Враг коленопреклоненный

Эмиран отправил записку Фрее Дездар и Нине Вальдори с требованием немедленно встретиться с ним. Желание Авеники проредить отряд собственных лейб-дам не особенно удивило его; скорее Эмиран всерьез озадачился бы, не попытайся она проделать это. Не так плоха была мысль отправить Константа к главному гофмейстеру: Ариан, а до него их с Эмираном отец ценил Тамалу Балори очень высоко, удостоверял подписью брачный союз своей троюродной племянницы и Юстиана Балори, ее среднего сына, и об обилии орденов на груди Тамалы не шутил при дворе только ленивый. Ничего удивительного — даме было хорошо за восемьдесят, но она была остра умом и глазами, обладала очень разносторонним чувством юмора: иногда очень болезненным, чаще же мягким и добродушным, — и хвала Небесам, что у Константа хватило разума оставить ее на давно, почти бесконечно занимаемом ею месте. Уж кто-кто, а она наверняка справится с очень щекотливой задачей: подбором двойного штата лейб-дам, чтобы обеспечить сразу двух императриц, рожденных за пределами Вальдорана, достойными их положения и происхождения помощницами. При этом как бы ни хороша была Тамала Балори, как бы ни ловка и искусна в том, чтобы добиться исполнения собственных решений почти незаметно для всего двора, но у ее возможностей все же были значительные ограничения. Она не осмелится противостоять Авенике, буде та предпримет открытую схватку с ней; тем более она не осмелится возражать Константу, хотя и попытается убедить его в разумности того или иного списка. Точно так же Эмиран был уверен, что Балори уже прознала о замысле Авеники принять самое активное участие в подборе фрейлин для Теодоры Ревадион, что она прикинула и возможность таким образом повлиять на Константа и, чего сомневаться, на желание Авеники проверить на опыте пределы собственной свободы. Она вполне могла давным-давно, еще только узнав о браке Константа, обдумать любые варианты: кого лучше всего оставить при Авенике — характер у нее не самый приятный, обремененный еще влиянием, с которым сравнится мало чье по всему континенту, и практически бесконечными возможностями, даруемыми супруге, а затем вдове, а теперь матери императора, и, учитывая тот неприятный факт, что нынешний штат ее фрейлин был составлен очень быстро после смерти Ариана и утвержден через голову Константа (он только подписал распоряжение), и что ни для кого не было секретом, чье это было детище — Эмираново конечно, Авеника жаждала избавиться от очень многих из ныне состоявших в ее свите дам. С другой стороны, эта попытка вмешаться в подбор свиты Теодоры наверняка обозначала, что Авеника предпримет все возможные усилия, чтобы окружить ее людьми, на преданность которых, по крайней мере на желание которых пооткровенничать могла рассчитывать. Первое объяснение было приемлемо до тех пор, пока о нем не начнут говорить открыто: это стало бы не самым сильным, но очень неприятным ударом по Эмирану — как же, от его ставленниц избавляются, Авеника стряхивает с себя цепи, подминает под себя двор. Считай, как раньше, и Констант не может противостоять ее жажде власти. Даже если никто не отметит этого открыто, молчание совсем не будет обозначать, что никто этого не заметил; хуже всего, это будет накладываться на отсутствие Эмирана при дворе — вроде как важное и почетное, вроде как ответственное задание, и при этом полгода отсутствия на седьмом круге, в жизни двора, Высокого города и — Константа. Куда опаснее может оказаться второй вариант. Эмиран не сомневался, что среди женщин, проводивших с Авеникой многие часы, исполнявших ее поручения, помогавших ей в исполнении самых разных просьб, подчинявшихся приказам, не одна изменила мнение с подозрительного, даже пренебрежительного на уважительное, даже восхищенное. Авеника все же была хороша: из малых событий могла извлечь великую пользу, не всегда была мудра, иногда слепа к некоторым событиям, высокомерна куда чаще, чем принято в Вальдоране и уж тем более рядом с Вальдорами, властвовавшими куда дольше танигийских князей и даже в древние времена бывшими значительно, несравнимо могущественнее и богаче, и при этом щедра и готова защищать тех, кого считала своими, очень и очень жестко. С Теодорой она переписывалась давно, письма, которые та слала ей, были пухлее даже, чем отправляемые Константу, разнюхать, о чем они общались с таким усердием и увлеченностью, не особенно получалось, но, очевидно, Теодора была полна самых почтительных чувств к матери своего будущего супруга. Почтение Теодоры Ревадион, оказываемое Авенике, едва ли было способно растрогать или как угодно смягчить последнюю, оно скорее льстило и подогревало тщеславие, чем располагало к ней. Авеника, когда ей было выгодно, могла не проронить ни слова, не дать ни взглядом, ни улыбкой понять, что именно она думает. Самые близкие ее фрейлины — не подруги, их она оставила на севере, еще когда только собиралась отправиться в Вальдоран, чтобы вступить в брак — не могли ничего сказать о том, искренне ли Авеника говорит о Теодоре как о замечательной женщине, тонком и чутком человеке, способном стать отличной женой ее сыну и, возможно, приятельницей ей, либо она всего лишь говорила, что прилично, совершенно не вкладывая в эти слова свои мысли. Было что-то в том, как Авеника изучала многочисленные картины в мастерской Зельды — хищное, подозрительное, насмешливое, но следовало знать Авенику очень хорошо, чтобы заметить отблески этих эмоций на ее лице, в словах, которые срывались с ее губ, прежде чем она снова надевала на себя маску. Зельда Леанон относилась к Авенике с формальным почтением, какового требовал этикет, но делала это небрежно — вроде как все, что не было связано с ее ремеслом, но при этом глаза ее были прищурены таким образом, бровь поднята или насмешка выходила кривоватой, так что даже самые пышные слова в ее адрес были словно приперчены какой-то едва различимой снисходительностью, которую, впрочем, мало кому удавалось не заметить. Она же была и единственной во дворце, способной достоверно предположить, что Теодора скажет о предприимчивости Авеники. При этом ее же мнение мало кого заинтересует, разве что в качестве забавной шутки. Нина Вальдори смогла прийти почти сразу — тем более Эмиран указал ей на