Враг коленопреклоненный

Бал, проводимый во дворце и приуроченный к открытию смотра научных, технических и магических достижений, был похож на многие другие — вернее, был организован, как многие другие до него и поэтому не мог не походить. При этом он отличался: это ощущал Эмиран, наблюдая многолюдный зал, обмениваясь взглядами и приветственными знаками со многими знакомыми — те были рады присутствовать здесь, поглядывали в сторону Константа со странной, почти привычной смесью подозрительности и чего-то похожего на недоумение, растерянность, приправленную — восхищением? Это ощущала Авеника, скользя безмятежным, безразличным, немигающим взглядом по лицам все тех же знакомых, не отводя его, когда они в спешке искали, куда обратить глаза, только бы не на нее; ей тоже доставалось немало приветственных знаков, но не таких открытых — мало кто осмеливался признать, то поддерживает со вдовой императрицей близкие отношения, большей частью гости делали вид, что находят ее общество приятным, необременительным, но несущественным. Иноземные гости — послы из ее родного Таниго, левалийские князья и знать помельче из соседних с ними стран — были подчеркнуто вежливы с нею, чтобы ни в коем случае не нарушить этикет (потому что каковы бы ни были скрытые отношения Константа, Эмирана, Авеники и других людей, приближенных к ним, любое нарушение протокола могло привести к увесистому скандалу), но, с другой стороны, чтобы не разозлить тех из влиятельных лиц, о чьем неприязненном отношении к чужеземке было известно. Были приглашены многие высшие офицеры, некоторые прибыли на бал вслед за Константом из Высшего штаба; они одеты были в новехонькие мундиры, сшитые специально к празднику, ослепляли медалями и торжествующими улыбками, были непривычно словоохотливы и дружелюбны. Им было позволено не обращать на Авенику внимания больше положенного, тем более из них немало служили еще отцу Константа, а начинали свой путь при его деде, о благосклонности Авеники к некоторым средним офицерам были наслышаны, относились неодобрительно, но вынужденно терпели, теперь же нужды в ее внимании не было никакой; а если принимать во внимание известное, ею при многих свидетелях высказанное мнение, что этот смотр — блажь, никому ненужная игрушка многих людей, по кое-чьей прихоти получивших доступ к слишком увесистым денежным сундукам, так и вовсе могли приветствовать подчеркнуто холодно, если иначе не получалось ее избежать. Их, героев грядущих празднеств, окружала плотная стена восхищенных людей: среди приглашенных почти не найти было тех, кто никоим образом не связан либо с армией или флотом, либо с промышленностью или иными службами, и о тех, кто принимает участие, знали, их видели, когда машины перемещались ближе к Высокому городу, и в газетах, специально выпущенных тетрадях, альбомах и книгах изучали модели, еще и в лавках на них глазели. Так что это была отличная возможность сообщить больше, объяснить подробнее, что за размеры, материалы, технологии применяются, каковы сложности в управлении, даже восхитить сердца юных прелестников и прелестниц рассказом о каком-нибудь случае, требующем особого геройства и решительности, или, наоборот, в лучшем виде представлявшем изобретательность и находчивость вовлеченных в него. Частью в самом зале, частью в комнатах вокруг него находились гвардейцы — только лучшим из лучших досталась честь следить за порядком на одном из важнейших событий Вальдорана. При этом им было строго-настрого велено изображать из себя гостей. Хельма Брангон была вынуждена втиснуться в парадный мундир, достать из сейфа награды; муж ее в последний момент усадил в кресло, и тут же откуда ни возьмись появились парикмахер и еще двое людей, чьей задачей было немного, самую малость похлопотать с лицом и руками. Она до сих пор кипела от возмущения, но иногда, совсем редко и украдкой поглядывала на безупречно отполированные ногти и косилась на зеркала, когда была убеждена, что никто не заметит ее за этим тщеславным занятием. В ее внешности почти ничего не изменилось, как она считала, и при этом муж провожал ее немногословными предложениями и очень продолжительным, горящим взглядом. Хельма испытывала странные чувства, находясь на этом балу, вытягивая шею, когда входил Констант — чтобы не пропустить ни мгновения, застывая в приветственной стойке и проводя в ней все то время, когда он обращался к гостям, слушая его и все, что происходило вокруг нее. С одной стороны, это все еще был растерянный, подавленный, а до этого молчаливый и погруженный в себя юноша — иногда больше, иногда меньше; он обретал все больше опыта и ловкости, чтобы скрывать это, но при ней и других гвардейцах, находившихся при нем практически неотлучно, мог забыться и снять маску уверенного в себе человека. С другой стороны, он вынужден был нести на своей голове корону, а на плечах мантию и все связанные с ними бремена и обязанности — и не сгибался, не ломался, еще и находил силы для собственных малых радостей. Еще это ощущение вдохновляло ее — находиться в средоточии дворца, города, Вальдорана, там, где сходились в один большой, подобный сердцу узел все силовые линии страны (об этом Эмиран не раз говорил ей со впечатляющей уверенностью). Хельма различала их значительно лучше, чем когда только начинала служить; возможно, это было связано с ее опытом, возможно — со странными и непонятными вещами, творившимися вокруг Константа. В любом случае, она видела их, ощущала — не без помощи амулетов — напряжение и непривычно осязаемую реальность этих нитей. Точно так же Хельма осознавала, что никто, кроме избранных, посвященных, принесших клятву и многократно подтвердивших ее своей верностью, не может видеть то же, что она. Нити эти были напряжены и вибрировали заметно; возможно даже, наиболее чувствительные из присутствовавших могли переживать необъяснимое беспокойство или непривычное волнение. И рядом с ним — вдохновение, радость, торжество, разделяемое многими из присутствовавших. Хельма Брангон и прочие гвардейцы были на дежурстве — и все они были уверены: ничего не произойдет, кроме мелких стычек, вроде попыток пинками и тычками выяснить, кто больше почитает императора. Она