Враг коленопреклоненный

День уже заканчивался, солнце клонилось к горизонту, когда дирижабль, несший на борту Теодору Ревадион, начал швартоваться к пристани седьмого круга города. Причаливание заняло немного времени: сила ветров, властвовавших на этой высоте, ощущалась последние четыре часа, когда эскорт поднимался на искомую высоту; на некоторых отрезках пути по окнам хлестал дождь, и когда Теодора любопытства ради выходила в галерею, с которой открывались лучшие виды на провинции, медленно проплывавшие внизу, а в самом ее начале и на Высокий город, можно было почувствовать холод, от которого не полностью спасали толстые окна, отменная изоляция и магическая защита. Теодора выросла в северном княжестве, для нее в холоде не было ничего необычного, но все же одежды, приготовленные для нее, вызвали замешательство, в том числе и у ее слуг. Они, разумеется, знали, что на верхних кругах, у их краев, царит невероятный холод, но не были подготовлены к его мощи. Впрочем, одежда оказалась легкой — при более детальном изучении она была укреплена самыми разными магическими плетениями, от которых Теодора — неплохо образованная, любопытная ко всему, что имело отношение к магии, пусть не обладавшая выдающимся талантом в обращении с ней, удивленно подняла брови. Одежда была украшена искусным шитьем, но оно не могло сравниться с изяществом плетений, в ее родной Ревадии мастеров такого уровня можно было пересчитать по пальцам, и они уж никак не согласились бы сотрудничать с портными. Одежда — просторный плащ, капюшон и рукавицы, – и обувь сидели на ней хорошо и позволяли беспрепятственно двигаться. Слугам ничего такого не было предоставлено: им предстояло по крытому переходу дойти до помещений рядом с приемными залами, а оттуда их должны были проводить до повозок, в которых доставили бы во дворец. Теодора же должна была встретиться с советниками императора, а затем в открытой карете направиться к главному входу дворца, откуда ее проводили бы к Константу. К Теодоре вышла одна из помощников капитана дирижабля, чтобы сообщить о прибытии и о том, кто именно будет встречать ее на причале. Имена были знакомы — Теодора встречала их в письмах Константа и Авеники; Зельда тоже исправно поставляла ей портреты наиболее значительных при дворе людей, сопровождая их пояснениями, имевшими, пожалуй, куда больше ценности, чем все рассказы Авеники — у нее-то не получалось скрывать собственные интересы за кажущейся любезностью и желанием помочь. Еще меньше можно было рассчитывать на то, что Констант — малоопытный, незрелый и, если судить по шепоткам в ревадийском и левалийском дворах, обремененный совсем иными заботами человек, утрудит себя ее, Теодоры, возможными страхами. Для этого ему всяко недоставало не только опыта, но и зрелости. Впрочем, письма, которые придворные чины в Высоком городе писали чинам в свите родителей Теодоры, позволяли надеяться на радушный прием. Каким-то чудом ей было обещано и право самой распоряжаться собственным двором; это не было данностью, и на переговорщиков от Левалии рассчитывать тоже не приходилось — силы были неравны, у Вальдорана изначально было куда больше аргументов, да просто силы, с которой они могли склонить к любому, устраивавшему их результату. Почти во всем они добились своего, и весьма скромная личная независимость Теодоры устраивала их, по-видимому. В самом браке не было ничего особенного ни для Теодоры, ни, кажется, для Константа. Ему нужен был наследник, левалийцам — убрать подальше от подчиненного им двора наследницу, не смотрящую на них с абсолютным почтением, родителям Теодоры — получить кое-какие выгоды, в том числе сиюминутные. Теодоре — исполнить свой долг, как его растолковывали ей придворные дипломаты. Союз, в который ей предстояло вступить, включал в себя не только обычные обязанности вроде поддержки императора в якобы второстепенных делах, а к ним относились организация всевозможных мероприятий, необходимость присутствовать рядом с ним на встречах разного уровня и участвовать в благотворительных делах, чтобы располагать народ к нему; не только наследника, а лучше двух — но тут как распорядятся Семь Небес: что в Вальдоране, что в государствах вокруг народ был не особенно плодовит, редки были семьи с тремя и больше детьми, что по возможности восполнялось усыновлением и удочерением, сопровождаемыми и магическими обрядами, чтобы укрепить семейные связи. По брачному договору после заключения этого союза обе стороны получали определенные выгоды. Насколько они устраивали Левалию, можно было сделать немало выводов по разным косвенным признакам, например, по тому, как в ней усиливали армию и флот; Вальдоран отнесся к нему с невероятной снисходительностью, в которой, по правде, было нечто унизительное. Теодору поставили в известность — немного надменным тоном Авеника, многословно и почтительно (и в этих словах не угадывался скрытый смысл, вроде лицемерия или высокомерия) Тамала Балори, – что ей предстоит принести клятву императору по образцу, подобному вальдорским, но все же немного отличающуюся. Ее же предупредили дома, что если она принесет эту клятву, то и ее связь с семьей будет непоправимо нарушена. Решение оставили ей на откуп; по письмам Констант представлялся умным, тактичным, во многом простодушным и доверчивым человеком — и при этом он ни разу об этой клятве не упомянул, хотя о порядках при дворе и о собственной власти говорил вполне открыто. Сама эта необходимость принимать такое решение не добавляла радости. В любом случае, слуги кланялись ей куда ниже, чем когда она входила на борт у северной границы с Ревадией; капитан стояла у мостика навытяжку, и за ним — замерев в ожидании, многочисленные люди, чьи лица были Теодоре смутно знакомы. До этого ее многократно заверяли, что переход совершенно безопасен, пусть дирижабль пришвартовался на высоте десяти с небольшим верст, что мостик — переход с судна в здание причала — крепится абсолютно надежно, и до сих пор не случалось никаких происшествий, но сердце Теодоры стучало очень быстро, и щеки начал покалывать холодок страха. Возможно, все