Враг коленопреклоненный

Ранним утром Семирогий сидел во главе длинного стола и с вежливой улыбкой на лице слушал, что обсуждали другие. По правую и левую руки от него расположились жрецы с шестью и — далее — пятью рогами на тиарах (утром, за завтраком, эмблемы с рогами украшали воротники их мантий, головы же были непокрыты); они негромко переговаривались: кто о молитвенных песнопениях вечером и ночью, которые вел в какое-то время, кто — о переживаниях, видениях, дарованных во сне по милости Небес. Сам Семирогий чувствовал себя неожиданно бодрым, словно сбросил немало лет и избавился от доброй половины болезней. В который раз он прикидывал, кто наденет его тиару на голову, когда самого Семирогого положат поверх погребального костра. Мысли эти посещали его куда реже, чем во второй-третий-пятый годы после того, как он прошел обряд посвящения. Тогда Семирогий ощущал собственную смерть и пустоту во главе большого обрядного круга, собиравшего всех высших жрецов только в исключительных случаях. Тогда ему казалось, что без той великой силы, которую Небеса изливали через него, случится нечто тяжкое и непоправимое: он утвердился на ключевом месте, прочувствовал всем естеством ту гармонию, равновесие, которые были дарованы миру создавшими его Небесами, и казался себе единственным звеном между ними и простирающимися ниже землями. Позже Семирогий все же — не без болезненных ощущений и очень сильно пострадавшего самолюбия — смог убедиться, как велико значение каждого жреца в пирамиде, которую представлял себе, размышляя о дарованных ему видениях, и что храм будет существовать и даже преуспевать вне зависимости от того, кто возглавит его. Слабого укрепят, сильному взвалят на плечи столько, что его шея станет гибче; неуверенного вдохновят, чрезмерно смелого укротят. Храм останется не обрамлением для одной, сколь угодно яркой личности, а единым организмом, в котором каждый член по-своему важен. Шестирогая жрица охотно обсуждала, какие именно песнопения должны быть включены в обручающее Константа и Теодору служение; при этом она избегала говорить слишком много о невесте. В ее нежелании мало было неуверенности, и Шестирогая охотно давала это понять; Семирогий видел также в ней какую-то растерянность. Было ли это связано с Теодорой или с чем-то, прозвучавшим в ее словах — либо вообще с какими-то линиями, простиравшимися от нее в будущее и на несколько мгновений открывшимися Шестирогой, чтобы намекнуть на самые разные возможности в будущем, связанные с Теодорой, Константом и всей империей, Семирогий не мог определиться. Храм был оживлен в последнее время. Сначала жрецы вернулись после опыта в прокуратуре, полные впечатлений и готовые рассказывать бесконечно, с чем столкнулись и к каким возможностям прикоснулись в то время; кто-то был бесконечно болен, но восстановился неожиданно скоро; кто-то, напротив, только начинал чувствовать упадок сил и странное ощущение между здоровьем и болезнью. К некоторым начали приходить невероятные картины из будущего, прошлого или вообще неизвестных обществ; кто-то, занимавшийся более заклинаниями, обнаруживал неожиданные способности либо непроизвольно придумывал невероятные матрицы. Старших жрецов озадачивали и пугали отчеты о состоянии Финниана Артрира: человек, должный терять здоровье и силы, возвращал себе юность и становился куда более искусным, чем любой, самый изощренный из них — а ведь они были поддерживаемы Небесами, имели доступ к всему их могуществу и при этом ничего не могли противопоставить пленнику самой строгой из тюрем во всем, наверное, мире. При этом последний отчет, что Артрир все еще находится в состоянии, совсем близко соотносящемся со смертью, но ею еще не становящемся, вызывал у многих торжествующее удовлетворение: все же наказан, по праву причем и по могуществу Небес. Еще и предстоящее обручение императора и избранной для него, уже не наследной принцессы могло даровать не только Вальдорану, но и в особенности Храму новые силы, свежую кровь, и поэтому его ожидали с нетерпением. Вообще, сама эта возможность следить за новой семьей, обращаться к Небесам с просьбами о новом Вальдоре была великой честью для любого жреца, входившего в круг поющих такие молитвы. Семирогий был одновременно рад и удручен. Благословение Небес было велико, иные вещи он находил в совсем ветхих дневниках прежних семирогих жрецов; о некоторых не встречалось не то что упоминания, создавалось впечатление, что жрецы вообще не знали, что можно обрести и такие возможности. Как-то спокойнее стало и ему обращаться к избранной для себя магии, возможности заглядывать в прошлое и будущее. Нити, влекшие Семирогого куда-то, необязательно вперед, были послушны его пальцам, сохраняли свою целость, даже если он из-за чрезмерного усердия, внезапного любопытства, имевшего слишком много и от алчности, хватался за них слишком сильно. Он даже считал, что может разглядеть какие-то события очень далеко впереди, когда от него уже давно не останется не то что праха или благодарных воспоминаний, а и злой славы. Вальдоран в них был по-прежнему велик и устойчив, престол сохранял свое могущество, благодаря кому-то, похожему на Константа (возможно даже, ему самому), и ничто не указывало на угрозы извне. Это не значило, разумеется, что их не существовало: Семирогий до сих пор не мог свыкнуться с мыслью, что нынешнее непостоянство в тонком мире было связано с каким-то злоумышленником из-за пределов мира; возможно, нечто подобное будет случаться дальше, но ни в каком случае не создавалось впечатления о бедствиях, настигавших этот мир. Хотел бы он узнать, и что ждет отдельных людей, но для этого ему недоставало возможностей. Особенно хотелось Семирогому узнать, что станется с Финнианом Артриром, удастся ли избавить мир от него, или магия распорядится таким образом, чтобы преступник и дальше жил куда лучше, чем желал для него Храм и лично он. Увы, Небеса ограничивали его видения. Казалось бы, судьба Вальдора, пусть младшего и незначительного, не может не открываться высшему жрецу — ан нет. Рассеянно Семирогий обдумывал еще кое-что. Шестирогие обсуждали даже за