Враг коленопреклоненный

Часы на Хрустальной башне отбили три удара. Талуин Уно не только слышал их, но ощущал, как едва уловимые вибрации от них растеклись по всему кругу и стихли вслед за менее значительными часами повсеместно — те отбивали время одновременно, но куда менее могущественно и уж не тянулся от них восторженный озноб по коже, не замирало сердце, чтобы вновь сжаться одновременно со следующим ударом. Дедрик спал, положив голову Талуину на живот, обхватив его рукой и даже ногу закинув. Спал он неспокойно, Талуин даже изворачивался хитрым, почти невозможным образом, чтобы поднести ухо к его спине и послушать дыхание; Дедрик подрагивал, его пальцы шевелились, ноги дергались, дышал он неспокойно, иногда замирая, кажется, даже говорил что-то — или Талуину только казалось. Сам он полулежал, подложив под спину несколько подушек, откинув голову на доску в изголовье, обдумывая, что слышал этим вечером и зачем вообще Дедрик пришел к нему. Семирогий не видит ничего, связанного с Константом, не может ухватиться ни за одну из нитей, тянущихся из будущего, если они исходят от Константа, не может предсказать никаких событий, если в них вмешивается Констант, что-то еще? Благодаря ли учениям храма, собственным убеждениям или наблюдениям, благодаря ли знакомству с людьми, имевшими доступ к Семирогому, пусть через вторые-третьи руки, Талуин, как и многие другие, не сомневался в особенных его способностях. Много было случаев, и когда до него доходили предсказания и наблюдения Семирогого, связанные с Арианом Вальдором, тоже императором, отцом нынешнего — и Ариан был коронован по всем правилам, как Констант, как многие Вальдоры прежде него, восседал на том же троне, совершал те же ритуалы, когда храм считал нужным включить его в служение («нижайше просил», говорили они, но никто не сомневался, что именно стояло за такой нижайшей просьбой — распоряжение, которое очень походило на требование), сам совершал магические ритуалы — Уно слышал о многих колдовских возможностях Вальдоров, никак не связанных с их личными талантами, а передаваемых через инициации, но не так чтобы имел ясное о них представление, ибо безопасность страны не предполагала детального обсуждения столпов ее безопасности. Иными словами, зная кое-что о Ариане Вальдоре и его отношениях с храмом, Талуин переносил их и на Константа. Оказывалось, он заблуждался. Чем больше он думал об этом, тем больше смысла приобретало замечание Дедрика. Способности Константа явно выходили за границы представляемого, одно приключение в камере Артрира чего стоило, наверняка случались иные события, которые оставались в императорском дворце — и хвала небесам, что до прокуратуры доходило всего ничего. Удивительным было еще одно: как легко Талуин принял Дедрика в своей спальне, в кровати, наверное, в жизни. Они говорили о происходившем — собственно, Дедрик не скрывал, что до этого приходил не в последнюю очередь ради этого. Они не только говорили — и увлеченность, которую Дедрик показывал ему всеми возможными способами, невозможно было изобразить, она совершенно не ощущалась, как нечто наведенное, напускное, нужное только для того, чтобы развязать ему язык. Глупо это, вообще-то, существует значительное количество менее утомительных в определенных смыслах способов, чтобы добиться того же. Самый простой — пригласить Уно к Семирогому, но не в его личные покои, а в жреческие рядом с алтарем и в присутствии двух-трех высших жрецов задать ему интересующие вопросы. Тут ни юлить-уворачиваться, ни тем более лгать не получилось бы ни в коем случае — не рядом с алтарным залом, не в служебных покоях высших жрецов, проклятья тех покоев совсем не шутка. Скрывал ли Дедрик от себя самого желание обратиться к Талуину с невесть каким желанием — для удовлетворения невесть какого желания? Талуин в который раз порадовался, что в его жизни давно не было никого и ничего, потому что Дедрик был горяч. Очень, невероятно горяч. Он, словно учуяв, что мысли Талуина снова замкнули круг и вернулись к нему, вздрогнул и шумно выдохнул. Талуин склонился над ним, успокаивающе гладя по спине, прошептал короткое заклинание, отгоняющее служек врага — Нито научил, чтоб ему, — и прижался губами к волосам. Они едва заметно пахли храмовыми курениями, и это неожиданно возбудило Талуина. Он усмехнулся, положил руку Дедрику на плечо и снова откинул голову назад. Нито сунул голову в дверь. — Спит? — выпучив глаза и вытягивая рот во все стороны, спросил он беззвучно. Талуин скосил глаза на Дедрика, скользнул по нему диагностирующим заклинанием, чтобы убедиться: спит глубоким сном, из которого не будет помнить ничего, даже собственных сновидений. Он кивнул. На лице Нито тут же установилось обиженное выражение, он косо посмотрел на Талуина и решительно вошел, хромая не менее подчеркнуто, чем до этого пучил глаза. Талуин хотел было цыкнуть на него, чтобы не топал и не будил, но на ногах Нито были домашние войлочные сапоги на мягкой подошве, так что по комнате он ходил вполне тихо. Он бурчал себе под нос что-то благоразумным шепотом, но в ночной тишине и он был слышен очень хорошо. Все по-прежнему: повадились всякие, молодые да резвые, жрут за троих, мебеля разрушают, одни убытки хозяйству и здоровью, а чтобы благодарность какую сказать, так не дождешься. Вот в былые времена… Нито сгрузил посуду на поднос, сложил одежду и встал в подножии кровати, уперев руки в боки. Спросил не без удовлетворения: — Ничего не будет этому ящеренку , что он по чужим спальням отирается, а не в стойле своем отсыпается? — Он взрослый, сам должен знать, — пожав плечами, ответил Уно. — Принеси попить. И чтоб без снотворного, гнусный ты хрен. — Да я что, хозяин. Принесу водички. А снотворное вам и не понадобится. Вот побегаете еще недельку за всякими там пауками, позволите молодым ящерятам на вас ездить без остановки, так и заснете милостью небес навечно. Я, конечно, останусь тогда без какой пенсии, придется или в дом призрения проситься, или в какую харчевню на втором круге… эх, где-то там племянница у меня была, может примет горемыку, сироту несчастного… — Он, привычно и не без упоения причитая, поплелся на первый этаж. Талуин закрыл глаза, улыбаясь и лениво гладя волосы Дедрика. Тот — спал крепким сном, разве что изредка содрогался, но