же, это ветер снаружи пробрался внутрь и пытался ласкать ее кожу; если так, то Теодора даже обрадовалась знакомому холоду. Мэтресса Балори первой подошла к ней, поинтересовалась, как прошла поездка, хотя знала наверняка, что происходило на борту; она же за полминуты успела напомнить, как именно им предстоит добираться до дворца — больше чтобы успокоить Теодору, чем по необходимости, тем более никаких чрезвычайных событий не было замечено. Затем Теодоре кланялись советники — и их было совсем немного; министр Юлий Керниан передавал записку от Константа — в ней не было никакой необходимости, но маленький знак его заботливости, небезразличия тронул Теодору и впечатлил окружавших. Присутствовавшие замерли, когда она ломала печать и разворачивала записку, внимательно следили за ее лицом; Теодора сочла необходимым зачитать пару предложений, в которых Констант желал ей доехать без приключений и надеялся на скорую встречу. Он то ли умышленно, то ли по привычке подобрал слова, не оставлявшие сомнений в том, как относится к ней — тепло, с уважением, что он вполне искренен в своем желании видеть ее. Это же слышали другие, и, когда Теодора замолчала, дочитывая письмо, а затем прятала его в карман дорожного костюма, обменивались многозначительными взглядами. Вечер утвердился в Высоком городе; за краями его кругов, этих огромных дисков, лениво вращавшихся без особой схемы, то ли подчинявшихся ветрам, то ли отвечавших едва уловимым изменениям равновесия, неощущаемым простыми смертными, сгущалась ночь. Ей, впрочем, всесильной и неудержимой, не удавалось распространиться дальше. Даже и самые края кругов были освещены многочисленными огнями, которые сообщали необходимые сведения пилотам дирижаблей или всадникам крылатых ящеров; а дальше густо рассыпались огни улиц, фонари повозок, свет окон или освещение внутренних дворов. Улицы были залиты ярким светом, и не просто так — они были полны народа. Казалось, весь город высыпал на улицы, чтобы поглазеть на невесту императора, о которой уже знали немало и считали кто своей, кто чужачкой и самозванкой. Кто-то свистел и хлопал, приветствуя, кто-то свистел и хлопал, негодуя. Мэтресса Балори время от времени наклонялась к Теодоре, чтобы попросить ее приветствовать толпу, но больше рассказывала о примечательных сооружениях. Все время, что Теодора провела в пути, Констант делал вид, что совершенно неозабочен, что его куда больше интересуют отчеты, привычно доставляемые ему к вечеру. К некоему облегчению, внимания Константа требовали парикмахеры, трудившиеся над его прической со впечатляющим усердием: даже перед балами они не были так старательны и далеко не так торжественны и сосредоточенны. Когда Константу сообщили о прибытии Теодоры, они захлопотали вокруг него втрое энергичнее, но через минуту отступили — почти синхронно — и поклонились. Он поблагодарил их, надеясь, что звучит не слишком мрачно, дождался, когда ему на плечи положат орденскую цепь, и пошел к двери. Хельма Брангон ждала его в коридоре, стоя со сцепленными за спиной руками и задранной головой. С ней — Иринея Кральм и Бруно. Последний преданно смотрел на Константа, точнее, на некую точку рядом с его левым ухом, приветствовал громко и радостно и энергично щелкал каблуками. На лице капитана Кральм царило загадочное выражение — нечто среднее между заинтересованностью и ехидством, причем едва ли последнее было обращено на Теодору. Еще четверо гвардейцев рангом пониже стояли неподвижно, не особенно пытаясь скрывать любопытство. Констант тяжело вздохнул и пошел к залу рядом с парадной лестницей. Гвардейцы вытянулись еще сильней, и, когда Констант прошел мимо них, затопали следом, старательно стуча каблуками. Мэтресса Балори должна была занять Теодору немного, рассказав пару забавных анекдотов из истории императорского дворца — благо их хватало, веселых и трагичных; подразумевалось также, что Теодора всерьез занималась изучением истории дворца и династии Вальдоров, поэтому уже обладала обширными знаниями о нем; мэтресса Балори многократно воскликнула, что удивлена и восхищена интересом Теодоры к Вальдорану, и ее слова сопровождались одобрительным гулом придворных, внимательно следивших за ними. Кое-какие фрески вызвали особенный интерес Теодоры, который она не стремилась скрывать, и Балори охотно рассказала, кто и когда создал их и когда их обновляли последний раз. Наконец они подошли к высокой двери, у которой уже стояли наготове лакеи. Балори поклонилась Теодоре и пошла к ним; лакеи распахнули двери, откуда-то из воздуха в руке Балори объявился церемониальный жезл (или он всегда в ней был, просто она ловко прятала его под мантией), и через считанные мгновения она громогласно объявляла Константу о прибытии ревадийской принцессы Теодоры, дочери Алатеи Ревадион и Дариана Левалия. Констант стоял посреди зала, желая чего угодно — теплого чая, например, оказаться под одеялом или даже перетерпеть четыре часа занятий с непривычно дурно настроенным Артриром, лишь бы подальше от этого зала. Вдобавок, туфли казались ему тесными, застежки ненадежными и, кажется, готовы были расстегнуться, а пока кололи самым нещадным образом; более всего он боялся разочароваться в Теодоре. Немудрено было, что Констант составил определенный образ женщины, которой предстояло занять важное место в его жизни, с которой он давно и тесно общался, даже начинал доверять некоторые из сокровенных своих размышлений — а их он хранил ото всех и в первую очередь от матери, Эмирана и Семирогого. С Теодорой же Констант позволял себе откровенничать о самых разных вещах, занимавших его — он все же только учился жить в этом мире, принимать и переосмысливать его ценности, размышлять и принимать чужие решения, и кое в каких размышлениях он уже казался себе глупым, но не мог признать этого никому, только ей. Они не несли никакого значения, это были наивные рассуждения об общественных ценностях, искусстве и самую малость судьбе народов, подчиненных ему, но Теодора принимала его желание поговорить еще и об этом, соглашалась или осторожно и очень тактично возражала и предлагала