Враг коленопреклоненный

Во дворце ощущалось странное, необъяснимое, едва уловимое напряжение; при этом на ум не приходило ни одной причины для него. Эмиран потребовал к себе начальника смены дворцовой стражи, подивился про себя, что к нему пришел подполковник Герела, выслушал отчет о том, что ночь во дворце прошла без происшествий — и после него погрузился в куда более глубокую задумчивость. Поинтересовался, где Брангон, нахмурился, узнав, что она, скорее всего, уже дома, допытываться не стал, что именно задержало ее на две трети суток сверх ожидаемого, тем более Герела категорически настаивал, что ни внутри дворца не случилось ничего заслуживающего внимания, ни снаружи не произошло ничего необычного, более того, ночь была на редкость спокойна. Эмиран потребовал и журналы стражи — и не увидел ничего подозрительного. Разве что неожиданная смена на посту у комнат Константа, находившиеся на ней гвардейцы были отправлены по его поручению. Куда — на этот вопрос Герела ответить не мог, ссылался на меньшие, чем у Брангон, полномочия, полное отсутствие в ее записке, подшитой в журнале, указаний на причины, побудившие Константа отдать распоряжение, и на то, что эта неожиданная смена не являлась, насколько он мог судить, указанием на нечто, случившееся во дворце, а значит, и не должна была заинтересовать его сверх необходимого. Взгляд его был честным, он смотрел в лицо Эмирану, избегая при этом его прямого взгляда; после нескольких тщетных попыток добиться деталей Эмиран вынужден был признать свое поражение. Во дворце все было спокойно, безопасности Константа и его собственной ничего не угрожало, в покоях Авеники не случилось ничего необычного — а там внимательных наблюдателей, да еще опытных в иных,чем стража, делах было куда больше, чем несколько постов, чьей главной целью была безопасность и немногое сверх нее. Эмиран отправил подполковника Герела прочь, сам же подошел к двери, чтобы прислушаться, причувствоваться к его поведению после этого разговора, — иногда это могло оказаться любопытным — и не был разочарован: Герела, выйдя от него, выйдя в общий коридор, остановился и облегченно выдохнул, дальше по коридору остановился рядом с постовыми, обменялся парой реплик — что это были за слова, Эмиран не мог узнать через многие стены ни при каких обстоятельствах, но предостережение, облегчение, беспокойство и решительность, исходящие от этих людей, ощущал и очень хотел знать, что именно служило причиной для этих чувств. В груди Эмирана росла уверенность, что все это напрямую связано с Константом. Напряженность, которую он ощущал не кожей, не сердцем, а каким-то иным чувством, понуждала сердце биться неровно, кожу местами полыхать, местами же сжиматься от озноба; магические линии — не основные, а самые незаметные, иногда даже подготовленному глазу — вибрировали, причем иные готовы были, казалось, лопнуть и испариться, а некоторые, напротив, впитывали невесть откуда берущуюся магию. Отчего, почему — трудно было принять самое очевидное объяснение. Эмиран не помнил, чтобы после коронации Ариана происходило подобное: был слишком юн, увлечен собой, не придавал значения странным ощущениям, благо их можно было списать на собственную юность, которая, как известно, славна горячими головами, кипящей кровью и чем угодно еще. Совершенно точно не беспокоила его внешняя магия многие месяцы после коронации Ариана, равно как собственная инициация была пережита однажды и забыта, и Эмиран не особенно вспоминал о ней, только когда ему приходилось касаться родовых артефактов Вальдоров или использовать их, он поначалу, будучи наставляем в традиционном почтении к ним, ожидал чего-то невероятного — сверхъестественного даже, способного сравниться с некими обрядами Храма (о них он знал из третьих-четвертых уст, но никогда и ничто не заставляло его сомневаться в их величии). Впрочем, артефакты оказывались безобидны, ритуалы проходили без особенных свершений, и Эмиран был привычен относиться ко всему этому как к нужной и важной ритуальной, символической части их, Вальдоров, жизни. С другой стороны, давно на троне не сидел столь юный Вальдор. Их давние предки, утверждавшие династию, подчинявшие себе Вальдери и земли вокруг, возводившие Высокий город, все были взрослыми людьми, и когда распоряжались о новых ритуалах, и когда проходили через старые. Значило ли это, что следовало быть открытым совершаемому, не устоявшим в собственных привычках и мыслях, чтобы пропитаться чем-то неизвестным, видимым на крохотную часть и используемую в куда меньших размерах? Эмиран сам ощущал, что магия, привычно послушная ему, все же была — казалась — или, возможно, становилась — куда более своевольной, а иногда была слабее ожидаемого. Снова возникал вопрос: было это связано с переподчинением и обновлением магии, или Эмиран был слишком озабочен происходящим и находил в простейших событиях нечто опасное? В голову приходила только одна возможность проверить это: следовало спросить Константа напрямую. На полпути в тронный зал Эмиран придержал шаг, озадаченный уверенностью, с которой направился именно туда. Словно задал кому-то вопрос и получил ответ, иначе он не мог это представить. Более того, объяснений других ему не приходило на ум: что бы делать в огромном, торжественном и не самом приветливом помещении во дворце кому угодно? Эмиран предпочитал бывать там, только когда слуги подготовили все для приема гостей, когда, по крайней мере, горели светильники и сновали люди, прибираясь, проверяя, заменяя и подправляя; по большому счету, иных причин бывать там не находилось, для разговоров в небольшой компании этот зал не подходил совершенно, мало того что говорившие о незначительных вещах с трудом не ёжились, словно переживая неодобрение магии: как смеет кто-то говорить о пустяках в присутствии вечности, — так еще и голоса искажались высоченными потолками, бесчисленными сводами и причудливо выстроенными колоннами. Материал еще, которым был отделан этот зал, при помощи колдовства обработанные камень, дерево и самые разные ткани, прогревался, подстраивался под желания коронованного Вальдора, подсвечивался изнутри, вдобавок к мерцаниям от светильников, и ощущался куда дружелюбнее, когда тот присутствовал в зале. Или, возможно, Эмиран заблуждался и просто придумывал себе нечто совсем уж