завтраком — да что там, не смолкали ни на минуту, как лучше обустроить обручение Константа. Основные ритуалы исполнялись неизменно в любом случае; Констант отмахивался от попыток добиться от него мнений о частностях, все еще не в силах определиться, желает ли полного союза с Теодорой, для которого не было никаких препятствий, либо ограничиться малым обручением, не ограничивавшим его и ее свободу больше минимально необходимого. Возможно, эта нерешительность была всего лишь притворством, чтобы избавить себя от необходимости принимать это решение; или он полагался на волю Небес, а она могла открыться, когда Констант станет перед алтарем в церемониальных одеждах. В любом случае эта нерешительность, какие бы причины не лежали в ее основе, не позволяла Семирогому разглядеть пути, по которым могла бы пойти Теодора, став женой Константа. Было ли это хорошо или напротив, тоже не получалось определить; Семирогий, по большому счету, не испытывал к ней никаких чувств, даже нерасторопность, да что там, редкая глупость предка Константа не вызывала ничего, кроме насмешки — а ведь она могла привести к самым неприятным последствиям. По воле ли Небес или потому, что какие-то похожие мысли занимали их всех, Шестирогая спросила его именно об этом: не следует ли воззвать к благоразумию Константа, чтобы он однозначно определил, к чему им следует готовиться. И Семирогий охотно вдарился в бесконечные рассуждения о необычайной благодати, которой Небеса окружают Константа и через него Храм и Вальдоран, о том, что никакие события в Высоком городе, а особенно в императорском дворце не могут привести к чему-то смертельно опасному для них; что о Теодоре все отзываются благожелательно и она сама показывает интерес к людям вокруг нее и стране, в которой ей предстоит жить, что может стать благом для всех, и пока именно на это указывают видения, даруемые ему Небесами. Кажется, нечто подобное видела и Шестирогая, а с ней другие жрецы; иногда Семирогий позволял немного больше деталей в своих речах, чтобы определить: мнил ли он себе что-то или все же это видели другие. В этот раз он тоже мог убедиться: не мнил, Шестирогая согласными кивками, короткими предложениями подтверждала, что согласна с благосклонностью Небес. Семирогий закончил свою речь и потянулся за кубком с напитком. И ему показалось, что он сидит за столом совсем один. Никого из жрецов не было рядом, и только напротив, по другую сторону спиной к нему стоял — Констант, если Семирогий не ошибался. Мундир на нем был незнаком, и волосы стрижены куда короче. Сама поза была несвойственна Константу: он, скорее, стоял бы со скрещенными на груди руками в случае крайнего раздражения или недовольства, но Семирогий не мог упомнить, чтобы когда-либо держался за спиной одной рукой за запястье другой. Этот Констант стоял, подняв голову к потолку; и как-то сразу пришло Семирогому непонятное, необъяснимое знание, что он был нешуточно зол. К нему подошел — и тут Семирогий похолодел — Финниан Артрир, не менее недовольный, и жрец в будничной мантии, с семью вышитыми на воротнике рогами и его собственным лицом с недовольной миной опустился на стул. Артрир воздел руки вверх и развернулся к Семирогому, склонился и начал что-то объяснять. Констант по-прежнему стоял спиной к нему. Семирогий пришел в себя и обнаружил, что лежит на скамье вне столовой. Две пятирогих жрицы хлопотали над ним, Шестирогая и Шестирогий стояли у ног. – По милосердию своему Небеса не допустили, чтобы император окружал себя многочисленными родственниками, которые были бы преисполнены дурными намерениями, – тихо заговорил Семирогий. – Поддержка же людей, с которыми его еще сведет мудрость Небес, велика и не может быть оценена нами до конца, сестра моя, брат мой. Я надеюсь и на то, что они настоят на том, чтобы крепко связать императора и его невесту. Я надеюсь, что император не будет окутан неожиданным своим упрямством и не воспротивится их воле. – Все ли в порядке с вами, светлейший брат? – спросила Шестирогая. – Ответьте мне, пресветлая сестра, – произнес Семирогий, переводя на нее угрюмый взгляд. – Приходили ли из прокуратуры сведения о новых жертвах, совершённых тем преступником. По кивку ее головы одна из пятирогих поднялась и вышла. Через некоторое время она вернулась. – В последней почте не было ничего подобного, светлейший, – сообщила она. Шестирогие ждали. Семирогий утомленно закрыл глаза. Затем он произнес: – Когда это изменится, мы все узнаем. Настроения высших жрецов Храма Семи Небес в самом верху Высокого города, находящегося ближе всех к Небесам, становились известны и жрецам ниже рангом в храмах и часовнях на горизонте. В провинциях рядом с Вальдери они, храмы эти, вполне могли сосуществовать рядом с иными, в которых возносились хвалы другим божествам; это никого не отчуждало и не пугало, и даже храмовые службы и инквизиция смотрели на это без особого неодобрения — до тех пор, разумеется, пока хвалы эти сопровождались пожеланиями здравия и преуспевания в адрес императора. План поездки Эмирана был составлен таким образом, чтобы успеть к обручению Константа и Теодоры; его дирижабли совершили посадку в Адальоре — крупном городе, центре небольшой провинции, известной своими рудниками, мастерами-ювелирами и фестивалями поэтов. Первое было куда менее важно для Вальдорана, чем думали в Адальоре, второе — существенно, но незаменимо, а третье так и вообще часто становилось объектом пристального внимания прокуратуры: очень уж любопытные стихи могли читать на этих фестивалях поэты, и что только ни желали Вальдорам в них наиболее горячие головы. Сельское хозяйство было развито в Адальране, но не всегда успешно, потому что в нем часто случались холодные времена; люди гордились, с одной стороны, близостью к центру, с другой же, слишком много было торговцев с заграничными провинциями, и во всех их Вальдоран считали мирным и безобидным соседом. В любом случае, Адальор был переполнен; к Вальдорам могли относиться плохо и обвинять их в самых разных преступлениях, в высокомерии и безразличии, нежелании заботиться о всех провинциях равно и пристрастности, но когда