коридор, огибавший покои Авеники. Она пребывала в недоумении, встретила Эмирана подозрительным взглядом, и приветственный поклон ее был небрежным. Она удивилась еще больше, узнав, что стало причиной нетерпения Эмирана. — Я не знаю ничего, ваше высочество, — пробормотала она, озабоченно хмурясь. — Я совершенно определенно ничего об этом не знаю. — Она говорила, что намерена заняться подбором свиты этой Ревадион? Нина задумалась. Эмиран молчал, надеясь, что она, перебрав в памяти все слова Авеники, остановится на чем-то, заслуживающем более пристального внимания. — Принцесса должна прибыть со своими служанками, и у светловолосой уже есть на руках список, — задумчиво начала Нина, и пальцы ее рассеянно перебирали бусины — малахитовые, хорошо отполированные, отметил Эмиран, некоторые совсем новые: Нина, очевидно, пользовалась ими очень усердно, чтобы унять свой норов, не так приятно было общество Авеники, и она совершенно не утруждала себя тем, чтобы скрыть свое дурное настроение. — Принцесса определенно знает о нашем дворе куда больше, чем они в своей глуши должны знать, почтеннейший, но тут… — Она передеренула плечами, словно пытаясь стряхнуть раздражение, и зашипела: — Что за сволочь выдумала эти печатные машины, которые позволяют сплетникам распространять свои самые злые придумки буквально за ночь? И что за сволочь придумала эти проклятые почтовые дирижабли? Не успеешь чихнуть, как во всех листках над тобой потешаются, что ты не из того кармана вынула платок, или обсуждают, сколько монет заплатила за кружева на нем. — Она говорила с Балори? Нина подозрительно посмотрела на него и осторожно спросила: — Принцесса? После мрачного взгляда Эмирана она спохватилась. — Светлейшая Балори едва ли может считаться желанным гостем в покоях северянки, принц. Словно вы не знаете — в тронном зале ее трон никогда не стоял на одной линии с императорским, даже раньше, особенно теперь. Герб, который она составила для северянки — она была зла, но вынуждена принять его и потом не раз пыталась изменить его, несколько раз даже была настолько неосторожна, что я слышала, как они с императором спорили. Пресветлая Балори так располагает гостей, что северянке редко удается говорить с нужными ей людьми, и если им это не бросается в глаза, то уж ей в любом случае. Нет, не говорила. И я не припомню записок с печатью Балори. Пальцы Нины начали перебирать четки куда быстрее. — Ты хочешь оказаться в свите Теодоры? — спросил Эмиран. Идея была далеко не замечательна, при всех недостатках Нина оказывалась удивительно к месту рядом с Авеникой, до такой степени, что он иногда подозревал ее в чрезмерной благосклонности. Она понимала Авенику очень хорошо, ей удавалось не злиться слишком сильно, когда та срывала дурное настроение на окружающих, и Нине просто было понять, как и почему та принимает решения. — Думаете, она захочет сунуть меня ей? — Нина усмехнулась и намотала четки на запястье. — Едва ли это будет хуже. Я бы, наверное, была только рада. Скорее всего, выиграла бы в жалованье. И, принц, оказаться в свите жены императора, матери наследника… право, пресветлой Балори наверняка есть из кого выбирать. Или северянка указала мое имя одним из первых? — Попробуй узнать, — бросил Эмиран, пожав плечами. Она усмехнулась: бесполезная задача, едва ли этот список существует где-то, помимо головы Авеники. Едва ли она позволит Нине — тоже из рода Вальдоров, да еще касавшейся церемониальной короны — приблизиться к Теодоре Ревадион, потому что это прежде всего будет значить, что ее окружат лично преданные Константу люди. Авенике же наверняка удобнее были куда менее самостоятельные женщины рядом с Теодорой, чтобы уже лично продолжить общение, начавшееся в письмах, полное почтения и заверений в дочернем послушании. В качестве попытки избавиться от Нины Вальдори такое решение едва ли устроило Авенику, но и иного ничего ей не было доступно. — Пресветлая Балори едва ли поделится со мной своими соображениями, — задумчиво произнес Эмиран, кивком приветствуя Фрею. Та, возбужденная, раздраженная, обменялась с Ниной понимающими взглядами: чем ближе был смотр, тем невыносимее становилась Авеника. Ей достаточно было пару раз высмеять затею Константа, чтобы тот в самых учтивых выражениях лишил ее возможности присутствовать на нем, а ведь это было самое значительное событие года, оно уже обрастало легендами. Еще и дворец был расположен таким образом — кольцом вокруг подъемной шахты и на расстоянии многих сотен метров от края круга, еще и комнаты Авеники были расположены совсем не там, где готовилась площадка для Константа, так что возможность наслаждаться зрелищем была очень ограничена. Попытки Авеники издалека и не напрямую склонить Константа к изменению этого решения были тщетны: Констант отказывался понимать намеки — умышленно ли, бесхитростно, неизвестно, но очень успешно. Более всего злила Авенику даже не сама невозможность наблюдать за парадом вживую и в приятной близости от Константа, а другое: глупо было рассчитывать, что гости предпочтут провести время с ней, а не в других местах и с иными людьми, значительно более близкими к организаторам смотра. — Императрице доставили записку от властителя, и он говорит ей, что не сможет уделить ей внимание, потому что занят важными делами, — скороговоркой произнесла Фрея, обращаясь к Нине и косясь на Эмирана. Она потирала при этом предплечье, словно пытаясь унять ноющую боль от ушиба. — Она вполне понятно пришла в ярость. У властителя по объяснимым причинам очень много забот, особенно сейчас, когда принц предпочитает заниматься подготовкой собственной поездки, а не делом, которое император затеял сам, и не поддерживает его больше необходимого, но небеса, как же она зла! — Значит ли это, что записка Константа — одна из многих, в которых Авенику уведомляют о невозможности развлекать ее? — любезно спросил Эмиран, торжествующе ухмыляясь. — В последнее время мы получаем только их. Еще и слова распорядителя, что маги прикладывают все усилия, чтобы во время смотра смотровая площадка, на которой должны были обосноваться Констант и его приближенные, оставалась неподвижной и обеспечивала ему лучший вид. — Пробормотала Фрея не без зависти. Эмиран хмыкнул: это значило, что даже если