все же посмотрела на других: на Герелу с физиономией пятнадцатилетнего щенка, впервые попавшего на ярмарку на пятом круге (та еще придурь, и велся же на нее кто-то), на Кральм — у той рожа была томная, как всегда, но привлеки кто ее внимание — свернет шею, не задумываясь, на Рейкира, уже пять недель подполковника, увешанного орденами совсем немногим меньшее ее, время от времени бросавшего на Авенику взгляды, странно сочетавшие неприязнь и восхищение, на остальных, кому то ли за великие заслуги, то ли за непонятные прегрешения досталась эта участь — следить за порядком. И еще много было в зале других: среди слуг, и даже пажей, кто не носил формы гвардейца, но выполнял такие же обязанности, просто не привлекая внимания, и все переживали то же, что и Хельма — гордость, торжество, желание не пропустить ничего из происходившего на тронном возвышении, но и не допустить ничего, что бы омрачило происходившее. Чем дольше они находились в зале, тем больше укреплялась уверенность Хельмы: нити подвластны Константу, и никто в этом зале, даже те, под чьими ногами эти нити полыхали ослепительно, угрожающе, упреждающе, не посмеет сделать ничего предосудительного. Сам по себе бал проходил, как сотни других в Вальдоране и других странах континента. После речи Константа, от которой никто не ожидал ничего неожиданного — и был прав, – слово брали официальные лица других стран; они восхваляли Вальдоран, хвастались собственными достижениями, заявляли, что сильны и независимы, вручали подарки. Кто-то из приближенных Константа вручал подарки, специально подготовленные для этого случая, и все ревностно следили, удачен ли этот обмен, а потом по залу распространялись волны обсуждения. Затем к Константу обращались главы штабов, совета, палат и тоже благодарили, ему подносили подарки от них, и Констант отвечал им куда менее пышно; за всеми этими выражениями почтительности следили советники Тамалы Балори, она сама выглядела вполне удовлетворенной. Разве что Констант заметно оживился, когда двоюродная сестра правящего князя Ревадии вручила ему шкатулку с полярной совой на крышке — он тут же открыл ее, достал свернутое, не сложенное привычным образом письмо и после совсем коротких колебаний взломал печать и пробежался по его строкам глазами. Улыбка на его лице была довольной, нежной — заявляли некоторые дамы особенно трепетного характера; иные, посуровее, предпочитали молчать. Разумеется, слуги, носившиеся с подносами, таскавшие к столам закуски, ревностно следившие за чистотой в зале, за тем, чтобы светильники горели ярко и ровно, чтобы нигде не случалось ничего неприятного, не забывали о собственной выгоде. Их многократно наставляли — они давали обещания, в конце концов, не выносить ничего предосудительного, оскорбительного и просто неприятного для высших государственных лиц за пределы зала, но об ином речи не шло. Поэтому, когда у них случались перерывы для отдыха, многие лихорадочно зарисовывали, во что были одеты гости, какие у них были прически, записывали, что слышали и видели, чтобы потом передать эти записки посыльным из самых разных газет. Благо редакции как одна готовы были платить до половины их месячного жалованья за какие угодно сведения помимо официально предоставляемых. В эту ночь мало кто спал, и уж определенно к ним не относился никто вроде Иды Элирис и ее газеты — там ждали любых рассказов, сплетен, рисунков, чтобы отличиться от других изданий; Ида же надеялась и на записку, которую обещал прислать Эмиран, и на многие другие от самых разных гостей — из них немало рассчитывали и на подарки от нее, и на возможность первыми доставить их версию события, предположения, честной сплетни, чтобы потешить таким образом тщеславие. Кроме бала во дворце и куда менее значительных праздников во всех учреждениях, вроде промышленных и торговых палат, министерств и магистратов, проходили гулянья попроще: на площадях перед ратушами сооружали сцены, выносили столы с простыми напитками и закусками, раскладывали альбомы и тетради с образцами техники или планами мероприятий, играла музыка, можно было потанцевать и повеселиться. Такими возможностями охотно пользовались почти все обитатели Высокого города. Исключений было немного, одно из них, что почти не удивило бы людей, знавших его, был Талуин Уно. Он прибыл домой почти сразу же после заката к немалому удивлению Нито, потребовал обильный ужин и вина покрепче, постоял у окна, прислушиваясь к шуму гуляний на площади, и уселся у камина с романом о злоключениях честного и наивного мага со слишком сильным природным даром к запрещенной магии. Иногда он забывал переворачивать страницы и следил бесконечно долго за языками пламени или вслушивался в звуки за пределами дома; уже и одиннадцать ударов Хрустальных часов распространились прозрачными и призрачными волнами по кругу, уже отзвучали часы на башнях ратуш и квартальных управлений, и Талуин сидел, подложив палец под страницу, но все не решаясь перевернуть ее. То ли он боялся узнать, что маг в книге был на деле далеко не так наивен, то ли не желал расстаться с иллюзией бесконечно длящегося «сегодня», которое отказывалось становиться будущим, стряхивать с себя ветхую одежду настоящего и покрываться мхом прошлого. От Семирогого Мондалару доставили письмо, в котором тот в ловко составленных, изящных и туманных выражениях сообщал, что Небеса благосклонны к этой неделе, к Вальдорану и Вальдору, олицетворяющему страну сейчас, а посему на всех его землях не должно случиться ничего недопустимого, нежеланного, опасного для короны или храма. Для защиты от обычных опасностей достаточно, что бодрствуют рядовые маги, полиция и армия — и они должны быть многократно более бдительными, им же, пытающимся со своей стороны найти разгадку странной и страшной тайны, можно не усердствовать пока сверх положенного. Нито почистил одежду и обувь Уно, добрых три дюжины раз спросил, достаточно ли еды и питья и не желает ли он чего-то еще, в два с половиной раза больше возопил к Небесам, что они прокляли его черствым и надменным хозяином, не испытывающим ни капли сожаления к возрасту и здоровью, обиделся, что на его представления не обращают внимания, и