невероятное, слишком впечатленный обращением Константа с привычными ему обрядами. Тем не менее, он шел в тронный зал, куда не заглядывал без чрезмерной необходимости — а она бывала преимущественно сопряжена со значительными и многолюдными событиями. Лакеи кланялись, а затем косились ему вслед, придворные ограничивались почтительными приветствиями; когда Эмиран подошел к дверям — парадным, отчего-то оказался именно перед ними, — они неспешно отворились, так что даже не пришлось придерживать шаг, и так же неторопливо затворились за его спиной. Эмиран пытался убедить себя, что уже привык к этому, а все равно удивлялся. Констант сидел на троне. Короны не было на его голове. На стенах горел только нижний ряд светильников, и то через один; шторы на огромных окнах были плотно задернуты. При этом в зале было светло, хотя он был размещен таким образом, что со всех его сторон к нему примыкали помещения, разве что самый верхний ярус был открыт дневному свету. Эмиран подошел к тронному возвышению и поклонился, как требовал того этикет, как был привычен кланяться отцу и Ариану. Как не мог не поклониться Константу. — Удивлен видеть вас здесь, ваше императорское величество, — сказал он. — Что ты делаешь тогда здесь? — ответил Констант и резко встал. Он не смотрел на Эмирана, взгляд его медленно перемещался по сторонам; он казался задумчивым, мрачным, очень недовольным. — Если мне будет позволено, ваше величество. — Эмиран отступил на несколько шагов — магия требовала сохранять приемлемое расстояние, и в этом зале она особенно ощущалась. Снова было неясно, существовало ли это всегда или проявилось в полной мере только сейчас; Эмиран не был готов к выводам, его растерянность, беспокойство, замешательство все росли. Констант прошелся немного по залу. На одном с ним уровне в нижнем ряду горели все светильники, причем ярче, чем другие подальше. Он развернулся к Эмирану, замер, опутанный бесчисленным множеством невидимых, ощущаемых на высшем, низшем, ином уровне нитей. Он склонил голову и негромко произнес: — Позволено. Эмиран ощутил это разрешение до того, как оно было произнесено. В голове его зароились вопросы, и попытка определить, какой был наиболее важным в это мгновение едва не вызвала приступ головной боли. Он спросил напрямую: — Что происходило этой ночью в городе? Констант отвел взгляд, после долгой паузы признался: — Ты был прав, когда беспокоился из-за человека, лишенного магии. Он есть и очень опасен. И он снова замолчал. Линии, ведшие к нему, расходившиеся от него, разгорались, становились видимы простому глазу, и на стенах горели не только светильники в нижнем ряду. — Я могу рассчитывать на подробности? — глухо произнес Эмиран. Констант качнул головой, прикусил изнутри губу, затем ответил медленно: — Я сам хотел бы знать их. Эмиран отвел взгляд, решив, что разговор закончится на этом, не начавшись. Констант продолжил, впрочем: — Сегодня ночью он проводил ритуал, в котором я не могу понять ничего. Я признаю, что в сравнении с инквизицией, гвардейцами-колдунами при дворце или с тобой я малоопытен и неискусен, но ты сам видел, что именно я в полной мере обладаю доступом к родовой магии. Мне подчиняется не только город, но и все земли, причем в куда более значительной степени, чем считал возможным отец. Я говорил с архусом, он… — Констант замялся, и на лице его проскользнула обида; совсем мимолетной была эта заминка, Эмиран успел ухватить ее, потому что неожиданно для себя вслушивался в его слова с утроенным интересом, к которому примешивалось беспокойство. Кажется, архус не просто не принял слова Константа к сведению, но и высмеял их. Наука щенку, мелькнуло у Эмирана в голове с неожиданным удовлетворением. Констант же продолжал: — … уверен, что причиной этому всего лишь плетения, которые пока не по зубам мне, коль скоро они не по зубам инквизиции. Он продолжал: полное отсутствие магии невозможно в принципе, как невозможна совершенная пустота; причиной таких неожиданных, необъяснимых ощущений наверняка будут некие странные оболочки вокруг творящего колдовство человека, которые неизвестны в Вальдоране, а, возможно, и во всем мире под Семью Небесами. Это не так невозможно, как считают в тех же университетах, бесспорно, человек должен быть очень сведущим, но сам Артрир предполагает, как это сделать. Причем ощущаться эта оболочка не будет, для самых хитрых сигнальных систем неопределима — просто потому, что они реагируют на иные сигналы: на многие, но в принципе невозможно создать ее такой, чтобы она улавливала всё, слишком громоздкой и затратной пришлось бы ее делать. Возможно, архус считал, что пока не следует забивать ему голову знаниями, которые многим опытным магам доступны только во второй половине жизни, сам Констант встречал упоминания об аномалиях: местах рядом с морем, в которых невозможно было пользоваться привычными заклинаниями, матрицу возвести не получалось вообще, к сожалению, такие описания находились в книгах, написанных не пользующимися безусловным доверием людьми. В любом случае, сам он чем больше думал, тем сильнее убеждался, что это все же возможно. И именно такой человек творил некое странное колдовство ночью. Странное ощущение это беспокоило Константа, начиная с полудня, ночью оно усилилось до такой степени, что начало причинять очень неприятные, болезненные ощущения. Попытка справиться с ним была невозможна: направить воздействие куда-то Констант не мог — скорее, не мог решиться, дополнил про себя Эмиран: иные решения Констант принимал сгоряча, в ином отношении способен был колебаться бесконечно долго, чтобы спустить на нет. С другой стороны, это было исключительно благоразумное решение: коль скоро ощущение достигло его сквозь пять кругов (а это шесть с лихвой верст, заполненных самыми разными материалами), кто знает, что за мощь была собрана в этой странной матрице. Разумеется, облегчение Эмирана длилось совсем недолго: Констант смущенно признался, что воспользовался гвардией, чтобы как-то воздействовать на матрицу. «В ней творилось что-то опасное и очень ужасное», — насупившись, признался он на ходу, возвращаясь к трону. Поднимался он на ступеньки легкой походкой, но целеустремленность дала сбой, когда он остановился у трона. Словно его ждали очень неприятные ощущения по возвращении во власть его. Констант повернулся