится ли вам вино, князь? — кротко поинтересовалась она. Эмиран поморщился и отпил. — Кисло, пьяно, мокро. — Он сунул палец в бокал и с подчеркнутым вниманием изучил его. — Подозреваю, оставляет ничем не выводимые пятна. Вкуса много, но он пустой. Видда Петри, Ида. Неужели мальчик наконец отважился? Или неужели она наконец перестала играть в нерешительную деву? Эмиран отставил бокал и тщательно вытер палец салфеткой, отбросил ее и упал в кресло. — Вы хотите правду, князь? — мурлыкнула Ида. — Вот так просто, всю правду или хотя бы ее часть, как требуют от меня представления о приличиях? Речь идет о моей актрисе. Одной из лучших. — Только если она не будет стоить половины моего годового дохода. Она снова засмеялась и выпила еще вина. Весь вид ее изображал утомленность и нежелание сплетничать. Эмиран усмехнулся и покачал головой. — Я не обеспечу никому из твоих нюхачей место в свите. Достаточно того, что я сижу здесь, и это известно не только моим друзьям. Но я могу указать… скажем, Линде и… — Он нахмурился. — Двум лакеям, чтобы они не отгоняли твоих журналистов так уж решительно. Это в любом случае куда больше, чем имеет тот же «Вестник». Ида презрительно фыркнула: — У него в любом случае совершенно бездарные осведомители, за которых Сверинну постоянно приходится краснеть. Эмиран только развел руками. — Я боюсь разочаровать вас в талантах Видды очень сильно, равно как могу сообщить вам только свои домыслы, никак не ее слова. Но что-то подсказывает мне, что близится прощальный подарок вашего племянника, и вся ее изворотливость никак не отодвинет ночь, когда он будет вручен. Эмиран присвистнул. — Вот щенок! — воскликнуло он, вскочил и снова начал ходить по комнате. — Никто из фрейлин Авеники не может похвастаться его вниманием, Нина сообщила бы мне. Он не был замечен за кулисами других театров. Или был? — Был, но всего лишь по приглашению владельца и совсем не замечен в открытом и пристрастном интересе к кому бы то ни было из труппы. Вы уверены, что внимание щенка привлекают только актрисы? М-м, не актеры? Или представители иных творческих профессий неважно какого пола? Эмиран замер и развернулся к ней. — Ты уверена в этом? Ида развела руками, передразнивая его недавний жест. Эмиран одарил ее мрачным взглядом. — Дашь знать, если что-то изменится. Впрочем, вдруг невеста, прибыв, похитит его сердце сразу и целиком. Всем будет куда проще. Меня же интересует еще одно, о вездесущая. Кто передает записки Авеники? — Какие записки? — насторожилась Ида. Эмиран подхватил бокал и сел в кресло. — Те самые, — широко улыбнувшись, сообщил он. — Те, которые оказываются в посольстве Таниго, которые совершенно определенно попадают в Левалийское посольство, которые, вполне возможно, передаются дальше аж до Ревадии, потому что Авеника слишком хорошо осведомлена о делах Теодоры Ревадион. Кто передает письма Теодоры Авенике. — Я не имею доступа к тому, что происходит во дворце, — осторожно заметила Ида, подавшись вперед. — Будет тебе, Элирис. Речь не идет о том, что происходит во дворце. Ты ведь не думаешь, что цепь от Авеники к получателю или наоборот состоит из одного-единственного звена. Более того, дорогая, я могу рассказать тебе, и как выглядит каждая из записок. Каждая! Вокруг Авеники вьется достаточно людей, чтобы ни одна ее попытка обратиться в письме к кому-то извне не осталась незамеченной. Вопрос в другом. Как именно ее записки находят адресата. — Светлейший принц, страсть вдовствующей императрицы к представителям чужеземных посольств, особенно тех, которые находят могущество Вальдорана неприятным, слишком велика. И если поначалу двор пытался ограничить сношения императрицы со внешним миром, то теперь император отпускает матери куда больше свобод, чем находят многие на этом круге, в городе и Вальдоране. Маленький двор императрицы открыт для многих, если не для всех, и вы хотите знать, кто из них передает послания Авеники — куда? Кому? — Констант, светлейшая, снисходительно относится к тому, что Авеника отправляет некоторые счета на оплату его