далеко не так часто и резко, как в начале ночи. Нито приковылял и поставил рядом с Талуином поднос с чаем и пресным печеньем, потоптался еще немного, наконец спросил: — Этому ящеренку тоже одежду чистить, или пусть храмовые служки корячатся? — Если тебя ничем храмовым не шандарахнет, почисти, — флегматично ответил Талуин и взял стакан. — Не шандарахнет, — ухмыльнулся Нито. — Сам думал, что ткань или хотя бы швы чем особенным прошиты, ан нет. Все чисто. Ни ниточки чего особенного. Может, только у старых жрецов одежда особенная, а этим и так сойдет? — Храмовая магия должна очень сильно отличаться от привычной, — задумчиво произнес Талуин, рассеянно гладя волосы Дедрика. Нито скосил глаза на его руку, и тут же на его лице появилось страдальческое выражение, а глаза едва не наполнились слезами. Как будто еще немного, и получит старый слуга пинка под обвисший зад, а заправлять в доме будет обязанный долгом жизни вот этому сильному и молодому самцу раб. — Нету ничего, хозяин! — плаксиво воскликнул он. — Что я, совсем дурной? «Ничего» от «хотя бы что-то, пусть и уродливое» не отличу?! Талуин мрачно посмотрел на него, поднес к носу стакан и принюхался. — Ты не плюнул мне туда часом? Или не насыпал какой чесоточной гадости, изверг? — Думал бодрящего, — охотно признал Нито, обходя кровать и поправляя простыню и чуть расправляя одеяло. — Или там общеукрепляющего, чтобы не свалилось ваше магейшество в обморок прямо в кульминации, значит, страсти. Или вообще чего, скончалось бы от общего упадка сил. А потом подумал: ай, надо бы оно вам, не буду. А этому… — добавил он шепотом, пальцем тыкая в одеяло рядом с ногой Дедрика, — так и могу. Раз он все равно травок не чувствует. Он поковылял к двери, когда счел, что достаточно похлопотал вокруг хозяина, но молчание Уно насторожило его. Он оглянулся и вернулся к кровати снова, немного попятился под острым взглядом Талуина. — Скажи-ка мне, балаболка, ты ночью ничего особенного не чувствовал? Или не случалось ли чего особенного вокруг тебя? — медленно спросил тот. Нито посмотрел на Дедрика и снова на Талуина. Они оба почти одновременно перевели на него взгляды, и Нито торжествующе ухмыльнулся: — А ящеренок-то не так вынослив, опыт молодость заездил, а, хозяин? Талуин привычно пригрозил, что выгонит его из дому, Нито привычно огрызнулся, что хозяин нигде такого дурака сознательного больше не найдет, и сел на скамейку у двери. — Ночью, говорите, — задумчиво сказал он. — Этот, значит, дерганый весь и прямо с лицом, как если бы врага Семи Небес самолично на краю круга увидел, а вы шляетесь не пойми где. И этот потом бежит к вам, чтобы его утешили да сопельки вытерли, а вы, значит, о чем угодно думаете, только не о молодом да сочном мясе. А я дома, между прочим, был, ничего такого не знаю. Только я вот что заметил. Травки перебирал, ничего особенного, а вот настои вы любите, успокаивающие там или укрепляющие. Ничего такого, а очень даже помогает, и здоровью не вредит, как всякие там плетения и матрицы. Я их потом всяко проверяю, хозяин, потому что если слишком мало этой вот пользы, то и зачем она, а если пользы слишком много, так ведь это ядом может стать. Если сильно успокоить, так потом ведь и на погребальный костер придется возносить, так? И вот все, что я этой ночью заваривал, очень сильно разбавлять надо. Очень сильно. Талуин медленно поднял стакан и поднес ко рту, принюхался и посмотрел на Нито. Тот только глаза закатил: — Сказано же, проверяю. И сам прямо хорошо себя чувствую, что не всегда бывает. Нога не ноет и не кашляется почти. — На троне сидит молодой император, Нито, — отпив, негромко произнес Талуин. — И этот молодой император, очевидно, не знает, что многих вещей просто не может быть, что они глупость и ему не положены. — Молодой император полон сил, хозяин, а? Одному поэту цветочки шлет, записочки всякие, в которых восхищается его рифмами. Талуин поднял брови в удивлении. — Вот и я про что, хозяин. Только что от ювелиров курьеры с ног сбивались, какой-то актрисочке с талантами, — Нито обрисовал ладонями полушария, показывая впечатляющие по объемам груди, — всякие там подарочки доставляя. Говорят, что та стерва одноглазая очень обижалась, что не в ее театр, а теперь его стишочки интересуют. Молодость, — драматично вздохнул он, вставая. — Всякие-то ее искусства увлекают. — Что, и рисование? — спросил Талуин. Нито задумался. — Кстати, надо бы спросить. Он ушел, прикидывая, к кому обратиться за сведениями, но через полминуты сунул голову в дверь: — Так а этой ночью как навары будут получаться? Так же сильно? Талуин долго смотрел на него — Нито даже поежился и попятился. Но любопытство было сильнее его, и он ждал ответа. — Разве сам ответить не можешь? Неужели ничего не варил? Нито обиженно посмотрел на него, пожал плечами и хлопнул дверью. Талуин удовлетворенно усмехнулся. Он прислушался: Нито задержался у лестницы, вслушиваясь в происходившее, затем раздраженно фыркнул и поплелся вниз. Рассчитывал, наверное, на скандал или что-то похожим образом красочное, но снова не повезло бедняге. Талуин допил чай, подъел печенья и составил все на столик, затем съехал вниз осторожно, чтобы не разбудить Дедрика, и закрыл глаза, чтобы поспать немного. Дедрик не проснулся. Талуин сложил на его плечах обе руки и закрыл глаза, удовлетворенный, успокоенный и самую малость счастливый. Ранним утром — солнце еще пряталось далеко за горизонтом, хотя лучи его, многократно преломленные в зеркалах высоко на стенах храма, заливали теплым желтоватым светом площадку — Эмиран соскочил с ящера и перекинул поводья через голову. Тот расправил крылья, едва не сбив Эмирана с ног, после легкого шлепка радостно оскалился и подставил голову под ладонь Эмирана, довольно затряс ею и пошел за ним в стойла. Прогулка была так себе, короткая и слишком целенаправленная, чтобы ящер и ездок получили удовольствие, но на обратном пути вполне могла занять много больше времени, Эмиран уже пообещал ему спуститься ниже круга, затем подняться выше и даже облететь его. Так что Альбор, твердолобый, как все ящеры, но послушный ездоку, избравшему его и избранного им, послушно шел за Эмираном, слабо похлопывая крыльями и внушительно ступая по плитам пола, сделанным из спрессованной каменной крошки, казавшейся