лицом к залу, обвел его глазами и сел, положил руки на подлокотники и откинулся на спинку. Продолжил рассказывать; голос его зазвучал иначе — глубже, медленнее, стал иначе распространяться по залу. Эмиран снова подумал, что его чрезмерная подозрительность или что угодно еще заставляет слышать и видеть в самых простых вещах нечто иное, вполне возможно ведь, что Констант просто наслаждался собственной ролью и подражал тому, что привычно соотносилось с этим положением. Или, может, подходило иное объяснение. По крайней мере, светильники вокруг тронного возвышения снова горели через один. Констант продолжал рассказывать, непроизвольно испытывая неловкость: что казалось правильным решением ночью, да еще когда голову разрывали странные картины, днем, в более спокойном состоянии, озвученное, казалось несуразной глупостью. Эмиран с трудом справлялся с желанием стащить его за ухо с трона и отхлестать по щекам, запереть в комнату и приставить ко всем возможным выходам, включая окна и вентиляционные отверстия, стражу, лично им отобранную, со строгим наставлением ни в коем случае не выпускать и к нему не пускать никого. Констант нахмурился, словно прочитав эти мысли, Эмиран почтительно поклонился ему, пытаясь скрыть кровожадные мысли за беспокойством за город и безопасность во дворце. — Беда в том, что я совершенно уверен, — закончил Констант, — что этот человек — один. И точно так же я совершенно уверен, что его нет больше в городе. — То есть? — вскинулся Эмиран. — Как он покинул его? На дирижабле? На ящере? Куда смотрела охрана?! Констант отвел взгляд. Неохотно он сказал: — Охрана смотрела в оба. Когда гвардейцы под командованием полковника Брангон окружали дом, он еще был там. Эмиран долго обдумывал его слова. Наконец искренне, от души злясь и не стремясь скрыть это, произнес: — Что ты несешь? — Матрицу ограничивали гвардейцы, закрывала и уничтожала инквизиция, — упрямо возразил начинавший сердиться Констант. — Она была в полной мере действенной, спроси полковника Брангон. Спроси любого из инквизиции, находившегося там. Жизненная сила якорной жертвы не была израсходована полностью, дополнительные узлы были из-за этого нарушения сдвинуты и втянули в матрицу возводивших ее людей. Это было ужасно. Эмиран подошел ближе к трону. Заметно побледневший Констант сидел с опущенной головой и рассеянно постукивал пальцами по подлокотникам. — Это невозможно, — негромко и убежденно сказал Эмиран. — Я не заставляю тебя верить моим предположениям. Мне в любом случае нужно поговорить с архусом об этом. И… с инквизицией. Эмирана охватило отчаяние. — Зачем? — простонал он. — Ты понимаешь, что если этот человек решит приблизиться ко дворцу еще, если ему удастся получить доступ к магистральным линиям силы, это может закончиться плохо для всего города? Я не знаю, как это может получиться у него, но если он как бы не существует для сигнальных сетей, то… Я не знаю. Весь город может оказаться его заложником. — Если он исчез непонятным образом, значит ли это, что он точно так же непонятным образом может появиться? — спросил Эмиран, мрачно прикидывая, кто именно и что может сделать — или попытаться сделать. — Нет, не думаю, — тут же ответил Констант. — Понимаешь, он мог исчезнуть только потому, что была создана матрица, напитываемая жертвенной силой. И, наверное, силой случайно включенных в нее людей. Для обратного, чтобы он появился из ниоткуда, нужно то же. Возможно даже, куда мощней. Думаю, теперь я смогу определить, если нечто подобное и подобно ужасное будет происходить в городе. Эмиран долго молчал, затем произнес задумчиво: — Вальдоран не ограничивается городом, ваше величество. Констант долго смотрел на него и виновато опустил глаза. — Да, ты прав, — пробормотал он. И после долгого замешательства: — Что следует делать? — Ничего неблагоразумного в первую очередь, ваше величество! — процедил Эмиран. Он хотел бы высказать все свое недовольство, разом поднявшееся в нем, но — не мог, не в тронном зале, не тогда, когда император сидел на троне. — Следует как можно более обстоятельно поговорить с гвардией. С городской охраной. С прокуратурой. Их внимание следует обратить на этот случай и велеть бросить все средства на поиск злоумышленника. Если полковник Брангон была вовлечена в эту безответственную проделку, то она наверняка предприняла что-то. Я не могу требовать ничего от вас, но прошу вас, ваше величество. Наша страна сильна и богата, но если ослабеете вы, если с вами что-то случится, это скажется на ней самым плохим образом. Я прошу вас о благоразумии. Констант, надувшись, слушал его. Эмиран закончил, и он встал, спустился с возвышения. — Я воспользуюсь вашими советами, принц, — торжественно произнес он. Эмиран поклонился ему, не особенно рассчитывая на это. Они немного поговорили об ином: как идет подготовка к поездке, в которую предстояло отправиться Эмирану, как он намеревается обезопасить каналы связи, особенно если принимать во внимание подозрительную осведомленность некоторых государств, а точнее их представителей в Вальдоране о планах высших лиц государства. О том, насколько готовы к участию в грядущем параде дирижабли, хороши ли команды на них, возможно ли Эмирану воспользоваться двумя-тремя из новых, чтобы на них перемещаться по стране. О том, что переговоры с Левалией почти завершены, и недели через три-четыре Констант может подписать брачный договор и отправить невесте подарки, включая и брачные браслеты. Получается, что, в зависимости от срока в этом договоре обручение может состояться уже следующей осенью. Констант говорил об этом с удивительной безмятежностью, словно и не касалось его это, предпочитал, правда, не называть невесту по имени, а говорить о ней «будущая супруга» или иным подобным образом. Он упомянул вскользь о благословении небес, которое опустится на их союз и на Вальдоран; Эмиран едва не сморщился, но согласно кивнул. Он простился с Константом — тот остался сидеть на троне, рассеянно оглядывая зал. Эмиран шел к себе, озабоченный куда больше, чем до разговора с Константом. По всему выходило, что он совершенно не знает свою семью, свой город, свою страну. По всему получалось, что беспокойство храмовых жрецов о будущем было небезосновательно, но причиной для него было выбрано нечто совершенно иное, на куда более приземленную, но от