личному казначею. Количество гостей на ее вечерах ограничено пятьюдесятью людьми, а теперь скажи мне, сколько при ней бессменно находится фрейлин, придворных и помощников? Каждый из которых приносил клятву императору, не ей. Они могут относиться к ней с симпатией, но верны в первую очередь Константу, не сомневайся. — Ида скептически хмыкнула. Эмиран навис над ней и негромко, отделяя слова друг от друга, произнес: — Клятва — верности — императору — это — не — шутка. Двор приносит далеко не ту формулу, которая открыта обывателю, и жрецы, присутствующие при ней, следят за ее активацией. Не вздумай писать об этом, — пригрозил он. Ида кивнула. Впрочем, Эмиран уже сообщил ей немало любопытного, что она собиралась изучить внимательней. Она уже прикидывала, кого из ее журналистов куда отправлять, но пытаться избавиться от него не спешила, ждала, чем еще он желал поделиться с ней и чего потребовать взамен. — Позволь уточнить. Бюджет Авеники увеличен всего лишь из-за счетов, оплачиваемых из личной казны императора? — Личной. И я уверен, что даже заведи она немало сторонников в дворцовом казначействе и попробуй через совет потребовать прямого увеличения расходов, Констант же и пресечет эту попытку. — Но счета он оплачивает? Эмиран помолчал немного и неохотно кивнул. — Но если твои люди поговорят кое с кем из кое-каких торговых домов… особенно это касается мебели. Одежда — на это хватает даже личной пенсии Авеники. После нескольких неприятных случаев представители домов по опосредованному распоряжению императора, переданному им его секретарями, начинают исполнять заказ только после согласия, полученного из штата императора. Не вздумай писать об этом открыто, ни в коем случае сама. Только фельетон. Только «Леди Н» или как ее. — А ведь город уверен в обратном. — Ответь-ка, кому это выгодно? Ида ответила, не задумываясь: — Самой же получательнице удовольствий. Так она претендует на куда бо́льшую власть, чем допустил… — Она хотела было сказать «император», но поостереглась. Констант вполне мог сам распорядиться о таком положении, но сделал это, скорее всего, не благодаря собственным догадкам. Хвалить же Эмирана она тоже не желала — тот принял бы любую ее похвалу с подозрением. Небезосновательным: Ида с огромным удовольствием сопроводила бы его уколом побольнее. Так что она поправилась: — Допустили. Небеса. Эмиран ответил ей странным взглядом: хмурым и недовольным, смиренным, согласным с тем, что Ида сказала. За ним никогда не было заметно особенного почтения к Семи Небесам, часто он развлекал Иду анекдотами о жрецах — снова же с предупреждением, чтобы ни в коем случае она не выкладывала их в своей газете от своего лица, а придумала бы автора, якобы далекого от него и ее, по возможности намекнула бы, что он при храме же и состоит. Едва ли и смерть брата потрясла его до такой степени, чтобы рассудительный, образованный Эмиран бросился за утешением как раз к храмовым преданиям. Впрочем, он не спешил отвечать чем-то банальным, вроде «На все воля Небес», просто отвернулся. — Так почему вы думаете, что Авеника отсылает записки… танигийцам — понятно, но ее почта и без этого обильна. — Ее проверяют, — буркнул Эмиран. Он положил руку на затылок и покрутил головой, затем продолжил: — И кроме обычных писем, которые Авеника составляет в присутствии фрейлин, а записывают ее секретари, есть другие русла. Знаешь, почему? Потому что на любую нашу попытку укрепить границы с Таниго, более того, на любые попытки усилить города в приграничных округах и укрепить пути снабжения министр Керниан в течение одного-двух дней получает негодующие послания. Меня не удивляет даже скорость, с которой они составляются и доставляются, мало ли какие у них способы коммуникации с их собственными приграничными наблюдательными пунктами. Меня удивляет точность претензий. — Как если бы императрица присутствовала на заседаниях военного совета? Эмиран поморщился и покачал головой. — Необязательно. Помимо непосредственного военного совета, есть советники, в чьи задачи входит обеспечивать