Авеника и ее фрейлины расположатся у окон большого зала, им откроется в лучшем случае самый край строя дирижаблей. Ему-то было очевидно, что придворные маги сами по себе едва ли смогут достичь надежных результатов, для этого нужны были усилия Храма или (а возможно, и) Константа. Скорее всего, что-то такое Семирогий уже обдумал и начал воплощать не без согласия императора. И грусть Фреи и Нины тоже была ему понятна: они-то жаждали посмотреть парад едва ли не больше остальных, а достанутся им в любом случае только иллюстрации в газетах и альбомы много позже, когда все доступные эскизы будут обработаны, отобраны и расположены в лучшем порядке и в соответствии с пожеланиями имперского штаба. Рассчитывать же, что Авеника позволит фрейлинам оставить ее и провести время неподалеку от Константа, не приходилось тем более. — Авеника пыталась ввести в число организаторов обручения Константа и Теодоры кого-то с севера, вы знаете это, принц? — спросила Нина внезапно. — Кого-то помимо уже утвержденных? Фрея и Нина переглянулись. — Кого-то не из Левалии. Из Таниго, — медленно уточнила Нина. — Я не уверена, что хорошо расслышала, находилась слишком далеко. Ты ведь подозревала что-то вроде этого? — обратилась она к Фрее. — Кейра Далейв приносила ей немало писем из танигийского посольства. Не тех, которые проходят через почтовую службу дворца, — подтвердила Фрея. — Последний раз они слишком усердно обсуждали список организаторов, я узнала его, но ничего не могу сказать о том, о чем именно они говорили. — Зачем Таниго вмешиваться еще и в это? — удивился Эмиран. — У них и без того немало поводов злиться на Левалию. Я попрошу Константа не отмахиваться от организации обручения. Если кто-то из Таниго выдвинется вперед Альдара и его детей, Керниан будет полностью лишен сна. Левалия-то считает, что они по праву должны стоять впереди всех и рядом с Авеникой. Иногда я не понимаю ее причины. Он покачал головой. — Она уверяет императора, что все ее действия вызваны исключительно заботой о нем, принц. И… и Констант не спорит с ней, — осторожно заметила Нина. — Она не приносила ему кровной клятвы, Нина, — тут же возразил ей Эмиран. — Я не сомневаюсь в твоей верности ему и поэтому доверяю тебе, твоя кровь не позволит выступить против него, а я тоже действую в его лучших интересах. Я не сомневаюсь в преданности Дездаров, ваш род давно связан клятвой с Вальдорами. Но не Авеника. — Император не оспаривает ее слова, принц, — произнесла Фрея. — И, принц, его величество юн, но в силе магии, доступной ему, трудно сомневаться. В его присутствии очень сложно лгать и изворачиваться. Эмиран хмыкнул: — Ты пробовала? — Нет, ни в коем случае. — Фрея ухмыльнулась. — Но, как вы верно заметили, род Дездаров давно служит Вальдорам и связан с вами многочисленными клятвами и обязательствами. Кое-где в семейных преданиях есть упоминания о том, как обойти или немного ослабить эти обязательства. В присутствии императора эти советы малодействительны. Подозреваю, это распространяется и на Авенику. Нина украдкой взглянула на Эмирана: она, будучи одной с ним крови, знала очень хорошо, что во всем дворце — во всем Вальдоране есть одно место, где слова Фреи Дездар обретают ощутимую силу, и это тронный зал. Чем дальше от него, тем слабее это ощущение. Эмиран слушал Фрею с вежливым вниманием, но думал схожим с Ниной образом, при этом у него не получалось разобраться в действиях Авеники, равно как и не было желания колебать уверенность Фреи. Он пригладил волосы и кивнул. Затем, попрощавшись, он поспешил в свой кабинет. Нина пообещала следить с особенным вниманием за тем, что и каким образом попадает в руки Авенике, Фрея заверила его, что будет неотлучно находиться, когда та будет встречаться со своими знакомыми. Пообещав, что попытается придумать какую-нибудь уловку, чтобы позволить им оказаться поблизости от Константа во время смотра, Эмиран попрощался и поспешил к себе. Он подумал было заглянуть в картографический зал, подозревая, что найдет Константа там, но отмахнулся от этой мысли: от него вполне могли потребовать советов на самые разные темы, а забивать голову еще и смотром не хотелось. Кроме того, Линда уже ждала его с обильной почтой из многочисленных провинций: кажется, в некоторых на него успели нешуточно обидеться, узнав, что срок его пребывания у них в гостях никак не может измеряться неделями; кое-где соседние города чуть ли не вступили в непримиримую вражду, потому что Эмиран согласился в одном на два мероприятия больше, чем в другом; где-то еще были близки к тому, чтобы разорвать все отношения со столицей и выйти из империи, потому что Эмиран вообще не почтил их вниманием. И так далее, он думал, что давно уже перестал удивляться возможности иных людей обижаться по самым пустяковым поводам, но жизнь уготавливала ему впечатляющие сюрпризы. И, как водилось, состав делегации был вроде утвержден, но выяснялось, что кому-то непременно нужно взять пять помощников вместо трех, какой-то из вице-министров вынужден был подчиняться требованию своего руководителя и после первых двух недель отбыть домой, чтобы его место занял сам министр, а это значило дополнительные расходы и огромную головную боль, потому что помещения, подходившие вице-министру, были слишком малы для министра. Где-то следовало вводить в штат советников по культуре отдельных областей, где-то ломать голову над одеждой. И так далее. Наверное, организация смотра была куда проще, иногда думал Эмиран. Линда Тельмар ждала его. Эмиран в который раз за последние месяцы подумал, что непременно, обязательно выпишет ей премию в размере половины годового жалованья, когда вернется из поездки. Она всегда была сметливой и изобретательной, даже когда только начинала помощником при помощнике одного из второстепенных секретарей Эмирана, и путь ее на самый верх был не самым быстрым, но, оказавшись совсем рядом, Линда в полной мере показала свои способности. Эмиран упорно отказывался думать о том, сколько бы требований, жалоб, просьб, докладов он бы вынужден был читать целиком, не подготавливай ему Линда кратких выдержек. Временами она была непочтительной, но даже это после первоначального раздражения, злости становилось приятным разнообразием. Она держала в руках папку, готовая