этого не менее опасную причину никто из мучимых видениями жрецов внимания не обратил. В кабинете его уже ждали письма от трех жрецов — Семирогого и двух шестирогих, приглашения провести вечер в личных помещениях храма, чтобы обсудить происходящее, и — записка от Таира Мондалара с нижайшей просьбой уделить ему несколько минут уже в эти сутки. Констант же остался в тронном зале. По странному, не совсем объяснимому убеждению он был уверен, что именно здесь его магия наиболее сильна. В храме он мог способствовать самому невероятному колдовству, но это каждый раз было действиями, опосредуемыми и отчасти искажаемыми алтарем и многочисленными жрецами, каждый из которых был искусным и сильным магом, помимо этого обладал доступом все к тому же неиссякаемому источнику мощи, которым был храм — или над которым храм был возведен. Констант, в зависимости от времени суток, собственного настроения и сиюминутного отношения к жрецам мог предпочитать какое-то из этих объяснений, пытался как-то увязать их в худо-бедно цельную картину мироздания, не сильно отличавшуюся от проповедуемых храмом учений. Точно так же он пытался освоиться в собственных возможностях, иногда уверенный в почти неограниченном своем могуществе, иногда в отчаянии думавший, что не способен ни на что. Во дворце, вдали от храма он был способен действовать, не лишаясь способности осмысливать свои действия, не будучи поглощаем некими силами, которым названия он не мог найти — а спрашивать напрямую не отваживался. Его уверенность не колебалась, Констант помнил, кто он и что делает, и мог отделить себя от города, провинции вокруг него и новых земель окрест. В тронном зале его занимали многочисленные, сложно переплетенные, убранные в странные рисунки линии — если смотреть на них бегло, казалось, что ни ритма, ни смысла в них нет, если присматриваться, прикасаться — они определенно несли смысл. Какой — Констант боялся предположить, потому что в голову лезли самые невероятные ответы, и он был уверен: поделись он ими с Артриром, тот смеялся бы долго и издевательски, а потом многословно и очень детально объяснил бы, насколько Констант дурак. И все-таки магия вела его, увлекала и поддерживала. Сидя на троне, Констант погружался в странное состояние: его наполняли воспоминания из самых разных времен, он видел людей, одетых в необычные, непривычные, старомодные одежды, говоривших так, что понимать их удавалось с огромным трудом, оставлявших в сознании Константа сведения, умения, воспоминания, которых он не встречал ни в дневниках отца и его предков, ни в мемуарах предшественников, в том числе из боковых линий. Эти знания приходили к нему неожиданно: архус Артрир пытался объяснить что-то, нарисовать, потребовать, чтобы Констант исполнил, а ему приходило понимание, что он уже мог делать это раньше. Или некие двусмысленности Артрира — тот бормотал себе под нос, и Констант понимал, что за событие — из происходивших с кем-то знакомым — было основанием для нелестного для него сравнения. Несмотря на обилие знаний, переполнявшее его, Констант не мог найти в магических линиях структуру. При этом, касаться каких-то из них, колебать их, усиливать или ослаблять получалось без труда. Что-то из этого вполне могло послужить Константу в поисках ответа, тревожившего его все сильнее. Он пытался применить разные способы проверки: какие-то по наставлениям школьных и академических наставников, какие-то почерпнуты из книг и мимоходных замечаний, которые он обнаруживал в мемуарах и дневниках, какие-то основывались на уроках Финниана Артрира. В любом случае, Констант мог установить, где находятся люди, арестованные инквизицией на втором круге, мог даже определить, что за люди их ощущают — слабые совсем, призрачные эмоции, контуры людей, окрашенные в блеклые цвета, достаточно, чтобы различать между собой, едва ли хватит опознать при встрече. И ни одного места, чтобы сказать: вот, там находится тот человек, создавший ту ужасную матрицу. Он просто был в городе, и в какой-то момент его не стало. Эмиран не верил ему, и это злило Константа, но и было понятно, Эмиран неоднократно признавал сам, что хорош в магии только в тех границах, в которых их учили: пользоваться, активировать амулеты и в определенных границах управлять ими, творить простейшие заклинания, не более. Хотелось верить, что ему удастся убедить в собственной правоте других людей, кому приходится охотиться за пятном пустоты. Через четыре часа Линда Тельмар ставила поднос с кофе и закусками на столик за которым сидел Таир Мондалар. Эмиран стоял у окна, а до этого в раздражении ходил по кабинету, пока Мондалар докладывал ему, что именно произошло на втором круге, как это связано с Константом и как — возможно, если враг Семи Небес все силы направит на помощь преступнику — могло бы нарушить безопасность города. — К сожалению, несмотря на то, что мы давно составили список малоиспользуемых домов на всех кругах, этого дома не было. Допросы квартальных старост, справки из магистратуры показывали, что дом этот находился в собственности торговой семьи, которая съехала из нее на горизонт по причине смены основной деятельности, а дом был якобы отдан одному из сыновей для собственной семьи, — говорил Мондалар. — Сейчас проверяются другие подходящие дома. В тех пределах, которые позволяет личный состав полиции. И благоразумие, ваше высочество. Это противоречит здравому смыслу и благоразумию, ни в коем случае не стоит привлекать к этой серии внимание общественности. Иначе размеры и последствия паники в городе будут ужасны. — И в эту дрянь императору понадобилось сунуть нос, — пробормотал Эмиран и мрачно посмотрел на Линду — она сидела на стуле у стены с блокнотом на коленях и записывала сказанное Мондаларом. На словах Эмирана ее рука с карандашом застыла над бумагой, сама Линда преданно смотрела на Эмирана. Он сел за столик. — Занятые в следствии служащие выражают свою бесконечную признательность его величеству за своевременное оповещение всех служб и применение собственной уникальной магии в попытке предотвратить преступление, — торжественно ответил Мондалар. Эмиран закатил глаза и вздохнул. — Представьте. Император ощутил нечто, недооценил степень разрушительности, переоценил собственное могущество, сунул свой нос, нарушенная матрица перенаправилась на него, в результате