на ощупь чуть теплой даже, а не обжигающе ледяной, как воздух на этом уровне. Эмиран велел Альбору занять стойло и вести себя прилично, иначе с прогулкой на обратном пути придется обойтись только самым нужным, сам же пошел за слугами, чтобы избавиться от летного комбинезона. Два низших жреца вели его коридорами, в которые доступ был только местным, к помещениям, в которые жрецы допускали только избранных. Не то чтобы в храме часто бывали посторонние (младшие ветви рода Вальдоров и те редко оказывались в нем), но и о таких случаях думали люди, возводившие храм — и дворец. То ли двигало ими желание не отделять храм слишком решительно от простого народа, то ли смотрели они на доступные им образцы, в любом случае, если знать хоть немного о том, где расположен храм и как тщательно охраняются подходы к нему, оставалось только пожать плечами: что только эти рогатые не придумают. Эмиран следовал за жрецами, пытаясь попутно вслушаться в настроения в храме, словно мог сделать это без особых усилий. Обычные слух и зрение помогали мало, чутье сверх привычных чувств тоже не особенно содействовало. В храме все казалось обычным, разве что людей казалось слишком мало для раннего утра. Он не желал спрашивать об этом ведших его в библиотеку — те были слишком юны и не особенно осведомлены о происходящем, их чувствам не хватало тонкости, воспитанной и натренированной, отшлифованной многолетним опытом, а кроме того, едва ли до них доходило многое из обсуждаемого на самом верху. Эмиран пытался прислушаться еще кое к чему: что за песнопения совершали жрецы в алтарном зале. Было ли это что-то благодарственое, просительное или требующее поддержки в борьбе со врагом. Какие именно распоряжения поступили от Семирогого после той злосчастной ночи, что именно исполнялось по его требованию сейчас. Благо храм был устроен таким образом, что в самой дальней его точке можно было, прислушавшись, расслышать (пусть не очень внятно), что именно совершалось у алтаря. Кажется, это были отдельные речитативы — но тут Эмиран был не до такой степени знаком со всеми ритуальными текстами храма, чтобы по нескольким тактам определить текст, звучавший в алтарном зале. Особенным все же было настроение в храме: как если бы воздух сгустился, и в нем приходилось двигаться особенно осторожно, чтобы ничего не случилось с кожей и костями, чтобы не повредить себе или ближнему, чтобы разглядеть опасные предметы, скрывающиеся за этим густым и плотным, обманчиво прозрачным месивом. У двери в библиотеку стояли два жреца в мантиях, и на груди у них были гривны с четырьмя рогами. Жрецы выглядели одновременно возбужденными и обреченными, уставшими и нетерпеливыми, и лица их выглядели внезапно постаревшими на несколько лет. Они поклонились Эмирану, тот приветствовал их благодарственной формулой, получил в ответ привычное храмовое благословение и вошел в библиотеку. Вокруг стола с чашами и чайниками сидели Семирогий, Шестирогая, дряхлый Шестирогий, и рядом с ними разместились на корточках молодые жрецы, чьей главной задачей было следить за тем, нужно ли высшим жрецам что-то: питье, врач, какая угодно помощь. Причина для этого была очевидна: жрецы выглядели совсем неважно, хуже всех — Семирогий. В глазах Шестирогой поблескивали любопытные искры, Шестирогий, давно уже одряхлевший, был всего лишь сгорблен больше привычного. Ответом на его приветствие было невразумительное бормотание ото всех троих. Младшие жрецы поклонились ему, сидевший рядом с Семирогим и державший у его рта чашу с напитком, едва не расплескал его, когда Семирогий попытался отмахнуться от чаши — жест его был очень неуверенным и неточным, попал по предплечью служки, и тот не смог увернуться вовремя, чтобы не выплеснуть ее содержимое. Шестирогая спросила его, как обстоят дела в императорском дворце, как чувствуют себя ближайшие к Эмирану люди, и прочее, и подобное; Шестирогий немного оживился даже, когда Эмиран счел возможным рассказать пару сплетен о приключениях неких дальних дядюшек и тетушек, тоже древних стариков, но не считавших необходимым готовиться к пути на Небеса, а вполне старательно портивших кровь наследникам. Знал, наверное, кого-то очень хорошо, бывал ведь в свое время во дворце, возможно даже, фаворитом у иных Вальдоров. — А как поживает император? — спросила Шестирогая. Молодые жрецы скосили глаза на нее, а затем на Эмирана. Он был не очень доволен вопросом и не скрывал этого — нахмурился, поморщился и поднял глаза вверх, к прозрачному потолку, казавшемуся лиловым из-за светлевшего за ним неба. — Если вы желаете знать, чувствует ли себя император подобно вам отвратительно, должен уверить в обратном. — Он помолчал и поморщился. — Вообще я очень рад, что имею очень мало отношения к храму. Судя по всему, предыдущая ночь наихудшим образом сказалась именно на нем. Шестирогая усмехнулась и покивала головой. — Это была удивительная ночь, — сказала она и обменялась с Шестирогим многозначительными взглядами, затем оба они посмотрели на высшего жреца. Семирогий сидел, низко опустив голову и глядя на них мрачно и исподлобья. — Познавательная, хотела сказать сестра, — пробормотал он. — Заметили ли что-нибудь особенное маги при дворце? — Я мог ознакомиться по большей части с привычными отчетами, пресветлый, — ответил Эмиран, нервно сжимая и разжимая кулаки. — Не желал привлекать ничьего внимания к этой ночи. Тем более о вмешательстве Константа знает не так много людей. Посланные им в основном, остальные знают, что эти люди исполняли прямой приказ императора, не более. Я точно так же не осмеливаюсь оспаривать приказы императора по вполне очевидным вам причинам. — Констант неожиданно могущественен для юного человека, — задумчиво произнес Семирогий, словно продолжая неизвестный спор. — И ожидаемо самонадеян для юного человека, пресветлый, — усмехнувшись, добавил Шестирогий. — Как он чувствует себя? — спросил Семирогий у Эмирана. Эмиран не задумывался: — Превосходно. Немного растерян, это понятно. Я где-то даже рад, что любопытство подстегнуло его вмешаться в это предприятие. Он, кажется, столкнулся с нечто, неподвластным ему и совершенно отличающимся от привычных ритуалов. Очень назидательно. — Здравый смысл императора находился под прямой угрозой, а вы так легкомысленно говорите об