благую волю гражданских властей, есть подрядчики, финансисты, кто угодно. Об этом охотно болтают — но во дворце и не в присутствии иностранных послов. Ни в коем случае ни с кем из чужеземцев. Иначе потом болтать будут в подвалах инквизиции, и многие знали тех, кто либо бывал там, либо знал кого-то, не вернувшегося оттуда. Ида задумалась. — Так ты говоришь, Таниго, Левалия, Гойтер… — Я почти уверен, что она водит приятельство и с кем-то из оранейских князей. — Мы охотно обсуждали подарки, которые она от них получала. — От кого только она их не получала, — поморщился Эмиран. — Мои подарки ты тоже не дура была обсудить. — Все на благо и во славу Вальдорана! — воскликнула Ида. Он раздраженно зарычал в ответ. — Западный Оранейд с похвальной ревностью готовится подчинить Вальдоран. Я могу даже спеть тебе несколько их военных маршей. Он закатил глаза. — Я могу спеть тебе несколько дюжин их военных маршей. Кое-каким меня еще троюродный дядя учил. А границы никак не двигаются. — Это не то же самое, как когда их наспевает все княжество. — Это всегда было тем еще представлением, Ида. Ладно бы они еще музыку достойную писали, а так дудки дудят, жестянки бренчат, все орут в унисон, как пьяные грузичики, как издерут нас на ветошь, а на плечах у них обычные пороховые ружья. Даже оранейцы не тупы настолько, чтобы самим и первым набрасываться на любой из участков нашей границы. Беда в том, что если на Вальдоран набросятся на севере, за востоке, возможно, на северо-западе, непременно на порты, то и оранейцы охотно запрыгают, жаждая добиться своего. Узнай, кто бегает для Авеники по Высокому городу. Последние его слова прозвучали приказом. Ида кивнула, подумала: следует ли уточнить, как она может распорядиться тем, что узнала, но Эмиран взглядом дал ей понять, что подобное они обсудят, когда будет что обсуждать. Она не могла не спросить еще одну вещь: — Но нападать будут? — Так не прекращали ведь. — Эмиран выпил вино и начал разглядывать бокал, затем поставил его на стол. — Совет пытается просчитать, когда и какое из наших посольств получит объявление о начале войны. Ида выпрямилась. Эмиран глухо продолжил: — Разведка почти не сомневается, что именно по этой причине так часто обмениваются посланиями соседние государства. Именно по этой причине посольства постоянно доставляют нам ноты протеста. Пока еще министр Керниан находит достаточно контрповодов, чтобы требовать ответного удовлетворения, пока еще и наши протесты принимают и не высылают послов. Возможно, Констант прав и смотр — смотры заставят их задуматься. Возможно, они как раз подстегнут их, мол, если этим Вальдоран обладает сейчас, то что будет через два-три-пять лет и не стоит ли поспешить. — Если кто-то узнает, что Авеника обменивается письмами с кем-то из них… — Мы все обмениваемся письмами, Ида. Я до сих пор пишу двум Оранейдским графам, и это длится более тридцати лет, еще с тех пор как мы сначала едва не подрались, а затем едва не упились до смерти в нескольких кварталах от твоего вертепа. Я пишу левалийцам, кое-кому из танигийского рода, я даже с лойтерцами переписываюсь. И мы будем делать, даже если, да будь они прокляты, даже когда начнется война. Я даже хвастаюсь новым вооружением или дирижаблями, рассказываю, как и какие мы делаем дороги. — Ты урожденный Вальдор, — заметила Ида, вставая. — Ты делаешь все в интересах твоих земель. — И это тоже. — Я сделаю все возможное. Буду очень рада утереть нос твоей разведке. Эмиран обхватил ее голову обеими руками и приблизил свое лицо к ней. — Утирай. Но если ты узнаешь что угодно, достойное внимания, немедленно сообщай мне. Немедленно, понятно тебе? И держи ухо востро́. Кто знает, что за народ нынче на побегушках у торгашей из соседних государств. Он коротко поцеловал ее в лоб и пошел в ложу. Новый акт уже начался, в зале перед дверями в ложи не было никого, разве что несколько лакеев проверяли светильники на стенах. И — у дверей ложи стояли два гвардейца из звена, которое должно было сопровождать Константа если он куда-то направляется. Капитаны