Враг коленопреклоненный

Дирижабли Эмирана прибывали к Высокому городу без особых торжеств. Около полуночи они начали подъем; в это время в кают-компании по желанию Эмирана и просьбам членов его свиты был организован небольшой праздник, на который были приглашены все, кто не находился на посту. Эмиран не мог разобраться в собственных чувствах: был ли он рад вернуться домой и оставить за спиной половину — хотя бы половину пути и снова окунуться в привычную обстановку (и Эмиран не мог с уверенностью сказать, скучает ли по той жизни), или он привык к новым для себя занятиям и необычным местам и начал получать удовольствие от обязанностей, пусть их сопровождали непривычные люди, места и — опасности. Вечеринка сочетала в себе два противоположны настроения: радость (они возвращались домой) и беспокойство. У некоторых оно проявлялось сильнее; кто-то не мог переключиться и даже во время танца мог говорить только о встречах, документах, договоренностях. Эмиран волновался. Не беспокоился: для этого были советники и чиновники, считавшие, что не все пожелания Константа исполнены, не ко всем целям удалось приблизиться. Или офицеры: отлет дирижаблей задержался из-за капитана Ресы, проверявшей и перепроверявшей их куда тщательнее обычного, а затем устраивавшей основательный допрос служащим посадочной площадки, чтобы удостовериться в полном отсутствии возможностей для диверсий. Эмиран знал, что в Адальор уже направляется группа следователей с особыми полномочиями, а армейские части приведены в состояние полной готовности — военные были уязвлены случившимся очень сильно и собирались бросить все нужные средства, чтобы восстановить репутацию. Случившееся витало неким неопределяемым облаком в кают-компании, но говорить о нем не желал никто, а в первую очередь Эмиран. После чьей-то робкой попытки спросить о самочувствии он ответил с самым надменным видом: «Великолепно, или вы рассчитывали на иное?». Это подействовало самым лучшим образом на любопытство присутствовавших; полностью избавиться от мыслей о случившемся не получалось, но настроения изменились в лучшую сторону. Присутствовал также и Вальтгис Тиами. Эмиран начал вечер с того, что еще раз поблагодарил его за решительность, которая, возможно, спасла ему жизнь. Тиами побагровел от смущения и попытался втянуть голову в плечи, но вовремя вспомнил некие неизвестные уроки и все же смог принять похвалы от Эмирана и других с неким подобием достоинства. Надолго его не хватило: когда Эмиран заявил, что уже подготовил прошение императору о присуждении награды, Тиами часто заморгал и обреченно — с упреком — посмотрел на него. У Эмирана взмокли ладони и по спине пробежал легкий холодок, как если бы совесть решила дать о себе знать. Ощущения тут же растворились, явно будучи пришлыми; Тиами склонился в поклоне и пробормотал, запинаясь, многословную и неуклюжую благодарность за невероятное, несоразмерное внимание к его скромным способностям. Он покинул вечеринку минут через двадцать после ее начала: сначала стоял у двери, старательно притворяясь гобеленом, затем, когда Линда Тельмар и еще трое людей начали петь любовные баллады, которым научились в Альнеаре. Эмиран как решил в самом начале, что альнеарцы мало чего смыслят в любви, зато восполняют это особой, изощренной чувственностью, так только утвердился, послушав до половины первую балладу. Затем его сердце было уколото неким тоскливым чувством, оно забилось быстрее — и это определенно были не привычные, свойственные самому Эмирану переживания, и не нужно было даже оглядываться на дверь, чтобы знать: Вальтгис Тиами сделал несколько осторожных шагов в сторону, тихо приоткрыл дверь и выскользнул за нее, а затем побрел в сторону собственной каюты. Эмиран с неменьшей точностью мог сказать, что тот делал дальше: посмотрел в сторону кухни, но постеснялся беспокоить тамошних работников, и спрятался