на троне сидит кукла с полностью выжженными мозгами. — Император благоразумен настолько, что выбрал себе в учителя магической науки сильнейшего из живых колдунов и делает успехи, что признает сам, м-м… — Мондалар многозначительно замешкался. — Преступник, — решительно закончил за него Эмиран. — Помнится мне, только из-за неожиданного благоразумия этого преступника удалось избежать значительных разрушений в тюремных помещениях прокуратуры и человеческих травм. Благоразумие, благослови Небеса! — Преступник, как никто другой, понимает важность для Вальдоров бережного обращения со своим наследием, — осторожно заметил Мондалар. — А что делать-то будете, если император проникнется симпатией к преступнику и решит его помиловать? — Император был ознакомлен с делом преступника в деталях, включая самые ужасающие. Он с уважением относится к способностям его, но крайне подозрительно к человеческим качествам. К сожалению, преступник вовлечен также и в текущее расследование, поэтому ограничить его присутствие в неоправданной близости от дворца пока затруднительно. Мы принимаем все меры по безопасности и угнетению его магических способностей. — Успешно? — не без насмешки полюбопытствовал Эмиран. — В возможных нам пределах вполне. — Мондалар криво усмехнулся в ответ, глянул на Линду, методично записывавшую сказанное, и на Эмирана. Тот указал на кофе, взял чашку и поднес ко рту. — Но вы ищете моего совета по иному поводу, мэтр, — задумчиво произнес он. — Как я уже говорил, неожиданное и исключительно успешное участие императора в событиях прошедшей ночи бесспорно сопутствовало незамедлительному прибытию к месту происшествия следователей. У нас именно благодаря вмешательству его величества под арестом находятся участники данного преступного общества. — Участие его величества было своевременным настолько, что они готовы дать полные и подробные показания? — спросил Эмиран, прочитавший записку и изучивший отчет прокуратуры; он уже знал ответ на этот вопрос, но лишать себя удовольствия уколоть Мондалара не желал. — Недостаточно своевременным, чтобы они сохранили рассудок и здоровье, принц, — признался Мондалар, отлично понимавший это и поэтому сохранявший самое благожелательное настроение. — Пока еще следователи изучают остатки матрицы, врачи наши пытаются как-то восстановить рассудок соучастников. Надежда крайне незначительна, но по милости Небес что-то мы да узнаем. — Но не об этом вы желаете поговорить со мной. Признаться, я вообще не понимаю, по каким причинам вы должны были хотеть встречи со мной. Успех, о котором вы заявляете, мне таковым не представляется. Вам повезло, не в последнюю очередь, потому что император был мучим бессонницей и размышлял об очень любопытной загадке, забавляющей невинным образом меня и весь дворец. Где результаты, Таир? — Мы уже который год охотимся за пустотой, принц. Делаем сети, но придумать ячейки, способные задержать пустоту, еще не способны. Мы делаем ловушку из ящика, но, несмотря на использование самых лучших материалов и технологий в нем все равно обнаруживаются щели, и пустота уходит через них. Мы делаем ловушку в виде мешка, но ткань не выдерживает соприкосновения с пустотой. Эти преступления исключительно опасны. Но я позволю себе немного жестокости. Они куда менее разрушительны и количество жертв в них куда меньше, чем могли бы быть или чем некоторые учения, с которыми мы боремся с явным и доказуемым успехом. В этом случае мы сталкиваемся с нечто неизвестным, незнакомым, выходящим за пределы нашего познания, не находящим ничего подобного во всей истории нашей службы и даже в академической хронике. И у нас уже есть результаты. — Я желаю вам всяческого успеха, мэтр Мондалар. И теперь я желаю спросить: связана ли ваша просьба о встрече стремлением похвастаться отсутствующими успехами, или для нее есть иные основания? Через несколько ударов сердца Эмиран смотрел на записку Семирогого, которую Мондалар протягивал ему, и жаждал вернуть время на пару минут назад, чтобы перевести разговор в совершенно иное русло, просто пообещать всяческое содействие в укрощении императора и направлении его страстного желания помочь в русло, выгодное прокуратуре. Ныне же ему предстояло знакомиться с очень туманным, но вполне однозначно высказанным требованием ограничиться собственными силами и не пытаться втянуть еще посторонних в расследование. В сложности расследования, важности результатов (и к ним относилась не только поимка и справедливое наказание преступника, но и тщательное изучение его магических способностей) не сомневался никто в храме, но уже случилось так, что привлекли человека извне, и это принесло неплохие результаты в ближайшем будущем и оказалось совершенно провальным, если смотреть на это с расстояния в несколько месяцев. — Следует еще раз посмотреть на это решение через пару лет, — негромко заметил Эмиран. — Обучение Константа тонкостям магии уже приносит невероятные плоды, слишком невероятные, если позволите. Кто знает, к чему он придет еще позже. Значит, храм видит угрозу во вмешательстве императора в это расследование? — Беспокойство храма можно понять, ваше высочество, — почтительно склонив голову, согласно произнес Мондалар. — Помощь Константа будет бесценна, но точно так же он подвергается значительной угрозе. — И преступник не учит его защищаться? — спросил Эмиран. — Преступник учит его сложнейшим способам защиты, — тут же возразил Мондалар. — Правда, если позволите, ваше высочество, император изучил эти способы досконально, отлично знает их, но ни разу не применял в действии. Никто не позволит себе рисковать жизнью императора, наименее всего в опасной близости от преступника. — Тем не менее, вы предпочитаете настоять на своем, а не следовать желанию храма? — вкрадчиво полюбопытствовал Эмиран. — Желание храма высочайший приоритет для инквизиции, ваше высочество. — Мондалар сдержанно улыбнулся и покосился на Линду, старательно записывавшую за ними разговор, хранившую при этом самое невозмутимое выражение на лице. — Никто из нас не обладает такими невероятными возможностями обращаться в будущее… одно из будущих. Мы движемся по вполне явному руслу одной реки и, исходя из наших о нем знаний, только и можем предполагать, где окажемся через день, месяц или год. Инквизиция была создана, чтобы следить за