этом, принц? — упрекнула его Шестирогая. — Если вы скажете мне, что то событие могло иметь иной исход, я соглашусь испытывать вину, — ощетинился Эмиран. Они оба посмотрели на Семирогого, словно ожидая от него разрешения их противостояния. Он наградил их обоих усталым, самую малость насмешливым взглядом и опустил голову. — Я не вижу ближайшего будущего Вальдорана без Константа, — помолчав, медленно, очень осторожно произнес Шестирогий, словно не до конца был уверен в собственных словах. — Видит ли почтенный брат это будущее с ним? — Мне не подвластны уровни, на которых обретается император, сестра, — миролюбиво ответил Шестирогий. — Я не хочу вселять в вас беспокойство, принц, но храм, кажется, столкнулся с границами своего всевидения в этом мире. Семирогий мрачно посмотрел на него: — Мы оба предстоим небесам, брат, но находимся не на них и даже не близко к ним. Храм одним образом, дворец — иным. Наше существование мало возможно без трона и Вальдора, сидящего на нем, власть Вальдоров не в последнюю очередь основана на поддержке храма. Никто из жрецов, носивших семь рогов на своих тиарах, никогда не говорил, что могущество храма бесконечно. Мы — не Семь Небес, нам не допустимо говорить о совершенстве могущества, или видения, или иных возможностей, или чего угодно еще. — Нелегко узнавать это таким бесцеремонным образом, пресветлый жрец, — пробормотал Эмиран и, чтобы немного унять вновь всколыхнувшуюся в нем злость, резко встал и начал ходить по библиотеке. Повинуясь жесту Семирогого, младшие жрецы вышли из библиотеки. Как только дверь за последним закрылась, Эмиран встал напротив Семирогого. — Я видел только моих отца и брата с императорскими коронами на головах. Я слышал немало рассказов о предшествовавших им Вальдорах, чьим правом и обязанностью было сидеть на троне. И никогда я не слышал о том, чтобы действие коронованного Вальдора стало причиной заметно ощутимых неприятных переживаний во дворце. Я не говорю о том, что оно едва не вышибло мозги обитателям храма. — Император юн и самонадеян. Он не знает границ своей власти и еще меньше он готов обращать внимание на них, — упрямо ответил Семирогий. — Меня беспокоит другое, благословенный жрец. — Эмиран выпрямился и положил обе руки на спинку кресла. — Власть Константа, его чувствительность к происходящему в его городе — это не причина моего беспокойства. В определенной степени меня радует, я горд тем, что служу императору, возвышающемуся над предшественниками, имеющего в себе достаточно дарований, чтобы стать в одном ряду с отцами моего рода. Констант юн пока, но умен, решителен, охоч до учебы и до новых знаний, почтителен к старшим, но не настолько, чтобы только их слова и претворять в своих решениях. Я преклоняюсь перед уже доступным ему могуществом, с которым мало что может тягаться под Семью Небесами. Меня в значительной мере беспокоит другое. Констант, чувствительный ко внешним воздействиям по причине своей юности, неопытности, по причине краткосрочности подготовительного времени к коронации, внезапно оказался открыт силам, о которых представление имеют избранные. Ты в том числе, высочайший жрец, твои ближайшие сестры и братья — возможно, но только в той мере, в которой Небеса через тебя открывают им это. Скажи мне, открой и мне, слепому и немощному, насколько в безопасности находится Констант? — С императором не случилось ничего, способного потенциально привести к событиям, опасным для него, — глухо ответил Семирогий. — Я не это спросил, враг награди тебя почесухой! — воскликнул Эмиран. — Ты и окружающие тебя требуют, чтобы я держал императора как можно дальше от опасных событий, но ты не говоришь мне, что именно опасного случается вокруг него. — Ты хочешь правду, наглец, — подняв на него пронзительный, злой и очень бодрый, очень живой взгляд, произнес Семирогий. Шестирогая беспокойно смотрела на него, сидевший напротив нее Шестирогий, напротив, втянул голову в плечи. Эмиран выпрямился, скрестил на груди руки и вскинул голову. — Я не знаю. — Ты никогда не говорил ничего иного, светлейший. Твои уста всегда были полны возможного, вероятного, потенциального, маловероятного и чего угодно еще. Я готов был поверить тебе, возможно, ты был прав, заявляя, что не хочешь говорить, какая из вероятностей более возможна, чтобы никак не повлиять на то, что случится. Я принимал это на веру, как принимал твои попытки направить других косвенными делами к тому будущему, которое казалось тебе наиболее приглядным. Но теперь я прошу тебя об одном-единственном, прямом и честном ответе. Насколько именно опасна для Константа тропа, которую он выбрал для себя? — Я повторяю тебе, мальчишка. Я не знаю, — ровно ответил Семирогий, не отводя немигающего взгляда от Эмирана. Шестирогий кивнул, не поднимая головы. Шестирогая отвела глаза в сторону от них. Семирогий же продолжил голосом, зазвеневшим не от напряжения, но от силы: — Когда я говорил о вероятном, возможном, невозможном, когда я действовал, а не говорил, я был честен. Многое могло случиться, каждый событийный перекресток мог увлечь в тысячи разных путей, и даже когда становилось все труднее видеть будущее за больной многочисленностью, когда эта сеть путей и тропинок начала все сильнее заслонять будущее, я все равно угадывал, что может стать целью путешествия, на котором настоял человек передо мною. Но в случае с юным императором я не знаю. Я не вижу ничего. Я вижу человека, слышу его голос, ощущаю его рукопожатие, но при этом не вижу никаких точек, линий, путей или векторов, связанным с ним. Понимаешь ли ты это? — Иными словами, ты чувствуешь себя как все простые смертные без семи рогов на тиаре? — усмехнулся Эмиран, облокачиваясь о спинку кресла. — Нет, Эмиран. Когда на моей тиаре оказались семь рогов, этому предшествовали не только бесконечные годы служений, но и испытания. И откровения Небес тоже. Мой дар — это касается любого дара, он же может быть и проклятьем. Он бывает для меня иногда, когда приходится принимать невозможность благоприятного пути и единственную вероятность трагичного. Не знать будущего куда спокойнее, чем знать его. Хуже этого — только множество возможных событий. Но они знакомы мне, не сокрыты, и люди, идущие по ним, остаются видимыми и воспринимаемыми людьми. Не так с нынешним императором. На