Враг коленопреклоненный

В темноте страшны первые секунды, затем к ней приспосабливаешься, приноравливаешься, начинаешь различать тени, очертания, движения, угадывать куда больше, чем когда пространство перед тобой заливал свет. С невозможностью двигаться по желанию куда сложнее, особенно если с путами не сделать ничего ни обычным усилием, ни магическим. Эта обездвиженность начинает ужасать тем больше, чем ближе с ней приходится знакомиться. И еще больше наполняет страхом сильнейшее ограничение не только слуха, но и обоняния, как будто оно мешает кому-то из судей, а еще когда лишают возможности различать силовые нити — вообще любые магические действия, основанные на управлении привычными для Вальдорана потоками, и иные забавы, вроде обращения к силам собственного тела или, наоборот, выхода совсем в иные пространства, – отчаянным становится желание прекратить это существование. Финниан Артрир очень хорошо помнил первые дни, все течение которых было наполнено этим бесконечным отчаянием и желанием умереть, и оно противоречило мнению судей, определивших его дальнейшую жизнь. Они хотели, чтобы он жил. Ничтожно, бесцельно, униженно, но жил. Поначалу он пытался как-то отсчитывать время, но в тех подземельях, подготовленных специально, чтобы он — уже лишенный всех своих сил — не мог предпринять ничего. Случись ему избавиться от кандалов, одежды, которая была зачарована так мощно, чтоб оказывалась значительно хуже этих цепей (по большому счету, он начинал неплохо представлять, как это можно сделать), доведись избавиться от охранников в помещении перед его камерой, преодолей он бесконечные коридоры, наполненные магическими ловушками и самыми разными артефактами, иные в рост человека, а иные не меньше небольшого ящера, даже и тогда едва бы получилось у Артрира выбраться на поверхность так просто — он помнил, как долог был путь и как извилист, был почти уверен, что сеть переходов и туннелей была создана крайне запутанная и заблудиться в ней — вообще простое дело. И все — под землей, где слова «день» и «ночь» теряют всякий смысл и куда точнее оказывается ориентироваться по часам. Наверное, судьи, а особенно высшие жрецы храма, стоявшие за судом, старались всемеро против обычного, чтобы обезопасить мир от Финниана Артрира. Возможно даже, их самым высшим желанием было узнать, что он лишился разума или тихо зачах — но обвинять следует только его. Сам он к собственному разочарованию убедился, что куда более живуч, чем желал бы, оказавшись в этих условиях, но и поделать ничего с этим не мог. Оставалось тупеть до состояния стен, окружавших его или пытаться сохранить остатки разума. Будучи почти полностью лишенным возможности получать впечатления извне и как угодно их обрабатывать, Артрир попытался найти что-то внутри. Как ни странно, помогла ему особая инициация, которую он в свое совершеннолетие должен был проходить: в его жилах текла кровь Вальдоров, очень разбавленная, но все же активная, поэтому он должен был проходить ее вдобавок к обычной клятве, к которой приводились все подданные. Способности к магии, открывшейся после этой инициации, Артрир обнаружил не сразу и внимания особого не придал; она помогала ему во многом, но и требовательна к нему; обращаться с ней было просто — казалось бы, но куда сложнее, чем с обычными плетениями и матрицами, потому что она, на первый взгляд, не требовала особых знаний, но как только с ней пытались управиться обычными приемами, оказывалась совершенно непредсказуемой — в размерах, векторах и, разумеется, последствиях. Впрочем, она же и побуждала Артрира искать новых подходов в обращении с обычной, доступной всем магиям что в Вальдоране, что в других странах, сочетая учения разных школ и объяснения, существовавшие вне их — вроде храмовых обрядов. Последнее же и послужило толчком для повышенного к Артриру внимания со стороны храма, неприятия, а затем и враждебности. Он не особенно возражал, сам отзывался в адрес храмовых слуг очень недобро, открыто говорил о них как о тупицах и лентяях, только и способных сторожить древние знания, и время от времени это приводило к противостояниям, не приобретавшим вид войны только потому, что Финниан Артрир, как ни крути, оставался кровным родственником императора. В любом случае, именно родовая магия Вальдоров помогла Артриру в заключении. Она единственная была неподвластна ограничениям. Хотелось бы сказать «никаким», но это было бы неправдой. Все же заключение Артрира готовила не только прокуратура, но и храм, а его сила очень во многом походила на родовую магию Вальдоров, так что и запреты их становились куда более действенными, чем даже сами жрецы — особенно Семирогий — предполагали. Она же была рассчитана на нечто не в пример более слабое: очевидно, при всем старании никто из инквизиторов, сколь бы близки храму они ни были, не смог рассмотреть в Артрире того, чего обычным взглядом не видно совершенно, магическим — можно только распознать, а посвященному жрецу представлялось только частью и могло выглядеть безвинно. Артрир по понятным причинам не спешил указывать на свои способности; даже на некоторых допросах, якобы показывая желание объяснить (или похвастаться, как могли заявить злословы) некоторые из своих опытов, он ни в коем случае не упоминал о ней. И немного позже, когда его показное желание сотрудничества было наконец признано ложью и к Артриру применены пытки, он молчал, не без основания подозревая, что в таком случае становится особенно опасен для храма и, возможно, для императора. То есть, разумеется, за ним признавали эти особые способности, понимали, чем он обязан, но всего величия магии, доступной инициированным Вальдорам, не понимали. Не могли представить, потому что она позволяла забираться в такие пространства, само существование которых Небеса не открывали самому преданному, самому верному своему жрецу. Эти же способности, не затеняемые наконец обычными, привычными видами колдовства, совсем слабые, потому что Артрир использовал их куда в меньшей мере по причине собственного невежества, наконец стали развиваться. То, что раньше создавалось искусным, дерзким даже сочетанием самых различных видов магии, неожиданно открывалось ему с другой стороны; а больше всего удивляло Артрира, где именно эти