один из них — все еще наследник престола — прибывал на несколько дней, видеть его хотели все. Эмиран собирался провести в Адальоре четыре дня, и один из них был отведен на вылазку к расположенным неподалеку от города рудникам. По правде, поездка развлекала и утомляла его одновременно: жизнь во дворце никак не подготовила Эмирана ко встречам с совершенно разными людьми, обладавшими абсолютно отличными желаниями и устремлениями, говорившими и выглядевшими иначе. Это было невероятно любопытно, при этом вызывало немало затруднений; Эмиран проводил немало часов в беседах со сведущими в культуре и общественном укладе провинций людьми и все равно узнавал, что кое-какие вещи совершал не так. Поездка в любом случае уже была признана успешной, и это подтверждалось многократно в письмах Константа, его советников или министров; со многими главами провинций и городов, в которых Эмиран побывал, ему уже становилось куда проще переписываться, потому что он мог задать, помимо привычных, и легкомысленные вопросы: как обстоят дела с вашей любимой лошадью, освоили ли дети-внуки грамоту, успешно ли завершился ремонт личных комнат, что угодно еще. Эмиран мечтал о нескольких часах тишины и безлюдия, о том, чтобы провести немного времени вдали от огромных толп народа, но замечал по себе, что, когда дирижабли поднимались в воздух, уже через пару часов напряжение оставляло его и Эмиран даже оказывался в состоянии шутить о море людском, собравшемся, чтобы убедиться, что он действительно убрался восвояси, а затем — о том, как где-то уже стягиваются в город зеваки, способные отдать два месячных дохода за возможность потолпиться в надежде, часто тщетной, увидеть хотя бы макушку его головы. Дирижабли приземлились на самом раннем рассвете, в девять часов Эмиран приветствовал делегацию, включавшую главу провинции, а помимо — всех заместителей и министров; оркестр состоял из добрых двух сотен людей, и от усердия музыкантов в ужасе разлетелись все птицы на двадцать верст вокруг, а затем процессия из трех дюжин повозок — частью самодвижущихся, частью запряженных лошадьми — направилась к правительственным кварталам. Адальор был богатым городом; не в последнюю очередь, потому что в нем было немало торговых домов, и рос не только вширь, но и ввысь: Эмиран с интересом смотрел на дома по обе стороны улиц, по которым его везли: в иных он насчитывал до семи-восьми этажей. Городской глава охотно сообщил ему, что технологии позволяют строить здания и выше, но для промышленности они не очень приспособлены, жить в них тоже не любят, но для управленческих целей такие многоэтажные здания очень удобны. Эмиран, уже оставивший за спиной полтора десятка городов и провинций, мог без колебаний сказать: все то же. Пышные балы, бесконечные встречи, спектакли могли немного отличаться; в Адальоре, к примеру, в честь Эмирана собирались устроить состязание поэтов — узнав об этом, Эмиран не сдержался и засмеялся, капитан Геннир осведомился у окна, в которое был устремлен его взгляд, является ли это демонстрацией бунтарских намерений провинции или всего лишь основано на желании избавиться от некоторых поэтов с особенно несдержанным языком, а еще кто-то принялся с жаром обсуждать, сколько выступлений будет содержать остроты о Константе и Эмиране, а сколько — о главах города и провинции. Впрочем, уже к вечеру первого дня были подготовлены списки собиравшихся участвовать в состязании поэтов и даже подготовлены копии их предыдущих выступлений: некоторые шутки могли показаться опасными, но тот же «Гобой» Иды Элирис позволял себе куда более болезненные выпады. Эмиран даже заявил, что некоторые поэмы написаны вполне талантливо, и решил отправить их копии Константу. Второй же день начинался с краткого посещения храма Семи Небес. Этот был куда скромнее, чем привычный Эмирану — впрочем, главный храм являлся, по сути, небольшим городом, а не одним-единственным зданием. На ступенях стояли все жрецы — и только у одного на торжественной мантии было четыре рога; само же здание стояло на круглом фундаменте, было обнесено колоннадой и ступенями и семью уровнями возносилось к небу. Стены его были изукрашены мозаикой, разноцветной настолько, что Эмиран даже не сразу смог подобрать слов; затем же он многословно и не сдерживая чувств восхищался искусностью мозаичников. Четырехрогий жрец был заметно польщен, охотно рассказывал о тех, кто придумывал картины и затем выкладывал их; городской глава стоял все это время рядом, надутый от гордости: его предки жертвовали храму немалые средства, и их имена можно было даже рассмотреть в самом низу некоторых картин. Внутри храм был разукрашен не менее пышно. Вообще Адальор отличался от других мест этой любовью к многоцветию, насколько Эмиран мог судить: кто-то красил стены зданий яркими цветами, причем каждый этаж имел свой собственный, кто-то выводил вокруг окон растительные и цветочные орнаменты; экипажи не только различались по цвету, но и были снабжены изощренными рельефами. Ткани в Адальране тоже привлекали внимание самыми дерзкими узорами; иные могли служить образцом небывалой безвкусицы, а некоторые радовали взгляд буйством расцветок. Даже жрецы следовали этой моде, и мантии их были поярче, чем привычные Эмирану, и одежда под ними была типичной для Адальора. Эмиран оглянулся, нашел Вальтгиса Тиами, одетого в костюм блекло-серого цвета, и сказал: – Любезнейший магистр, я не могу не думать о том, что уж в Адальоре-то вы сможете подобрать себе нечто не серого цвета. У того на скулах собрались алые пятна и покраснели уши. Тиами поклонился, губы его шевелились, словно подбирая ответ, но ему явно не приходило на ум ничего остроумного, а иным развлекать Эмирана он явно не осмеливался. Немного позже жрец предложил Эмирану подойти ближе к алтарному камню. Он пояснил, что их камень совершенно далек от мощи истинного и исконного, находящегося в самой сердцевине главного храма, но все же обладает многими свойственными и ему в том числе возможностями. – Допустимо ли вести к алтарю не-жреца, светлейший Четырехрогий? – заметно заволновавшись, спросил городской глава. В свите Эмирана