в собственной каюте. Вместо того, чтобы устроиться на сон, Тиами достал листы, на которых записал, что видел на алтаре в альнеарской часовне, и подтянул к себе несколько черновиков, а изредка поднимал голову и смотрел в сторону кают-компании, словно пытался вслушаться, что сейчас в ней происходит — что делал Эмиран. Вечеринка продлилась до самого рассвета. На нее даже заглянул капитан дирижабля, чтобы доложить Эмирану, что они уже поднялись на уровень четвертого круга и к полудню, если Небеса будут милостивы, уже прибудут к конечной пристани; за него подняли тост, и он поблагодарил Эмирана за возможность содействовать ему в интересной и уникальной экспедиции. Ранним утром — Эмиран был слишком пьян, чтобы участвовать в танцах или пении без опасений уничтожить собственное самолюбие в хлам, но недостаточно, чтобы признать победителем сон — он ощутил нечто, определенно не принадлежавшее ему. Его окатило жаркой волной, а затем Эмирану даже пришлось выпрямиться и немного повернуться в кресле, чтобы скрыть неожиданное и совершенно неуместное, овладевшее его телом возбуждение. Он без колебания определил причину: сон. Чужой сон, в котором он сам не делал ничего, кроме привычных дел: стоял, вежливо улыбался, величественно кивал. К сожалению, человек, видевший этот сон, был неисправимо пристрастен и восхищался даже такими простыми делами. При этом Эмирану показалось удивительным смятение того человека — словно бы для него совершенно необычной оказывалась эта невероятная и неукротимая, не испытанная ни разу (или пренебрежительно редко и тут же укрощаемая) возбужденность. Эмирану пришлось даже задержать дыхание, чтобы унять зачастившее сердце; он надеялся только, что сны Вальтгиса Тиами быстротечны и пройдут быстро, сменившись ровным, безмятежным, приближающимся к смерти состоянием. Несколько минут, во время которых, словно по насмешке, все как будто сговорились интересоваться его мнением либо просили поддержать шутку, Эмиран пытался если не укротить чужое тело и им управляющее воображение, то как-то сменить сюжет сна на более безвинный. Ему ли удалось, сам ли Тиами начал видеть сон или смог иным способом нейтрализовать возбуждение, но Эмиран наконец смог выдохнуть с облегчением и откинуться на спинку кресла. Шум в его ушах унялся, пелена спала с глаз, и он смог воспринимать слова, обращенные к нему, даже поддержал шутку — кажется, удачно: вокруг него засмеялись, шутку подхватили и принялись рассказывать дальше. Вскоре кабину заполнил блеклый голубоватый свет — солнце вставало, и дирижабли уже поднялись на такую высоту, что рассвет можно было видеть куда раньше, чем на горизонте — осталось немного меньше половины народа, и Эмиран отправился к себе. Гентрик помог ему раздеться; у него через раз получалось сдерживать зевки, и это подействовало усыпляюще на Эмирана — ему понадобилось всего ничего времени, чтобы заснуть, чтобы почти сразу же, по ощущениям, Гентрик начал аккуратно и настойчиво будить его. Дирижабли приближались к пристани на седьмом круге города; на ней уже собрались толпы народа — куда меньше, чем когда их провожали в путешествие; ярко светило солнце, установилась отличная погода, и даже ветры были слабее обычного. Эмиран, впрочем, поморщился, когда слуги принесли ему утепленный плащ. – Подумать только, – сказал кто-то неподалеку от него, – где-то народ отлично обходится безо всех этих ухищрений. Ему тут же посоветовали спуститься на первый круг и начать наслаждаться на нем жизнью, к которой успел привыкнуть за несколько недель перемещений по провинциям, на что кто-то еще воскликнул, что предпочтет несколько дополнительных фунтов теплой одежды на плечах, но возможность наслаждаться придворной жизнью в полной мере. Эмиран был почти согласен. И все же он чувствовал себя несколько иначе: не неуверенно, не неподготовленным, а — иным. Словно часть его оставалась где-то