способности обретали источник. И на последний вопрос он все еще не мог дать ответа. Не сразу после инициации, но достаточно близко к ней Артрир обнаружил удивительную способность — он мог оказаться в иных местах. Тело его оставалось почти неподвижным, разум же путешествовал где-то совсем далеко. Так, по крайней мере, пытался объяснить себе Артрир. Он смог подтвердить это в очень изощренном опыте, едва не стоившем жизни двум его помощникам; Артрир мог и собственного тела лишиться, но были еще опыты; он объяснял их цели и результаты совсем не так, чтобы были понятны его истинные намерения, но многие техники, установленные им в этих опытах, были приняты и очень быстро освоены кое в каких службах, что благотворно сказывалось на его профессиональном положении и кошельке. Были статьи и даже книги, которые он предусмотрительно печатал в таких изданиях или издательствах, которые не были доступны простым смертным. В библиотеке Ариана были его книги; в некоторых академиях — и, разумеется в Храме. Но тогда все было просто: он мог почти все — казалось ему. И случились те долгие дни, возможно, месяцы, в течение которых он только и мог, что сидеть в неудобной позе и изучать движения воздуха вокруг него, чтобы определить, приходят ли тюремщики, или кто-то из начальства (а поначалу полковник Лоринн, к примеру, очень любила проводить с ним время, то ли пытаясь разведать, что не удалось инквизиции, то ли попытаться воззвать к его чувствам и подвигнуть к раскаянию), или всего лишь невесть откуда взявшийся в том каменном мешке ветер. Многое обдумал Артрир в то время и постепенно начал обращаться к тому опасному источнику, с которым без раздумий и каких-либо сомнений его дальний племянник Констант Вальдор управлялся с невероятной легкостью. Простые действия с помощью этого источника были невозможны. Кандалы там расковать, избавиться от многочисленных ограничителей и блокаторов — невозможно, как ни странно. Или нужны были преобразователи, которые создать Артрир не мог: мешала магия храма, причем странным образом — искажая и рассеивая все его намерения. Кое-что другое же удавалось ему. То, например, что начинал видеть Семирогий, но отказывался верить, считая всего лишь призраком, наведенной картиной, открывавшей ему что-то из возможностей этого мира. Артрир мог присутствовать на служениях в храме — но только рядом с алтарным камнем, выйти за пределы камня он не мог. Он точно так же не мог определять, кто его видит, скрыться от видящего его или совершить какие-то действия точно так же не мог. Было, впрочем, еще одно место в храме, в котором он — некая часть его, являющаяся разумом и не только им, которую невозможно определить ни как часть, ни как целое — мог обитать. На самом верху подъемной шахты, что не удивило Артрира, когда он установил это. В ней сходились в сложнейшем рисунке линии самой различной магической силы и качества; даже будь он в лучшей своей форме и в теле, подпитываем силой Вальдоров, собственным опытом и чем угодно еще, не осмелился бы прикоснуться к ней. Вне же тела он мог бывать там, пусть смысла в этом для себя не видел. А вне храма — только в дворце, разумеется, в тронном зале. Странным образом это требовало от него очень многих усилий, и Артрир расплачивался за свою дерзость отчаянной слабостью, даже болезнью. Возможно, существовали иные способы оказаться там в более ясном, четко определяемом состоянии, но помочь этому мог только Констант; на него же Артрир не особенно рассчитывал, потому что видел его отношение. Констант не скрывал неприязни — видно, юнец очень хорошо изучил его дело и сделал вполне определенные выводы; в любом случае, даже малая возможность ощутить достойного противника и поупражняться в освоении собственных наработок не в межпространстве и вневремени, а вполне реальных условиях стоила многого. Еще же Финниан Артрир ощущал, как изменился мир вокруг него, когда его переместили в неудобном положении в том дурацком ящике с самого низа на самый верх. Он был глух и слеп, почти лишен осязания — казалось ему. Все его новые впечатления ограничивались путешествиями к избранным точкам в этом мире, к обитанию в межпространстве и вневремени — и в других мирах, связанных с землями под Семью Небесами очень странным образом. Но сначала был коронован Констант, затем сила его крепла, когда он наощупь, не понимая, что делает, а просто любопытствуя, осваивался в этом теле. Его отношения с родовой магией укреплялись, и пользоваться ею становилось легче и Артриру, как ни странно. Еще же он начинал понимать, как велика и непонятна сила и что никакого отношения к этому миру не имеет; наверное, только Семь Небес и позволяли Константу управляться с ней, а через его осуществленное, принятое и усвоенное посвящение и иным Вальдорам, даже таким отдаленным, как Артрир. Не всегда он перемещался в иные пространства, когда дремал или бывал оставлен в одиночестве. Иногда Артриру удавалось совмещать внимание к тому, что происходило вокруг него в этом каменном мешке, и обитание где-то, к чему не подходило определение «далеко» или «высоко» или как угодно еще. Подчас случалось, правда, что его тело почти умирало — как Артрир сам ощущал это, – когда он находился где-то, в каком-то месте, которое обладало теми же характеристиками, что и привычный мир под Семью Небесами. В нем можно было перемещаться вверх и вниз, вправо, влево, проживать день или два или несколько мгновений, в нем обитали люди, практически не отличавшиеся от него самого. С его телом в это время не происходило ничего, оно и дышало куда реже привычного. Но то ли эти путешествия способствовали, то ли пребывание в этом странном вневремени и надпространстве, что и тело менялось. Или, возможно, эти опыты, которыми Артрир согласился управлять больше из желания избавиться от ограничений и увидеть наконец солнце, небо, настоящий мир, а не камень стен и пола, а потом делал по убеждению и из желания прекратить преступления: в них поневоле приходилось обращаться со временем совсем иначе, чем сам он представлял еще тридцать лет назад, а точнее, даже не считал возможным. Одно его утешало: чем моложе он становится здесь, тем дряхлее оказывается некто, чей ресурс он поглощает. Артрир хотел бы сам предпринять нечто — но не в его силах было