Лоренц Бруно и Иринея Кральм. Эмиран задумчиво посмотрел на дверь, вопросительно поднял бровь и перевел взгляд с Бруно на Кральм. Они одновременно щелкнули каблуками, вытянулись и отдали ему честь. — Император неожиданно возжелал развлечь себя изящными искусствами? — негромко осведомился он. — Или это небольшая передышка на пути к более важному развлечению? Бруно преданно смотрел на него, и ему даже удавалось не ухмыляться. Лицо Кральм походило на мрачную каменную маску, и она упрямо отводила от Эмирана взгляд, в котором ему видны были озорные смешинки. — Никак нет, ваше высочество, — ответил Бруно с самым серьезным видом, — возраст его императорского величества таков, что передышки ему не нужны. Он здесь исключительно из любви к искусству. Путь к более важному развлечению будет проделан таким образом, что его следует рассматривать не в связи с, а совершенно независимо от означенной любви. Ваше высочество. — Молодость, — не без зависти вздохнул Эмиран. Капитану Кральм все же не удалось сдержать смешок. Она хрюкнула и — под взглядом Эмирана — пошмыгала носом, притворяясь, что в нем запершило, а до этого была неудачная попытка подавить кашель, и с самым усердным видом принялась изучать потолок, словно именно оттуда следует ожидать самых опасных врагов. Эмиран осмотрел ее пристальнее: высока, как все гвардейцы, подтянута, со смуглой кожей, имевшей привычный для многих западных провинций сливовый оттенок, черноволоса, как многие вальдорцы. Привлекательна, уверена в себе, опасна, что, наверное, делало ее еще более привлекательной. Могла ли она вселить в голову юного императора мысли, которых источником Эмиран до этого считал Видду? Он перевел взгляд на Бруно — тот тоже был высок, поджар, по шаблону их выстругивали, что ли, черноволос, с кожей светло-шоколадного цвета, удивительно, обольстительно гладкой. Мог ли он увлечь Константа? Или все же Ида только и имела в виду, что Констант не был полностью увлечен общением с Виддой, охотно общался с другими и даже позволял им флиртовать с собой? Возможно даже, что нюх подвел Иду, что она приняла обыкновенную вежливость Константа за интерес, а привычную сдержанность за робость, вызванную именно порывом сердца. Точно также он отлично понимал, что не следует даже пытаться оценить их глазами юноши, уже не неопытного (наверняка ведь бывавший время от времени самонадеянным щенок был уверен в собственном опыте), но еще неловкого — в этом-то сомневаться не приходилось. Сам он видел солдат, исполнительных, в определенных случаях изобретательных, смекалистых людей, служащих верой и правдой, преданных Вальдорам душой и телом, бывавших с ним в разных положениях, опасных в том числе, после которых знал еще лучше, что на них можно и следует полагаться — иными словами, не особенно отличал их от иных служебных големов, не мог воспринимать как объекты вожделения. Правда, было время много вёсен назад, когда Эмирану было примерно столько же лет, сколько Константу, и некоторые из курсантов, ставших потом гвардейцами, доставляли ему немало приятных минут. Эмиран вошел в ложу. Констант сидел на краю кресла, заломив руки и прижав их к груди, благоговейно следя за Виддой — та умудрялась признаваться в вечной любви своему партнеру на сцене и улыбаться Константу, который в ответ тянул шею, даже, кажется, осторожно махал ей рукой, стараясь, чтобы этот жест не был заметен никому, кроме нее. Заслышав, что в ложу вошли, он обернулся и извиняющимся голосом сказал Эмирану: — Я, кажется, занял твое место. — Сиди, я не настолько дряхл, чтобы не быть в силах постоять, — отмахнулся тот. — Она сегодня великолепна, затмила собой всю труппу. Констант настороженно посмотрел на него. — Кто? — подозрительно уточнил он. — Видда Петри, разумеется, — охотно откликнулся Эмиран, глядя на сцену. — Даже обилие драгоценных камней на ее груди не в силах затмить блеска ее таланта. — Это всего лишь скромное обрамление ее дара, — восторженно прошептал Констант, глядя на сцену. Эмиран не удержался, переглянулся с друзьями, обменялся с ними