исполнением закона, искоренять все его нарушения, и ныне покойный император, ставший родителем и вдохновителем моей службы, как первый и полномочный хранитель законности придавал очень большое значение полноценному и разностороннему развитию ее. Я не сомневаюсь, что император, являющийся сейчас высочайшим хранителем законности, отнесется с приличествующим Вальдору вниманием к нашим нижайшим просьбам. — Он-то отнесется к вашим просьбам с неприличным для императора вниманием, — бросил Эмиран вставая. Он начал ходить по комнате. Линда отложила карандаш и принялась изучать ногти; на лице ее воцарилось отрешенное, увлеченное выражение, словно не происходило ничего вокруг, способного отвлечь ее от столь важного и вдохновляющего занятия. Мондалар пил кофе с самым безмятежным видом. Наконец Эмиран остановился напротив него. Мондалар отставил чашку и почтительно сложил руки. — Если инквизиция думает, что я обнаружу в себе достаточно смелости, чтобы пойти к Семирогому и сказать, чтобы он прекратил попытки удержать Константа от инквизиции, от Артрира, ваших следователей и небеса знают, чего еще, то, мэтр Мондалар… — Эмиран покачал головой. — Ни в коем случае, ваше высочество. Пресветлый жрец едва ли жаждет знать, что я обращаюсь с моими нелепыми просьбами к людям, никак не относящимся к моему близкому кругу, — вежливо улыбнувшись, ответил Мондалар. — Я обрел некоторые знакомства при дворе на том уровне, который ныне с восторгом взирает на вашего племянника, нашего императора, и с почтением на ваше высочество, но не осмеливается обращаться к вам первым или дерзновенного говорить на равных. Я с радостью использую мои знакомства на благо прокуратуры, как и другие поддерживают свои службы подобным сверхуставным способом. Привычное дело уже немало веков, ваше высочество, воспринимаемое некоторыми извне с неодобрением. И я предпочел бы, чтобы высшие жрецы думали о моих знакомствах именно так и дальше. Я всего лишь прошу ваше высочество поддержать мои смиренные просьбы в том отношении, чтобы нам было позволено задать его величеству несколько вопросов в деле, в коем он проявил такое невероятное, исключительное, впечатляющее и блистательное участие. Эмиран поднял брови и повернулся к Линде: та сидела с занесенным над бумагой карандашом, но не делала пометок, а благоговейно слушала. Ему очень захотелось услышать ее оценку такой неприкрытой лести, тем более Линда была очень хороша в подборе слов, едва ли не лучше, чем сам Мондалар. — Если позволите, мэтр Мондалар, это была глупейшая, необдуманная, поспешная и совершенно неудачная попытка, — усмехнувшись, заметил он. Мондалар пожал плечами с самым кротким видом. — Она позволила нам оказаться в полушаге от преступника, ваше высочество, и на наше и, как я понимаю, ваше счастье, не стоила императору ничего, кроме нескольких часов не лучшего самочувствия. Либо вопросы будут составлены таким образом, чтобы больше приблизиться к вашей оценке. Главное — чтобы до этого времени у императора не было возможности общаться со жрецами и оказаться под воздействием их мнения. Эмиран сел и в задумчивости потер нос. — Щенку не мешало бы узнать, что негоже действовать без оглядки на других и на собственные ограниченные возможности, — согласился он. — И я настоятельно прошу, мэтр, ограничиться единственным допросом. — Я предпочел бы не иметь и этого повода для него, ваше высочество. — Мондалар развел руками. — Мои инквизиторы сделают все возможное, чтобы внушить юному Вальдору мысль о недопустимости подобных безрассудств. Не смею даже предполагать, впрочем, прислушается ли он к нам. Эмиран был уверен в обратном, но оглашать это не сомневался; очевидно, Мондалар так и вовсе был уверен, что как бы ни настойчивы были люди, которым предстояло допрашивать Константа, у него вполне сложится собственное мнение насчет допустимости некоторых его действий. Мондалар долго и многословно благодарил Эмирана, когда тот согласился поддержать его, обещал тщательно проработать стратегию допроса со следователями, обдумать и возможности ограничить взаимодействие Константа с Финнианом Артриром, хотя в этом случае только и можно было развести руками и понадеяться, что преступнику совершенно не удается внушать неожиданно упрямому и своевольному юноше собственные представления или пытаться воздействовать на него, чтобы добиться помилования или хотя бы послабления условий, в которых его содержали. В качестве благодарности он предложил доставить Эмирану и отчет о допросе: «сокращенный и не дословный, на полный текст распространяется тайна следствия», — охотно пояснил он. — Только если вы не слишком будете усердствовать в сокращении, мэтр Мондалар, — хмыкнул Эмиран. Его не приводила в восторг мысль читать записку из тридцати строк, хотя допрос Константа мог длиться день. Мондалар поклонился ему, предпочитая не отвечать иным образом и приберечь слова, способные превратиться в обещание, для другого раза. За исключением неприятных ощущений, переживаемых Эмираном, Ниной Вальдори, но куда меньше остальными, пусть даже во дворце в сравнительной близости с Константом, никто не заметил ничего странного, что происходило ночью. Секретари Эмирана нашли разве что несколько заметок о некоем событии на втором круге, приведшем к усилению мер безопасности и более тщательным проверкам на постах перед подъемной шахтой. Тут же были приведены слова служащих магистрата, что проверки будут длиться не более суток, и есть все основания полагать, что причина для них будет к тому времени полностью устранена. Эмиран был удивлен, что Констант получил письмо, содержавшую просьбу уделить немного времени для прокуратуры, уже на следующий день после его разговора с Мондаларом. Он не без насмешки подумал, что они, очевидно, не сомневались, что смогут убедить его и заручиться поддержкой. Письмо это с просьбой озадачило Константа и одновременно наполнило гордостью, что немало позабавило Эмирана; он не удержался и отметил, что многочисленные восхваления и благодарности за невероятную помощь и поддержку в поимке группы опасных преступников не имеет ничего общего с действительной помощью, а только с короной на дырявой его голове, а по правилам его и заподозрить в чрезмерной, необъяснимой осведомленности о планах преступников не мешало бы. Констант попытался обидеться, но в результате