сразу же начать с перечисления вопросов, в первую очередь требующих внимания Эмирана, но, подчиняясь мрачному, угрожающему его взгляду, закрыла рот и, зажав папку под мышкой, пошла за кофе. Через пять минут она ставила чашку на стол, и Эмиран, до этого в возбуждении ходивший по кабинету, тут же уселся за него. Подчиняясь его кивку, Линда села напротив, папку положила на колени, вопросительно уставилась на него. — Что ты думаешь об Авенике, моя верная помощница? — спросил Эмиран, внимательно изучая ее. Линда долго молчала, затем усмехнулась. — Вы позволите мне быть откровенной, ваше высочество? Само это предложение озадачило Эмирана. Он кивнул. — Ее величество хороша в качестве императрицы. Возможно, ей даровано слишком мало свободы. Было даровано, — тут же поправилась Линда, прищурившись: ей-то было неплохо известно, что именно Эмиран думал об Авенике и какие меры предпринял в междувременье, чтобы не допустить ее влияния — предположительно чужеродного — на Константа. Что именно Линда думала в этом отношении, Эмиран не знал, она никогда не оспаривала. — Отсюда ее желание вести собственные игры. Не знаю, правда, какое влияние будет ей отведено, когда его величество введет во дворец свою супругу. Что-то подсказывает мне, что императрица не согласится отправиться на горизонт, как ваша матушка, например. — Моя матушка заправляла не только своим поместьем, но и всей провинцией, как не каждому императору удавалось, — усмехнувшись, ответил Эмиран. — При этом никто не мешал ей ни в первом, ни во втором, даром что она там была совсем чужая и здесь долго не могла утвердиться, потому что род ее обнищал задолго до брака ее родителей. — Но это в любом случае не бесконечный Вальдоран с невиданными возможностями, ваше высочество, — поведя плечом, ответила Линда. — Некоторым людям недостаточно довольствоваться небольшим, их сердца жаждут большего. Возможно даже, вполне заслуженно. Ее слова несколько озадачили Эмирана, но не настолько, чтобы уделять им слишком много значения. Понять, что именно думает человек, прибывший из образованного, но сравнительно небогатого Таниго, было выше его понимания — он-то был рожден и воспитан в этих условиях и не знал иных. Вальдоран, самый центр его давно уже отличало течение жизни, равного которому невозможно было встретить нигде, даже в тех княжествах, где три-четыре поколения сохранялась невиданная, необычная даже для Высокого города роскошь. Впрочем, задумчивость Эмирана длилась недолго. Нужно было просмотреть письма, решить, готов ли он принимать желающих, что именно следует отвечать на разные письма. Он хотел поговорить с Хельмой Брангон, попытаться выяснить у нее, что за вылазку совершил Констант, но не особенно надеялся на это. Она все так же относилась со снисхождением к нему, что не было удивительно: Констант был в два с небольшим раза младше, не сильно сдержан, очень малоопытен, и при этом по малозаметным знакам Эмиран не мог не замечать изменений в ее отношении — еще не к уважению, но она явно остерегалась силы, которую он в себе воплощал, и благоговела перед ней. Вместе с тем, отношение самого Константа ко вновь открытой и старательно, упрямо изучаемой магии было понятно Хельме и одобряемо ею. Поэтому Эмиран не мог не совершать регулярных попыток выяснить, куда именно направляется Констант тайком, вдали от посторонних глаз, хотя бы и потому, чтобы дать ей понять: он знает, другие тоже будут пытаться выяснить это всеми доступными способами. С другой стороны, ему, как ни удивительно, было приятно и самую малость лестно понимать: Констант вполне самостоятелен, даже оплошности, которые он допускает, не так опасны, как могли бы, его окружают надежные люди, готовые пойти за него в огонь, и они же предостерегут, если кто-то из близкого окружения будет недостаточно предан. Ближе к вечеру Линда торжественно сообщила ему о записке Хельмы, сопровождавшей письмо Вальтгиса Тиами, адресованное бесспорно ему, но прошедшее также и некоторые испытания. — Что за испытания? — рассеянно спросил он, листая «Гобой» Иды Элирис, принесенный ему совсем недавно и за полночи до официального появления на прилавках печатных лавок или в почтовых ящиках подписчиков. — Полковник Брангон не только проверила его репутацию, но и решила на деле убедиться, так ли он хорош, как о нем говорят в вашем окружении, — невозмутимо произнесла Линда. Это можно было толковать как этакий укол: мол, друзья ваши желают поиметь выгоду за счет казны, но это не значит, что другие будут смотреть на это снисходительно. — В проверку входило создание двух систем шифровки, простой, пригодной для обмена на ближайшем расстоянии и низших уровнях вашей свиты, и более сложной, которую можно было бы использовать за шифровки ваших донесений императору. Не могу не заметить, предупреждая удовольствие, которое ваше высочество бесспорно получит от чтения записки полковника и письма мессира Тиами, что работа очень хороша. Мне довелось принимать участие в расшифровке письма, когда я уже обладала ключом, и это было интересно, увлекательно, при этом совсем не просто. Все это вы сможете прочитать и в записке полковника. И письмо мессира Тиами, в котором он благодарит вас многословно и цветисто за невероятную возможность быть полезным вашему высочеству, но при этом посетить многие места на бесконечных просторах Вальдорана. Голос Линды был чист и звонок, говорила она неторопливо и предпочитала сохранять безмятежное выражение на лице, и Эмиран не всегда был уверен, говорит ли она серьезно или посмеивается над ним. Поэтому, наградив ее подозрительным взглядом, он опасливо подтянул к себе записку Хельмы: в ней на самом деле указывалось, что новый сотрудник кристально чист, неинтересен до такой степени, что от скуки она едва не вывихнула челюсть, зевая, когда изучала сведения о его жизни; его образование, как ни странно, очень подходит для должности, которую ему предстоит занимать, хотя из слов мессира Тиэма это не было очевидно. При этом Тиами очень ловок в составлении ребусов, которые разгадать — свихнуться можно, ее штатные шифровальщики были необычайно изобретательны, браня его на чем свет стоит, когда пытались разгадать, как он зашифровал простейшую записку от (предполагаемо) одного сержанта (предполагаемо) другому. Люди, изображавшие их, сидели в соседних комнатах, это были два капитана Хельмы, специализировавшихся на магических и немагических способах шифрования, и после нескольких часов тщетных попыток восстановить содержание записки без ключа они пришли сначала в безудержную ярость, а потом в не менее полноводный восторг. Попытка прочитать условное сообщение, адресованное не низкоранговым слугам, а министру была куда менее успешной, тут за сутки результаты были близки к нулю, а сам ключ экзаменаторы проверяли с чувством, близким к благоговению. При этом никакая из записок не содержала следов дополнительного воздействия, не определялась ни попытка колдовством скрыть содержимое, и даже внешне текст выглядел обычным рассказом об обычных делах. — И чего Хельма хочет от меня? — Возможно, чтобы вы составили личное мнение о человеке, который будет работать с вашей перепиской? — ответила Линда. — Полковник Брангон очень высоко отзывалась о его профессиональных качествах, она уверена, что на способности и характер господина Тиами можно и следует полагаться, что он способен работать и в чрезвычайных условиях, хотя обычно, м-м-м, несколько растерян. Но все же, ваше высочество, ему предстоит работать с самой чувствительной вашей перепиской, и полковник Брангон полагает, что несколько неосмотрительно доверять ее человеку, о котором у вас отсутствует внятное представление. Эмиран мрачно смотрел на нее. — За него поручается Сильван. Его качества подтвердила сама Хельма. Ты, я так понимаю, тоже расположена к нему очень сильно. Она познакомила тебя с ним? — Полковник Брангон действительно была однажды здесь с господином Тиэмом в отчаянной, если позволите, тщетной попытке все же представить его вам, — охотно согласилась Линда. — Собственно, это была энная по счету попытка, отличие которой от остальных было в том, что она имела место в его присутствии. Полковник Брангон считает, и я полностью поддерживаю ее в этом мнении, что вы слишком легкомысленно относитесь к этому вопросу. — Брось, — отмахнулся Эмиран. — Родовая клятва, которую Тиэмы приносили моему отцу, не даст этому дохлому червяку пытаться как-то навредить мне. — Каждый из нас, служащих вашему высочеству, приносил вам клятву, вне существовавших когда-либо ранее родовых обязательств. Речь в данном случае идет о том, просто ли вам будет работать с этим человеком, готовы ли вы будете доверить ему ваши письма, которые, я уверена, будут адресованы и императору, вашему господину и родственнику. Линда объясняла это терпеливо, не особенно рассчитывая, впрочем, что Эмиран прислушается к ней. Да, это было необходимо не только по причине, давно уже принятой Хельмой Брангон как данность: любой Вальдор, а особенно близкий к короне, способен определить куда больше магии, чем самые изощренные амулеты, находящиеся в ее распоряжении. Указанная Линдой тоже была важна: согласится ли Эмиран отдавать шифровальщику самые интимные записки, будет ли допустимо доверять ему некие послания, содержащие очень чувствительную информацию (связанную с Константом или кем-то из его ближайшего окружения, например) или что-то подобное. Эмиран же, казалось, уже смирился с этой новой величиной в своей жизни и не желал утруждать себя какими угодно размышлениями в ее отношении, а просто принял. Возможно же, причиной его упрямства было нежелание лично знакомиться с очередным близким родственником своего приятеля и связанной с этим неловкостью. Так же можно было делать вид, что ничего особенного не происходит. Хельма, когда просила Линду как-нибудь уговорить Эмирана, желала еще одного, самого примитивного заявления: кто, как не Вальдор, находящийся к тому же во дворце, в удобной близости от храма, мог сказать, пользуется ли Вальтгис Тиами магией и какой именно. — Так. Либо она смогла наверняка установить его невинность перед короной, и тогда в моем участии нет никакого смысла, либо она сомневается, но тогда ее заключение о возможности включить его в мою свиту выглядит как государственная измена. Которое из двух? — Он будет шифровать ваши личные записки, — обреченно напомнила Линда. — Я не собираюсь отдавать ему записки, адресованные моему сердечному интересу, смею тебя заверить. Тем более мне потом нужно будет отдавать ключи этому самому интересу. Я не настолько безрассуден, дорогая. А теперь будь добра подготовить записку моему драгоценному племяннику с просьбой присоединиться к нему за завтраком. Если, разумеется, он изволит провести ночь в мирном и здоровом сне в своей кровати в своих покоях. Линда выразительно молчала. — Я что-то не знаю? — с любопытством посмотрев на нее и даже свернув газету, чтобы подчеркнуть свое любопытство, спросил Эмиран. — Полковник Брангон едва ли будет сопровождать императора, в случае если он решит посетить одну приятную даму из относящихся к министерству мэтра Керниана, — благочестиво подняв глаза к потолку, сообщила ему Линда. После восхищенного «Молодость– » Эмирана она сочла нужным пояснить: — Моя, м-м, дальняя родственница в его министерстве рассказывала в восторге, как изящен был их флирт и как горяч интерес в глазах императора. И как полна обещания улыбка дамы. — Не могу не одобрить интерес Константа к внешней политике Вальдорана, — хмыкнув, откомментировал Эмиран и встал. — Мне даже интересно, проявляет ли он этот, м-м, с твоего позволения интерес к военным или промышленным делам. Линда молчала и загадочно улыбалась. — У тебя есть, м-м, дальняя родственница еще и в штабе? — спросил он, склонив голову. — Родственник, — ухмыльнулась Линда. — Он уверял, что его величество проявлял горячий интерес к новейшим орудиям. И к одному из его разработчиков. Думаю, он будет негодовать, узнав, что этот интерес всего лишь один из многих. Возможно даже, он будет уверять, что именно его учреждение является первейшим приоритетом его величества. Вы знаете этих военных, ваше высочество. Их самоуверенность! Их непоколебимая уверенность, что Высокий город возвышается только благодаря их неусыпной бдительности. Эмиран в задумчивости поправил воротник, затем манжеты. С одной стороны, когда в его жилах бурлила молодая кровь, когда его наконец выпустили на свободу из детских комнат дворца, когда в нем видели не только наследника, но и