его плечи возложена власть, он сам присвоил себе многочисленные дары, без которых предшественники его жили вполне успешно. Не знаю, причиной ли это, или есть нечто другое, что скрывает от меня его будущее, а иногда затеняет и будущее Вальдорана. Но я не вижу ничего, связанного с Константом. — Семирогий развел руками и бессильно опустил на грудь голову. — Твое будущее… их много, но в той мере, в какой ты не связан с Константом, они определяются. Как только же я пытаюсь хотя бы посредством твоих путей нащупать все, связанное с ним, вероятности перестают существовать. Все. Эмиран беспомощно посмотрел на жрецов, рассчитывая на пояснения, но они внимали Семирогому, причем легчайшая попытка уловить их чувства подтверждала: это не было для них новостью, они уже приняли сказанное Семирогим, возможно даже, пытаются представить, как действовать, исходя из крайней ограниченности их видений. Они сочувствовали ему — и совершенно не знали, как помочь. Опустившись в кресло, положив ногу на ногу и скрестив на груди руки, Эмиран спросил: — Связано ли это с уроками, которые он получает у Артрира? После изнуряюще долгого молчания Семирогий неохотно сказал: — Если судить по успехам императора, они не бесполезны. Насколько же оказался проворным этот проклятый и смог ли вложить в голову юнцу свои представления о мире, его устройстве, правде и всём прочем, судить вам, не мне. Император не доверяет мне слишком много своих душевных порывов и размышлений. — Ненамного больше этого он доверяет и мне, пресветлый жрец, если вас это утешит, — мрачно ответил Эмиран и вновь начал ходить по библиотеке. — Случившееся в предыдущую ночь было утомительно и опасно для нас в первую очередь, — неожиданно сказал Шестирогий. — Я могу предположить, что напряженность эта связана прежде всего с нашей близостью к алтарю и через него к Небесам. Они открыли нам сильного врага… — Открыли? И где его искать? — насмешливо спросил Эмиран. — Не открыли. Указали на него, — поправила Шестирогая. — Так где его искать в таком случае? Раз уж Небеса указали нам на врага своего, не сильнейшего ведь, а того, с кем можем справиться даже мы, то не следует ли это сделать? И где, в таком случае, его искать? На это-то ваших сил хватить указать? — Если он придет в храм, мы определенно сможем повергнуть его, — невозмутимо ответила Шестирогая. — Откуда уверенность, дражайшая сестра, что человек, которому враг Семи Небес даровал такую силу, направится в храм? — наклонившись к ней, процедил Эмиран. — Самая мощная угроза ему исходила из дворца. Кто знает, начни Констант раньше эти свои уроки… с преступником, с тридцатью преступниками, со ста — может, и был бы более ловок с ним, может, и смог бы повергнуть его еще до того, как он разрушит дворец, храм и мой род! — Уроки проклятого Артрира не имеют никакого отношения к ловкости Константа! — в ярости воскликнул Семирогий и приподнялся в кресле, опираясь на заметно дрожавшие руки. — Само пребывание этого проклятого хулителя святынь на одном уровне с храмом является оскорблением для алтаря! — Я не заметил, что алтарь особенно изменился за все то время, которое Артрир провел в подземельях прокуратуры, — со с трудом сдерживаемым бешенством ответил Эмиран. — А вот сам храм и слуги, его населяющие, еще как. Все же ответьте на мой вопрос, Семирогий. Что за опасность была, которой напрямую противостоял Констант? И насколько опасна будет она в следующий раз? Как ее предотвратить, что вы делаете для этого? Семирогий не без усилия стряхнул с себя ярость. И словно хребет вынули из него, он обмяк в кресле и тяжело вздохнул. Эмиран опустил голову. Вспышка гнева Семирогого, равно как и собственная, забрали немало сил. Все же он хотел знать ответ. Хотел хотя бы приблизительно представлять, что именно уготовано Константу, что за сложности ожидают их в будущем от этого неизвестного врага. А Семирогий не мог дать вразумительного ответа. Дело было не в том, что он не желал этого — не из боязни вызвать недовольство Небес его попыткой определить будущее, не из собственного нежелания открыть Эмирану намерения и устремления храма, а потому, что действительно не знал. Он признал, что испытывал сложности с определением путей, которые выбирал для себя Финниан Артрир («не сразу, и не каждый раз это получалось, преступник ловок, как тысяча змей», — с мрачным удовлетворением признавал он), и что Артрир был едва ли не самым сложным из противников его, после него намерения других не представляли никаких затруднений. В случае же с событиями, в которые попытался вмешаться Констант, в случае с самим Константом он беспомощен совершенно. Это даже не была слепота в привычном понимании, или невежество необремененных даром пророчества людей, это скорее сравнимо с узами, накладываемыми на Артрира, когда по возможности полностью его лишают зрения, очень ограничивают слух, наполняют камеры, в которых содержат его, заклинаниями, блокирующими запахи, дают пищу, почти лишенную вкуса, когда на его руки — важный для мага инструмент, очень чувствительный притом, надеты плотные перчатки, чтобы только Артрир не смог сделать слишком много выводов, помогших бы ему в сопротивлении охране и возможном побеге (либо чтобы наказать его посильнее, добавил про себя Эмиран). Это как если бы их обложили непроницаемыми для внешнего мира губками и заперли в каменном мешке. Ничего. Полное отсутствие. Причем попытка как-то определить что-то, связанное с жертвами, тоже походила на это ничто; разница была только в отчетливом привкусе злого умысла. — Если следовать вашим же словам, благословенный жрец, Константу как никому другому нужен наставник, способный стоять на одном уровне с неизвестным врагом, — заметил Эмиран. — Артрир опасен, — повторил Семирогий. — Он как летучий яд, распространяющийся в воздухе и поражающий все вокруг. Самая невинная беседа с ним может отравить. Эмиран скептически поднял брови. Семирогий поднял на него усталый взгляд и усмехнулся. — Его-то пути я могу ощущать. А уж его любопытство так известно и непосвященным. Время, проведенное с Семирогим, никоим образом не уняло беспокойства Эмирана, совсем наоборот: жрецы в один голос говорили, что колдовство все так же своенравно и неуправляемо, что видения о будущих событиях все так же полны представлениями о