собственное мнение, причем таким образом, что Констант казался себе куда умнее, чем когда писал письмо ей. И сейчас он нешуточно боялся, что при встрече лицом к лицу окажется, что Теодора думает совсем иначе, окажется другой, что его настигнет разочарование. Таким образом, в зале, помимо добрых десяти дюжин придворных, согнувшихся в поклоне и пристально следивших за реакцией императора, стояли двое людей, заочно знакомых друг другу очень хорошо и при этом совершенно чужих. Теодора смотрела на Константа — высокого, худого юношу с несколько нелепым в своей серьезности выражением на лице, очень привлекательного — наверное, если не ее сердцу следовало забиться лихорадочно, то хотя бы дыханию участиться, и при этом что-то было в Константе отчуждающее. Возможно, глазам его не мешало бы смотреть чуть теплее, не пронизывать и не обжигать вровень с ветром, с которым Теодора познакомилась за час до этого. Жутковатым было ощущение, что Констант после простого взгляда на нее может рассказать куда больше, чем она хотела бы. Вроде должна была Теодора привыкнуть ко всеобщему неприязненному вниманию, но этот взгляд не мог сравниться ни с чем из ее прежнего опыта, она не была подготовлена к его безжалостности. И тем глупее казалась себе она — невысокая, не обладавшая статностью и самоуверенностью той же Авеники, ее надменности, частью врожденной, в небольшой степени приобретенной, не обладавшая и внешностью, от которой задерживали дыхание, трепетали искушенные люди; она была, что называется, простоватой, внешность ее была надежной, запоминающейся — тут бесспорно, но не изящной, основательной, но никак не легконогой, что любили воспевать влюбленные поэты. Волосы ее были убраны в косу, обвитую вокруг головы, лицо огрублено загаром, плечи широки, так что Теодоре было впору мериться силой с Хельмой Брангон, и бедра увесисты, талия и та могла быть у́же или корсет жестче. И она стояла напротив Константа, у кого кожа на лице была ослепительно белой и глаза прозрачными, что в обрамлении черных волос производило незабываемое впечатление. Кроме того, в лице Константа было нечто, предостерегавшее от необдуманных слов и порывистых движений, это нечто предупреждало не только не знакомую с Константом пока лично Теодору, но и других: она могла заметить, что взгляды, которые присутствующие обращали на него, бывали беспокойны, даже боязливы. Он, впрочем, выбрал для себя место посреди зала, далеко от кресла с большим гербом Вальдоров, и это подчеркивало, что он готов принять Теодору как почти равную себе. Она подошла и поклонилась Константу, произнося при этом приемлемые слова о радости от встречи и благодарности за теплый и пышный прием. Констант сделал шаг ей навстречу и склонил голову. Он ответил: – Рад наконец приветствовать вас во дворце, светлейшая мэтресса Теодора. Как прошло ваше путешествие? Взгляд его оставался прикован к Теодоре, и при этом создавалось отчетливое ощущение, что Констант следит за всеми, и малейшие движения в зале не скрываются от него. Теодора усмехнулась и призналась: – Оно могло оказаться скучным, я ждала этого и даже была готова, ваше величество. В конце концов, все время видеть вокруг облака любопытно первые полчаса, как я подозреваю. Но по вашей милости я имела удовольствие путешествовать с замечательным экипажем и в прекрасном сопровождении. Это было истинное удовольствие. – Облака могут привлекать внимание куда дольше получаса, светлейшая мэтресса, – скупо улыбнулся Констант и протянул руку. – Но я рад, что общество вам составляли достойные люди и вы могли представлять о моем дворе только лучшее. – Бесспорно, я наслаждалась каждой минутой в пути, – ответила Теодора, кладя свою руку поверх его ладони. Констант объявил, что намерен развлечь Теодору за ужином, и повел ее в столовую. Это почти сразу отсекло те избранные две дюжины, которым было дозволено присутствовать при первом совместном ужине будущих супругов. Теодора оглядела присутствовавших рассеянным взглядом, надеясь, что среди многих пар глаз она встретит один особенный взгляд. Она не ожидала, впрочем, что ей повезет, и оказалась права: Зельда Леанон была незначительным лицом при дворе ее родителей и, очевидно, не обладала сколько-нибудь заметным влиянием при этом, чтобы получить возможность находиться среди встречавших Теодору людей. Надежда, впрочем, теплилась в груди Теодоры, что вскоре у нее будет возможность приветствовать Зельду. За встречей следовал скучный ужин, полный поверхностных разговоров и осторожных вопросов. Констант проявлял меньше любопытства, чем находила уместным мэтресса Балори, а ответы Теодоры были слишком скупы. Остальные тоже вели себя сдержанно; разве что музыканты были хороши, что Теодора и отметила. Она оживилась и заулыбалась, когда обычные для Вальдорана мелодии сменили характерные для Ревадии песни, и обратилась к Константу, чтобы поблагодарить его за этот знак внимания. Он был напряжен; впрочем, услышав ее слова, натянуто улыбнулся в ответ и пробормотал, что это несущественная малость и он рад развлечь ее. Когда вечер закончился, Тамала Балори встала рядом с Теодорой, чтобы отвести в отведенные ей покои. Констант принял благодарность Теодоры все с той же натянутой улыбкой, и в ее груди выросла уверенность, что как только он останется наедине, эта улыбка сменится облегченным вздохом, а затем хмурой и обреченной миной. Затем Балори представляла Теодоре фрейлин, уже отобранных для нее; их имена были известны Теодоре, внешности — тоже, у Зельды была уверенная рука и точный взгляд. Теодора искала во взглядах, выслушивала в словах этих женщин что-нибудь подозрительное, и не находила. То ли фрейлины были тщательно подготовлены, то ли и правда относились к ней хорошо: они были доброжелательны, восторгались всем подряд — необычным для Вальдорана кроем одежды, сильным рукопожатием, роскошными волосами, портретами родных, исполненными с необычным тщанием и любовью, вставленными в изящные рамочки. Они засыпали Теодору вопросами о поездке и были так искренни, что она призналась: по земле путешествовать было бы, наверное, интереснее. Фрейлины