человека, пусть охотились не только за ним, но и за его влиянием — мнимым или действительным, и просто за возможностью похвастаться близостью к наследнику, он был обласкан бесчисленными горячими взглядами и многообещающими улыбками. С другой же, он был горяч, там где Ариан сдержан, жаждал новых впечатлений, где Ариан получал их в чрезмерном количестве и куда больше желаемого, хотел утвердиться там, где Ариану уже было даровано могущество просто по праву рождения. Ему казалось поэтому, что Констант выбрал его путь, а не Ариана: он желал подтвердить уже дарованное ему собственными заслугами, как если бы наряду с невероятной самоуверенностью его грызла и необъяснимая, непонятная Эмирану неловкость, неуверенность в себе, робость даже. — Надо же, а ведь всего четыре месяца назад сердце моего юного племянника билось для одной-единственной звезды, — вздохнул он и покачал головой. — А теперь она даже не может надеть подаренные ей броши, потому что с великой вероятностью встретит кого-то, чьи подарки от него затмят ее собственные. Я только и могу надеяться, что принцесса Ревадии не будет обделена подобной щедростью. — Ни у кого нет ни малейших оснований сомневаться в воспитанности Вальдора, — склонив голову в деланном почтении, ответила на это Линда. Эмиран подозрительно покосился на нее, но предпочел не уточнять и не спорить. Впрочем, легкие и приятные развлечения, которые Эмиран создавал себе, чтобы отвлечься от куда более важных, сходили на нет, потому что был совсем близок день, когда Констант должен был произнести речь, а в ней благодарить всех подряд, если не поименно, так точным упоминанием за невероятный вклад в организацию такого масштабного зрелища, очень важного для Вальдорана, для него лично, воплощавшего собою и бывшего неотъемлемой частью страны, для всех людей, населявших эти земли, и для тех, кто находился не в их пределах, но ощущавших себя связанными с ними. День этот приближался неумолимо, его ждали кто с замиранием сердца, кто с восторгом, кто с ужасом; были праздные наблюдатели, намеренные провести две недели в беспрестанных развлечениях, а в определенные времена, которые иными зрителями были заучены наизусть, находиться в удобных для наблюдения местах; кто-то (как правило, обслуга, армия, полиция, охрана) готовился к нескольким сумасшедшим дням, во время которых едва ли выпадет несколько минут для отдыха. Служебные помещения дворца были полны суеты, лихорадочных перемещений, отчаянных восклицаний, скандалов и ссор, о том, чтобы вырваться на полдня домой и провести их с семьей и в тиши, не могло быть речи. Отвернешься — и тебя ждет несколько служебных записок, пять просителей и два курьера от разных чиновников с требованием немедленно явиться туда-то. Эмиран сочувствовал Константу и всем остальным, при этом на любые попытки воззвать к его положению, титулу, совести и преданности Вальдорану он отсылал взывающего твердо и в приличествующих его положению и ситуации выражениях к Константу. Даже за завтраком, в легкомысленной и поверхностной беседе он категорически отказывался давать советы или что-то предлагать, хотя был полон сочувствия и поддержки. Отважиться на самоустранение Эмиран мог по одной причине: Констант и Авеника были обижены друг на друга из-за нежелания первого принять к сведению или последовать ее просьбам об участии в обустройстве Теодоры, и их общение было сведено к ничтожно коротким встречам, так что можно было не опасаться ее попыток воздействовать на него. Не без злорадства Эмиран следил за попытками Константа вытянуть это действо, не без гордости признавал: получается! В первый день шестнадцатой недели второго года правления Константа его секретариат начали покидать курьеры, в чьих сумках в пакетах, многократно опечатанных гербовыми печатями империи, лично Константа и его секретарей, находились копии обращения к Вальдорану и объявления о том, что в седьмой день недели в полдень состоится смотр, которого вся страна ждала столько времени. Курьеров сопровождали солдаты из казарм гвардии, и задачей было доставить эти пакеты к завершению подготовки номеров самых крупных изданий к печати. Издания помельче вынуждены были довольствоваться перепечаткой обращения из других изданий, но к концу недели оно должно было достичь всех. В нем содержались привычные и ожидаемые благодарности Константа в адрес всех тех, кто сделал возможным такое замечательное событие. Правда, над составлением его секретари ломали головы не одну неделю, и еще за три часа до установленного времени в обращение вносились исправления и уточнения. В конце концов, читать его собирались все, многие — очень внимательно, рассчитывая в общих фразах прочитать указание на собственную особую роль, возможно даже, повышение по службе; но даже это не было так важно, как установить, кто был упомянут в первую очередь, кто шел следом, кто завершал перечисление — кто-то будет горд, сочтет, что наконец и в кои-то веки его заслуги оценены по достоинству, кто-то будет задет и даже оскорблен. Не приведи Небеса забыть кого-то: в уязвленных чувствах можно и глупостей наделать. Кто-то будет выискивать указания на возможное недовольство императора, кто-то попытается расценить его слова как намек на опалу. Разумеется, этого обращения ждали в иноземных посольствах, чтобы тут же доложить своим правителям, как именно Констант — собственными устами — пытается преподнести смотр: как похвальбу самоуверенного юнца, как желание утереть нос значительно меньшим, куда более слабым, ощутимо менее богатым соседям или как нечто иное, менее оскорбительное. Курьеры доставляли похожие пакеты и членам императорского совета, министрам и иным избранным высокопоставленным государственным лицам; в этом случае в пакетах находились и менее торжественные письма Константа непосредственно адресатам — следовало предупредить их о том, что именно будет содержаться в обращении и как это толковать, чтобы не расходиться с другими в своих усилиях. Простые же обыватели точно так же ждали речи Константа, потому что ее должен был сопровождать свежайший его официальный портрет — отличная возможность посплетничать о нем, на сей раз обсуждая его внешность, одежду и регалии, высказать предположения о том, во что он будет одет на