неких бесформенных, рыхлых, содержащих полости или что-то подобное предметах, «как гнилые зубы», призналась Шестирогая. И то ли из-за основанных на непонятных ритуалах преступлений, беспокоивших Эмирана наравне с прокуратурой и храмом, то ли из за общей неуверенности, то ли из-за страха перед открывавшимися Константу возможностями попытки Семирогого заглянуть в будущее не приносили успокоения и уж тем более не давали ответов на тревожившие его вопросы. Так что после прощания со жрецами он заявил сопровождавшим его, что идет в алтарный зал. Ему попытались возразить: алтарь — не то место, рядом с которым можно находиться по легкомысленному желанию, он требует серьезного, ответственного отношения, сосредоточенного настроения и почтения. «Тем более, — решительно ответил Эмиран. — Именно этим полно мое сердце. Я требую времени у алтаря». Возражать наследному принцу бесконечно не осмеливались даже в храме, и через несколько минут Эмиран стоял в дверном проеме, слушая речитативы жрецов. В зале горело несколько светильников в темных углах, и при этом было светло: с потолка помещение заливал рассеянный солнечный свет, стиравший тени фигур почти полностью. Пол отражал этот свет, и алтарь — огромный монолитный камень, черный до такой степени, что тьма казалась стекавшей с него, что любые лучи света обрывались в пяди от него — казался парившим в воздухе. Эмиран смотрел, как одного из жрецов сменили, смененный опустился перед атларем на колени, простерся ниц, долго лежал с вытянутыми руками, затем неловко поднялся на ноги и побрел в сторону личных комнат. Сменивший его долго прислушивался к стихам, которые монотонно читали его сестры и братья, следил за ними по огромному свитку, наконец вступил, когда кто-то выдохся и перевел дыхание. Эмиран сам не понимал, зачем пришел к алтарю. О приключениях Константа он слышал: до него доносились слухи, кто-то даже рассказывал в подробностях, как загорались странные письмена на алтаре, как становились видны незнакомые люди, как ослепляли даже подготовленных людей силовые линии, враз напитанные такой мощью, что прикасаться к ним боялись самые подготовленные, самые уверенные в себе маги. Едва ли Эмиран хотел повторить что-то из опытов Константа — слишком он был далек от способностей племянника и его посвящения тоже; но ощутить нечто новое, освоить непознанное до этого — было любопытно. Он сделал еще шаг к алтарю — странное дело, камень начал ощущаться как нечто теплое, а чернота его при этом стала объемной, но перестала иметь что-то общее с камнем. Горевшие светильники потускнели, но пол засветился куда ярче, и на нем отчетливее видны были силовые линии. Эмирану начало казаться, что он может различить на алтаре странные символы, ничего общего не имеющие с известными ему языками. Он приблизился еще. Символы засветились ярким синим, какие-то зеленым, какие-то — другими чистыми, неяркими и при этом очень отчетливыми цветами. У изножия алтаря стояла призрачная фигура, и в ней Эмиран узнавал себя, как если бы смотрел в зеркало. С одной оговоркой: тот, призрачный Эмиран был так же крепок и широкоплеч, черноволос, но бородат и одет в просторную пурпурную робу, под которой различима была еще одна, куда более светлая. Этот Эмиран держал в руках сверток наподобие тех, по которым читали стихи жрецы; словно ощутив на себе взгляд, он поднял взгляд, продолжая шевелить губами. За спиной его не было видно ни одного жреца, и светильники горели все. Кроме этого, откуда-то взялась уверенность, что этот призрачный Эмиран и алтарь, у которого он стоял, находились где-то под землей. Эмиран едва не выбежал из зала, опустился на скамью у стены и долго переводил дух, держа руку у сердца в беспомощной попытке унять бешеное сердцебиение. Два жреца, сопровождавших его все утро, встревоженно окликали его. — Это обычное служение? — спросил Эмиран. Жрецы переглянулись, одна встала и, подозрительно покосившись на него, вернулась в зал. Через некоторое время она снова сидела перед Эмираном на корточках, протягивая ему стакан с теплой слегка солоноватой водой. — Со вчерашнего дня служения несколько отличаются от того, к чему мы привычны, ваше высочество, — ответила она. — Пока еще никто не может сказать, насколько это хорошо или плохо. Мы иначе ощущаем и силу Небес, изливаемую на нас. — Она более послушна, — полувопросительно-полуутвердительно произнес Эмиран, перебивая ее. Жрица несколько раз кивнула. Эмиран допил воду и отставил стакан. Простейшим способом проверить собственную способность управлять своими силами было создание иллюзий — прозрачных картин, неподвижных или движущихся, плоских или объемных, видимых со всех сторон. Он представил себе летающий остров, какой помнил из детского альбома для раскрашивания: вверху горы, замок, деревня, внизу площадки для ящеров, дирижаблей и якоря, — поднял руки ладонями кверху, и над ними образовался разноцветный шар, постепенно приобретавший форму такого острова. И — никаких сложностей, за исключением, разве, полной беспомощности Эмирана в деталях. Был бы это рисунок, можно было бы озадачиться подробностями, сейчас же для Эмирана главным было установить, что доступно ему. Сначала остров был крошечным, не больше двух вершков, но Эмиран увеличивал его, разводя ладони, и остров послушно рос, распростираясь на аршин, заполняя собой заметную часть помещения. Жрецы отлично понимали, что он делает — их упражнения на сосредоточенность не отличались значительно, — так что они тоже смотрели с возрастающим интересом за опытом Эмирана. Когда остров вырос до колосса в две сажени в поперечнике, Эмиран выдохнул и потряс ладонями. Иллюзия ненадолго повисела в воздухе, все так же полная цветами и ощущением почти реальной осязаемости, затем растворилась в воздухе. Эмиран долго изучал воздух перед собой. — Неплохо быть Вальдором, — наконец сказал он, вставая. Седлая Альбора, Эмиран в который раз представлял, что именно делал только что перед алтарным залом. О своем двойнике у алтаря он предпочитал не думать — пока. Слуги неторопливо занимались своими делами, Альбор подозрительно косился на Эмирана. Тот хлопал его по груди, прикидывая, стоит ли попытать счастья еще и в воздухе. Альбор решил его сомнения вполне однозначно: затряс крыльями и пару раз царапнул плиты пола огромными