обменялись подозрительными взглядами, где-то сзади даже зашептались. – В храме, посвященном Семи Небесам, человек, в чьих жилах течет кровь Вальдоров, может находиться с полным правом в любых помещениях, любезный мэтр Сарлинд, – тут же ответил ему жрец. – Но позволить его императорскому высочеству отделиться от сопровождения — это разве не будет нарушением всех предпринятых по обеспечению безопасности принца мер? – настаивал глава, беспокойно глядя то на Эмирана, то на людей из его свиты. Его тревогу разделяли, очевидно, немало людей; пусть «тревога» не совсем верно определяло это чувство, но все же позволить Эмирану отделиться от защитного щита и отправиться туда, где его мало кто и что защищало, было трудно, а с точки зрения распоряжений по охране так и вообще маловозможно. Они находились в храме, подчиняемом все тем же устоям и посвященного Семи Небесам, чьим ставленником являлся Эмиран Вальдор, и все же правила существовали не для того, чтобы их нарушать. Тут, правда, возникала другая сложность: кто из пришедших с Эмираном мог пойти с ним? Никто не был жрецом, никто не приходился Эмирану кровным родственником. Он сам разрешил эту задачу — обаятельно улыбнулся и произнес: – Меня будет сопровождать мэтр Тиами. Добрейший мэтр Вальтгис, вы же проходили подготовку в храме? Тиами снова затрепетал, растерянно глядя на него, на городского главу, на Четырехрогого и снова на Эмирана. – Если судить по его характеристике, мэтр Тиами обладает характером, замечательно подходящим для служения в храме, но получает больше удовольствия от нынешнего призвания, – любезно улыбаясь, продолжил Эмиран. Тиами склонил голову, смиряясь со своей участью. – Я понял, что мэтр Тиами не подготовлен, чтобы выполнять роль вашего телохранителя, – пробормотал глава, почти не разжимая губ. – Нет, – охотно согласился Эмиран. – Но от него и не требуется исполнять ее сейчас. А сопровождать меня и при необходимости защитить он может вполне. Не так ли, капитан Реса? – Он проходил подготовку, ваше высочество, – ответила та. Глава собрался было возражать и на это, но взгляд Эмирана стал откровенно угрожающим, и тот счел более подходящим заткнуться. Четырехрогий и два трехрогих жреца поклонились Эмирану и предложили войти в алтарный зал. Тиами поплелся за ними — и удивительным образом с каждым шагом походка его менялась, из скованной, немного неуклюжей становясь уверенной; выпрямилась его спина и взгляд стал цепче и внимательней. Он едва ли смог бы противопоставить что-то нескольким нападающим, объявись таковые неожиданно в храме и напади на Эмирана, но не раздумывая защитил бы его, даже просто заслонив своим телом. Группа эта немного замешкалась на границе, отделявшей алтарный зал от общих помещений храма: больше из-за Тиами, сомневаясь в действительности его посвящения, – но Эмиран уверенно шел дальше, а за ним Тиами, только поднял голову к потолку и придержал шаг, восхищаясь невероятно высоким сводом и прозрачным куполом далеко вверху, но тут же бросился догонять Эмирана. С ним действительно не случалось ничего, и Четырехрогий повел Эмирана вокруг алтарного камня — этот был совсем небольшим в сравнении с огромной плитой в главном храме; в хранилище содержались небольшие копии торжественных регалий Семирогого жреца и даже небольшая корона, очень похожая на коронационный венец Вальдоров. Эмиран знал ее — в свое время во время инициации брал ее в руки (на голову дозволено было только императору), и ощущения от этого прикосновения можно было назвать мучительными. Он посмотрел на Четырехрогого, тот поклонился ему; Тиами застыл, понимая, что увидит, и затаил дыхание, а с ним трехрогие. Эмиран протянул руки к венцу, и по его верхней кромке пробежали искры. Эмиран взял его в руки и поднял к глазам: рукам становилось больно держать его, от венца исходил одновременно жар и холод, голову сковывала боль, при этом Эмиран мог видеть куда больше, чем обычно, мог чувствовать любого из присутствовавших в храме, рассказать немало о мыслях, вертевшихся в их головах; ему начинало казаться, что вздумай он колдовать, заклинания были бы куда сильнее привычных, и усилия бы уходили в основном, чтобы сдержать их. Поднять венец еще выше Эмиран не мог — он следовал за императором, но не был им; еще немного полюбовавшись артефактом, наслаждаясь могуществом, окутавшим его по милости древней и вечной магии, а с ним и болью, Эмиран опустил венец на подушку. Затем он долго смотрел на руки — они были испещрены обильно кровоточившими царапинами; это тоже напоминало ему о тех испытаниях, которые он вынужденно проходил. Раны эти были совсем неглубоки, заживали почти мгновенно, казалось даже, что достаточно выйти из храма, и от них не оставалось следа, но сетка кровяных потеков выглядела устрашающе. Эмирана повело в сторону, он тряхнул головой, разгоняя пелену перед глазами, и перевел взгляд на алтарь: камень потемнел и одновременно стал прозрачным, и в нем угадывалась сложнейшая матрица, с которой мало что могло сравниться из известного и привычного всем присутствовавшим. Эмиран подошел к камню и положил на него руки: под ладонями он стал не черным, а темно-синим, цвета невероятно глубокого и совершенно не походившего на небесный. Жрецы встали вокруг камня, и на лицах их отражалось благоговение; светильники не только в зале, но и по всему храму начали гореть куда ярче, и отчетливее становились многочисленные тени, наполнявшие храм в невероятном количестве. Жрецы начали читать хвалебные стихи, не в силах сдержать восторга от неожиданного и благословенного проявления силы Небес, усиленной от присутствия Вальдора в храме; вне алтарного зала настроения были скорее испуганными, но все же радость тоже охватывала присутствовавших. Один лишь Вальтгис Тиами оставался беспокойным: он следил за Эмираном, видя кровь на руках и бледную, покрытую испариной кожу, был готов подхватить его в любой момент, если тот вдруг решит упасть в обморок. Но его все больше привлекала сетка на алтаре; Тиами даже склонился к ней, потому что ему показалось, что линии, опутывавшие камень, и не линии вовсе, а строки неких письмен. Четырехрогий