официальном открытии смотра, что из деталей его одежды особенно любопытно и можно перенять. И просто: когда император, чье существование само по себе обеспечивало процветание Вальдорана, благодарит свой народ за участие, за само свое существование, разве это не здорово, разве не льстит? Обращение Константа должен был сопровождать и план смотра. Он в общих чертах уже давно был известен: накануне празднества, затем сам парад, затем празднества, затем возможность изучить некоторые образцы техники поближе — не только той, которая участвовала в смотре, но и других образцов. Должны были проводиться парады поменьше, организуемые для небольших заводов, не делающих ничего для армии и флота, но успешно обеспечивающих подданных империи техникой — буде то самодвижущиеся повозки или небольшие летательные устройства для перемещения малых грузов или одного-двух людей на сравнительно короткие расстояния. Все лавки, что в городе, что вокруг него, готовились к тому, чтобы в следующие же после обращения часы открыться и показать всем желающим, праздным зевакам и серьезным покупателям, на что способны, какие товары производят и чем эти товары отличаются от других таких же — просто показать какие-то очень красивые и почти бесполезные вне этого сумасшедшего времени изделия. Теперь же план публиковался после многочисленных уточнений и соглашений и должен был занимать не одну полосу газет; его собирались выпустить и отдельной тетрадью, которую можно было получить во всех магистратах — но доставить ее должны были дня через два после обращения, так что газеты были ценны еще и этим. Самым же главным было не допустить, чтобы информация просочилась наружу до утвержденного времени. Ранним утром второго дня шестнадцатой недели Констант нервно ходил по своей личной столовой в ожидании завтрака. Эмиран должен был составить ему компанию, и Константа переполняла неожиданно огромная, почти детская благодарность, что ему не придется проводить это утро наедине со своими мыслями. Он вынужден был изображать уверенность в себе и собственных решениях, но сомневался в них — и в себе тем сильнее, чем ближе оказывался смотр. Еще он боялся — и невозможно было подобрать иное слово, даже себя уверить в том, что это иное чувство, ничего общего со страхом не имеющее, — отзывов на свое обращение: понимал, что после многочисленных уточнений, согласований с министерствами, военными штабами и личными советниками в нем ничего не может быть подозрительного, и точно так же осознавал, что человеку только дай повод. Он был полон уверенности, что по странной прихоти Семи Небес, в результате происков Неназываемого, их врага, случится что-то ужасное. Потому что оно существует только для того, чтобы случаться в самый неожиданный момент. Пусть Семирогий уверял его, что все жрецы храма, допущенные в алтарный зал, находятся там, пока не валятся с ног от усталости, что сам он вместе с тремя шестирогими и их помощниками с пятью рогами на тиарах тщательно исследует все вероятности, открываемые им — и не видит ничего опасного. Более того, Констант почти согласился, что на время смотра следует отказаться от уроков с Финнианом Артриром, благо его убеждали многие, в том числе Мондалар осторожно намекал на этом в записке: в это время сложно, мол, обеспечить безопасность императора не в дворце, и Хельма Брангон говорила почти то же и в схожих выражениях. Но все же решил не прерываться, тем более ему нужна была вся концентрация, чтобы, если что, направить доступную ему магию в помощь храму, а в собственных силах, в своей способности управлять ею без чрезмерных усилий он уверен все же не был. И Артрир был привычно насмешлив, отказывался делать уступки, даже бранил Константа, как обычного бестолкового и непутевого школяра, но при этом говорил ему по завершении уроков: я знаю, что происходит там, я ощущаю, как усердно народ занимается самой различной магией, но не нахожу никакой опасности, обычная суета. Наверное, после нескольких десятков событий подобного размаха эти ощущения притупились бы, пока же Констант бесконечно хотел увидеть, что получилось, безумно боялся, что не получится ничего, очень хотел, чтобы эти две недели прошли поскорее и забылись как страшный сон, но одновременно — чтобы, если они были успешны, подольше не заканчивались. Эмиран терпеливо дожидался, когда Констант прекратит ходить по комнате, но не желал начинать разговор — не был уверен, что может сказать что-то вменяемое, не то чтобы приличествующее времени и его состоянию, а уместное, способное успокоить племянника. Императору же его слова и вовсе были ни к чему. Наконец Констант бросил на него растерянный взгляд и отвел глаза. — Прошу тебя, дядя, усаживайся, — сказал он. Слуги тут же отодвинули стулья ему и Эмирану. — Наблюдательные службы говорят о замечательной погоде в ближайшие две недели, — продолжил Констант. Разумеется, это замечание было в первую очередь связано со смотром: насколько Эмиран знал, чуть ли не в каждом разговоре возникал вопрос о том, что делать, если во время парада дирижаблей поднимется ураганный ветер или начнутся осадки. Наверняка это беспокоило и Константа, потому что было самым непредсказуемым неизвестным в уравнении, которое он упорно пытался решить который месяц. Эмиран отозвался скороговоркой, что облаков действительно становится ощутимо меньше и даже ветры за пределами круга не такие сильные. Погодные службы армии отлично справляются со своими обязанностями, хотя он всегда считал их продавцами змеиного масла. Его замечание отвлекло Константа: он прищурился и даже начал доказывать, что это направление может быть очень новым и на самом деле не таким надежным, как, например, воздушный флот, но у него очень неплохое теоретическое основание. Эмиран слушал его с легкой улыбкой. — Ты не слушаешь меня! — вознегодовал Констант. — Я просто думаю, что мой отец слышал эти слова и даже соглашался с финансированием всех этих исследований, но никогда не верил в их успешность. И что Ариан не прекращал денежную поддержку, хотя считал это бездумной тратой денег. Но коль скоро в каком-нибудь Гойтере князьки вопят о собственных успехах, так отчего бы нам этим не заниматься. Я сам думал, что это скорее вопрос везения и счастливых совпадений, а посему