когтями, затем подтолкнул Эмирана мордой к спине и просительно заскулил. — Час, не больше, слышишь меня, твареныш? — прошептал Эмиран ему на ухо, натянул маску и очки на лицо, застегнул перчатки, натянул рукава комбинезона и впрыгнул в кресло. Его ящер подождал немного, пока Эмиран пристегнется, и лениво пошагал ко взлетной площадке. На ней уже горели разрешающие огни, так что Альбор не шел, а бежал к ее краю. Эмиран вцепился в луку седла, закусил ткань маски, готовясь к нескольким мгновениям свободного падения — жутковатое и упоительное ощущение одновременно. Падение, на его голову, длилось куда дольше. Альбор еще и крылья сложил, и воздух яростно свистел в ушах Эмирана, а нижняя сорочка начала пропитываться жарким потом. А ящер был счастлив, Эмиран ощущал его ликование. Они почти достигли нижнего уровня круга, когда Альбор начал медленно раскрывать крылья. Эмиран приготовился напитывать их силой сверх привычного, даже сверх предельно возможного для него (или что он считал за верхний предел для себя до сегодняшнего утра), но ящер полностью расправил крылья, и получилось это до такой степени мягко, что Эмиран и не понял, куда делся ветер и когда его глазам открылось огромное, ослепительное солнце, совсем не скрытое облаками. Альбор ловил самые разные потоки ветра, однажды по шлему Эмирана застучали ледяные капли, еще раз Альбор пронесся совсем рядом с пузырем огромного почтового дирижабля, и Эмиран не сдержался, завопил ликующе, когда ящеру пришлось уклоняться от этой махины, а потом выравниваться в воздухе, оправляясь после воздушных потоков, оставляемых им. Правда, после этих выходок Альбору было особенно тяжело подниматься к площадке дворца. Слуги беспокойно метались по ней — они видели ящера и принца, как те спускались, а затем потеряли их из виду на слишком долгое время. Последние несколько дюжин саженей Альбор особенно тяжело взмахивал крыльями — и был бесконечно, невероятно, несравнимо удовлетворен. Едва опустившись, он сразу же распластался по плитам перед стойлами, тяжело дыша и блаженно двигая крыльями. Эмиран соскочил с него и нетерпеливо дернул за поводья; Альбор недовольно щелкнул челюстями, но пополз к зданию на брюхе, лениво перебирая задними лапами и помогая себе крыльями. Слуги захлопотали вокруг них, тащили ящеру еду и питье, а Эмирану горячие грелки и согревающий напиток; Эмиран только отмахивался от них, спрашивая каждые три минуты, как себя чувствует Альбор. А тот заглотил все, что поставили перед ним, лениво лягнул слишком назойливого слугу, полировавшего ему чешую, свернулся клубком, прикусил хвост и заснул. Распорядитель стойл с упреком сказал Эмирану: — Ваше высочество, очень безответственно вы себя сейчас повели. Эмиран опустил голову, смиренно принимая упрек. Через полчаса он диктовал первую свою записку Линде. Она споро записывала за ним, одновременно удивленно округляя глаза и поднимая брови, чем дольше говорил Эмиран. Он требовал, чтобы Мондалар немедленно обеспечил ему возможность встретиться с Финнианом Артриром, известным не только своими преступлениями, но и несравнимыми способностями в разных видах колдовства и глубочайшими познаниями истории магии. Он еще раз перечитал подготовленный ею черновик, сделал несколько исправлений и потребовал немедленно перенести текст на его личную гербовую бумагу. Он размашисто подписался на готовом письме, сложил его и скрепил печатью и отдал ей с категорическим требованием немедленно доставить его по адресу. Только после этого он обратился к другим письмам, ждавшим его на столе. До полудня он нетерпеливо спрашивал, получен ли от Мондалара ответ; когда посыльный принес ожидаемую с таким нетерпением записку, Линда прокралась на собрание императорского совета и положила ее на стол перед Эмираном, и он тотчас же схватил ее и начал читать. Линда уходила, всей кожей ощущая на себе недовольный и подозрительный взгляд Константа, придя в свой кабинет, долго сидела, трясясь всем телом, вытирая холодный пот с лица и лихорадочно шепча мольбы Семи Небесам. Зато Эмиран был доволен: Мондалар не скрывал неодобрения, не нашел смелости отказать Эмирану. Удовлетворение это позволяло дожидаться полуночи с впечатляющим самого Эмирана спокойствием. Ида Элирис с восхитительной ядовитостью благодарила его за благодать видеть хотя бы одного Вальдора на своих спектаклях. Даже обильные комплименты, которые Эмиран рассыпал ее фельетонам, новой пьесе и расширенному ансамблю на спектакле, не могли смягчить настроения. Он подозревал, что следующий выпуск «Гобоя» будет особенно жесток к нему, но утренний восторг все еще кипел в крови. Его нетерпеливость привлекла внимание приятелей, и они втроем (Лионель Адельхард находился на горизонте, следя за подготовкой дирижаблей к смотру) насели на Эмирана с требованием поведать им, не нашел ли он известного стихоплета и не оказался ли тот прекрасен настолько, что его ослепительная внешность враз перекрыла все раны, нанесенные неловкостью рифм и громоздкостью сравнений. — Ничего подобного, — отмахивался Эмиран и опустошал еще бокал. Тогда, может быть, кто-то, не имеющий никакого отношения к поэзии, но, возможно, связанный с иным изящным искусством, смертельно поразил сердце принца? — Ничего подобного, — снова отмахивался Эмиран и отправлял в рот внушительный кусок пирожного. Тогда, может быть, кто-то, никак не связанный с искусством — или, например, обладающий глубокими познаниями в точном искусстве — инженерии или магмеханике, — затмил собой вёрсты виршей и маячащего за ними безымянного, но преданного поклонника принца? — Ничего подобного, — категорически возражал Эмиран и требовал еще вина. Выражение его лица было при этом до такой степени самодовольным, что друзья переглядывались и начинали перечислять все ремесла, приходившие им в голову, чтобы только установить, где из них Эмирану особенно повезло. Ему определенно не повезло: Эмиран нахмурился, когда его приятели бурно обсуждали, стоит ли привлекать к этому гаданию академические предметы вроде истории магических теорий. — Неужели некто, владеющий знаниями об этом безобразии, сразил сердце принца? — возопил Лансельм Сиггерд. — Что это за дрянь? — скривился Эмиран. Сильван Тиэм и Офент Растан оскорбленно переглянулись. — Отчего дрянь, принц? Только для