это, не в его власти. Мог бы — Констант, узнай он, кто и где совершает преступления. Возможно — Уно, и у него наверняка должно хватить понимания, что ни в коем случае не стоит ввязываться в противостояние с врагом. Он испытал нечто, похожее на облегчение, когда Уно отнесся к его словам серьезно и обещал действовать осторожно, но все больше гнело его, что невозможно определить, ни как, ни где, ни куда переместился преступник. Как он это сделал, было очевидно — в том числе и Уно, возможно, даже его начальство согласно было с этими версиями. Для этого нужны были жертвы в исходном пространстве — не одна, Артрир не желал признавать за преступником такой ловкости, изящества, эффективности, чтобы обойтись только одной жертвой. Либо, если строить матрицу соответствующим образом, то есть в трех-четырех измерениях наполовину развернутой относительно себя, то и жертвы в мире-цели сойдут. Зачем нужны были эти ухищрения, почему именно мир Семи Небес привлек преступника, Артрир подозревал, но не был уверен. Ему хотелось избавиться от пут, влиться в дело, чтобы заняться им с полной силой; при этом Артрир не мог не отметить, что именно ограничения делали его втрое изворотливее. Например, когда он оказывался у алтаря. Ощущения в алтарном зале были почти равны настоящим телесным. Казалось даже, что можно различить запах курений — хотя это скорее память играла злую шутку. Рецепты курений были Артриру известны; в свое время он не удержался от удовольствия позлословить еще и на этот счет: жрецы-де приписывают слишком уж великое значение составам этих курений вместо того, чтобы относиться с сугубым вниманием к своим прямым обязанностям. Те составы и правда имели давнюю историю, при желании можно было приписать этому особую силу или какие-то иные качества, но Храм отнесся к зубоскальствам Артрира с крайним неодобрением; в качестве попытки отмахнуться кто-то из старших жрецов указал, что значение приписывается той сосредоточенности, с которой составляются курения, не более — вроде как подготовка к служению, обретение нужного настроения, что-то еще, потому что любое служение не может оцениваться по частям, а только целиком, и запахи в его совершении — это важная, но не существенная часть. Ответ показался большинству наблюдателей благожелательным, но Храм припомнил потом при случае еще и это. Артрир праздного любопытства ради принюхался, определил, что за смолы тлели в курильнице, посмаковал самую малость праздное желание прикоснуться к углям пальцем, чтобы определить, сохранилось ли у него осязание, но оно растворилось, так и не оформившись в нечто увесистое. Жрецы читали молитвы, за спиной Артрира сменялись двое из них, и ритм песнопений немного изменился, смолкла половина голосов, кто-то начал речитативом произносить прощание с закончившими свой цикл и представление новых. Пол под его ногами начинал менять свою структуру. Артриру довелось видеть, переживать это, но никакой прежний опыт не подготавливал его к такому чудесному свершению. Цвет пола оставался черным — не таким густым и непрозрачным, не настолько насыщенным, чтобы поглощать всякий свет, падавший на него, и материал не менялся — камень оставался камнем. При этом чернота эта не была больше непроницаемой, она начинала открывать ему плетения, а помимо их письмена на языке, которого он не знал, который — возможно — не существовал под Семью Небесами, Артрир не удивился бы этому. Черный же цвет алтарного камня становился еще гуще, как если бы вбирал не только темноту пола, но и неба за стенами Храма. При этом Артрир откуда-то знал, что так алтарный зал открывается только ему. Семирогий вошел, опираясь на руку молодого жреца и жалкими, но старательными движениями помогая себе посохом. Причем Артриру представлялось, что он идет по пустоте, над бездной, и под его ногами ничего нет на многие тысячи, миллионы верст. Потолок над его головой тоже перестал существовать, при этом не растворяясь над головами других. Он устроился на скамье и посмотрел прямо Артриру в глаза. Показалось даже, что он собирается отдать приказ о прекращении хвалебных пений и начать совершенно иной стих — запретительный. Но нет, обошлось, он остался сидеть на скамье, внимательно следя за Артриром, разве что рука его сжимала посох все сильнее. Удивительным было еще одно: разум и память утверждали, что алтарь сделан из камня, равного которому не существует под Семью Небесами. При этом Артрир точно так же знал, что это всего лишь та часть бытия, которая открыта всем без исключения, а за ней скрывается куда больше. Он знал также, что камень этот полон иных структур, и знание это приходило к нему неизвестно откуда, возможно даже, было наведено самим алтарем. Возможно, с того места, на котором стоял высший жрец, равный, но не тождественный Семирогому, алтарь все еще оставался черным камнем. Возможно, для другого он уже открывался, как нечто иное. Артрир же желал другого: знать, насколько алтарь доступен извне. Он надеялся также, что сможет немного лучше раскрыть тайну этого камня, коль скоро видные ему надписи были сделаны на незнакомом ему языке. Руки его погрузились в тьму, бывшую до этого камнем; Артрир ощущал легкое покалывание, как если бы войдя в дом с улицы, провел рукой по шерстяной ткани, а затем ухватился за дверную ручку. Алтарь не светлел, не менял структуру, оставался полностью черным, и при этом в нем можно было угадать нечто — смутно знакомое Артриру, но с трудом определяемое точнее. Один из высших жрецов, стоявший перед ним, зашевелил губами, произнося заключительные стихи вечернего цикла, и поклонился. Семирогий, сидевший на скамье — тот, с которым Артрир был лично знаком, – прикрыл глаза и опустил голову. Артрир прислушался к тому, что окружало его — и правда, жрецы завершали цикл и здесь. Слова были похожи, но языки отличались невероятно; при этом что-то подсказывало, что знаки для письма все же были не теми, которые проступили на полу под ногами. И еще: Артрир неким странным, непривычным и невероятным образом получал знание о том, что представляла собой матрица перед ним. Это знание приходило ему через кожу, которой касались электрические заряды, рождалось — или оформлялось — в мозгу, проникало ослепляющими, разноцветными картинами, но отчего-то не через