еще, словно прежняя жизнь утратила заметную часть обаяния, разноцветности, привлекательности; возможно, Эмирану открылись иные ее стороны, или за время путешествия он смог открыть другие интересы. Кажется, он готовился знакомиться заново с Константом и прочими. Еще одна мысль беспокоила его, не оставляла, что бы Эмиран ни делал. В его привычной жизни во дворце и в аристократических кварталах вокруг него никак не находилось место Вальтгису Тиами. Все же место его службы было очень своеобразно, и рядом с Эмираном трудно было найти обязанности, подходившие бы ему и так, чтобы занятий хватало на все рабочее время. Только в карете Эмиран позволил себе не самую приятную мысль: зачем ему вообще искать для Тиами место рядом с собой? Прибытие дирижаблей Эмирана осталось во дворце почти незамеченным. Хельма Брангон написала записку Константу, но никак не обозначила ее срочность: она подозревала, что мэтресса Балори давно уже распорядилась о встрече и держит Константа в курсе. Она была права, и от Балори чуть ли не каждые четверть часа прибегали пажи с сообщениями: дирижабли выходят на траекторию сближения; дирижабли пристали, во дворце все подготовлено ко встрече крон-принца, эскорт отбыл от причальной площадки, Эмиран должен быть во дворце немногим позже полудня. Констант волновался — куда больше, чем считал возможным, при этом не находил необходимым скрывать, что рад возможности положиться на Эмирана во многом и поделиться с ним сомнениями и неуверенностью. Кроме того, он искренне радовался возвращению надежного союзника в противостоянии: против Балори, Авеники, Семирогого — против Хельмы, не желавшей ничего менять в охране покоев Авеники и аккуратно и очень ловко отмахивавшейся от любопытства Константа. Против собственных советников, министров и даже придворных: с последними, как оказалось, было совсем непросто справиться, если у тебя за плечами нет четырех десятилетий опыта, и плевать на корону на голове и мантию на плечах. Констант надеялся, что Эмиран поможет ему справиться и с газетами: из них даже самые надежные и преданные короне обсуждали в чрезмерных деталях несущественные вещи, и Констант находил некоторые обсуждения оскорбительными — многие из них относились к Теодоре. Высокий город, Вальдери и весь Вальдоран хотел знать, что из себя представляет еще одна северная принцесса, хороша ли, послушна — здорова; в сплетничьих листках бесконечны были разнообразнейшие истории — частью перепечатанные из заграничных газет, частью придуманные. Хельма доложила, а дворцовые распорядители подтвердили, что не только участились попытки пробраться на территорию дворца, но и пришлось уволить, оштрафовать и даже арестовать особенно корыстолюбивых и языкастых работников, решивших заработать легких денег, поделившись слухами о Теодоре. Констант вспыхнул и потребовал штрафовать крупными суммами и вообще отнестись к таким болтунам значительно жестче, а потом долго дулся на Хельгу, Миру и особенно мэтрессу Балори — та попросила уделить ей немного больше обычного времени, чтобы обсудить кое-какие детали празднеств, а потом почти все это время использовала, чтобы бранить Константа за неловкие, очень грубые и очевидные попытки вмешаться в сферы, в которых понимал слишком мало, а использовать нужным ему образом не умел совсем. Она делала это со свойственной ей вежливостью, изяществом даже, но таким образом, что у Константа не возникло ни капли сомнений, что она считала его вздорным и неразумным мальчишкой. Констант сгоряча пожаловался Авенике — и она подошла к нему, положила руку на щеку и сказала: – Мальчик, или занимайся всем сам, или не мешай опытным людям делать правильные вещи. Констант онемел. Он дернул головой, стряхивая ее руку со щеки, сам же корил себя, что не может придумать ничего остроумного, болезненного для нее, только — что может отдать ее под стражу или даже казнить. Что, разумеется, было