почти отправился в свои комнаты, как зазвонил колокол у входной двери. Нито сунул нос в гостиную, обменялся с Уно подозрительным взглядом, пошаркал ногами, стоя на месте и не отводя от него глаз, пока Уно оглядывался, чтобы убедиться, все ли надежно спрятано, и пошел к двери. Через три минуты он угодливо восклицал, как счастлив, что их бедную и скудную хижину почтил вниманием жрец великого храма. Дедрик без лишних разговоров сбросил мантию прямо на пол у двери, стянул капюшон, полетевший туда же – на сей раз насыщенного темно-зеленого цвета, подбитый темно-коричневым мехом, – тряхнул головой и опустился в кресло. Немного посидел и потянулся, выхватил из рук Уно книгу и прочитал заглавие: – «Четвертая стража». Отвратительный цвет подобрали эти печатники. Как только не распугали всех покупателей. Он бросил книгу на стол и потер лицо руками. – Я позволю себе быть откровенным, Дедрик. Я удивлен видеть тебя. По моим скудным представлениям ты должен находиться где-то недалеко от алтаря и участвовать во всевозможных песнопениях, чтобы утвердить власть Небес в городе и стране. – Когда император находится либо на троне, либо рядом с ним, а на голове его церемониальная корона? Кто обладает достаточной силой, чтобы совершить что-то, хотя бы условно способное повредить ему? – отмахнулся Дедрик. – Когда уже твой старый хрен принесет чего-нибудь мне на ужин? – Ты голоден потому, что погреба храма опустели и вам ничего не досталось, начиная уже с прошлого ужина, или почему-то еще? – полюбопытствовал Уно, с усмешкой глядя на него. Дедрик, до этого высматривавший Нито, смерил его недовольным взглядом. – Погреба храма полны как никогда. Весь седьмой круг и добрых три четверти шестого решили, что именно через благосклонность храма можно добиться расположения императора. Светлейший семирогий находит ситуацию забавной и не спешит никого исправлять, но и помогать не горит желанием. Нет. Просто высшие жрецы говорят, что Небеса даровали нам передышку, и велели всем, кто не задействован сейчас в служениях, как следует отдохнуть. Ты тоже знаешь об этом. Наверняка Светлейший сообщил мэтру Мондалару о благосклонности Семи Небес. Уно усмехнулся и склонил голову. Ему не хотелось говорить — только вслушиваться в далекий гул за окнами, ощущать на щеках тепло от открытого огня камина и впитывать странное удовлетворение от неожиданного, подозрительного, но все же приятного общества. Дедрик сидел на краю кресла, одновременно уставший — выглядевший таковым, с кругами вокруг глаз, впавшими щеками, отросшими волосами и щетиной, и при этом нервный, суетливый, словно не мог успокоиться, жаждал действия или, по крайней мере, тяготился тишиной. Возможно, напряжение последнего времени сказывалось на нем таким образом, возможно, он не был уверен в правильности своего решения: куда проще было бы остаться в общежитии, провести время в столовой, болтая с братьями и сестрами о каких-нибудь не связанных с последними событиями мелочах, попивая вино со специями, возможно, затем немного почитать и заснуть, чтобы не просыпаться до полудня. Вдобавок, куда глупее было рассчитывать, что Уно воспримет его приход не как очередную возможность что-то разнюхать о делах, скрытых от него и других очень старательно. Нито принес поднос с едой, составил все на стол перед Дедриком, перед Уно поставил кувшин с вином и прижал к груди поднос, жалобно глядя то на него, то на Дедрика. Тот ухватил кусок сушеного мяса и отправил его в рот, затем рывком встал и начал ходить по комнате. Нито попятился к двери, старательно выпучивая глаза и жалобно смотря на Уно; на последнего эти ужимки не воздействовали давно уже, он взмахом руки отправил его восвояси и налил себе вина. Дедрик замер, вслушиваясь: Нито долго громыхал на кухне, что-то бурча себе под нос. Как водится, что его, старого человека, не ценят, не считаются с ним, только нагружают работой, что хозяева неблагодарны, а здоровье все хуже, и прочее. Затем хлопнула дверь в его комнату, потом снова открылась (кажется, Нито решил убедиться, что никто не несется к нему, желая выпнуть его на улицу под старый зад), и наконец в доме установилась тишина. Дедрик посмотрел на Уно и продолжил ходить по гостиной. – Как здоровье пресветлого жреца? – спросил Уно. Дедрик отодвинул стол, и опустился на корточки перед Уно, спрятал лицо у него в коленях и замер. – Конечно же, ты спрашиваешь не обо мне, – с упреком произнес он. Уно задержал дыхание, рассеянно удивляясь тому, что в его теле невесть откуда возрастает возбуждение и охватывает его, не считаясь с усталостью, мыслями, наполнявшими его голову, смутным ощущением опасности, которое, казалось, пропитало все его тело. Куда важнее было ощущение тяжести чужого тела на коленях, обманчивая его покорность и желание если не найти ответы рядом с ним, так уверенность в том, что когда бы ни пришел, Дедрик найдет у него поддержку. Самоуверенности у этого молодца было не занимать. Уно отставил бокал с вином и положил обе руки ему на затылок, взъерошил волосы, помассировал кожу под ними. Он прикрыл глаза от удовлетворения, нагнулся и легко коснулся волос губами, снова выпрямился. Дедрик вскинул голову, потянулся к его лицу, провел по нему кончиками пальцев, они задержались на губах, и Уно поцеловал их, глядя прямо в глаза Дедрику. – Сначала ужин, пресветлый жрец, – ласково произнес он. Дедрик поморщился, остался сидеть на полу, но дотянулся до блюда с пирогами, стянул ближайший и откусил от него. Уно положил руку ему на плечо и снова взял бокал. – Он все еще слаб, но очень бодр. Шестирогие уверены в его полном восстановлении, – сказал Дедрик, задумчиво глядя перед собой. Уно рассеянно ласкал его шею, и он изредка терся подбородком о руку. Уно же думал о том, что новость, которую ему принес Дедрик, куда лучше, пусть произнесена небрежным тоном, словно походя. Семирогий ведет многие молитвы, обращения к Небесам; в силу посвящения он обрел дар по самым неприметным знакам определять волю Небес — да что там, замечать эти знаки. Небеса могли быть недовольны им, но могущество их столь велико, что даже через неблагодарного жреца они могли утверждать свою волю или воздействовать на силы, царившие