глаза, а иными способами. Оно было слишком велико, это странное знание, его невозможно было охватить, даже если бы Артрир провел многие десятилетия, изучая ту скудную часть матрицы, которая открывалась ему. Тем сложнее было и представлять, для чего она существовала. Возможно, самую малость менее самонадеянно было размышлять, является ли весь зал одной большой матрицей в несколько тысяч измерений, или только алтарь. Артрир поднял голову. За спиной опустившегося на колени, прижавшегося лбом к полу Семирогого, которого в том мире звали Доминиан Сетто и Танна, почти как знакомого ему, стоял — он. Финниан Артерир и Валедор. Навскидку его возраст определялся в очень хорошо сохранившиеся семьдесят с небольшим лет — чуть больше, чем Артриру. Он был одет в черный мундир, расшитый золотом настолько густо, что, наверное, не было никакой нужды в доспехах; его рука покоилась на поясе с пустыми ножнами, ноги были одеты в узкие лосины и туфли, взгляд сосредоточен на алтаре. Он не видел Артрира, не мог видеть, но это не значило, что он сомневался в каком-то волшебстве, которое мог творить алтарный камень перед ним. И точно так же, как Артрир, эти двое — высший священник семиликого божества и высший тайный советник империи — были обеспокоены тем, что творилось в их мире. Артрир только успел повернуть голову к двери камеры, как в нее вошли двое охранников. Часть его сознания оставалась у алтаря, пытаясь запомнить хотя бы частично структуру матриц в доступных ему измерениях; одновременно он здоровался, кивал головой и подтверждал, что понимает отдаваемые ему приказания и готов сотрудничать. Затем охранники склонялись в поклоне и в камеру входил Констант. Пришло время очередного занятия, и Артрир был рад этому скудному развлечению, хотя немного удивлен: даже до него дошли слухи о грядущем обручении, и разве не должен Констант проводить время с жрецами в подготовке обряда, к примеру, или с придворными распорядителями за подготовкой празднеств? Если бы Артрир был осведомлен о положении дел, он бы немало развлекся; только никто не желал развлекать его подобным образом. Охрана была слишком далека от помещений, даже примыкавших к комнатам, в которых Константа пытались убедить в необходимости провести самый полный обряд из возможных. По нему Теодора не только вступала в брак с ним, но и принималась в род Вальдоров, соответственно могла и должна была приносить клятву одного из младших Вальдоров; саму ее почти убедили в родной Ревадии, что ее ждет нечто подобное — то есть полное подчинение Константу, и она почти согласилась. Совет считал, что достаточно менее жестких связей, но необходима некая альтернатива клятве младшего Вальдора, чтобы не возникло проблем с достаточно молодой и независимой супругой очень молодого и пока еще не обладающего устойчивым характером императора. Сам Констант позволял убеждать себя во всем подряд, беда заключалась в том, что он делал это несколько раз в течение дня и каждый раз так неопределенно, что никто не мог принять его ответ за «да», но и как отрицание расценивать тоже не мог. Эмиран, возможно, задал бы несколько вопросов, чтобы понять лучше, чего Констант уже достиг в отношениях с Теодорой и к чему стремится, а Артрир поинтересовался, так ли нужны обряды, связывающие ее с родом или какие-то личные клятвы. Он мог предложить пару-тройку других возможностей — но его никто не спрашивал. В любом случае, куда увлекательнее ему было ставить перед Константом почти непосильные задачи, к которым они приходили вместе, временами сотрудничая, временами противостоя друг другу, иногда откровенно враждуя. Артрир не мог не заметить, что в иных матрицах, которые Констант создавал, встречались узлы из заграничных школ магии, и о некоторых воображалы из академии заявили бы, что такое невозможно. В том мире, где Финниан Артерир и Валедор был наставником и первейшим советником императора, Констант относился к магии с подозрением, потому что имел очень мало к ней дара, но увлекался механическими игрушками и достиг немалых успехов; кое-какие мысли Артрир узнавал и в этих его матрицах, это забавляло его — бесспорно — и заставляло задумываться о том беспокойстве, которое объединило Артерира и Валедор и Семирогого, а они ненавидели друг друга не меньше, чем Артрир и Доминиан Танна, когда-то считавший его близким другом, затем надежным покровителем, потом же предавший, но считавший предателем его. Констант сидел прямо на полу, отдыхая и успокаиваясь после урока; в качестве успокоения он развлекался созданием иллюзии. Сначала это был невразумительный блин, затем усложнившийся, обретший внутреннюю структуру и более внятные внешние формы. Сейчас этот блин был покрыт разноцветными искрами, но можно было различить за ними, что блин этот разрастается и превращается в некое подобие летающего — или плавучего — города. И то и другое Артрир считал совершенно бесцельным и бесконечно затратным творением, но иллюзия была неплоха. С другой стороны, Констант, создав нечто привлекательное, мог решить, что оно достойно осуществления. Город все рос, вытягиваясь вверх, обрастая этажами снизу, и внутри его уже начинали ходить люди, а вокруг летали крошечные дирижабли. При этом совершенно не ощущалось, чтобы для Константа это было нечто сложное. Пальцы его шевелились, брови были сдвинуты к переносице, взгляд сосредоточен. И — иллюзия отделилась и переместилась к центру камеры. – Насколько хорошо Семь Небес защищают мой мир? – спросил он неожиданно. Артрир поднял брови. – С чего ты взял, что они защищают этот мир? – Для чего-то же они создали его, – не задумываясь, ответил Констант. – И как одно соотносится с другим? Констант долго смотрел на него. Иллюзия между ними все усложнялась. Искры осыпались на пол, с него взметнулось облако, в котором угадывались диковинные растения, которые едва ли можно было встретить под Семью Небесами. Вокруг их цветов кружились странные птицы и насекомые, и цветы оплетали город сложнейшей сетью из стеблей и листьев, а затем этот кокон осыпался. На полу выросли горы блестящего пепла и тут же исчезли, а камни пола засветились и стали прозрачными. Город же рос вверх и вниз, и летательные аппараты менялись от более-менее привычных дирижаблей к совершенно невероятным машинам странных