понимающими, снисходительными улыбками. После представления Эмиран, а с ним его друзья, подстегиваемые не самым безобидным озорством, наперебой принялись уговаривать Константа заглянуть за кулисы, чтобы лично выразить восхищение труппе и многократно поблагодарить Иду Элирис. Констант ожидаемо отказывался; он был тверд в своем намерении направиться по другому маршруту, и взгляд его то обращался на сцену, полную артистов и зрителей — наиболее верных поклонников, благотворителей и просто везунчиков. Сильван перевесился через перила, обмениваясь репликами с кем-то в зале, помахал кому-то на сцене, затем повернулся к Эмирану, прикоснулся пальцем к своей груди, где у Видды была прикреплена брошь, закатил глаза и сложил руки в благочестивом жесте, передразнивая одну из наиболее выразительных поз, которые она принимала в спектакле, и развел руками. Это значило, что Видды не наблюдалось. Эмиран попытался еще немного удержать Константа, предлагая ему отправиться с ними после театра в одну очень привлекательную едальню, где главной была не еда, а совершенно невероятные певцы, способные передразнить любой звук и охотно издевавшиеся на любые темы. Констант отказался, у Эмирана создалось впечатление, что юноша не особенно прислушивался к его словам. Так что Эмиран пожелал ему спокойной ночи и благословения небес, сдержанной и безразличной улыбкой встретил его подозрительный взгляд и поспешил прочь. Офент выглянул из ложи, через несколько мгновений вернулся обратно, сообщая, что от Константа не осталось и следа. Он сопроводил свое наблюдение размышлением о неутомимости юношеской плоти, подстегиваемой юношеским же пылом, и завершил коротким и печальным «ах!». — Ах юность, — трагично вздохнул Лионель Адельхард. — Неужели ты что-то помнишь из нее? — буркнул Эмиран. Ответом ему был обиженный взгляд, но Адельхард не пытался огрызаться. Их всех интересовало, что Эмиран может рассказать об узнанном от Иды. И, наверное, они были удивлены не больше Эмирана, узнав, что успех Видды в отношении Константа иссякает, и она едва ли сможет удержаться рядом с ним в течение удовлетворительно долгого времени. Что породило еще одну череду предположений, кто же следующим будет гордо носить подаренные Константом драгоценности на коже, которая была логично прекращена недовольным: «Обручальный браслет», — брошенным Эмираном — тот желал убраться подальше из театра, чтобы приятно развлечься подальше от попыток угнаться за Константом. Тем более у него самого времени оставалось все меньше. Ранним утром его уже ждал предварительный план поездки, генералы из соседних с провинцией Вальдери округов уже поднимались на седьмой круг, чтобы обсудить детально некоторые пункты плана грядущего смотра, и уже случились первые непредвиденные происшествия, стоившие здоровья нескольким офицерам. К немалому удовлетворению Эмирана и остальных (большей частью военных, но и инженеров из близким к армии и флоту заводов), Констант не только распорядился провести смотр, не только следил за тем, как откликаются на него дипломаты из соседних государств, но и азартно интересовался, что именно включено или будет включено в него. Ему, по большому счету, достаточно было узнать, что за летучие средства будут включены, узнать их количество, состав обслуживающих команд и какие-то особенности строения. Но он с горящими глазами выслушивал все о строении, особенностях магического и механического управления, сложностях управления, отличиях от предыдущих моделей. Инженеры раздувались от гордости и, пока Констант изучал схемы, чуть ли не водя по ним носом, исследовал магические сети, вплетенные в материальную форму, и пытался представить, как именно они ведут себя в воздухе, особенно на сверхбольших высотах (читай: на уровне седьмого круга, но всяко ниже императорского дворца и храма — разумное ограничение, которое маниакально соблюдали инженеры не без мрачного удовлетворения военных), генералы угрюмо и с ревностью следили за ним. У Константа доставало здравого смысла, чтобы с подобным увлечением допытываться