в этом мире. Если бы Семирогий по-прежнему оставался беспомощным, вполне могла возникнуть необходимость в преемнике, что, насколько Уно мог судить, до сих пор не обсуждалось в принципе. Шестирогие были по-своему хороши, знакомы с ритуалами храма и его жизнью, но едва ли кто-то из них в кратчайшее время смог бы подготовиться достаточно, чтобы тиара с семью рогами не расплющила его. С другой стороны, корона приняла восемнадцатилетнего юнца, и он даже смог научиться обращению с ней, возразил себе Уно и мысленно усмехнулся. Дедрик словно почувствовал смену настроения и поднял лицо к нему. Уно улыбнулся ему; рука его рассеянно ласкала кожу на челюсти Дедрика, глаза всматривались в морщины на переносице — кожа, видно, устала настолько, что и линии эти были обозначены очень резко. Он нахмурился и подушечкой большого пальца провел по ним, и Дедрик прикрыл глаза от удовольствия, подставляясь под эту нехитрую ласку. Он был вхож в близкий круг Семирогого, подумал Уно: едва ли его допускали к участию в написании писем, к примеру, или обсуждении каких-то действий храма, но Дедрик часто находился совсем рядом с Семирогим, видел и слышал куда больше, чем иные жрецы из младших; так как он был далеко не глуп, выводы тоже мог делать, и к его замечаниям в любом случае следовало прислушаться. Если Семирогий считает, что ни трону и сидящему на нем человеку, ни стоящим рядом ничего не угрожает, что сама та странная угроза не ощущается в этом мире, если Дедрик не высказывает ни малейшего сомнения — а он был знаком с делом куда ближе, чем желал бы Уно, – то, скорее всего, дело так и обстоит. Немного позже Уно сходил на кухню, принес еще закусок. Дедрик откупорил вина — Уно только крякнул: нашел же сопляк в шкафу самую дорогую и ценную бутылку, которой лет побольше, чем Дедрику. Уно привез ее из давней поездки к Миллийским горам, когда они выкорчевывали мелкие и малоопасные ереси. Виноградники в некоторых областях Миллиана имели чуть ли не священное значение, хозяйственные циклы были вписаны в ритуальный год так старательно, что невозможно было представить одно без другого. Это было обосновано: молодые вина были хороши, но не замечательны, вкус же у более зрелых трудно было описать достоверно, не скатываясь в бессвязный восторг. Стоили такие вина соответственно, Уно привез с собой дюжину бутылок и потом заказывал себе еще, но хранил для особых случаев, которые, как водится, все не наступали. Дедрик не заметил его растерянности — уже принюхивался к вину, отдаваясь этому занятию всей душой. – До чего хорошо, – одобрительно бормотал он. – Еще бы, – буркнул Уно, усаживаясь в кресло. Дедрик повернулся к нему, хмыкнул. – Я прочитал, откуда его привезли, поэтому и выбрал. Не думаешь ли ты, что мы до такой степени ограждены от простых радостей мира, чтобы нам не понимать в них совсем ничего? – Я скорее поверю в другое, что в ваших залах простые радости мира представлены штучным товаром, – пробормотал Уно, устраиваясь поудобнее. Он подложил под поясницу подушек, под шею — плед, потянулся, расставил ноги и прикрыл глаза. Дедрик издал удивленное восклицание, и Уно пояснил: – Храм с очень большим вниманием относится к тому, чтобы ему доставалось все лучшее. Что наверху, что на горизонте. – Храм служит людям в сложных, опасных ситуациях, отчего бы не радоваться простым вещам во время передышек, – беспечно ответил Дедрик. – Что-то не верю, что и Мондалар допустит, чтобы вам доставалось только то, что полиции, и ничего особого. Уно усмехнулся и пожал плечами. Дедрик подошел к нему, встал совсем рядом, так что их ноги соприкасались, застыл, глядя на Уно сверху вниз. Тот согнул ноги в коленях, и получилось, что он обхватывает Дедрика. – Желаешь сменить одну мантию на другую? Тогда к твоим услугам будут лучшие вещи, отборные товары и избранное общество, – предложил ему Дедрик. – Тогда я потеряю многое из того, что интересует тебя сейчас, – ответил Уно, подтягивая его ближе к себе. Он смотрел все это время Дедрику в лицо, из любопытства, но и по мотивам, скрытым куда глубже, следя за его реакцией. Тот нахмурился в недоумении. – И что именно в твоей службе делает тебя более привлекательным для меня? Твоя куртка? Твоя сумка? – со слабым, но недвусмысленным оттенком пренебрежения осведомился тот. – Боюсь тебя разочаровать, но эти вещи способны привлечь только кого-то из полиции, да и то лишь на первое время. Потом очевиден станет ваш скверный характер, запредельное самомнение и маниакальная подозрительность, ваша способность любые поступки оценивать как еще не совершившееся или уже совершенное преступление и ваши вечные проблемы с пищеварением. Уно развеселился и обнял его за талию. Весело возразил: – Нам ли тягаться с вашим самомнением, светлейший жрец? Я не пытаюсь усомниться в величии нашей подозрительности, в конце концов, это часть работы. Но и тут нам далеко до вас, каждый, кто не желает следовать вашим наставлениям, тут же обвиняется в причастности к учениям врага. Что, собственно, подтверждает и третью претензию. Насчет пищеварения скромно промолчу в недоумении. Дедрик опустился на колени перед ним, стараясь не высвобождаться из его рук. – Нет, в самомнении едва ли что-то сравнится со старшими инквизиторами, мэтр Уно. Подумать только, вы считаете, что презренный преступник будет полезен вам, что вы можете допрашивать высших из Вальдоров, что ваши расследования могу обратиться к основанию этого мира. Никто из Храма не позволил бы себе этого. – Дедрик отвечал лениво, как если бы Уно обращался не к нему. Руки он положил Уно на плечи, и пальцы поглаживали кожу под воротом его рубашки. – Поправь меня, о юный жрец, – усмехнувшись, продолжил Уно, неторопливо распуская шнуровку на его штанах. – Разве не этим занимается Храм круглосуточно? – Чем именно? – нахмурился Дедрик, опьяняемый удовольствием. – Допросами Вальдоров? – И этим тоже. Изучением основания этого мира. Дедрик потянулся губами к его рту. – Изучать не значит обращаться как с аптечным садом на заднем дворе, мэтр инквизитор, – прошептал он. – Смотреть на основание мира не значит прикидывать, где я высажу травы, светлейший жрец, – прошептал в ответ Уно, поддаваясь поцелую. Дедрик