обменялись задумчивыми взглядами и признались, что не имеют ни малейшего представления, каково это — путешествовать по земле, они-то и на горизонте не были, и наверняка это уныло и однообразно, да еще и трясет из-за всех этих неровностей на земле. Это позабавило Теодору, вспоминавшую первые часы в дирижабле, собственные страхи и скуку при взгляде в иллюминаторы. Оставшись одна, Теодора долго стояла у окна. Она-то представляла Высокий город и особенно дворец на самом его верху похожим на левалийские пограничные крепости на крайнем севере: сооружение с толстенными стенами, чтобы хоть как-то защитить обитателей от ветров и холода, с редкими окнами, за которыми ничего не разглядеть, кроме снега и темного неба, и с темными комнатами, мрак и сырость в которых с огромным трудом разгоняли полыхавшие огнем очаги и мощные жаровни. А у нее за окнами буйствовали растения, названий многим из которых трудно было подобрать. И, кажется, в нем было не холоднее, чем в комнате. Она вышла на террасу и коснулась листьев на ближайшем розовом кусте — они были прохладными и гладкими и без сомнения живыми. Еще на террасе стояла скамейка, и на нее Теодора опустилась, поддаваясь самым разным чувствам, которые как-то враз угнели и обессилили ее. Констант в это время находился недалеко от нее — у Авеники. Она уже была одета в ночной костюм, на плечи ее был наброшен халат, волосы перехвачены на затылке лентой. Что-то было в ее жестах непривычное для Константа, томное, неторопливое, самодовольное, и взгляд Авеники был самую малость раздраженным, словно Констант пришел совсем некстати. Впрочем, она устроилась на диване и вытянула босые ноги. Слуги принесли вина и бокалы, поставили вазу со сладостями на столик перед диваном. – Я ждала вас днем, Констант, – не преминула уколоть его Авеника, сопровождая свои слова кривой улыбкой. – Я был занят, монна Авеника, – безразлично ответил Констант, оглядывая комнату, а прежде всего обращая внимание на лица слуг, но храня при этом равнодушный вид. Он перевел взгляд на нее и чуть прищурился. – Само по себе событие, произошедшее в городе, привлекло немало внимание, но вдобавок к нему многочисленные иностранные государства требовали, чтобы я непременно уделил им немного своего внимания. Причины могли быть самыми разными, но все они были так готовы обижаться, словно вдруг решили, что мое обручение оскорбляет их. Наверное, предпочтительнее было бы, если бы моя супруга была рождена и выросла в Вальдоране. – Кому предпочтительнее? – флегматично спросила Авеника. Глаза ее были прикрыты тяжелыми веками — то ли она устала за день и собиралась спать, то ли уютный вечер был неожиданно наполнен впечатлениями, которые она все еще поживала. Она держала бокал, но не спешила делать глоток и покачивала ногой в такт известным только ей мыслям. – Для внешней политики, мама, – процедил Констант, хмурясь все сильнее. Беспечность Авеники задевала его, но куда больше — ее плохо скрытое желание избавиться от него как можно скорее. – Заявил ли это Керниан, сын? – Нет. Но если бы я обручился с дочерью одного из советников, не было бы необходимости предлагать многочисленные уступки всем нашим соседям. – Можно подумать, что если бы ты определился в пользу одной из дочерей Ингосфа, это простил бы тебе князь Экадо. А он точно так же приятельствует со всеми подряд за границей, и кто знает, какие выгоды смог бы извлечь из этого недовольства. Нет, простушка из глубокой дыры куда удобней, особенно если учитывать, что это надолго заткнет рот Левалии. – Теодора не простушка! – вскипел Констант. Авеника долго смотрела на него, наконец усмехнулась и поднесла к губам бокал, пряча улыбку. – Ты уверен, что об этом стоит восклицать так громко? – спросила она и даже приложила палец к уху, словно оглохнув. Констант встал. – Коль скоро мое общество так обременяет вас, матушка, я позволю себе пожелать вам спокойной ночи, – сухо сказал он. – Невиданная щедрость с твоей стороны, – протянула Авеника, глядя перед собой и ухмыляясь. – Отправляйся к себе, развлеки свое сердце чем-нибудь приятным и расслабляющим, чтобы утром быть милым и добродушным. Теодоре ни к чему переживать из-за твоего дурного настроения до того, как венец ляжет на ее голову. Она немного съехала вниз и подобрала одну ногу, откинула голову назад и отпила еще вина, умудряясь не разлить его, хотя поза ее была неудобна. Весьма привлекательна при этом; Констант оглядел комнату куда внимательнее, но они остались вдвоем, рядом же, в гостиной находились только две фрейлины, одна из которых — Нина Вальдори. Авеника повернулась к нему, не скрывая удивления, что он еще не ушел. – Она кажется мне достаточно разумной, чтобы не переживать из-за того, чему не послужила причиной, – огрызнулся Констант. – Она одна среди чужих людей, так что будет переживать из-за малейшего повода, – поморщилась Авеника. – Ты уже пожелал мне спокойной ночи. Или хочешь повториться? Констант негодующе фыркнул. Он мог скрыться в тайных коридорах, но все же решил выйти в общие. Пост гвардейцев у дверей в комнаты Авеники не выглядел подозрительно совершенно. Констант подумал было спросить, кто осмеливался заглянуть к Авенике перед его приходом, но побоялся выглядеть совсем уж глупо. Лоренц Бруно вопросительно смотрел на него, затем внимательно осмотрел гвардейцев, стоявших на посту перед комнатами Авеники, и пошел за Константом. Кральм шагала с ним в ногу; лицо ее хранило привычное скучающее выражение, разве что брови были приподняты. Прежде чем скрыться за дверями своих комнат, Констант поблагодарил их за службу. Взгляд его чуть дольше задержался на Бруно — Констант не был уверен, что ему получится передать приказ, он почти удивился, когда Бруно едва заметно склонил голову, словно в знак благодарности. Правда, потом он переглянулся с Кральм, но это могло означать что угодно. Смена Бруно и Кральм должна была закончиться — собственно, уже несколько часов назад. Брангон заверяла Константа, что дворцовая стража готова к любым неожиданностям, которые могут быть связаны с прибытием ревадийской принцессы, в том числе и