едва не заорал на него от такого пренебрежения, но Эмиран следил за Тиами с интересом, а тот опустился на колени, затем стал на четвереньки. Губы его шевелились, брови хмурились, Тиами передвинулся на пару пядей, наткнулся на жреца, вздрогнул и пришел в себя. Он виновато посмотрел на него, так и остался стоять на коленях и перевел жалобный, обреченный взгляд на Эмирана. – Это действительно некий язык, Вальтгис? – спросил Эмиран вкрадчиво и очень тихо. Он оторвал руки от камня, и светильники в зале начали тускнеть. Экстаз, охватывавший жрецов за несколько мгновений до этого, тоже слабел понемногу, но возмущение от беспечного поведения Тиами, а затем замешательство принуждали их следить за Эмираном куда внимательнее. – Разумеется, ваше императорское высочество, – с готовностью ответил тот. – Я должен немного подумать, чтобы определить, что именно за язык, это не известное нам наречие Вальдорана, мало походящее даже на то, на котором говорили, когда возводили Храм Семи Небес поблизости от императорского дворца, но оно кажется мне знакомым. – Очень интересно, – хмыкнув, откликнулся Эмиран и протянул ему руку. Тиами смотрел на него со страхом, благодарностью и радостью одновременно, и пауза эта затянулась. Эмиран хмыкнул. – Хватайтесь же за руку, добрейший Вальтгис, и поднимайтесь! – настоял он. – Благодарю вас, щедрейший принц, – задрожав, пробормотал Тиами и опустил глаза. Он взял Эмирана за руку, тот потянул его на себя и удивился, что ему не стоило никаких усилий. Рывок оказался для Тиами слишком резким, он не устоял бы на ногах и упал, возможно даже на алтарь, не поддержи его Эмиран. Жрецы испугано вздохнули, но ничего чрезвычайного не произошло. Эмиран же продолжал держать Тиами за руку и локоть. Он спросил: – Вы запомнили, что увидели? Расшифруете эти надписи? Тиами смотрел на него с плохо скрытым обожанием. Он кивал в ответ на вопросы, но слышал ли их — тут Эмиран сомневался. Так что он тряхнул бедолагу, приводя его в сознание, и отступил. Тиами испуганно втянул голову в плечи и отступил от алтаря. Впрочем, любопытство взяло верх, и он осмотрел камень еще раз — и нахмурился, даже наклонился снова. Повернулся к Эмирану и растерянно сказал: – Я ничего не вижу. – Разумеется, – ответил тот, пожав плечами. Рядом с алтарным залом Эмиран вел себя, словно ничего внутри не произошло. Он неторопливо вытер руки платком, позволив, впрочем, Четырехрогому объяснить, что именно произошло внутри и как артефакты отреагировали на Вальдора. Тот светился от счастья и описывал происходившее многословно и в самых возвышенных выражениях. Городской глава был невероятно горд, свита Эмирана слушала рассказ с вежливым вниманием, а Вальтгис Тиами прятал правую руку, за которую его только что держал Эмиран, за пазухой. Самому Эмирану было не менее любопытно, что именно произошло. Он уже прикинул, как лучше всего составить письмо Семирогому; при значительной удаче может случиться, что в Храме Высокого города и других храмах или часовнях тоже происходило нечто невероятное. Либо это было связано с его кровью и обращением к артефактам, не более того. В любом случае, Эмиран был горд, удовлетворен и полон желания действовать. Впрочем, затем его ждал очередной обед в доме провинции — обычное утомительное действо, полное угодничества и невероятной хитрости, алчности и какой-то беспечной щедрости. Давным-давно, еще когда эта поездка только планировалась, Эмиран решил для себя, что ни в коем случае не будет ввязываться в обсуждение политики и экономики — только если ему не будет оставлено никакого выбора. В конце концов, его сопровождали немало светлых умов, которые как раз желали говорить о вещах, которыми занимались по долгу службы и призванию. Это решение многократно спасало его, потому что как бы хорошо Эмирана (да что там, и Константа) ни готовили к самым разным встречам, все тонкости удержать в голове было невозможно; любой из его советников уже знал людей — или о людях, с которыми им предстояло договариваться, и ему совершенно ни к чему было вмешательство слишком мощной силы в тонкие, даже хрупкие переговоры. Немного развлек спектакль, в котором играли двое детей городского главы, а оркестром дирижировала его сестра. Эмиран услышал шепоток за его спиной: «Если бы этот охотник набил морду принцу, было бы куда интереснее. – И правдоподобнее, этот хлюпик что противопоставить-то может». Эти фразы сопроводили ехидные смешки; Эмиран не мог не согласиться: писателю удалось выкрутить действие к победе принца, и хвалебный хор в его честь в конце был замечательным, но если бы хор пели во славу охотника, Эмиран бы порадовался куда больше. Затем ему представили сестру главы — это была высокая, худая женщина, кланявшаяся так же нерасторопно, как Вальтгис Тиами, и даже волосы ее были убраны в такой же небрежный пучок на затылке. И так же, как у Тиами, горели ее глаза и преображалось, становилось почти прекрасным лицо, когда она знакомила Эмирана с оркестром, рассказывала о том, как создавалась музыка и как они работали с певцами. Она была полна самого искреннего почтения к Эмирану; возможно даже, брат рассказал ей, что ему довелось пережить накануне в храме, и это увеличивало восторг от возможности общаться с человеком, способным управиться с силой Небес, при этом в ней не было ни тени лицемерия, и она вполне способна была спорить. Совершенно неудивительно, что и Вальтгис Тиами получил от ее общества немало удовольствия; Эмиран обнаружил где-то полтора часа спустя, что он и дирижер стояли у оркестровой ямы и горячо обсуждали что-то, она даже присела, чтобы нацарапать прямо на полу какую-то схему. Кто-то рядом с Эмираном пошутил, что Тиами наконец может обсуждать свои многосоставные схемы без оглядки на невежество собеседника; шутка была принята с одобрением. Эмиран, впрочем, увидел еще четверть часа спустя, что Тиами все еще находился в оживленной беседе с дирижером и в ее пылу перекинул вперед косу, немного расплел ее, расчесал пальцами и снова заплел, затем начал медленно завязывать на самом ее конце шнурок. Пальцы его двигались медленно и как-то особенно плавно, почти