неожиданно встрепенулся: – Ты пытаешься разглядеть это основание в своем камине? Или в очаге этого тупицы, м? Ты не на службе, Талуин, значит ли это, что в городе все спокойно? Уно молчал и неторопливо избавлял его от рубашки. Дедрик не помогал и не сопротивлялся. Он молчал в ожидании ответа. – Город никогда не бывает спокойным, светлый жрец, – негромко заметил он. – Если кто-то посмеет утверждать обратное, рассмейся ему в лицо, и будешь семикратно прав. Да и ты не стоишь в стене, готовой отражать любые атаки врага, а пьешь вино у того же камина, что и я. – Я не это имею в виду, инквизитор. Не притворяйся, что не понял меня. Ты охотишься за каким-то странным преступником и беспомощен в твоей охоте настолько, что пытаешься обратиться к сильнейшим источникам силы. То ты проводишь на службе дни и ночи, то ты дома, хотя город полон чужаков, иноземцев, кого угодно. – Ты слишком хорошо знаешь, чем я занимаюсь, – мягко заметил Уно, опуская руки. – Трудно не знать, когда я вхожу в охранную группу во время твоих экспериментов. И не смей увиливать. Ты слишком спокоен, хотя преступник не пойман, хотя в ваших камерах находятся пока еще дышащие тела со бьющимися сердцами, но разрушенными личностями. – Если ты так хорошо посвящен в подробности текущего расследования инквизиции, ты должен знать, что именно потому, что город переполнен гостями, едва ли у неизвестного или неизвестных будет возможность проводить обряды. Дедрик покачал головой, поднял его руку и прижал к щеке, коснулся губами. – Эти несчастные женщины лишили меня спокойствия, – признался он. – Я никогда не представлял, что такое возможно. Нигде я не встречал упоминания, что возможно такое беспощадное разрушение личности. Назови ее душой, если хочешь, или разумом. Это противоречит всему тому, чему нас учат, самой воле Небес, понимаешь? – Странна сама мощь, с которой это совершается, – кивнув, ответил Уно и лукаво улыбнулся. – Преступник, одно имя которого приводит некоторых жрецов в исступление, и тот не мог создать вектор для воздействия такой силы. Чтобы обозначить, кого он подразумевал под «некоторыми жрецами», Уно ущипнул его за щеку. Дедрик тряхнул головой, избавляясь от его пальцев, затем поднялся и потянул его за собой. – Я возьму еду, ты прихвати вино, – распорядился он. – Здесь неудобно. В спальне было тепло, на полке рядом с камином в достатке лежали дрова. Кровать была разостлана, словно дожидаясь их; Уно с наслаждением вытянулся на ней поверх одеяла. Дедрик быстро избавился от одежды и улегся рядом. – Это не невозможно, если верить чуждым учениям, – продолжил он начатый разговор. – Шестирогие находили указания на нечто похожее в летописях, но это были ничтожные в сравнении с твоими эпизоды. Нечто вроде стихийных феноменов, возникающих, по словам летописцев, в неких областях. Светлейшая Шестирогая вообще сомневается, что это не придумка летописцев. Знаешь, чтобы возвысить себя над другими. Ты ведь ездил к местам тех феноменов. Дедрик повернулся к нему и поднялся на локте. Уно покосился на него, кивнул и уставился в потолок. – Я всегда подозревал, что библиотека храма будет содержать нечто подобное. В смысле, феномены, которые в первом приближении будут походить на эти, – задумчиво произнес он, перебирая пальцы Дедрика. Негодование, которое Дедрик выплескивал на него, было знакомо: в случае Уно и его напарников оно давно выкипело в глухую, временами беспомощную злость, редко-редко оскаливавшуюся и вцеплявшуюся в их плоть. – Библиотека много чего содержит. Учитывая, что немало томов появились там после расследований инквизиции, их копии должны быть и в ваших архивах. Уно кивнул. Дедрик смотрел на него взглядом, в котором тускло горело пламя. То ли отблески каминного огня, то ли иное пламя, которым жило его сердце — тут Уно мог только гадать. Плоть его закололи тысячи раскаленных игл, грудь придавило бремя, губы пересохли, рука, гладившая пальцы Дедрика застыла. И все же Дедрику было нужно что-то еще: выговориться, наверное, избавиться от груза, неожиданно и против воли оказавшегося на его плечах. Как бы ни было, Храм и его служители имели о жизнях отдельных людей, имевших неосторожность воспротивиться его воле или, напротив, начавших по собственной неосторожности или самонадеянности заигрывать с высшими силами, кроткими только с избранными, очень неясное представление. Как правило, с ними разбиралась инквизиция, в Храм передавались только списки законченных дел и изредка высшие жрецы консультировали в спорных случаях. Храм старался по возможности действовать неявно, влиять не напрямую, поэтому возможность низших жрецов взаимодействовать с преступниками была крайне невелика. С жертвами работать доводилось, но чаще всего это были случаи душевных болезней, нестабильности, заблуждений, одержимости — нечто, открытое для помощи. Уно погладил Дедрика по щеке, поощряя продолжить. – Шестирогие уверены, что даже в устных рассказах, которые не входили ни в какие легенды, не находилось ничего подобного. Самые жестокие случаи проявления власти врага в этом мире, когда находились несчастные, уверенные в своей способности использовать его силы в своих интересах, – они не были… такими. – Дедрик уткнулся лбом в плечо Уно. – Храм позволяет таким устным рассказам остаться вне летописей? – усмехнувшись, спросил Уно. – Что-то не верится. Дедрик пожал плечами, не поднимая головы. – Так и получается, что я находил похожее, но не то. А ты? – спросил он. Уно вздохнул. Ему бы понять сейчас, в какой мере любопытство Дедрика вызвано собственной жаждой восстановить справедливость, а в какой — распоряжениями вышестоящих. Если, конечно, таковые распоряжения существуют. Если, конечно, Дедрик не приходит к нему, потому что находит его общество приятным и по всем направлениям удовлетворительным, а стряпню Нито — превосходящей храмовую кухню. Вполне возможно было, что Семирогий мог как-то подтолкнуть его на общение с Уно, чтобы обладать представлением о том, что тот знает, сумел установить или предполагает помимо сообщаемого в отчетах. Голова Дедрика лежала на его плече, он, кажется, нашел занятие себе по душе — он медленно целовал и прикусывал кожу на его плече. Уно