у них о деталях парада: тоже сложная вещь — поднять многие звенья дирижаблей и иных летательных аппаратов, так чтобы они делали это одновременно, да еще соблюдая предписанный порядок, да начать исполнять некоторые фигуры уже на высоте первого круга, чтобы и его обитатели могли проникнуться величием армии и флота Вальдорана, да усложнять маневры, поднимаясь выше, да не израсходовать все энергетические блоки к пятому кругу и не забыть, что еще и на горизонт следует возвращаться. Констант восклицал: «Потрясающе! Замечательно! Исключительно!», — задавал вопросы о возможности внедрения этих разработок в уже действующие силы и совсем вскользь о настроении в армии и флоте. Инженеры слушали, вытянув шеи, жаждая вмешаться, чтобы обвинить генералов в препятствии их деятельности, в узколобости и чрезмерной осторожности, но не осмеливались. Генералы же охотно намекали, что инженерам волю дай, так они устроят парад странных и нефункциональных разработок, только и годных на то, чтобы хвастаться перед дальними родственниками императорской семьи. Затем Констант молчал, но не спешил уходить, со вниманием следя за тем, как Эмиран и остальные обсуждали детали смотра. Они касались, в первую очередь, безопасности города и провинции, особенно императорской семьи — само собой разумелось, что Констант будет находиться на краю высшего уровня седьмого круга, на котором была обустроена главная посадочная площадка императорской семьи. По лицу Константа время от времени пробегала тень, когда вопросы, задаваемые Эмираном, либо предложения генералов звучали совершенно неожиданно для него: он, по причине юного возраста и неопытности, даже не предполагал, что возможно и такое. Эмиран не мог не замечать этого и чувствовал удовлетворение; он был уверен, что никакое из совещаний не проходит даром, что Констант учится, впитывает все сведения, приходит, возможно, к неожиданным даже для него выводам, но наверняка сможет использовать их с пользой для себя и для Вальдорана. Эмирану приходилось проводить все больше времени во всевозможных встречах и совещаниях, и только на ничтожно малой их части присутствовали члены императорского совета. Поначалу они поголовно отнеслись к двум самостоятельным затеям Константа снисходительно, расценивая первую как желание доиграть в детские игры, но со взрослыми игрушками, и ко второй — как к понятному стремлению предельно избавиться от опеки, особенно если учитывать, как много времени Эмиран проводил, следя за осваивающимся в новой жизни Константом. Никто и не скрывал особенно своих сомнений; Эмиран возражал им, но больше чтобы поддержать Константа, и просто чтобы доставить пару-тройку неприятных мгновений особенно самоуверенным членам совета. Он вынужден был верить в способности Константа, потому что выбора у него не было, и Эмиран видел, что у него все получится, пусть не сразу и не с первой попытки; пока же он поневоле защищал с неожиданной ревностью интересы короны и собственного рода — с переменным успехом, потому что столкнулся с неприятным открытием: Вальдор или не Вальдор, инициированный или нет, наследный принц, второй от престола, но его власть ограничена. Практически все члены совета были значительно старше его, обладали невероятно разветвленной сетью знакомств и имели устойчивые представления об интересах Вальдорана, а главное — чтобы они обеспечивали их личные. Разглядеть это сразу было непросто, противостоять этому — бессмысленно, использовать их желания в собственных интересах — Эмиран не был настолько ловок. Проделать то, что Констант — нет, Эмиран не был настолько ловок, проще того: ему не приходило в голову, что решения можно принимать без оглядки на совет, опираясь только на собственное мнение, никак не согласовав его ни с кем из совета, по большому счету, избежав десятков часов бесплодных споров, чьей задачей было, по сути одно — разубедить его. Эмиран понимал также, что в ближайшее время ему следует категорически удерживать Константа от других подобных действий, потому что военные министры были счастливы, казначеи — неохотно, но признавали, что смотр вполне может принести немалую прибыль как имперской, так и личной казне Константа и Эмирана; промышленники — были счастливы вдвойне, но члены совета, по собственной нерасторопности оказавшиеся вытесненными из средоточия событий, затаили обиду. Они, конечно, подберутся ко многим активным участникам, тем не менее, будут лишены первоочередной возможности распоряжаться. И недовольство их было ощутимо на обычных, рядовых совещаниях; Эмиран, к сожалению, не мог участвовать во всех, за многими следил, только перечитывая протоколы и то со значительной задержкой, и даже с Константом как следует обсудить их получалось далеко не сразу. Из этих обсуждений, впрочем, не всегда было понятно, как Констант относится к необходимости сам и один договариваться, а иногда противостоять совету, получается ли у него — считает ли он, что получается, не впадает ли в уныние, если решил, что нет. Эмиран, к сожалению, был слишком поглощен и смотром, и организацией собственной поездки. Решение о которой тоже было принято Константом неожиданно для всех, включая его самого, а оказалось полезным; более того, его приветствовали тем больше, чем лучше сам Эмиран и его помощники понимали, что именно за затею должны будут провести. Самой большой сложностью, кстати, было составить план ее: Вальдора жаждали приветствовать все, и из тысяч запросов нужно было отобрать в лучшем случае две дюжины, а остальным ответить так, чтобы они не чувствовали себя ущемленными, обделенными или отвергнутыми. Вальдоран оказывался куда больше и разнообразнее, совершенно неоднородным, и Эмиран получал этому подтверждения чуть ли не каждый час. Секретари выкраивали пять минут перед очередной встречей, чтобы скороговоркой сообщить ему нечто наиболее значительное из каких-то сплетен или слухов о еще одном участнике смотра — или его будущей поездки — так-то Эмиран знал имя, возраст, звание и, куда менее внятно, отношения с соседями или имена покровителей, соперников и врагов, и затем приходилось с веселым отчаянием погружаться в новое знакомство. Иногда ему казалось, что он ступает по тонкому льду, что свисает с края седьмого круга, и пальцы его цепляются за укрепления из последних сил, а их остается все меньше: люди, с которыми он встречался, бывали преувеличенно жизнерадостны и готовы на все, что вызывало сильные подозрения, и Эмиран иногда даже требовал после их окончания, чтобы человека этого проверили тщательно или даже допросили; иные бывали вежливы ровно настолько, в какой мере этого требовал этикет, и к ним присматривались уже офицеры тайных служб; кое-кто являл чрезмерную осведомленность, и Эмиран подозревал всех, в отдельных же случаях — Авенику, и распоряжался соответствующим образом, чтобы выяснить, кто по ее поручению дотянулся до этого человека. Кто-то чуть ли не открыто предлагал взятку, что несказанно веселило Эмирана. Куда проще, наверное, было с военными. В их мире изобиловали собственные интриги. Флот требовал бо́льших полномочий, армия им сопротивлялась. Внутри различных войск шли собственные войны за влияние, и Эмиран делал все возможное, чтобы не ввязаться прежде времени ни в одну из них. Пограничные службы были счастливы получить невиданным образом укрепленные границы, признавали, что власть и магия императора невероятны, и при этом требовали еще средств, чтобы укрепить гарнизоны, увеличить количество служащих, осовременить оснащение; иногда очередная встреча с генералами начиналась чуть ли не с открытого требования ни в коем случае не идти на поводу у этих алчных вехарей, которые и так получили в избытке и требуют еще. Иногда казалось, что затея провалится. Слишком много оказывалось сил, желавших именно этого. Эмирану ложились на стол доклады о саботаже — попытках его и удавшихся случаях. Ценой огромных усилий был предотвращен пожар в одном из цехов, где спешно дорабатывали рулевую оснастку нескольких дирижаблей; попутно на некоторых заводах приходилось отбивать нападения банд, и Эмиран молчал, обливаясь потом, пока Констант читал