форм и неожиданных скоростей. Иллюзия не заслоняла Артрира от Константа, они смотрели друг другу прямо в глаза, и если Артрир забавлялся и вопросами, которые ему ставили, и ответами, которые от него ждали, то Констант был очень серьезен. – Если Семь Небес решили создать этот мир, – медленно повторил Констант, – они взяли на себя обязанность по защите его. – От чего? Констант помолчал немного и предположил: – От других миров? – А с чего ты взял, что они создавали другие миры? Иллюзия между ними начала вращаться, а вокруг нее в противоположную сторону закрутились города помельче. По их поверхности заскользили люди в странных костюмах. Артрир видел такие в некоторых из своих видений; то ли было открыто Константу, или он наблюдал иные миры, сложно было предположить, Артрир в любом случае следил за иллюзией, отмечая не столько выдумку Константа, сколько средства, которыми тот ее изображал. В какое-то мгновение иллюзия стала до такой степени плотной, что создалось ощущение материальности, но немного времени спустя она снова была прозрачной. Констант недовольно смотрел на него. – А как еще? – недовольно спросил он. Артрир пожал плечами. По его воле иллюзия замерцала немного, ее контуры начали двоиться, и вскоре благодаря самоповторению город увеличился втрое. Вокруг него летало немного больше спутников, и по ним ползали такие же люди в скафандрах, иллюзия увеличилась в сложности, но сохранила прежние размеры. Он смотрел на Констант, усмехаясь. Констант посмотрел на иллюзию. Она начала съеживаться, а затем превратилась в тиару с семью рогами. Улыбка Артрира стала походить на оскал. Констант же пристально следил за ним. А тиара немного изменилась — и такую тиару не надевал никто из жрецов храма Семи Небес, но это не значило, что она не существовала более нигде. – Поэтому я спрашиваю. Семь ли Небес создавали иные миры, Финниан. И если Семь Небес, то отделяли ли они мой мир от иных непроницаемыми пеленами. Если же иным… силам доступно то же, то как защитить мой мир. – Что за чушь ты несешь. – Артрир скривился, как от зубной боли. В раздражении он потер лицо руками и сморщился еще больше: то ли кожа на ладонях стала слишком чувствительной, то ли он до такой степени отвык от любых прикосновений, что самого малого достаточно для болезненных ощущений. То ли его злость играла с ним дурную шутку. Невозможно было даже предположить, что Констант завел этот разговор, чтобы потом донести о нем Семирогому. Совсем глупо казалось допущение, что он соберется когда-либо потом обращать все сказанное против Артрира. Едва ли их подслушивали — невозможно, потому что где недостарался Констант, добавил несколько плетений Артрир, и никакие силы в этом мире, все старания жрецов не смогли бы ничего противопоставить. Потому что Храм мог обращаться к самому созидающему основанию, но с инициацией Констант и Финниан Артрир, сын Юлианы Вальдор открыли его в себе. Так что им дозволялось куда больше и на куда более глубоком уровне. Все же Артрир не хотел говорить о том, что самому ему не представлялось сколь-либо важным. Констант взмахом руки рассеял иллюзию и встал, сложил руки на груди и поднял подбородок. – Отвечай, – приказал он негромко. Артрир, юный совсем парень, тощий и бледный, с блеклыми глазами, чьи зрачки заполняли почти всю радужку, с любопытством смотрел на него. Его плечи были спрятаны в ветхую рубаху, штаны на ногах были, возможно, старше Константа, и что на запястьях, что на щиколотках были закованы широкие браслеты кандалов. – Твоя сила велика, дитя, не могу не отметить, – кротко сказал он, усмехаясь. Он не мог противиться воле Константа, как бы ни хотел или старался. – Я вообще не думаю, что Небеса желают защищать нас, император. Я вообще не считаю, что твой мир нуждается в твоей защите и тем более твоей жертве. Смирился бы ты, дитя, ты всего лишь один из простых смертных. Констант опустился перед ним на колено и заглянул в глаза. – Я знаю, Финниан, – тихо произнес он. – Ты знаешь это, а еще лучше, что одно время магия была почти неподвластна магам. Ее было то слишком мало, то слишком много. Простые маги, не храмовники, не замечали разницы, они все равно работают с ней иными способами, но храм, обращающийся к ней напрямую, никогда не мог предугадать, как пострадают от нее жрецы. – Ты был защищен от этого, – заметил Артрир. – Избавь город от магии. Избавь от нее ящеров, носящих письма с седьмого круга на третий. Избавь дирижабль, на котором другой твой племянник возвращается сюда, и что будет? – Избавь от магии мир, сопляк. Эту камеру, например. Что останется? Констант отступил. Артрир сплел пальцы рук и подготовился. Они смотрели друг на друга, сохраняя в голове образ камеры, но слой за слоем счищая с нее словесные заклинания, технические плетения, защитные сети, силовые линии, структурные лучи, все остальное. Артрир отрешенно порадовался, что вбил в голову Константа достаточно благоразумия, чтобы тот не забывал о защите находящихся рядом с ними людей: камеру окружал плотный барьер, по которому можно было определить, что внутри творится некая магия, но невозможно — какая именно. Пол под их ногами стал беспросветно-черным, а вскоре и стены с потолком. Артрир по-прежнему сидел, Констант стоял, но не на полу — в нигде, в несуществовании, из которого они могли направиться в иной мир, не под Семью Небесами, могли вернуться сюда, могли что угодно — только не творить простую магию. Констант поднял руки, и никакой иллюзии не образовалось между ними. Он посмотрел на кандалы на руках и ногах Артрира — и они были так же черны, как и то, что заменило им границы камеры. Он хотел спросить, причиняет ли ему мучения такой тесный контакт с этим странным состоянием, но прикусил язык: он сам мог это проверить. Так что Констант протянул руку и дотронулся до стены — никаких ощущений вообще. Он опустил голову, чтобы посмотреть на свою одежду — в нее тоже были вплетены магические нити: этакие простейшие защитные заклинания, – а видел только пустоту на их месте. Артрир и он обменялись понимающими взглядами, Констант подошел к нему, и Артрир ткнул его пальцем — ничего, а должно было наградить его несильным болевым ощущением. – Хочешь пойти еще дальше и разрушить себя? – полюбопытствовал Артрир, щурясь. Констант