осторожно зашевелил пальцами свободной руки, создавая диагностирующее плетение: Дедрик нес поднос с едой наверх, кто знает, что он успел с ней сделать за это время. Он вслушался в себя: вроде никаких непривычных или подозрительных ощущений не переживал, вроде с едой все было в порядке, насколько Уно вообще мог определить храмовые заклинания. – Мы не отказываемся ни от чего, пресветлый жрец. Кое-какие случаи отсортировали полиции. Есть несколько относительно зрелых, в которых моя интуиция говорит, что они имеют к нам отношения, но нет доказательств. Поэтому мы сохраняем их в нашей картотеке, но не относим к основному списку. М-м, Дедрик, я не могу даже определиться, действует ли тут один человек, группа, или это, скажем так, тайное учение, сохраняемое более одного поколения. Дедрик поднял голову. – Пресветлый Семирогий не видит никаких связей в прошлом, – негромко произнес он и плотно сжал губы. Между бровей отчетливее проступили складки, глаза угрожающе вспыхнули. Иными словами, это не могло быть древнее учение, дошедшее до настоящего времени через несколько поколений. Или, поправил себя Уно, Семирогий, обладающий даром видеть тончайшие нити связей и по ним отправляться в прошлое или пробираться в будущее, просто не нащупал таких линий, потому что их не было. Преступник обладает уникальной способностью уничтожать магию при прямом контакте, и коль скоро дар Семирогого — тоже магия, то и ее возможно уничтожить. С другой стороны, Уно охотно мог бы рассмотреть это как подтверждение тому, что преступник — один. Возможно, живущий в этом мире давно, что и объясняло бы давность некоторых случаев. – Вообще или дальше какого-то времени? – спросил Уно, подкладывая под голову еще подушек. – Ты хочешь, чтобы я толковал тебе видения Семирогого, на что не каждый высший осмеливается, – мрачно заметил Дедрик. – Его видения слишком неясны. Словно материя расползается вокруг каждого такого случая. Уно согласно кивнул и потянулся за бокалом. – А… – он помолчал немного, обдумывая, как получше задать вопрос. – А в будущем? Дедрик взял его бокал, отпил вина и вернул Уно. – Спроси у Семирогого, – не пряча желчи, ответил он. Уно скептически засмеялся. Дедрик провел языком по коже прямо над его лобком — Уно засмеялся удовлетворенно — и одним резким движением оседлал его. Снова взяв бокал, он сделал глоток вина и потянулся к губам Уно — тот прикрыл глаза и приоткрыл рот, принимая вино. Затем Дедрик неторопливо облизывал его губы, отщипывал небольшие куски пирога и отправлял их ему в рот. Внезапно он выпрямился — Уно недовольно застонал и закатил глаза. – Ты говорил, что есть случаи, насчет которых ты уверен, что они относятся к остальным, но не можешь доказать это. Что ты имел в виду? – спросил Дедрик. Уно вздохнул. – Да как объяснить. Смотри. Совершено преступление. Уничтожены все улики. Все совершенно, только разве остаются совсем слабо различимые следы тонкого тела. У них в любом случае есть какое-то время существования, потом они просто растворяются. Поверх накладываются другие следы, потому что ничто в этом мире не может существовать неизменно бесконечно долго. Спустя очень много времени можно все же выделить вот эти следы, но их не признает ни один суд. – Уно похлопал Дедрика по бедру. – Так вот. Ты помнишь те трупы, с которыми работал Артрир. Ты находился рядом. Помнишь это ощущение… пустоты… несуществования? Дедрик поморщился и кивнул. Уно сочувственно улыбнулся и поднес его руку к губам, бережно целуя каждый из пальцев. Жрецу это могло быть куда сложнее, потому что он находился в таком месте, где сама жизненная сила была почти осязаема, ее реальность могла превзойти даже собственную, и оказаться рядом с пустотой могло быть крайне болезненно. Даже для самоуверенного человека, защищенного храмовой магией, даже для младшего жреца, чья чувствительность значительно отличалась в худшую сторону. – Оно распространяется и за пределы матрицы, хотя они научились изолировать ее от внешнего мира. И если не забывать, что эта пустота… – Уно задумался, произносить ли это слово в присутствии жреца — не будет ли оно расцениваться как сомнение в могуществе Семи Небес, допускающих на земле под собой эти события. Все же решил в его пользу: – …сверхъестественна, то все происходящее на этом месте словно замедляется во времени. Где-то незначительно, в последнее время сильнее. Но все же существование такой пустоты очень затратно, в этом мире, подозреваю, она не может существовать постоянно, ее заполняет материя. Поэтому мы можем определить такие аномальные места, предположить, что трупы, которые могут в них быть обнаружены, тоже относятся к нашему профилю, но ничего более. Доказательств не было изначально, сама по себе пустота — это подспорье в логических выкладках, и ничего более, а потом еще и бытие само по себе воцаряется на месте этой пустоты. – То есть она не так сильна, как… как можно думать, находясь на том месте? – Дедрик, сокровище мое, – не сдержался, засмеялся Уно, гладя его по щеке, – уже то, что я нахожусь здесь, простертый перед тобой, теплый и дышащий, говорит только об одном: я не находился на том месте, когда пустота была действительно сильна. Дедрик в гневе ударил его по руке и отпрянул, затем соскочил с кровати и подошел к камину. Уно встал за его спиной и обнял. – Мы приходили, когда матрицы уже не были активны. Иначе мы стали бы их жертвами, как те женщины, – прошептал он, в качестве извинения покрывая его затылок поцелуями. – Каждый раз? – чуть повернувшись к нему, спросил Дедрик. Уно улыбнулся и согласно кивнул. В конце концов, он и не врал: даже в последний раз, когда Констант неожиданно вмешался, они оказались на месте преступления, уже когда преступнику удалось исчезнуть. Причем — действительно исчезнуть, и Уно очень хотел бы узнать, как это ощущал Семирогий, как видел это событие. Спрашивать у Дедрика — едва ли высший жрец объяснял подобное мальчику на побегушках, если только не видел в нем человека, способного достигнуть многого в Храме. – Неактивность значит немного иное, чем полная пассивность, не забывай об этом. Если матрицам несколько дней, то необдуманный шаг может привести к тому, что их линии