чувственно, и он не сводил внимательного, уважительного взгляда с собеседницы. Она что-то сказала — наверняка попыталась пошутить; скорее всего, это было сухое и вымученное нечто, как и у самого Тиами. Или, наоборот, он как раз и способен был понять ее шутки лучше других, поэтому засмеялся к ее искреннему удовольствию. Тиами смутился из-за собственного смеха и взглянул на нее смущенно, она же обняла его за плечи и сказала что-то подбадривающее. Какое-то странное чувство зашевелилось от этого в груди Эмирана — колкое и злое, удивившее его невероятно, насторожившее и возбудившее. Было бы здорово вернуться на борт дирижабля сразу же после обеда и спектакля — но на центральной площади устраивали празднества в честь Эмирана, и если бы он не появился там, недовольство было бы велико. Ладно в самом Адальоре — ропот был бы громок, но никто не осмелился сказать что угодно Эмирану в лицо; но газеты в Высоком городе могли преподнести это сотней разных способов, и все неприятные. Гвардейцы рядом с ним сменились; Эмиран велел передать членам свиты, что ни от кого не требуется оставаться с ним и желающие могут устроить отбой. Капитан Реса чуть приподняла бровь, кивнула и заметила, что музыка на площади очень неплоха, а столичные гвардейцы по самым разным причинам пользуются огромным успехом, так что пускай танцуют. Вальтгис Тиами тоже оставался на площади; возможно, его интересовало даже не само веселье, а возможность остаться на открытом воздухе как можно дольше. Все же Высокий город — замечательное, невероятное, волшебное сооружение — восхищал, удивлял, наполнял сердца благоговением; он был полон самых удивительных возможностей, невероятной роскоши и изысканнейших творений, привлекал самых талантливых людей, но только на первом и очень ограниченно на втором он предоставлял самую незамысловатую роскошь — возможность подставлять лицо ветру, не опасаясь обморожений. Небо, если смотреть на него с самой земли, тоже отличалось неимоверно: оно было дальше и одновременно понятнее, удивительнее, более впечатляющим. Дневное тепло сменилось ночной прохладой, но даже последить за тем, как образуется роса, было невероятно увлекательно. Даже закат казался иным, и танцы на площади без необходимости одеваться в плотную верхнюю одежду приносили куда больше удовольствия. Так что Эмиран понимал гвардейцев, не желавших лишать себя этой радости; все же он следил за тем, где пропадает Тиами — тот, невзрачный, робкий, нерасторопный человек, слишком увлеченный тайнами, которые он создавал и развоплощал, чтобы обращать внимание на жизнь вокруг, вполне мог потеряться в гуще людской. Далеко за полночь веселья стихли, народ потихоньку расходился, музыканты начали складывать инструменты. Эмиран сидел в экипаже и слушал: город, птичье пение, голоса животных; обрывки разговоров — кто-то бранился, звал кого-то, кто-то начинал песню, но не продвигался дальше двух первых строк. Экипаж тронулся незаметно для него, но двигался медленно, словно подчиняясь желанию Эмирана еще немного подрейфовать в этом удовольствии. Площадка, отведенная для дирижаблей, тоже была полна звуков: раздавались команды, бытовые звуки, которые Эмирану не удавалось истолковать; шум города остался где-то далеко, удавалось различить разве что зарево многочисленных огней на нескольких площадях. Эмиран спросил, все ли вернулись, обошлось ли без происшествий, с удовлетворением выслушал утвердительный ответ. Много позже он все же позвал камердинера и велел привести к нему Тиами. Эмирана беспокоило кое-что, и ему удалось хотя бы приблизительно подобрать слова для определения этого чувства далеко не сразу. Сама мысль о том, что полностью лишенный магии человек может без особых последствий приблизиться к алтарю, возникла в его голове случайно. Обдумав ее в более удобных условиях, Эмиран только подтвердил для себя ее верность: самым сложным было, пожалуй, преодолеть столкновение магии, исходившей от алтаря, и собственной. Тиами, бывший по сути пустым сосудом, мог избежать любых воздействий, потому что магия не встречала никакого сопротивления внутри его. Едва ли он смог удержать в себе хотя бы крупинки этой магии: для такого действия следовало быть по крайней мере готовым совершить это и знать, понимать, какие именно действия следовало предпринимать. Ни на что из этого времени отведено не было, и едва ли Тиами обладал хотя бы малой толикой тщеславия, чтобы желать себе новой способности — управляться с магией храма или родовой магией Вальдоров. С другой же стороны, следовало убедиться, что непривычная сила не нанесла ему никакого ущерба, ведь Тиами не имел никакого опыта обращения с магией, его организм смог вырасти и сформироваться без нее, так что мог существовать по иным законам. Так что Эмирану, подвергшему постороннего человека опасности по собственному безрассудству, следовало убедиться, что оно не привело ни к каким серьезным последствиям. Распоряжение Эмирана привести Тиами в очень неподходящее время привело камердинера в замешательство, пусть на совсем краткое мгновение. Эмиран хлопнул себя по лбу. – Он может спать. Я навещу его сам, – сказал он. Лицо камердинера приняло задумчивое выражение, но он поклонился Эмирану и ответил бесстрастно: – Как будет угодно вашему высочеству. – Угодно, – буркнул Эмиран. Все же было необходимо пояснить, откуда такое нетерпение, и он рассказал, что произошло в храме. Гентрик слушал Эмирана со все усиливающимся вниманием, и в одном месте в его глазах скользнул ужас. Эмиран отлично его понимал: кто-кто, а личные слуги Вальдоров знали очень хорошо, что из себя представляет магия, с которой они управляются в храме и дворце, Гентрику не раз приходилось выхаживать Эмирана после некоторых особенно неудачных опытов, он же служил, когда Эмиран проходил инициации. И чтобы Вальдору, с детства приучавшемуся к опасности этих магических сил, так беспечно подвести к алтарю постороннего человека? Так что через несколько минут Эмиран шагал по узким коридорам с каютами обычных пассажиров. Он остановился у двери с небольшой табличкой «Вальтгис Тиами» и после короткого колебания постучал. Никто