отступил. Вскоре он стоял на каменном полу, спину Артрира холодила стена, и восстанавливался привычный пыльный, душный запах. Померцал и выровнялся свет. Констант стоял, жуя губы. Затем он поднял взгляд на Артрира. – Он отличается от этого небытия, – пробормотал он. Артрир медленно кивнул. – Это небытие куда безопаснее, чем иное. Ты создавал и еще другое, Финниан, – произнес Констант. Во взгляде его угадывалось презрение. – Я не создавал небытия. Оно никогда не интересовало меня, – спокойно ответил тот. – Ты убивал, – обвиняюще сказал Констант. – Ты тоже. Констант помрачнел и отвернулся. Но он обратился к Артриру снова: – Он хочет того же, что ты? Артрир выдохнул и опустил голову. – Он не может хотеть того же, что я, потому что он не знает того, что доступно… было доступно мне. Возможно, он видит то, что творят другие люди под Семью Небесами, и жаждет того же. Не знаю. – Он опасен этому миру. Его следует найти. – Попробуй, – безразлично ответил Артрир. Констант раздраженно фыркнул. – Нет, правда. Попробуй. Ты видел это небытие, в котором где-то, возможно даже, рядом с тобой, существует человек, являющий собой все то же небытие. В непроглядной тьме ты хочешь найти совсем маленькое черное пятно. – Но ты же ощутил не хуже меня, что он вернулся сюда! – в негодовании воскликнул Констант. Артрир пожал плечами. – И ты ощутил не хуже меня, что невозможно найти его, даже обладая твоей возможностью видеть все. Констант скривился и покосился на дверь. – Мне пора, буркнул он. Артрир склонил голову. Вскоре к браслетам кандалов вернулись другие, на них были закреплены цепи, на голову Артриру надели шлем, а на руки блокирующие перчатки. Артрир снова погрузился в почти полную слепоту и глухоту. У него опять образовалась уйма времени, чтобы попытаться понять: как среди миллионов обитателей Высокого города найти — ему ли, Константу, Уно и по каким признакам — того преступника, который способен был перемещаться между мирами, создавая странные матрицы, требующие многих жертв. Он снова стоял у алтаря, и Семирогий объяснял Артериру и Валедор, отчего может быть нестабильна магия, дарованная им Семиликим, и кто преграждает им доступ к ней. Они тоже не могли продвинуться дальше установления нескольких мест со странным магическим фоном. Констант вернулся во дворец и попал прямиком в руки Миры. Она сообщила ему, что министр Керниан желает видеть его, по возможности немедленно, и хочет сохранить их встречу в тайне. А помимо него: мэтресса Балори, четверо советников, от них же поступило прошение о проведении внеочередного совета, и от Авеники принесли записку, а вскоре после от нее же пришел паж, чтобы узнать, смог ли Констант ее прочитать. Он посмотрел на записку, покосился на Миру и отодвинул Авеникин конверт на дальний край. Он предполагал, что и она, и министр Керниан будут хотеть чего-то схожего — обсуждения планов по его обручению с Теодорой. И если Керниана можно было выслушать, поинтересоваться, что именно и как следует делать, а затем согласиться с ним, то Авеника требовала куда большего, чем просто следовать ее мнению или позволить распоряжаться празднествами при дворе. Последнее было тем более спорно, что ответственной за них считала себя мэтресса Балори, а она своим делилась крайне неохотно. Еще же Константа дожидалась записка от шестирогой жрицы: она встречалась с Теодорой и наверняка желала поделиться своим мнением о ней. Более всего Констант хотел оказаться ненадолго в тишине и спокойствии, отказаться ото всех забот и хлопот и просто помолчать, не цепляясь ни к какой мысли, не поддаваясь беспокойству. Он еще раз перебрал письма на столе, выискивая что-то. – М-м… – неуверенно начал он. Мира насторожилась. Констант смущенно покосился на нее. – Я слишком увлекся всеми этими делами, вам не кажется? – продолжил он. – Это объяснимо, ваше величество, грядущее событие является, бесспорно, одним из важнейших в вашей жизни, – осторожно ответила Мира, не до конца понимая, куда он клонит. – Я обменивался письмами со всеми подряд. Только с… м-м, моей невестой как-то очень редко, – произнес он и снова скосил на нее взгляд. – Ах, ваше величество, подозреваю, что принцесса проявляет невероятную деликатность, не желая обременять вас еще и своим желанием наслаждаться вашим обществом, – тут же подхватила Мира, облегченно улыбаясь. – К сожалению, от нее не приносили писем для вашего величества. – Потому что я ей ничего не писал, – буркнул он. – Сообщите Керниану, что я охотно встречусь с ним немедленно в тайном кабинете, и пошлите за ним кого-то, кого определит Хельма. Я хочу видеть Теодору. Он встал и подозрительно посмотрел на Миру. – Это же не будет выглядеть как-то… – Это будет выглядеть как знак вашего расположения к вашей невесте, ваше величество, – ответила та. – Возможно, кто-то сочтет это несколько непристойным, но многие отнесутся к этому с пониманием и уважением. Принцесса расположила к себе всех, кто уже познакомился с ней. Она поклонилась обрадовавшемуся Константу и отступила в сторону. Он скрылся на несколько мгновений в соседней комнате и вернулся с альбомом. – Ее заинтересует? – спросил он, держа альбом с эскизами кораблей. Мира улыбнулась немного испуганно. – Ну да, да. Знаю. Государственная тайна. Я доверяю ей, – просто пояснил Констант. – В таком случае у меня нет оснований сомневаться в вашем решении, – ответила Мира, кланяясь — больше чтобы спрятать взгляд, чем по необходимости. – Я не это спросил, – неожиданно оскорбился Констант. – Ей — понравится? – Флот Ревадии не представляет из себя ничего особенного. Левалийский другое дело, и принцесса вполне может быть с ним знакома. Констант пролистал альбом. – Тут пассажирские корабли, на которых можно совершать развлекательные поездки. Как на ее дирижабле, – пробормотал он, словно оправдываясь. – Она рассказывала и о море. Он смущенно улыбнулся и посмотрел еще несколько эскизов. Затем спохватился, закрыл альбом и поднял взгляд на Миру. – Вы свяжетесь с Кернианом? – Разумеется, ваше величество, – ответила та. Констант кивнул и ушел. Мира осталась стоять с задумчиво поднятыми бровями и мягкой усмешкой. Хельма Брангон, ворвавшаяся в кабинет, увидев ее, застыла на месте, затем подошла крадучись и заглянула в лицо. – Что восхитительное случилось