снова замыкаются и человек оказывается ее пленником. – Сколько времени проходит, прежде чем матрицы полностью нейтрализуются и места, где они возводились, становятся безопасными? – продолжал задавать вопросы Дедрик. Уно хмыкнул и отошел от него. – Ты спрашиваешь, потому что у тебя есть собственные предположения или потому, что тебе до крайней степени тягостно мое общество и ты решил развлечь себя допросом? – полюбопытствовал Уно, отходя от него. Дедрик пожал плечами и опустился на корточки перед камином. Он долго и методично ворошил угли, выбирал поленья, затем укладывал их, наблюдал, как они занимаются пламенем. Наконец он вернулся к Уно, лег рядом, не касаясь его тела и не глядя на него. – Я говорил тебе, что Семирогий видел изменения в привычном течении времени, – начал он медленно, словно неуверенный, правильно ли поступает, говоря все это. Уно угукнул и потянулся к бутылке, затем к бокалам, следя за тем, чтобы это заняло побольше времени и Дедрик определился с собственным решением. Когда Уно протянул бокал, Дедрик взял его и сел, склонил голову к плечу и продолжил: – Пустота, о которой ты говоришь, знакома жрецам. Не нам, мы недостаточно опытны, чтобы различить ее, и действуем там, где ее заведомо не бывает. Но в некоторых записках содержатся упоминания о… чем-то таком. Семирогий лично сталкивался с похожим. Эта пустота вправду обрывает все нити, обнуляет вероятности, и становится просто невозможно сказать, что следует за каким-то событием в будущем или что предстояло в прошлом. – К твоим способностям не относятся игры с вероятностями? – уточнил Уно. – Мы в любом случае знакомимся с ними. Можно подобрать инструментарий, чтобы приложить мои способности к другой области. Семирогий учит нас, и в его присутствии время становится статичным или движется поперек привычного течения, это можно ощутить. Как вы наверняка учитесь новым методам обнаружения следов, – покосившись на Уно, заметил Дедрик. Тот кивнул и поднял бокал, приглашая выпить. – Твоя откровенность сейчас — это попытка установить, соотносятся ли эти сведения и наши предположения? – уточнил он. – Что-то вроде этого, – буркнул Дедрик. – Временны́е аномалии изучаются и в академиях, одно время были до отвращения модными, казалось, что иных тем не существует. – Возможно, потому что примеров вокруг хватало. Знаешь, что самое интересное? Эта аномалия особенно сильна сейчас. Ее ощущает Семирогий, ее ощущает Шестирогая. Воля Небес снова отчетливо слышна, вероятности снова можно изучить и проследить, докуда хватает глаз. Как будто болезнь ушла из мира. Уно вздрогнул. Во взгляде Дедрика мелькнуло удовлетворение. Совсем незаметное, Уно, следивший за ним, сомневался, видел ли что-то. Кроме этого, лицо Дедрика ничего не отражало. – Что за болезнь? – спросил Уно. – Я разве не говорил тебе? – удивился тот. – Слишком мало вероятностей — плохо. Слишком много — тоже. Что хуже, можно спорить, у каждой точки зрения свои сторонники. Старейший Шестирогий утверждает, что скудность выбора противна воле Небес, Шестирогая считает, что чрезмерное обилие выбора в итоге сводится все к той же скудности. Одно время высшие жрецы были растеряны, потому что они множились без меры, делая невозможным любое мало-мальски здравое развитие событий. Это, кстати, может быть связано с пустотой, о которой ты говорил. Она — как гнойный узел, из которого может последовать все, что угодно, кроме послушного воле небес. Этих узлов не стало. – Болезнь ушла из мира? – повторил Уно. – А когда она появилась, эта болезнь? Дедрик пожал плечами. – Думаешь, она может быть связана с этими преступлениями? – Они могут быть ее симптомами, – ответил Дедрик. Уно смотрел на него. – Или она симптомом. Уно отпил вина. – Я уверен, – после тяжелого молчания сказал он, – что мы охотимся за одним человеком. Он способен организовать вокруг себя людей, увлечь за собой, возможно, подчинить собственной воле. М-м, если от преступлений одного человека основание мира способно измениться, то имеем ли мы дело с… человеком? – Совершенно определенно с человеком, – уверенно ответил Дедрик. – Даже то чудовище, которое до сих пор обитает в подвалах прокуратуры вместо каменного мешка под землей, является всего лишь человеком. Пусть в жилах его течет кровь Вальдоров. Уно предпочел не спорить с ним о судьбе Финниана Артрира. Куда больше его занимала откровенность Дедрика. – Кровь Вальдоров, говоришь, – пробормотал он, устраиваясь на подушках поудобнее. – Она не делает человека высшим существом, но позволяет входить в храм и стоять перед алтарем непосвященному человеку. – Все Вальдоры проходили инициацию, близкие к короне — сравнимую с шестью, а то и семью рогами, – заметил Дедрик, внимательно следя за ним. Уно не обращал на него внимания. – Преступления Артрира похожи на эти. Как раз в той части, которая касалась неопределимости, неустанавливаемости связей. Частично это было возможно, потому что он очень хорошо предусматривал все возможные зацепки. Частично как раз из-за особого дара. – Уно задумчиво поглаживал кончик носа. Наконец он вскинулся: – Нет. Магия Вальдоров не отличается, если не знать, что именно искать. Тут же… Он поднял задумчивый взгляд на Дедрика. – Это ли ты хотел услышать? Дедрик пожал плечами. – Я хотел бы услышать, что ты знаешь, где искать преступника, или как его зовут, или хотя бы как он выглядит. Эти преступления лежат тяжелым грузом на Храме, они вселяют неуверенность в наших братьев и сестер и во всех, кто обращается к Храму за поддержкой. Их можно показать и как слабосильность коронованного Вальдора, коль скоро он не может предотвратить их, – вкрадчиво произнес он. – Корона лежит на голове одного человека. В Храме несколько семерок могут стоять вокруг алтаря, – заметил Уно. – Нелепо требовать от Вальдора, занятого еще и простыми делами вроде наполнения ваших кладовых и сундуков деньгами, а желудков подданных едой, чтобы он охотился за преступниками. Так враг ли помогает неуловимому преступнику, Дедрик? – Враг имеет много лиц, Талуин, – ответил тот, укладываясь на спину рядом с ним. Они молчали, слушая бой часов — три удара — и ликование толпы в нескольких кварталах от дома. – Враг может