только сказал задумчиво: наверное. Еще через полчаса Эмиран поинтересовался, где обретается император, и узнал: в библиотеке же, жаждет узнать, как именно проводятся расследования. Оставалось только вздохнуть обреченно и понадеяться, что благоразумные библиотекари подсунут ему что-нибудь вроде законов о процессе против преступников, а не легкомысленные книжицы о всепобеждающей смелости. Время после событий на втором круге было насыщенным и для Мондалара — ему нужно было ответить на письмо верховного жреца в самых искренних выражениях, что он никоим образом не будет побуждать Константа к поддержанию постоянных связей с прокуратурой, особенно по причине этого события. Он же решил лично доставить письмо Семирогому, хотя, как выяснилось, никто не ждал от него такого усердия. Более того, Семирогий был неожиданно плох. Как то привыкли все считать, что он если не вечен, так близок к этому, да еще находясь так близко, наслаждаясь и упиваясь высшей силой. В храме не было людей, помнивших время без Семирогого, если когда-то он не стоял в голове алтаря, так где-то рядом с ней находился точно. И вот он сидел в кресле, обложенный подушками, и двое служек стояли на коленях по обе от него стороны, один с пиалой, другой с салфетками: Семирогий был обессилен настолько, что не мог держать пиалу с супом в руках и даже глотал с трудом. Глаза его были затуманены пеленой усталости и боли — что поразило Мондалара куда более; к счастью, ум его был все так же бодр и резв. Семирогий сказал, что обязательно прочитает письмо позже, и ограничился несколькими вопросами: Мондалару приходилось наклоняться к нему, чтобы расслышать голос. Причиной же для его дрянного самочувствия были все те же события на втором круге. Не для него одного, как выяснилось: Мондалар заглянул к одному жрецу с пятью рогами на тиаре, к шестирогой — они в один голос и чуть ли не одними словами жаловались, что та проклятая ночь совершенно высосала их, и даже сделать ничего не было возможно, разве что в ужасе наблюдать, как схлестнулись две силы, пытаться увернуться от вибраций от них, искать спасения где-то. Находившимся у алтаря было полегче, так что много времени после этого странного события жрецы в разном составе восстанавливались в алтарном зале. И — никто не понимал до конца, что именно происходило там, даже Семирогий. Он только сказал: волны слишком сильны, линии дрожат так мощно, что глазам больно, это опасно, да благословят Небеса происходящее под ними, чтобы не случилось никаких катастроф с касающимися линий людьми. Талуин Уно был близок к отчаянию, изучая снова и снова доклады полиции, дознавателей, Северины Эль и Гиберта Альде, перечитывал свои заметки; он вынужден был выгнать своих напарников домой — те были слишком увлечены желанием создать полноценную модель матрицы, благо в кои-то веки они могли созерцать ее еще полновесной, искаженной сильнейшим внешним воздействием, но в состоянии, позволявшем просчитать и убрать это воздействие. У них были преступники — скорее, помощники, едва ли соучастники; к сожалению, их тонкие тела тоже попали под воздействие все того же внешнего воздействия (а если называть все прямо — силой, которую применил коронованный, восседающий на троне, инициированный Вальдор), и ожидаться от них здоровья физического и умственного было бесполезно. Врачи стабилизировали их состояние, но не более; на вопрос, будут ли эти несчастные в состоянии понимать слова, обращенные к ним, были крайне осторожны — возможно, чтобы не не вызвать на себя гнев инквизиции, ответив: «Едва ли, а, скорее всего, ни в коем случае». У них была жертва: дальняя племянница владелицы дома, четвероюродная кузина жившей формально ныне в нем женщины. Эксперты бились над повреждениями, нанесенными ей: сам Мондалар спрашивал едва ли не каждый час, что еще нового удалось определить, и Уно приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы самому не заглядывать к маганатомам несколько раз на дню. В инквизиции обитало настроение, которое человек циничный вполне мог обозвать «счастливым»: такое горячее преступление, такое обилие следов, такие восхитительно сложные способы убийства. Уно же, а с ним Мондалар были мрачны: преступление-то последнее в череде официально установленных двадцати двух, допустимо относимых сюда же еще восьми и предположительно как-то связанных, но слишком плохо сохранившихся, чтобы сказать наверняка, еще полудюжины или что-то около того, и — ни одного, ни малейшего предположения о том, кто мог его организовывать, а самое главное — зачем. Куда более насущный вопрос беспокоил их чуть-чуть, самую малость меньше: куда этот преступник делся? Его совершенно определенно не было среди пораженных вмешательством Константа Вальдора людей. Он совершенно определенно не мог проскользнуть между гвардейцами, очень быстро, решительно и тщательно окруживших дом и выставивших собственные щиты (по этому поводу Уно, Эль и Альде испытывали смешанные чувства: щиты были простейшими, они такие уже во второй месяц обучения делать брезгали, но при этом совершенно непоражаемыми, способными и атаковать — и у них была подложка из едва различимых запутаннейших сетей заклинаний, которая поглощала, преображала и использовала любые проклятья, направленные по ним). Он не мог выбраться и на служебные уровни между жилыми, потому что гвардейцы (или император через них?) предусмотрели и это. Он не мог улететь — никто ничего такого не видел. Так где он? Уно не осмелился написать даже в личном своем дневнике, доступном только ему, предположения: перенесся в другое место? Или в другую действительность? Мысли эти относились к назойливым, не покидающим голову, как ни старайся. Как там — не думай о лысом ящере? Даже дома, за обеденным столом, на который Нито все ставил еду, причитая, что уже и забыл, как выглядит хозяин, что тот похудел, осунулся, что на погребальный костер краше кладут, Уно все думал, не сошел ли с ума, потому что эти два предположения казались ему тем возможнее, чем усерднее он старался не думать о них. Нито вываливал на его многострадальную голову сплетни одна за одной: сократили налог на то, подняли налог на это, в соседнем квартале хотят протестовать против утверждения того же главы магистрата, а он, Нито, имеет мнение, что лучше знакомый вор, чем незнакомый, что до него с одной