скорее занятие для жрецов. Хм, иногда заблуждение бывает приятным. — Совпадениям здесь тоже место. Вернее, все упирается в способность видеть некие непонятные на первый взгляд закономерности и умении обращать их себе на пользу. На самом деле если и можно будет исправить погоду, то только совместными усилиями всех жрецов, не только из храма, но и всего Вальдорана, и мне тоже нужно быть у алтаря. Просто пока все совпадает нам на пользу. — Констант слабо улыбнулся и поблагодарил слугу, затем задумчиво поковырялся в тарелке. — Адмиралы уверяют меня, что их дирижабли, особенно те, которые будут участвовать в главном параде, выдержат любую непогоду. — Они созданы для передвижения на высоте седьмого круга, разумеется, они должны ее выдерживать, — пожал плечами Эмиран. Констант кивнул. Некоторое время они молча поглощали пищу. — Ты читал обращение? — спросил Констант, не поднимая головы. Эмиран с наслаждением ответил: «Нет». Констант оскорбленно посмотрел на него. Слуги, кажется, тоже покосились на него с негодованием. — Я думаю, что газеты с ним уже лежат на столе, и намерен посвятить их чтению ближайшие два часа. Я уверен, ты хорошо справился. — Эмиран немного помолчал и решил добавить: — Я уверен в этом. — Ты мог попросить о копии, — обиженно буркнул Констант. — Я не желаю нарушать это блаженное ощущение непричастности, дорогой племянник. Последнее время я был лишен его и теперь наслаждаюсь в полной мере, — торжествующе ухмыльнувшись, ответил Эмиран. Констант мрачно посмотрел на него, отложил нож и потянулся за водой. — В таком случае и я не буду интересоваться, как проходит твоя поездка, — огрызнулся он и спрятал лицо за бокалом. — Не посмеешь, — тут же ответил Эмиран, преисполненный уверенности. — Это твоя затея, и если ты устранишься, это будет выглядеть по крайней мере неприлично. В худшем случае — безответственно. Отвратительное качество для монарха. Констант надулся, но все же продолжил завтрак. По его завершении он из мелкой мстительности заставил Эмирана выслушать свои планы по созданию единой сети водных очистных служб и вдарился в такие подробности, от которых у того заныл желудок. Заметив унылое выражение на лице Эмирана, Констант ухмыльнулся торжествующе. — Это было одно из самых интересных сообщений за последние три года моей несчастной жизни, ваше величество, — с кислой гримасой сообщил Эмиран. — Разумеется, и я рассчитываю, что ты посвятишь несколько часов твоего драгоценного времени, когда будешь находиться в твоей увлекательной и полной развлечениями поездке, — озорно улыбнувшись, ответил он. — Горю нетерпением, — огрызнулся Эмиран. Констант все не желал отпускать его. — Мой мундир уже готов, — неожиданно сказал он. — И эта ужасная мантия. Я чувствую себя куклой, занимаюсь каждое утро, но все равно получается совершенно бестолково. — У тебя получилось подчинить корону, но ты не можешь справиться с мантией? Пусть этим занимаются пажи, — пожал плечами Эмиран и ободряюще улыбнулся. Он долго колебался, но все же положил руки ему на плечи — не самое приемлемое действие в отношении императора, без его разрешения прикасаться к нему не следовало. Даже когда они были наедине и Констант жаловался ему, Эмиран ощущал разницу в их возможностях, в уровне их власти. Ему непросто было видеть в Константе обычного юношу, озабоченного обычными юношескими проблемами, которые бывали слишком мелкими или, наоборот, слишком крупными. Сам Констант тоже ощущал это и все реже позволял себе показывать неуверенность. Но все же он взял Эмирана за запястье и благодарно улыбнулся ему. — Пусть занимаются, — согласно кивнул он. В шестой день ближе к закату, когда часы на Хрустальной башне пробили пять, их бой был подхвачен часами по всему дворцу, и особенно торжественно звучали установленные в тронном зале. Перезвон его колоколов повторял первую строфу торжественного марша Вальдоров, и гости, которых собралось больше полутора тысяч, и слуги, находившиеся в нем и рядом с ним, как один затаили дыхание. Затем же, когда колокола смолкли, по залу пробежал взволнованный гул, все заозирались, начали тянуть шеи, чтобы не пропустить появления Вальдоров. В зале присутствовали два шестирогих жреца в торжественных мантиях — Семирогий не мог прийти, потому что его самочувствие не позволяло, но отправил письмо Константу, в котором многократно извинялся за это и настоятельно просил уделить ему немного своего времени, когда дела позволят ему. Списки с этого письма были по пожеланию Семирогого и с одобрения Константа распространены желающим, и таким образом становилось ясно: Храм поддерживает Константа и благодарит за поддержку. Сопровождавшие Шестирогих четырехрогие жрецы держали наготове тетради для эскизов, чтобы делать изображения происходившего перед их глазами — и, разумеется, Константа. Эмиран пришел в зал с самыми ранними гостями. Его торжественная мантия лежала на малом троне, когда отзвучало пять часов, он направился к возвышению, чтобы надеть ее. Фрейлины Авеники уже были там, Нина присела перед Эмираном в реверансе, приветствуя его, и сообщила, что Авеника должна прийти в ближайшее время. Один из адъютантов мэтрессы Балори подбежал к Эмирану, чтобы сказать, что Констант немного задержался в Генеральном штабе, где в его честь были устроены торжества, но уже находится в пути. К этому времени пришла Авеника; она осмотрела зал, улыбнулась некоторым знакомым, затем же внимательно смотрела на Эмирана, слушавшего адъютанта и затем благодарившего его. Нина сообщила ей о причине задержки Константа, и Авеника усмехнулась и пробормотала: «Еще бы, такого обилия игрушек, как там, мальчишкам едва ли достанется». Заминка длилась куда меньше, чем боялась мэтресса Балори: не больше пяти минут спустя она выходила перед троном и торжественно объявляла о прибытии императора. Ее слова были привычны для Эмирана, и все же он ощутил, как ускоряется пульс. Констант же шел к трону, а затем поднимался на возвышение уверенным шагом. Он произносил обычные слова: приветствие в адрес всех собравшихся, отдельно — Эмирану и Авенике, и голос его звучал ровно и спокойно. Эмиран чуть прищурился: силовые линии в зале были напряжены и горели ярче обычного. Констант все же волновался. Но до чего хорошо он это волнение прятал!