попытками физически уничтожить ее (а мало ли сумасшедших под Семью Небесами), что она лично измыслила не менее пятидесяти вариантов чрезвычайных происшествий, а из министерства обороны ей подкинули идей еще на триста с небольшим, и они готовы к любому и еще к сорока сверху. При этом она же настояла на том, чтобы охрана неслась в усиленном режиме — поэтому Бруно маячил где-то поблизости с раннего утра. И Констант рассчитывал еще на несколько минут его внимания. Через два часа дверь в тайный коридор за спальней Константа открылась. Бруно, стоявший, прислонившись к стене, и дремавший, выпрямился и опустил руку на пояс. Констант посмотрел в оба конца и кивком указал ему: заходи, мол. Бруно удивился — замешкался. Тут Констант отступил в сторону, и стало невозможно сомневаться в его намерениях. Бруно подчинился; проходя мимо, он подозрительно посмотрел на Константа, тот с хмурым видом вслушивался в звуки в коридоре. Окна спальни были задернуты, двери закрыты, горели только четыре неярких светильника у изголовья кровати. Констант остановился посреди комнаты и склонил голову к плечу. Бруно чувствовал себя неловко и не был уверен, что способен скрыть это. Сначала — возникший в его голове приказ, обязывавший прийти к этой двери, затем — тайные ходы, двери в которых открывались и фонари зажигались без того, чтобы Бруно применял заклинания. Затем — Констант, одетый в одну лишь ночную рубашку, и кто их только выдумал такие, стоявший посреди комнаты и молчавший. Он явно не сомневался в своем праве делать то, что делает, говорить, что собирался, но, казалось, прикидывал, как лучше начать. Стоять навытяжку перед ним, щенком в два раза моложе, босым, одетым в эту дурацкую сорочку — просторную рубаху чуть ниже колена с расстегнутым воротом, взъерошенным, сосредоточенно глядящим на него, словно прикидывая: ласково спрашивать или требовать, – было нелепо. Бруно поднял брови и едва заметно улыбнулся. – Кто нес стражу перед покоями Авеники? – спросил Констант. Улыбка исчезла с губ Бруно. Он, разумеется, не был настолько несведущ в хитросплетениях дворцовых отношений, как предпочитал показывать, в том числе и Константу, но вопрос был неожиданным и задан каким-то необычным, глубоким и взволнованным голосом, что отвечать на него прямо очень не хотелось. – Не уверен, что могу точно воспроизвести схему всех постов на сегодня и знаю обо всех изменениях в них, ваше величество, – очень тихо и почти не разжимая губ, ответил Бруно, подозрительно косясь на дверь в соседние комнаты. Констант ближе подошел к нему, замер совсем рядом, можно было разглядеть тень, которую ворот рубахи бросал на его ключицы. Можно было уловить запах его мыла и даже отметить, что волосы на голове все еще сырые. – Комната отгорожена звуконепроницаемым барьером, Лоренц, – мягче и — вкрадчиво ответил ему Констант. – Ты знаешь, что я могу сделать это, не особо утруждаясь. – И не только это, ваше величество. Знаю, конечно, – усмехнулся Бруно, зачарованно глядя на него. Глаза Константа были непривычно темны, смотрели на него испытующе, и все же в них мерцало что-то иное — просьба, какое-то совсем слабое желание, которому подобрать имя было очень сложно. Не для ума Бруно была эта загадка. Это была просьба — тот призрачный огонек, который разглядеть можно было, только стоя совсем рядом с ним, глядя в глаза, но прежде всего пройдя тот путь, который и позволял находиться совсем близко с Константом. Слова Бруно отчего-то уязвили его. Констант отвел взгляд и нахмурился. – Я мог обращаться с тобой самонадеянно… иногда. У меня для этого были причины. – Не только это, светлейший император, – прошептал Бруно. Голос его окутал Константа жаркой пеленой, пробежался по коже интимными волнами заставил вздрогнуть, так что он вздрогнул и подозрительно посмотрел на него. Взгляд Бруно обжег его еще сильнее, так что дыхание перехватило. Констант вскинул голову; Бруно же продолжил: – Я помню, что ваше величество могли обращаться со своей безопасностью ради меня. Моя признательность вам бесконечна, мое достоинство вознесено на невиданные высоты. – Но ты не желаешь мне сказать, кто стоял стражу перед покоями Авеники. Бруно закаменел и ответил куда суше: – Вам следует спрашивать полковника Брангон. – Я могу приказать, – разозлившись, зашипел Констант. – Приказывайте, – спокойно сказал Бруно, глядя прямо ему в глаза. – Наверняка вы можете сопроводить ваш приказ и всей магией, подвластной коронованному Вальдору, и тогда я не смогу ни возразить вам, ни утаить, ни промолчать. Я даже не сообщу полковнику Брангон, что именно интересовало ваше величество, хотя ваше беспокойство не может не иметь отношения к безопасности дворца или вашей. Но я не буду делать это добровольно. Он отступил на шаг. Констант покачал головой, ступил ближе и положил руку ему на предплечье. – Ты прав, – произнес он в качестве извинения. – Я просто… несколько взволнован. Для меня начинается новый отрезок жизни… Он, наверное, уже начался, я воспринимаю многое совершенно иначе, чем даже вчера. – Ваше величество, – прошептал Бруно и снова покосился на стену, отделявшую их от гостиной и от примыкавших к спальне гардеробной и комнат слуг. – В таком случае, может, и мне нет места рядом с вами дальше? Констант схватил ткань рукава и подтянул к себе. – Ты будешь делать, что я прикажу тебе, – процедил он сквозь сцепленные зубы. – Ты оставишь меня, только когда я разрешу тебе. Сердце Бруно забилось — но не чаще, чем у Константа. Его возбуждение ощущалось сквозь жесткую форменную ткань, но куда отчетливее воспринимался жар, исходивший от тела Константа, тонкая ткань его рубахи тем более не скрывала ничего. – Не осмеливаюсь возражать вам, ваше величество, – криво усмехнулся Бруно, подчиняясь уверенной руке Константа, тянувшей его к кровати. Впрочем, у нее Констант замер в растерянности; Бруно привлек его к себе, и тело Константа содрогнулось от крупной волны дрожи, глаза закрылись, губы же приоткрылись, готовые поддаться чужому желанию. – Звуки из вашей спальни точно никто не услышит? Констант нервно засмеялся и толкнул его к кровати. Он