в этом буйном царстве? – спросила она. – Его величество изволит считать, что несколько спокойных минут может провести только рядом с полярной совой, – улыбнувшись чуть шире, ответила Мира. – Он также желает встретиться с мэтром Кернианом, но не раньше, чем обретет душевное спокойствие. – Рядом с полярной совой, – добавила Хельма, ухмыльнувшись. – Именно. – И ожерелья в некий театр с фениксом над главным входом с курьером отправлять уже не нужно? Мира закатила глаза. – Дайте время, полковник, – ответила она. К великой радости Константа, в которой он постыдился бы признаться кому угодно, Теодора, а с ней Листа Ройтер и Фрея Дездар сидели в саду, разбитом под окнами ее комнат. Фрея вышивала, Листа Ройтер осваивала лютню, Теодора пыталась читать. На самом же деле книга лежала на ее коленях, сама Теодора смотрела то на фонтаны рядом, то на розовые кусты, цветшие обильно и пышно и такими цветами, которых трудно было представить. Иногда она поднимала лицо вверх, словно в надежде увидеть небо, но только удивленно поднимала брови. Листа Ройтер первой увидела Константа, вскочила и поклонилась ему. Фрея присела в реверансе и не сдержалась — обменялась лукавой улыбкой с Листой. Теодора же была искренне удивлена. Она смогла не признаться в этом, только сказала, что бесконечно рада и благодарна за то, что он нашел возможность составить ей общество. Она восхищалась розами, которые придворные садовники выводили в невероятных количествах, искусной планировкой и инженерными талантами людей, сконструировавших дворцовые помещения и садовые артефакты, и речь ее лилась без препятствий, действительно успокаивая и заставляя улыбаться — как и ее длинные, почти бесконечные письма, рассказывающие с замечательной смесью добродушной усмешки и какого-то внимательного, заинтересованного уважения о простых, но и сложных вещах. Констант сел рядом с Теодорой. О розах он мог рассказать куда меньше, чем желал бы, но после нескольких попыток Теодоры дать ему возможность поддержать разговор и его неловких ответов они оба молчаливо согласились, что в этом нет нужды. Фрея отлучилась, чтобы распорядиться о чае, Листа отложила лютню и взяла гитару, они расположились немного поодаль и начали делать вид, что совершенно не обращают на них внимания. Альбом лежал на коленях Константа, сам же он смотрел на розы, на фонтан, на стены дворца, слушал и улыбался. До них доносились приглушенные звуки обычного утра: что-то гремело, стучало и катилось; кто-то спорил, где-то вскрикивали — возможно, стукнулись пальцем ноги о ножку стула, предположила Теодора, и они с Константом засмеялись сочувственно и самую малость злорадно. Он все же спросил, как она осваивается во дворце, и с облегчением слушал ее рассказ о тех нелепых ситуациях, в которые Теодора попадала, потому что привычки и правила здесь все же значительно отличались от дворца ее родителей. У нее были красивые немного полные руки; Констант отметил, что Теодора не носила колец, но на запястьях ее было великое множество браслетов. Он не осмелился перевести взгляд на ее лицо по самым разным причинам: ему все еще непросто удавалось соотнести живого человека с тем представлением, которое он создал по письмам. У него все еще не получалось принять ее, но, наверное, именно этот голос только и должен был читать ее письма. Альбом почти не пригодился. Констант только и сказал, что принес его, чтобы развлечь Теодору, возможно, предложить еще и такое путешествие – «когда-нибудь», после замешательства добавил он, представив вдруг, что в путь предстоит отправиться и ему. Альбом заинтересовал Теодору — или она так показала; она сосредоточенно листала его, задавала многочисленные вопросы, на которые Констант отвечал охотно и подробно. Ему, впрочем, было куда приятнее молчать и слушать ее — или просто молчать рядом с ней, признался он себе. Его спасла Зельда Леанон. Она встала перед ними, поставила на землю ящик и поклонилась Константу. – Я вернулась к моей любимой модели, ваше величество, – пояснила она. – Ваши придворные одеваются так мудрено, что любой художник возрыдает от радости, сталкиваясь с таким количеством вызовов своему мастерству. Если бы они еще не трещали непрестанно, я была бы счастлива, но эти же балаболки считают, что чем выше положение тут, тем длиннее должны быть речи. Принцесса, молю вас, даруйте мне тишину. Если, разумеется, император не желает наслаждаться вашим очаровательным голосом. Констант посмотрел на Теодору: она с легкой улыбкой ждала его ответа. Он усмехнулся. – Я наслаждаюсь очаровательным голосом светлейшей принцессы Теодоры, это бесспорно. Но ее приветливое молчание — не меньшая благодать для меня, если она позволит мне вкусить ее. Теодора улыбнулась чуть шире и склонила голову. Затем она повернулась к Зельде и подмигнула ей. Та без лишних церемоний уселась на ящик, положила щиколотку левой ноги на колено правой, пристроила сверху альбом и примерилась. Теодора продолжила изучать эскизы в альбоме. Констант смотрел на нее. Немного позже перед Константом оказался паж с запиской от Миры. Та напоминала ему о встрече с министром Кернианом, и Констант не без сожаления попрощался с Теодорой, на прощание легонько сжав ее руку. Она осталась сидеть на скамье; Зельда провожала его взглядом. Затем она потребовала, чтобы Теодора сменила позу, и перевернула лист. После совсем короткого времени вдали от бесконечной суеты Констант без особого недовольства вернулся все к той же злосчастной теме, все еще вызывавшей у него острое раздражение — особенно когда Теодора уже прибыла: обручению с ней. Отчего-то у него получалось относиться к Теодоре с почтением, наслаждаться ее обществом, признавать, что брак с ней необходим, особенно если учитывать, что благодаря ему оплачивается долг давнего предка беспокойным и вечно недовольным соседям. При этом он сильно раздражался уже оттого, что ему напоминали: вскоре у него будет жена и он станет чьим-то мужем. Наверное, только рядом с Теодорой он смирялся с этой необходимостью, а постоянно быть рядом с ней не выходило. Министр Керниан доложил ему, что посол Левалии прислал ему не одно письмо, в одном из дипломатических пакетов была вложена и записка от принца Сефиана: в ней тот очень недовольно отзывался о решении ограничить на