стороны доползали слухи, что его любимая мясная лавка вот-вот разорится, а с другой — что это сынок хозяйки жаждет наследства еще при живой маменьке, вот и распускает нехорошие сплетни. Что он с торговкой зеленью на рынке говорил, так она рассказывала, что ее знакомая кухарка рассказывала, что ей племянница говорила, а та в слугах у одной актрисы и слышала, как хозяйке говорила ее лучшая врагиня, что император дарит подарки, и не какие-то там, а очень даже драгоценные серьги какой-то актрисе. Вот прошлая была известная, да больше певица, а эта известная, да больше стихи читать любит. Он, Нито, портреты и той и другой видел и должен сказать, что вкус у императора очень неплох. Он не только рассказывал, не только накладывал на тарелку Уно куски посочнее, но и порывался вложить в руку ломоть хлеба или даже в рот запихать кусок посмачнее, едва удавалось отбиться. Странное дело: на службе Уно едва не засыпал на ходу, отчасти даже был благодарен Мондалару. Тот распорядился, чтобы стражники не просто выставили Уно из кабинета, а и доставили до дома. Невероятное ощущение: Уно открыл дверь кабинета на стук, а за ней писарь канцелярии, а за его плечами маячат два охранника, и писарь монотонно зачитывает распоряжение высшего инквизитора о том, что магистр Уно должен непременно покинуть помещения прокуратуры, по возможности оставив рабочие материалы в кабинете, и проследовать домой, на службе же не появляться по истечении двух суток, то есть до утра четвертого дня недели. В самоходной повозке Уно беззастенчиво заснул, а проснулся, только когда один из стражников осторожно тряс его за плечо. Как он дома очутился, тоже помнил смутно, как Нито хлопотал вокруг него, распоряжался, чтобы его сначала усадили на скамейку, потом, когда он стянул сапоги, снял мантию и куртку, довели до кресла, а потом вымелись, но не прежде того, как он, Нито, вручит обоим по свертку с хлебом и мясом, приправленными его бесконечной благодарностью. Первый глоток пряного пива был как щедрейшее благословение небес, и Уно почти смирился с тем, что сейчас свалится прямо под стол, а нет — взбодрился и даже смог вставлять слова в бесконечный поток сплетен Нино. На рассказ о новой сердечной подруге императора он только хмыкнул и пробормотал: хватает же сил у щенка. — Молодость, — назидательно сказал Нито и продолжил хлопотать вокруг него. Оба они замерли и посмотрели на дверь, когда раздался гонг. — Это кого это враг принес? — вознегодовал Нито и поковылял к двери, обещая страшные кары дерзкому тупице, ночью желающему нарушать покой известного магистра и просто героя. Уно осмотрел комнату: сумка его, которую он все же прихватил с собой, была спрятана в тайном ящике в шкафу, и запирающие, а поверх маскирующие сети были активны. Через две минуты Нито вернулся в комнату, пятясь, кланяясь и восклицая, как он рад, как он бесконечно рад такому высокому гостю. Уно улыбнулся Дедрику Таринну, двурогому жрецу храма Семи Небес, одетому, правда, в серые штаны и пальто, закутанному в яркий клетчатый капюшон, вошедшему следом за Нито. — Как ты терпишь эту трещотку? — с кривой миной спросил тот, скидывая капюшон и пальто на скамью у двери. — А ты попробуй его пиво, а потом подумай еще раз, — добродушно ответил Уно. Под пальто, правда, Дедрик был одет в куртку, на чьем воротнике едва заметны были два рога. Если же не всматриваться — служащий, каких много, возможно, связанный с армией или полицией, возможно, в особых войсках. Бесспорно одно — привлекателен, уверен в себе и решителен. Дедрик подошел к Уно, обнял его сзади и прижался щекой к его щеке, взял бокал с пивом и отпил. Уно откинулся назад, упираясь головой ему в живот, и обхватил за талию. Дедрик одобрительно угукнул и велел Нито налить пива и ему, затем подтянул стул, сел рядом, совсем вплотную к Уно и пальцами ухватил кусок мяса на его тарелке. Тот проследил за его пальцами, внимательно смотрел, как кусок исчезает во рту Дедрика, как пристально тот наблюдает за ним, смотрел, как Дедрик неторопливо облизывает пальцы один за одним: губами, а затем языком, — и потянулся к его губам. После поцелуя тот прошептал: — Я все же сначала оценю и кулинарные способности твоего старого хрена. Сегодня что-то не до еды было. Парой часов позже Уно, утомленный еще больше, но неожиданно взбодрившийся, полулежал на кровати, лениво жевал пирог и следил за Дедриком. Тот же сначала ходил по комнате, осматривая ее, затем выходил в коридор, не утруждаясь даже натянуть штаны, возвращался с охапкой дров, отряхивался, ругаясь, бросал дрова в камин и сидел, следя, как пламя начинает их лизать. Разговор в начале ночи коснулся событий на втором круге — и ни Дедрик, ни Уно не пытались притвориться, что их занимает нечто другое, — затем, правда, иссяк, потому что иные желания охватили их обоих. Сейчас же нетерпение, вполне очевидная жажда снова восставали в Дедрике. Он спросил через плечо, есть ли у них хоть какие результаты. — Никаких. Разве что загадок прибавилось. — Уно закинул руки за голову и уставился в потолок. — Это дурацкое ощущение. Ты знаешь слишком много о том, что увидишь, ты убеждаешься, что был многократно прав, не можешь избавиться от дурацкого одобрения, потому что этот ублюдок учится, и ты совершенно не представляешь, кто это. Как-то раньше в иных делах я к этому времени уже не просто представлял, за кем охочусь, но и как это следует делать. Тут же, Дедрик, я менее ловок, чем дряхлый старик, утомленный болезнью. А что у вас говорят? Тот вернулся на кровать, бережно слизал мед с губ Уно и лег рядом. — Примерно то же. Это очень здорово прошлось нам по мозгам. Я едва пришел в себя. Даже не знаю, пятирогие отправили письма по провинциям, чтобы узнать, как дела в тамошних храмах, есть ли жертвы. Известно ли им что-то. Не знаю, едва ли что-то известно будет. Знаешь, даже Семирогий не мог ничего поделать, его это настигло совершенно неожиданно. Он только и мог, что установить вокруг алтаря распорядок, там стало полегче. Он очень плох. Уно повернулся к нему. — Отчего же он не отреагировал сразу на действия Константа? — Откуда бы он о них знал, — недоуменно отозвался Дедрик. Уно удивился про себя: Семирогий — и не видит, что именно делает император? Не одного ли они уровня маги, причем оба — исключительные в своем положении люди, чтобы ощущать друг друга?