пребывал в явной растерянности, не зная, что именно и как делать, и она была очевидна Бруно, вдохновляя его и одновременно внушая страх за собственную жизнь. – Нет, говорю же тебе, – пробормотал он, прижимаясь щекой к щеке Бруно. Грудь его волновалась под ладонями, губы искали губы Бруно. Когда тот сильнее прижал его к себе, Констант затаил дыхание, выгнул спину и откинул голову. – Что же вы приказываете мне, император? – прошептал на ухо Бруно, лаская его ягодицу. – Не знаю, – выдохнул Констант, держась за его плечи, только что не обвисая на нем. Бруно покрывал его лицо легкими поцелуями, опуская на кровать, нависая над ним. Он попытался отстраниться, чтобы сбросить мундир — и через мгновение оказался прижатым к Константу еще плотнее. Тот подтянул его к себе и открыл глаза. Светильники загорели ярче, Бруно вздрогнул и посмотрел на них, подумав было, что причиной этому были чужие заклинания. Но Констант сел на кровати, широко расставив ноги и держа Бруно за ворот. Тот опустился на колено перед ним и положил руки Константу на талию. – Приказывайте, император, – сказал Бруно. Констант обхватил его лицо обеими руками и покачал головой, затем медленно закрыл глаза и поцеловал его. Немного позже Бруно стоял у кровати и приводил себя в порядок; Констант позевывал и лениво потягивался, ходя напротив. Бруно краем глаза следил за ним, где-то глубоко в груди браня себя за странные чувства, которые испытывал против воли, глазами же наслаждаясь. – Ты смог поужинать? – спросил Констант. Вопрос застал Бруно врасплох. Он нахмурился и пожал плечами. Констант прижал палец к губам и вышел; вскоре он вернулся. Бруно напряженно следил за ним, ожидая какой-нибудь гадости. И правда, через несколько минут дверь открылась, и двое слуг внесли подносы с закусками и напитками. Бруно стоял, окаменев, все там же у кровати, с рукой у груди. Констант поблагодарил слуг; когда дверь закрылась, он повернулся к Бруно и улыбнулся широко и самодовольно. Он произнес по-мальчишески хвастливо: – Они не видели тебя. Бруно вытер со лба испарину и опустил голову. – Я предпочел бы еще раз пережить приближение к матрице, император, – честно признался он. Констант надулся и указал ему на кресло рядом с собой. Поколебавшись немного, Бруно подчинился ему. Констант подобрал под себя ногу и взял чашку. Он не пытался больше расспрашивать о возможных сердечных делах Авеники, точно так же не жаловался на предстоящее обручение. Он был взволнован, обеспокоен; он не мог не признаться себе, что нуждался в человеке, которому мог бы открыться, но отметал одно за другим имена, которые приходили на ум. Бруно тоже молчал, сосредоточившись на еде — он действительно был голоден. Он тихо взывал к милости Небес, чтобы беспрепятственно добраться до казарм и отдохнуть перед следующей сменой, до которой оставалось не так много времени. Время от времени он ощущал на себе взгляд Константа; меньше всего хотелось думать, о чем тот думал, переводя на Бруно свой взгляд. Вскоре он стоял у двери, открытой для него Константом, и не мог справиться с замешательством. Голова Константа была опущена, сам он угрюм и молчалив, не решался поднять на него взгляд или что-то сказать. – Император? – прошептал он. – Ты выйдешь к самой казарме. Просто иди за огнями, – тихо ответил Констант. Бруно поклонился отступил назад. Дверь закрылась. В коридоре справа от него зажглись огни, и он пошел, куда они указывали ему. У двери, стоя напротив Константа, Бруно был уверен, что неплохо знал сетку тайных коридоров, но после нескольких поворотов убедился, что сильно переоценил свои знания. Вскоре он лежал в своей постели с закрытыми глазами, вслушиваясь невесть во что. Сердце его забилось чаще и ладони загорелись, когда на память вернулись недавние события. Мысли были скудны, но воспоминаний доставало: Констант в старшей, коронационной короне и в парадной мантии, служившей не одному поколению Вальдоров, тем не менее не теряющийся в ней, сохраняющий некое внутреннее ядро, отличавшее его от Ариана и других людей, на чьих плечах она возлежала. Констант, забавно выглядевший в ночных сорочках — все же Авеника была не столько жестока, сколько обладала своеобразным чувством юмора, обряжая его то в необъятные простыни, то в это куцее, но очень податливое под опытными руками нечто. Бруно усмехнулся и вздохнул. Вскоре им овладел крепкий сон. Констант сдался на милость сна куда раньше Бруно — почти сразу же, как за ним закрылась дверь. Одно время он боялся закрывать глаза, чтобы не оказаться во власти странных и необъяснимых сил, к которым не готовили никакие наставления храмовых жрецов и тем более измышления академиков. Затем, после некоторых событий, сон снова приносил Константу успокоение и отдых, словно не было странных прыжков в пространствах, которые не содержали в себе ни направления движений, ни развития времени, словно не бывало видений, открывавших незнакомые миры, в которых, тем не менее, Констант чувствовал себя почти дома. Он перестал сомневаться в том, что делает и как вообще живет, снова определил для себя, что Высокий город, провинция вокруг него и опоясывающие ее земли — это единственная реальности. Как настаивал Семирогий: мир под Семью Небесами — один, просто в нем возможно любое развитие событий, и оно зависит от самых незначительных событий, возможно даже, произошедших где-то далеко и вдали от любопытных глаз; Семь Небес велики настолько, что способны создать бесконечную вселенную, неподвластную ограниченному человеческому разуму, полную невидимых и непознаваемых обычными людьми законов, и поэтому не стоит заблуждаться и искать закономерностей в кажущихся случайными событиях. Констант почти избавился от сомнений, мучивших его одно время, когда вокруг происходило многое, что пугало его и — развлекало Финниана Артрира. Тогда же и уплотнились некие границы, защищавшие Семь Небес и все, что под ними; тогда же исчезло и это ощущение вражеского воздействия. Беспокойство, заставившее Константа снова искать встречи с магистром Уно и его помощниками, не улеглось, но его было возможно укротить. И не было ничего