дворцовых празднествах присутствие иностранных лиц. Кое на что Керниан также желал обратить внимание Константа: в посольство Левалии прибыли не только ближайшие родственники правящей семьи, но и некоторые военные. – Что значит ограничить? – возмутился Констант. – Специально для них во второй и третий дни монна Авеника что только не устраивает. – Но не в первый, ваше величество. И это вызвало особое негодование левалийских князей, но и многих других. Керниан перечислил всех тех, от кого получил похожие письма. Затем он сказал: – Впрочем, я не могу не отметить, что предложение об именно таком расписании было сделано ее величеством вдовствующей императрицей и было одобрено мэтрессой Балори. Констант не мог не знать этого: Авеника попыталась сделать вид, что жаждет обсудить с ним, как именно следует организовать празднества, но у нее уже были составлены развернутые планы на неделю после полуночи обручения. Констант трусливо согласился, не утруждая себя их изучением; позже и после очень аккуратно составленной речи Миры Хильденот, в которой она разнесла его беспечность в труху, он задумался, так ли был прав, позволив Авенике заняться ими. Помощь пришла, как ни странно, от Тамалы Балори: та нашла какие-то положения, прецеденты и даже строки в свитках Семи Небес, где указывалось: наследник, обручаемый с наследником, должен устраивать торжества, на которых хвалу обрученным будут провозглашать равные. Наследник и ненаследник, обручаясь, могут не относиться с таким тщанием к одобрению равных. Император же может пригласить равных себе — а в случае с Константом это требовало бы отправлять письма на другие континенты, но никак не в соседние государства, потому что их власть и мощь были заведомо несопоставимы; и кроме того, Алатея Ревадион, очень вскорости после определения Теодоры в супруги Константу издавшая и декрет об изменении престолонаследия, показала, как именно относится к браку дочери. Аргументы Балори не добавили любви к ней со стороны Керниана, но он смог сообщить эти аргументы и Ревадионам и князьям Левалии, называвшим себя их ближайшими союзниками и покровителями одновременно в точности и так, чтобы они не нашли оснований для громкого недовольства. Вообще, именно это положение Теодоры устроило всех в Вальдоране, правда, говорить об этом вслух начали, только когда она уже была во дворце. Точно также расписание торжеств было известно давно. Авеника уже добилась у Константа разрешения проводить у себя небольшие праздники, предваряющие основное торжество, и он знал очень хорошо — Керниан, заглядывавший на некоторые из них, тоже, – что Альдар Левалион и его дети бывали приглашены и приходили; также и в ревадийское представительство часто отправлялись курьеры с письмами Авеники, а оттуда возвращались с благодарностями. Храм одобрил желание императора и его супруги провести первый день своей совместной жизни в окружении подданных, и по Высокому городу распространялись слухи со словами высших жрецов о возможности, при защите Константа Вальдора, ввести Теодору в алтарный зал, что радовало народ еще больше. Так что события, беспокоящие Керниана, озадачивали Константа. – Вы говорили с монной Авеникой? – спросил он. – Ее величество находится в недоумении, точно так же, как и я, – ответил Керниан, поклонившись. – По ее словам, она делает все возможное, чтобы, являясь матерью и помощницей вашего величества, поддерживающей вас во всем, показать ваше благое отношение к близким для принцессы Теодоры людям. – Она наверняка говорит, что рада знакомству с Теодорой и благодарна Ревадии за нее, что делает все возможное, чтобы показать собственное уважение, и так далее, – продолжил Констант, глядя в сторону. – И конечно же, Ревадионы не приглашены туда, где есть кто-то из Таниго, а Левалии часто получают приглашения, отправляемые странным образом. Керниан согласно склонил голову. Констант со всей силы сжал подлокотники. Поколебавшись, он спросил: – Известны ли вам желания Теодоры в этом отношении? – Ее императорское величество заверила меня, что расписание празднеств одобрено с принцессой, – сообщил ему Керниан. – Вы спрашивали ее? – Я был представлен принцессе на одном из вечеров ее величества, к сожалению, наша встреча была слишком краткосрочна, чтобы я успел задать ей этот вопрос. Прошу прощения вашего величества за мою нерасторопность, но тогда я не знал, что мне понадобится ее подтверждение, – ответил Керниан. Констант сжал руки еще сильнее и недовольно уставился в сторону. – Впрочем, – милосердно продолжил Керниан, – я имел удовольствие говорить с мэтрессой Балори. Она подтвердила, что принцесса всецело полагается на совет вашей матери. Констант посмотрел на него куда более радостно. – Следует ли мне отослать им какие-то письма? – спросил он. – Только если вы желаете объявить им войну, – усмехнулся Керниан. – Я все чаще думаю об этом, министр, – скривившись, признал Констант. – В таком случае я полностью полагаюсь на ваш опыт. – Благодарю вас, ваше величество, – ответил тот. – Если позволите, я хотел бы сослаться на него сейчас. Я не всегда относился с одобрением к знакомствам, которыми ее величество вдовствующая императрица окружала себя. Сейчас же я с чрезвычайным интересом слежу за вечерами, которые по ее поручению организуют фрейлины, и охотно посещаю их. Очень, очень любопытные случаются встречи. Но на них не происходит ничего, достойного внимания. Ваше величество может развлечь себя иными способами. – Ваши слова не означают ведь, что мне следует сократить и время, которое я провожу в обществе моей матери, – уточнил Констант. – Ни в коем случае. Скорее, следует пользоваться любой возможностью выказать ей свое сыновнее почтение. Но не вечером. Констант долго сидел неподвижно после ухода Керниана. Тамала Балори приняла предложения Авеники. Хельма Брангон шипит в ее адрес, но безропотно пропускает любых ее гостей. Мира следит за тем, чтобы Констант не оставлял записки Авеники без внимания, пусть и не сдерживает острот в ее адрес. И не без участия Авеники посольства на седьмом круге снова напряжены и жаждут то ли становиться на колени ради возможности побывать во дворе, то ли вцепиться друг другу в глотки. Это, как ни странно, устраивало его куда больше, чем Констант желал признаться себе.