предварительные отчеты спешных расследований. Иногда сам Констант требовал, чтобы на таких и таких путях усиливали охрану, потому что именно это подсказывала ему магия; к сожалению, совсем редко эти меры оказывались избыточными. Правда, иногда Эмиран был горд. Как, например, одним ранним утром на одной из служебных причальных площадей седьмого круга. Он, с десяток генералов, мэтресса Легриф, Рисанна Адельгаст и дальний кузен ее Лионель Адельхард, а также их помощники стояли у огромного окна во всю стену и смотрели на юго-восток. Не потому, что готовились любоваться восходом, а потому, что именно на юго-востоке, в соседней с Вальдери провинцией должны были подняться в воздух на высоту восьми с половиной верст и совершить несколько маневров дирижабли, часть из которых была разработана на заводах, одним из собственников которых была семья Адельхардов. Эмиран и остальные вертели в руках усилительные очки, задавали вопросы инженерам, генералы по своему обыкновению сдержанно, с улыбками, но от этого не менее злобно бодались друг с другом за право выдвинуть свои дирижабли в первые ряды; лакеи разрывались между необходимостью предугадать малейшие желания высоких гостей и не пропустить, когда дирижабли будут видны за окном. Наконец генерал Доротея Седринн взглянула на часы, откашлялась и щелкнула каблуками. — Ваше императорское высочество, господа, согласно плану, звенья начинают подъем, — звучным, хорошо поставленным голосом произнесла она. На несколько мгновений в зале установилась мертвая тишина, все, включая слуг, замерли и посмотрели в окно. Эмиран кивнул и повернулся к окну. Генерал Седринн стала рядом с ним, а рядом с ней — женщина, представленная Эмирану вскользь как полковник инженерных войск Анна Тегро. Она была невзрачна, даром что типичная вальдорка с темными волосами и смуглой кожей. Глаза ее были блеклыми, немного сонными, и, наверное, Эмиран не запомнил бы ее никоим образом. Но, когда она оказалась в осязаемой близости с ним, Эмиран почувствовал нечто необычное,чему не смог подобрать внятного определения. Это было мимолетное ощущение, перекрытое почти сразу зрелищем, открывавшимся на горизонте. Генерал Седринн начала рассказывать, почему они определились именно с таким порядком в звеньях, как собираются применять его в рабочем порядке в воздушном флоте, какие варианты предполагается применять и в каких случаях. Она сделала паузу, чтобы набрать воздуха в легкие, и другой генерал начал говорить о своих войсках, об обучении экипажей на новых дирижаблях и о том, как легкомысленны они были, думая, что смотр окажется простым развлечением. Его сменил еще кто-то, затем Лионель Адельхард начал с неожиданной страстью рассказывать, что за красавцы эти дирижабли, когда смотришь на них с расстояния в полверсты и что, к сожалению, сегодня придется ограничиться приближением в семь-восемь верст, потому что по требованию тайной полиции дальность полета дирижаблей и и емкость их накопителей ограничена — разумно, если посмотреть с одной стороны, и тупейшая, неоправданная сверхосторожность, если смотреть с другой. Эмиран покрутил линзы в очках, увеличивая приближение еще в два раза, и подошел к окну еще на два шага. Справа от него Брангон зашипела: «Ваше высочество, не так близко». Он мрачно покосился в ее сторону, но вернулся на свое место. Чтобы унять раздражение, он спросил, стандартное ли боевое оснащение применяется на этих дирижаблях, или и тут есть чем похвалиться. Генерал Седринн торжественно ответила, что они как раз проводят полевые испытания очень интересного вида оружия, который разработала полковник Тегро. Эмиран кивнул и повернулся к ней. Переведя взгляд на Тегро, он привычно присмотрелся к ее магическим способностям — и у него перехватило дыхание: она была их полностью лишена. Совершенно. Всецело. Ему даже захотелось прикоснуться к Тегро, чтобы убедиться, что ощущение от этого прикосновения будет совпадать с тем, что он испытывал, держа в руках письмо. Хотя Эмиран был уверен, чем дольше слушал ее: они будут совершенно одинаковы.