в Высоком городе, заставившего бы Константа мучиться тяжелыми снами и просыпаться покрытым липким потом. Пока, по крайней мере. Поэтому Констант отдался сну с легкостью, доступной только удовлетворенным, соразмерно уставшим и уверенным в собственном будущем молодым людям. Талуин Уно хотел бы провести несколько ночных часов в спокойствии и тишине, по возможности в праздности, насладиться собственной ленью и блаженной пустотой в голове, а вместо этого сидел в подъемной кабине, привалившись к стене и закрыв глаза. Он возвращался в прокуратуру с третьего круга после еще одного бесцельного дня. Вроде полиция сообщила о нескольких подозрительных земельных участках, на которых замечено оживление; вроде в какой-то удаленной мастерской в далеком квартале установили подозрительную магию. Уно и его напарники проверяли сигналы на достоверность, отправлялись, чтобы проверить самые вероятные, а затем писали отчеты, в которых за многими словами признавали все то же: неудача. Казалось, не существует не только преступник, но и самые близкие к нему люди. Ида Элирис еще раз подтвердила: некий художник, скорее всего не связанный долгосрочными обязательствами ни с каким театром, возможно, не относящийся ни к какому ремесленному цеху или палате, возможно, достаточно талантливый, чтобы его нанимали вновь и вновь, но непритязательный, что и позволяло ему обходиться минимально необходимым. Кто это мог быть — она держала ухо востро, но до нее не доходило ничего, кроме совсем уж невнятных шепотков из закулисья нищих театров где-то на нижних кругах, а люди в них не стремились откровенничать с ней и равными. Но она продолжала настаивать: он связан со смертью ее подопечных. Уно спросил ее, больше чтобы поддеть: точно ли смерть, не исчезновение? К его собственному удивлению, Элирис долго молчала, а затем только и могла пожать плечами. Оспорить его замечание она не осмелилась, на попытки установить, идет ли все же речь о смерти или о чем-то ином — изменении способа существования, места Было еще кое-что, сбивавшее Уно с толку. Он сам не мог не видеть очевидного: начиная где-то далеко, значительно за пределами Вальдерийской провинции, окружавшей высокий город, преступник переместился сначала на первый, а затем и второй круг. Более того, ему со временем представлялось все отчетливее, что не так уж неправ был Констант, колеблясь поначалу в одну злосчастную ночь. Точнее, он смог подобраться к преступнику куда ближе остальных, вступить в некое подобие поединка. Он ощутил зачинаемое действие — был уверен Уно — намерения этого человека, пусть не смог их внятно растолковать. Тут Артрир справился бы, скорее всего: с его опытом, с его талантом и предпочтениями кому, как не ему разбираться в той тьме, которая царила в груди преступника и которую он старательно творил на избранных местах. И Констант же не сразу решил, что все же второй круг становится основанием матрицы. Тут можно было гадать, исходил ли он из намерений преступника — и если да, то каких? Уно вспоминал опыты, через которые смог вовлечь Артрира в расследование — они немало помогли им, как ни крути; но что, если возможное Артриру открыто и Константу? Что, если обращение с потоками времени подвластно ему — тогда не получится ли, что по странной издевке Небес Констант просто спутал нечто, имевшее место в будущем, и решил, что именно оно имело место тогда? От этой мысли Уно задохнулся и выпрямился на сиденье, открыл глаза и испуганно огляделся. Счастье, что читать мысли не может никто, даже Семирогий, попытался он утешить себя, потому что иначе он не смел бы и молиться о милосердной смерти. Альде лежал на скамейке, явно уступив в борьбе со сном противнику. Рулевой был куда более озабочен управлением кабинкой и желанием оставаться для инквизиторов невидимым и неприметным и на непонятные движения за спиной не обращал никакого внимания. Но мысль не оставляла Уно — он даже сжал руки в кулаки, чтобы не достать из сумки блокнот с чистыми листами и не начать чертить схемы. Он-то мог, разумеется, составить их таким образом, чтобы никто не понял, что на них изображено, но открыть миру, что творилось в голове — не настолько смел был Уно. Он обмяк, потер лоб и потряс головой, избавляясь не столько от пелены дремоты, сколько от вибраций этих дурных мыслей, которые все не оставляли его. К сожалению, такое преступное предположение оказывалось одновременно и самым привлекательным. Оно же и объясняло куда больше, чем Уно хотел допустить, хотя даже и применением такого невероятного допущения он не мог объяснить, чего именно добивается преступник. Но, с другой стороны, его и остальных должно было тревожить очевидное: преступник стремился наверх. И еще: преступник был успешен. Разумеется, на руку Уно и, чего скрывать, Храма (а именно туда, скорее всего, стремился преступник — возможно, к алтарю) играла значительно усиливающаяся безопасность. Это было объяснимо: жизнь на верхних кругах могли позволить себе немногие, она была дорога по вполне объяснимым причинам; соответственно, куда более богатые люди могли уделять иные средства для собственной защиты. Преступления и там случались, куда без этого, но едва ли просто будет найти удаленный и пустующий дом либо снять какой-нибудь на длительный срок, которого бы хватило для возведения матрицы — к примеру. Уно отчего-то не сомневался в стесненных средствах преступника, и причин этому могло быть немало: например, недостаточная особенность учения, которым он увлекал жертв, малая внешняя привлекательность, мешающая соблазнять успешных женщин и мужчин. Или — если допускать, что речь идет о непонятном пока взаимодействии между миром под Семью Небесами и другим, ограниченные возможности из-за куда более объективных обстоятельств — и о них Уно предпочитал не думать вообще. Часы на Хрустальной башне пробили два раза. Воздух был особенно прозрачен и чист, наполнен серебристым, самую малость мерцающим светом, отчего уличные фонари казались грубой, нелепой придумкой, а их ровный и плоский свет — издевкой. Иногда случались такие ночи: небо было особенно прозрачно, звезды, казалось, светили