лишить выбора, – продолжил Дедрик, когда возгласы толпы подумолкли. – Ограничить возможности? – уточнил Уно. – Семирогий не любит, когда возможностей остается слишком мало. Это недостойно Небес. – Ставит под сомнение их могущество? Дедрик медленно повернул к нему голову. – И ограничивает волю служащих ему. Уно поморщился и покачал головой. – Тогда болезнь осталась в этом мире. Она просто немного изменила облик. Он потер лоб. После допросов в театре Иды Элирис и других труппах у них наконец появились подозреваемые — почти все из них, чтобы быть вычеркнутыми из списка почти сразу. Предположение о том, что они тесно связаны с театром, оказалось вполне жизнеспособным. Во-первых, театр, мир искусства вообще привлекал впечатлительных людей, склонных к выдумке, и у некоторых этот дар превращался в желание выдумывать и мир вокруг. Что может быть проще в таком случае, чем убедить кого-нибудь из заблуждающихся подобным образом в существовании иного пути и особенной цели? Таинственность, которой требовали преступления, достигалась непросто — до тех пор, пока сами же участники преступлений не выступали и как актеры, и как публика. Во-вторых, театр жил выдуманными историями, многие из которых были, прямо сказать, невероятными. Чем сложнее коленца, которые выкидывали судьбы персонажей пьес, тем увлеченней играли актеры, тем жарче приветствовала их публика, но и если в чем-то невероятном убеждали таких актеров, то они не относились к этому с подозрением простого обывателя. В-третьих, среди актеров было немало людей с природным даром к колдовству, просто развитым особенным образом, и это делало их одновременно удобными соучастниками и выгодными жертвами — тут все зависело от сообразительности, способности действовать сообща и подчиняться тому, пока неизвестному человеку, организовывавшему эти преступления, как полагал Уно. Потому что до сих пор ему не удавалось определить ничего в жизнях известных жертв, что бы делало их удобнее, чем остальных участников. Он с трудом, но принимал, что преступник не находится больше в этом мире; при этом возможным была какая-то непонятная, невообразимая смена неких личностных характеристик — вроде перерождения, но принять это было куда сложнее. Попытка Дедрика сообщить ему, что на смену времени, в котором высшие жрецы задыхались от патологического изобилия направлений времени, пришло иное, когда эти векторы были удручающе скудны, была принята им с благодарностью; она снимала ряд вопросов, и им на смену предсказуемо приходили другие. Если преступник обладает этой способностью перерождаться, то как выйти на него теперь, если никаких личностных эманаций у него нет в принципе? Если он воспользовался матрицей, чтобы исчезнуть в этом мире и появиться в — ином — то следует ли надеяться, что он больше не появится здесь? Вообще если все же принять за возможную версию о матрицах как дверях в — Небеса, иные миры! Уно содрогался каждый раз, произнося это, даже вслух — отчего преступник решил совершать эти преступления здесь, как вообще получил доступ к знанию о таких путях, что именно привлекает его в Вальдоране, или это все случайно? – Болезнь ушла из этого мира, Талуин, – терпеливо повторил Дедрик. – Остались ее последствия. Уно задумчиво покивал головой, взял его за руку и крепко сжал ее. – Это не значит, что исчезли и люди, распространявшие ее, – заметил он. – Их следует найти. По возможности, всех. Дедрик усмехнулся: – И этому поможет старательное изучение всех этих повестей о несчастной любви и невиданных летательных аппаратах? Уно в шутку ткнул его в плечо, опрокинул на кровать и придавил. – А если я скажу тебе, что мы готовы начать аресты? Дедрик попытался скинуть его с себя. Не очень усердно, иначе Уно едва ли бы мог что-то противопоставить ему. – Не сейчас, дитя, и не в ближайшие дни, – успокаивающе произнес Уно. – Нам еще нужно допросить не менее двух сотен людей, установить не менее трех тысяч фактов, провести еще полдюжины опытов с участием архуса, попытаться все же определить подозреваемых с достоверностью, способной убедить самый пристрастный суд. «И, к негодованию Небес, дождаться, когда здесь снова появится тот человек», – добавил он про себя. Дедрик закинул на него ногу и торжествующе улыбнулся. – Я хочу участвовать в этих арестах, – заявил он. – Твоя помощь может оказаться весьма кстати, – задумчиво произнес Уно, лаская его лицо, рассеянно улыбаясь, наслаждаясь жаром, распространявшимся по его телу. – Если ты так хорош рядом с Артриром, наверняка будешь куда лучше и при аресте. Он с удовлетворением, приправленным самым пошлым тщеславием, вслушивался в учащавшееся сердцебиение Дедрика, не спеша предпринимать что-либо — ждал, что тот не удержится, оседлает его, попытается установить собственную волю. Уно не возражал, наслаждался его страстью, пусть она была вызвана призрачной пока возможностью совершить подвиг. Ранним утром он спустился вниз. Нито уже хлопотал на кухне, одновременно пытаясь не пропустить ничего из происходившего за пределами круга. – Ах, это они, наверное, уже где-то на границе Вальдери проходят, хозяин, слышите? – без приветствия заговорил он. – Это же до чего велик храм, что может держать круг без движения! Он осторожно заглянул за спину, высматривая Дедрика. – Спит, – коротко бросил Уно, усаживаясь за стол. Нито злорадно посмотрел наверх и снова повернулся к окну. – К площадкам нынче уже не пробиться, – жалобно вздохнул он. – Все, кого я знаю, уже прямо с четырех утра собирались занимать места. – Безобразие, – рассеянно откликнулся Уно. – А вы пойдете? – Отчего бы нет, – усмехнувшись, ответил Уно. – Дождусь, когда Дедрик проснется, и пойдем. Нито втянул голову в плечи и заморгал. Уно подумал, что на сей раз глаза его блестели от вполне искренних слез. – Ты собери нам корзину с едой. Понесешь сразу за нами. Если не утомишься, конечно. Нито шмыгнул носом и бросился целовать ему руки, со всевозможной страстью уверяя, что никогда и ни за что, что он прихватит с собой и таких настоек, которые враз снимут всякую усталость. Только бы местечко получше, чтобы он все видел. В этом Уно не был уверен, но где откажет жетон инквизитора, наверняка поможет храмовый.