пустоголовых придворных шаркунов! — вознегодовал Растан. — Что, и для меня? — попытался пошутить Эмиран. Он покосился на друзей, сидевших с задумчивыми физиономиями, но решил не возмущаться, когда в ложе затянулось мстительное молчание, а предпочел обратить свое внимание на сцену. Через два часа звено капитана Иринеи Кральм сопровождало его в прокуратуру, где Эмиран намеревался лично убедиться в том, что занятия с Финнианом Артриром приносят скорее пользу, чем вред. До этого он все же хотел обсудить с Мондаларом свою встречу с высшими жрецами храма. Мондалар встретил его у тайных ворот подъемника. На приветствие Эмирана он ответил сдержанным поклоном и попросил занять места в самодвижущейся повозке. Он не выглядел слишком довольным такой скорой встречей с Эмираном за очень короткий промежуток времени и каждый раз по сложным поводам; Эмиран же, очень редко бывавший на этом уровне, с интересом осматривался и задавал вопросы сопровождавшим их офицерам. Оставшись наедине с Мондаларом, немного рассказав о возможно интересных Мондалару событиях прошедшего дня, Эмиран сказал: — Храм совершенно не представляет, что именно случилось прошедшей ночью. — Мы очень хорошо осведомлены об этом, ваше высочество, — вежливо ответил Мондалар. Голос его звучал сухо и самую малость утомленно, как в разговоре наставника с примерным в основном, но временами слишком уж неугомонным учеником. — Храм точно так же не представляет, что именно побудило Константа вмешаться в те события, — продолжил Эмиран. Мондалар глянул на него и продолжил увлеченно изучать кофе в чашке. — Мы не имеем ни малейшей возможности подтвердить это через доступные нам источники, но вполне допускаем и это, — ответил он. Голос его, впрочем, заметно потеплел, и Мондалар даже изобразил нечто, похожее на сдержанную заинтересованность. Эмиран молчал, прикидывая, стоит ли продолжать. Мондалар собрался было предложить ему направиться к камере Артрира, но он заговорил прежде: — Смысла признаваться вам в том, что и сам Констант понимает, нет. Это куда более ясно, чем недоумение храма в его отношении. От восемнадцатилетнего мальчишки глупо ждать четкого и… пф, глубокого понимания собственных действий. Оно очень редко выходит за границы сиюминутных понуждений. Природа наша, человеческая, такова. Что мне удалось понять из туманных слов Семирогого, мэтр, все же удивило меня. Мы, Вальдоры, никогда не сомневались в том, что в расположении дворца и храма есть некая высочайшая мудрость. Храм обращен к небу, находится в первой линии обороны, буде Вальдоран вызовет на себя гнев Небес, но и в полной мере принимает на себя благодать, изливаемую ими. Нам, непосвященным, непросто, да и ни к чему проводить слишком много времени, изучая всевозможные пути толкования самых разных явлений. Для этого есть храм, считаем мы. Но мы же ожидаем от храма абсолютной возможности всегда находить ответ. Мондалар напряженно слушал его. — Вы охотитесь за крайне опасным преступником, мэтр Мондалар, — Эмиран поднял на него внимательный взгляд. — Опасный и с точки зрения государственной безопасности, в чем мы, к сожалению, тоже убедились. Самым примечательным является тут невозможность храма оказать вам решающую помощь, хотя в охоте на Артрира он был очень успешен. Знаете ли вы, что и в отношении Константа он беспомощен? Мондалар вздрогнул. Эмиран решил пояснить: — Семирогий относится ко мне с понятной снисходительностью, зная меня с рождения, руководя всеми моими инициациями. Он знает и Константа. Возможно даже, считал, что знает его лучше меня. Теперь же — ни на гран. Не знаю, как это поможет в поимке преступника. Не знаю, будет ли он и дальше противиться занятиям с Артриром. Я сам не понимаю, как отношусь к ним. Возможно, это одно из самых опасных предприятий, возможно, оно поможет ему однажды, как помогло две ночи назад. — Значит ли это, что император обладает некими особенностями тонкого тела, роднящими его с преступником? — осторожно спросил Мондалар. — Нет. Ничего общего в этом отношении. Просто невозможность смотреть за них в будущее. — Эмиран долго молчал. — Я, признаться, удивлялся, до какой степени тяжело иногда противостоять Константу. Даже в сравнении с Арианом или отцом. Особенно Арианом. Кажется, я не единственный переживаю это. Семирогий полон неожиданных чувств, когда говорит о Константе. Они еще немного поговорили о расследовании, о той ночи, о вмешательстве Константа. Мондалар еще раз спросил Эмирана, насколько тот уверен в разумности встречи с Артриром. Тот честно ответил: — Я вообще не уверен, что следует говорить о разумности, когда дело идет о связанных с Константом событиях. Я даже не знаю, в чем именно хочу убедиться. Наверное, в том, что Артрир надежный и ответственный учитель, а Констант смышленный ученик. — Для этого вам не нужно встречаться с преступником, светлейший, — вкрадчиво заметил Мондалар. Эмиран недобро прищурился. — И все же, — процедил он. Мондалар отвел взгляд, скрывая недовольство, смешанное с беспокойством, и почтительно поклонился ему. Его затем долго инструктировали, как следует вести себя с Артриром, обещали самое пристальное внимание и самую мощную защиту, чтобы предельно оградить от неожиданностей. Эмиран слушал и кивал, запоминал и уточнял. Наконец он прошел весь путь от общих коридоров до строжайшим образом охраняемых помещений, и перед ним открыли последнюю дверь. Финниан Артрир сидел, внимательно вслушиваясь в происходившее, на его голову была надета маска, руки и ноги обмотаны цепями и закреплены в очень неудобном положении. И все же он удовлетворенно улыбался. — Ощущаю ли я Вальдора рядом с собой? — любезно спросил он. — Какого-то из племянников? — Доброй ночи, дядя, — поздоровался Эмиран, с любопытством осматривая его. — Ах… принц Эмиран. Прошу вас, располагайтесь. Как чувствуете себя в этом удручающем месте? — Неожиданно неплохо, дядя, — не без иронии ответил ему Эмиран. — А как чувствует себя ваш венценосный родственник? Я предполагаю, что он провел несколько очень насыщенных часов не так давно. Он улыбался все так же снисходительно. И все же ощутимо было его напряжение. Эмирану только и оставалось усмехнуться: от Вальдора ли скрывать происходящее с Вальдором? — Куда лучше, чем я ожидал бы от себя, оказавшись на его месте, — ответил он.