не открывал ему. Эмиран постучал еще раз, неожиданно разозлившись и забеспокоившись, что его присутствие в этой части дирижабля выглядит несколько странно, и не желая выглядеть совсем уж глупо. Но Тиами был у себя — Эмиран ощущал это: ту странную пустоту, казавшуюся тенью на фоне обычных предметов. После третьей попытки тень приблизилась к двери. Движения Тиами были неуверенными, дверь он открыл не сразу, а после двух неудачных попыток. И еще больше он замешкался, увидев перед собой Эмирана. По его телу пробежало несколько судорожных волн, Тиами вцепился в дверь, словно это была его последняя надежда на спасение, и совершенно неприлично уставился на Эмирана. Тот сдержанно улыбнулся и сказал: – Я беспокоился о вашем самочувствии, милейший мэтр Тиами. Вы пережили невероятное испытание, которому я подверг вас совершенно необдуманно и безобоснованно. Вы позволите мне выразить мое искреннее сожаление в этой связи? – Добрейший, прекраснейший и великодушнейший принц, равный среди первых, сильный среди сильных, великодушный среди великодушных, я стыжусь моей слабости, о прекраснейший из прекрасных, – на выдохе произнес Тиами. И заломил руки. В глазах его заблестели слезы, и на лице утвердилось совершенно глупое и восторженное выражение, выразительное до такое степени, что Эмиран едва сдержался, чтобы не оглядеться, в какую сторону лучше сбегать. Вальгису Тиами не мешало бы позволить ему войти в каюту, произнести несколько обычных вежливых фраз, что-то подобное, но он, кажется, совершенно забыл о приличиях. – Вы позволите мне войти в вашу каюту? Я ни в коем случае не хочу обременять вас в столь поздний час, добрейший Вальтгис… или ранний? Тот отскочил в сторону, ожидаемо запутался в полах ночной рубашки — просторного, обширного, невероятно длинного, тускло-голубого в темную полоску нечто, застегнутого под самый подбородок на дюжину мелких пуговиц — и упал бы, но каюта была до того узкой, что достаточно было стать посередине, чтобы дотянуться руками до обеих стен. Так что Тиами упал на стену, отшатнулся и рухнул бы на пол, но Эмиран схватил его за плечо. Он на всякий случай оставил дверь открытой — чтобы сбегать было удобнее, если исступление Тиами станет совсем уж невыносимым — и огляделся. Каюта изначально была отмерена крайне скупо, а Тиами загрузил ее многочисленными книгами и свитками, тетрадями и альбомами. Почти половину ее занимала кровать: одна подушка была сбита в угол, на второй оставалась вмятина от головы, одеяло скомкано, и рядом с ней на полу лежали тетради. Еще четверть каюты была отведена столу, и на нем россыпью лежали карандаши и перья, линейки и шаблоны. Тиами стоял совсем близко к Эмирану, счастливо заглядывая ему в глаза. К несказанному облегчению Эмирана, он молчал. На лице его обосновалась блаженная улыбка, но на нее было несложно не обращать внимания. Эмиран отпустил его, Тиами в растерянности оглянулся, пытаясь определить, где находится стул, но Эмиран воскликнул, что не хочет создавать ему слишком много сложностей. Тот послушно замер с благоговейно сжатыми руками. Волосы его были взъерошены, из-за ушей выбивались упрямые пряди; на висках несколько прядей курчавились. Эмиран даже задумался, всегда ли Тиами украшали эти шаловливые локоны, или они образовались только после дневных событий. Впрочем, он настойчиво спрашивал его: каково самочувствие, настроение, привычные способности Тиами. Тот горячо заверял Эмирана, что чувствует себя просто превосходно, заснул сразу же, как только они вернулись с замечательных празднеств, организованных в его честь и многократно возвышенных присутствием Эмирана, и сон его был мирен и сладок. Эмиран не сдержался, пусть это было жестоко с его стороны. Он сокрушенно вздохнул, что сожалеет невероятно, что еще раз обошелся с Тиами непростительно жестоко, прервав сладкий сон. Это, разумеется, породило еще один шквал заверений, что Тиами счастлив, пребывает в блаженстве, невероятно польщен не только возможностью заверить в собственном великолепном здоровье, но и самим присутствием Эмирана в комнате, отведенной ему, недостойному такого высокого внимания, а сон его в любом случае легок и пробуждение несложно. – Вот как, – негромко откликнулся Эмиран, глядя на него. Тиами кивнул. Он упирался в стол, а Эмиран расположился ровно посередине свободного пространства. Между ними оставалось совсем небольшое расстояние; запах Тиами ощущался неплохо — мятный, с едва различимыми нотками зеленых цитрусовых фруктов. Кожа на лице Тиами была бледной, но тусклый свет льстил ей невероятно. Дурацкая рубашка, в которую был облачен Тиами, была сшита из плотной ткани, но, кажется, служила ему очень давно и поэтому уже утратила первоначальную жесткость. Она свисала с плеч мягкими складками, и когда Тиами двигался, шагал ли или переставлял ноги, льнула к телу очень ласково. – Действительно ли благодарны, добрейший Вальтгис? – спросил Эмиран. – Я помню это ощущение, когда первый раз оказался рядом с алтарем, когда брал первоначальную корону Вальдоров, поделку с которой вы видели. Очень болезненное ощущение. Вы наверняка переживали нечто подобное. Глаза Тиами заблестели от слез. – Милостивейший, щедрейший принц, – ответил он дрожащим голосом. – Ваш ничтожный слуга постиг всю красоту и великолепие этого мира по вашей невероятной доброте! Я нижайше прошу ваше высочество поверить мне, что это было удивительнейшее переживание, позволившее мне прикоснуться в великому и неизведанному, чего я лишен. Это воспоминание я сохраню в самом надежном тайнике своего сердца, чтобы обращаться к нему в сложные времена. Эмиран недоверчиво посмотрел на него. Тиами повесил голову. – Я лишен магии, но не только ее, – сдавленно начал он. Но с каждым словом голос его креп, обретал уверенность и выразительность, даже страстность. – С огромным трудом я различаю цвета и то не уверен, что правильно научился определять их. Я чуток к запахам, но совершенно бездарен в их различении, я вижу мир тусклым и неинтересным. Благодаря великой прозорливости вашего высочества, с которой его взгляд обратился на меня, чтобы удостоить этой чести, мне было