куда ближе и ярче, но то ли они были бодрее обычного, то ли само небо распространяло этот невероятный, многомерный, обманывающий и подбадривающий, развлекающий и успокаивающий свет, можно было только гадать. Только в такую ночь и бой часов распространялся иначе: не постепенно, без изысков — сверху вниз или во все стороны, а словно оказывался разом повсеместно. Его можно было ощущать кожей, чем-то под ней даже, ощущать на губах и во рту, пропитываться им. Уно застыл перед воротами своего дома, вдыхая этот невероятный воздух, все еще полный искорками боя часов, пощипывавший чувства и завораживавший. Но воздух был еще и обжигающе холоден, и рядом со входной дверью дома загорелся тусклый огонь: Нито, очевидно, насторожился из-за непонятной фигуры. Так что Уно открыл дверь. По обиженному взгляду стало понятно: дом не пуст. – Где он? – спросил Уно. – Спит, – процедил Нито, втягивая голову в плечи и обвиняюще глядя на Уно. – Пришел, потребовал того, и того, и того, а потом велел не беспокоить, и… в вашей спальне спит. Наглый говнюк. Последние слова он пробормотал совсем неслышно и тут же вытянул шею, вглядываясь-вслушиваясь в звуки вверху лестницы. Уно зевнул, сбросил мантию и пошел в гостиную прятать блокноты из сумки. Кое за какие заметки он не переживал вообще, но некоторыми листами дорожил втройне против обычного и не хотел, чтобы они попали на глаза храмовому слуге, неизвестно в какой степени расположенному к нему, но совершенно однозначно преданному Храму. Затем Уно долго сидел на кухне, неожиданно умиротворяясь под привычное бормотание Нито, ковыряясь в остывшей каше и прихлебывая едва теплый чай. Он все думал об этом движении: откуда-то издалека, из мест, плохо освоенных местными следопытами и тем более остающихся скрытыми от внимания Храма, преступник пришел к Высокому городу, не обосновался в нем — для этого проводил слишком мало времени, отмечаясь сначала в самом низу, затем поднимаясь выше, и нужно быть либо полным простаком, либо законченным дураком, чтобы не видеть самой явной закономерности — он стремится вверх. Рассеянность Уно нешуточно обеспокоила Нито: он сел на скамью напротив и заглянул в лицо. – Хозяин? Я бы не пустил его, если бы вы сказали мне, я бы… эх, я бы и в инквизицию за такое пошел, в конце концов, сидел бы этот щенок в своем храме и не высовывался, а меня бы оправдали, но я не уверен был, что вы этого хотите. Простите меня, старого дурня! Уно встряхнулся. – Да что ты, старый дурень, – успокаивающе произнес он. – Пусть спит. Кровать тут наверняка мягче. Еда, правда, куда плоше, чем в храме, не обессудь. Но отдохнуть можно получше. Уязвленный Нито отвернулся. Но обиды его хватило на пару минут; вскоре он поставил на стол чашку со сладким соусом и замер, упираясь в стол руками. Настроение Уно беспокоило его все больше, но спрашивать, что да как, Нито не осмеливался. Уно обмакнул в соус кусок пирога и отправил в рот. – Что по рынкам слышно, старый хрен? О чем сплетничают? – спросил он, поднимая глаза и улыбаясь. Нито тут же оживился: – Так невеста императора прибыла. Говорят, неплоха, только не принцесса, а так, крепкая девка. Вот когда прежняя невеста прибыла, много говорили. Она прямо и в плаще была таком, что не стыдно было прямо сразу в тронный зал, и несла себя, что сразу видно было: голова у нее корону только так выдержит. А эта — ну, надежная. – Ты откуда по ней так судишь? Видел, что ли? – А чего не видеть, – важно сообщил Нито. – Оно, конечно, далековато от рынка, но так и вас уже сколько времени дома не было, еще и записку эту вашу принесли, что снова задерживаетесь. Что мне дома сидеть, как будто я там в темницу заключен. Любопытно, опять же. Император позаботился, чтобы поезд с ее сопровождением был очень хороший. С уважением к ней относится. Говорят даже, что они в письмах друг другу обещали самую нежную любовь. У Уно непроизвольно приоткрылся рот и поднялись от удивления брови. – Откуда ты знаешь, что они в письмах друг другу обещали? – Всякое говорят, хозяин! – наклонившись к нему, торжествующе ответил Нито. – Не в «Гобое» крякают, тут конечно, госпожа Элирис себя очень уважает, чтобы непроверенное печатать, но кроме нее есть всякие листки. И я тут с одной кухаркой говорил, а у нее двоюродный брат на кухне, а женат на служанке, служащей в крыле этой... северянки. Матушки, значит. А у нее приятельниц поставили в покои будущей императрицы, и вот до них доходили, значит, слухи из покоев императора, что они очень толстые письма друг другу писали, и взгляд у императора был при прочтении очень мечтательный. Он заломил руки и прикрыл в удовольствии глаза. – Так если видно было только его лицо, откуда они знают, что в этих письмах написано? – усмехнулся Уно. Он допил чай и отодвинул от себя кружку. Нито тут же встрепенулся: – Э нет, хозяин! Тут можно всякое предположить, это да, но ежели человека хорошо знать, так ты и знаешь, что приносит ему удовольствие. А вот камердинеры его величества так и вообще говорили, что он эти письма не по одному разу перечитывает. Вот так-то! – И ждет принцессу с нетерпением, я так полагаю? – Ну тут дело государственное, нетерпение или что еще, а обручению быть, – рассудительно произнес Нито, хромая следом за Уно к спальне. Он остался стоять у раскрытой двери, следя за Уно, начавшим раздеваться. Затем, осмелившись, вошел, начал собирать одежду за ним и за Дедриком. На кровать он бросал негодующие взгляды, стараясь, чтобы в это время на него смотрел Уно; затем он забрал поднос с грязной посудой и пошел вниз. Уно постоял немного посреди комнаты, глядя в никуда и рассеянно потирая руки. Отчего-то он опасался укладываться рядом с Дедриком, словно не до конца был уверен в невозможности жрецов читать мысли. Затем подошел к окну, выглянул на улицу, пытаясь найти что-то похожее на успокоение в безмятежном свете и после колебаний лег на кровать. Он вытянулся на самом краю, закинул руки за голову и затаился. Дедрик не проснулся за все то время, которое он и Нито двигались по комнате, даже не пошевелился. Уно покосился в его сторону и закрыл глаза.