позволено обрести всю полноту жизни, которой, возможно, не каждый обычный человек может удостоиться, даже если он талантлив в магии. Я никогда не осмелюсь просить ваше высочество еще раз излить на меня эту небывалую щедрость, но само знание о великолепии этого мира будет побуждать меня к беззаветному служению Вальдорам всей жизнью моей. – Я нисколько не сомневаюсь в вашей верности, добрый Вальтгис, – мягко ответил Эмиран. Сердце его билось лихорадочно, а в груди разрастался ком сильных чувств. Признание Тиами взволновало его куда больше, чем он желал, был готов принять; Эмирану было жалко его и стыдно — он очень хорошо понимал, что Тиами здорово удивится, узнав о жалости, чего доброго придет в отчаяние. – Удивительно, что переживания, которые награждали меня болью и страхом, расцениваются вами как богатство. Возможно, впрочем, правы вы, а не я. И все же прошу вас, – Эмиран положил руку ему на плечо и приблизился вплотную. – Если вы будете чувствовать недомогание или ваше состояние начнет отличаться от привычного, немедленно докладывайте мне. Это может быть связано с нашей родовой магией, и простые врачи не справятся с ее разрушительными последствиями. Тиами прижал руку к груди. Плечо его под ладонью Эмирана застыло, он боялся даже дышать, не смел глядеть туда, и глаза его закрылись еще в одной попытке запомнить получше удивительное переживание. Глаза его медленно открылись, и Тиами в нешуточном удивлении смотрел на Эмирана. Странным образом тот понимал причину его удивления: Тиами снова видел мир в ярком, насыщенном цвете. Так что он изучал лицо Эмирана, как если бы видел впервые, бросал короткие взгляды то на кровать, на картины н на стенах, то на дверь и то, что видел в проеме, и снова его глаза обращались на Эмирана. А у того покалывало ладони. Возможно, в местах, проколотых прежде днем репликой короны, возможно, к тем ссадинам покалывание не имело никакого отношения. Одно Эмиран осознавал точно: он слишком, подозрительно хорошо ощущал переживания Тиами, понимал их как бы не лучше собственных. Возможно, причиной этому был характер самого Тиами: насколько старательным он был в отношении своей службы, настолько тщательно изучал себя. Эта же его особенность позволяла Эмирану разбираться в чужой душе получше собственной. Было ли Тиами открыто подобное, но в его отношении, Эмиран думать отказывался. Он вернулся в свою каюту успокоенным и обеспокоенным одновременно. Гентрик не ложился спать, даже не снял ливрею. Он молча проследовал за Эмираном в гардеробную, помог снять мундир и галстук, затем все же собрался с духом и спросил, как чувствует себя Тиами. – Неплохо, – рассеянно отозвался Эмиран, расстегивая манжеты. – Куда лучше, чем желала бы предполагать твоя злорадная душа. Очевидно, особенности его природы отреагировали как-то непредсказуемо и неожиданно, но справились наилучшим образом. Мне даже интересно, что именно он смог разглядеть и запомнить. И что из этого получится. – Если мне будет позволено заметить, ваше высочество, – упрямо продолжил Гентрик. – Обращение с магией, тем более с такими сильными ее источниками, как алтарь в храме и магия вашего рода, может проявиться не сразу. – Он уведомлен о том, что я желаю неотлагательно знать о любых изменениях в его самочувствии, – огрызнулся Эмиран, злясь куда сильнее, чем определяла ситуация. Гентрик проявлял искреннее участие к человеку, неповинно оказавшемуся рядом с Вальдором, когда тому вздумалось обратиться к собственной магии рядом с алтарным камнем; он знал также, что связь Вальтгиса Тиами с Эмираном была куда сложней, чем казалось на первый взгляд, так что опасался, что этот поступок не в последнюю очередь был подпитан и желанием Эмирана наказать его еще немного. Хорошо бы его знания ограничились этим, потому что, как слишком отчетливо видел Эмиран, все становится еще запутаннее. Гентрик вынужден был удовлетвориться этим ответом. Он подал пижаму — она пахла лавандой, самую малость шерстью и чем-то древесным, Эмиран потерся о ткань подбородком, принюхался и усмехнулся, — пожелал спокойной ночи и закрыл дверь за Эмираном, когда тот вышел в спальню. В каюте стояла сонная, утомленная тишина: словно ночь несла на себе бремя, которое отказывался взваливать на свои плечи день, но делала это неприметно и смиренно, позволяя ему подготовиться к новым хлопотам, принимая взамен его усталость и вечную благодарность. Эмиран вслушивался в звуки, подошел к окну и долго всматривался в него, но мир перед ним и малая часть его, заключенная в недре дирижабля, был ленивым и сонным, не желал утруждать себя громкими звуками — как-то вообще давать о себе знать. И еще к одному прислушался Эмиран: что сейчас делает Вальтгис Тиами. У него в каюте казалось, что ощущения передаются от него к Эмирану и обратно в полной мере и беспрепятственно, сейчас же Эмиран понимал, что страх его был малообоснован. Впрочем, это понимание не мешало ему представлять очень отчетливо, как Тиами стоял перед закрытой дверью в невероятном замешательстве, затем нерешительно поднимал руку и проводил по дереву самыми кончиками пальцев, словно желал убедиться, что если и примерещилось ему, так куда меньше, чем он думал, а после оборачивался и оглядывал каюту, отгоняя от себя безнадежную печаль. Эмиран явно видел, как Тиами расправлял одеяло и укладывался в кровать, затем прятал голову в подушке и застывал, прислушиваясь к чему-то неизвестному. Эмиран мог даже разглядеть, как Тиами укладывался на спину, затем поднимал ненадолго голову, чтобы вытянуть из-под спины косу и уронить на подушку рядом с собой, и брался за ворот рубашки. Эмиран ощущал, и как бьется его сердце — потому что ритм этот совпадал с биением собственного сердца. Он зажег светильник и долго изучал ладони: на них не осталось никаких следов от царапин, смотри не смотри. И все же Эмиран не сомневался, что рядом с Тиами ладони его покалывало в тех же местах, как до этого в храме, разве что ощущения были куда менее болезненными. И еще одна мысль занимала Эмирана, пока сон не овладел им: запах Вальтгиса Тиами вживую был куда приятнее, чем бумаги, на которой он писал.