тем более уничижительно, потому что не могло не служить косвенным доказательством его поражения. Поэтому он оскорбленно поджал губы и сбежал почти сразу. Ему мало что оставалось, только устраниться, что, по большому счету, играло на руку всем, а в первую очередь организаторам свадебных празднеств. Тамала Балори, впрочем, несколько времени спустя сообщила, что помощники ее помощников пообщались кое с кем из газет, предложили пару интересных, пусть незначительных, историй, поделились эскизами нарядов, которыми пополнится гардероб Теодоры, а после этого мягко и очень настойчиво обратили внимание страждущих новинок газетчиков на склоки между известными семьями за право служить одной из императриц — вдове или будущей. Некоторые из интриг, которые задумывали и исполняли придворные, не могли не вызывать восторг, а с ним и желание потребовать от финансовой полиции, а может, даже инквизиции повнимательнее присмотреться к некоторым их представителям. Так и случилось, что приветствие Эмирана застало Константа врасплох. Казалось: только что Авеника прислала еще одну записку, мэтресса Балори сообщила о чем-то незначительном, как о самом важном событии, а нечто существенное упомянула вскользь, только что Хельма сухо отвечала, что Эмиран еще не прибыл, и вот он уже кланяется Константу и говорит привычные слова приветствия, желает ему долгих лет и призывает благословение Небес в его жизнь. Он вернулся куда более смуглым; Констант не сдержался, долго изучал его лицо, удивленный, что недолгого отсутствия хватило, чтобы ему пришлось заново привыкать к Эмирану. Кажется, что-то еще было иным, но определить это не удавалось — мешали люди, собственное настроение, недовольство происходившим вокруг, раздражение от суеты и много что еще; Констант предпочел не поддаваться этому и поблагодарил Эмирана. За ними следили: пусть в самой поездке одного из Вальдоров на горизонт ничего необычного вроде как не было — случалось до этого, правда, куда более конкретно, как правило, в одно-два места, а не с таким размахом; иные Вальдоры выбирали жить где-то в Вальдери — недалеко от города, но не в нем, и это тоже не воспринималось никем как нечто невероятное. Но чтобы император отсылал в длительную поездку ближайшего своего родственника и ближайшего доверенного человека, да еще когда сам носит корону всего ничего, да еще когда вокруг него не слишком много надежных людей — предположения не строил только ленивый. Многие соглашались, что это не могло не означать недовольство Константа от чрезмерного желания Эмирана участвовать во всех его делах — иначе, как ссылку, пусть спрятанную за убедительным поводом, расценивать эту поездку не желали. Эмиран мог сколь угодно доказательно говорить о том, что поездка нужна, оказалась успешной и полезной Вальдорану, но это не разубеждало желавших злословить. Разумеется, все смотрели вдвое внимательно за тем, что и как говорит ему Констант. Тот же был привычно сдержан, разве что в какие-то мгновения хмурился, и вопросы задавал самые обычные. Эмиран и тот смотрел на Константа с неожиданной подозрительностью, словно ожидал, что тот скажет ему что-то неприятное. Впрочем, Констант затем предложил ему пообедать, и Эмиран последовал за ним, чувствуя облегчение и оттого, что избавится от многих пар любопытных глаз, и от необходимости выдерживать взгляд Константа. Тот же шел в столовую, злясь на себя за невозможность удержать чувства в узде, и успокаиваясь. Как только двери отсекли от них любопытную толпу, Констант развернулся к Эмирану. – Как твое самочувствие? – без обиняков спросил он. – Непривычно. Оказывается, здесь двигаться куда легче. И при этом холоднее. И при этом я рад, что вернулся, – усмехнувшись, ответил Эмиран. Констант мрачно посмотрел на него. – Я не об этом. – Я чувствую себя превосходно, я не пострадал особо, ваше величество, – добродушно отозвался Эмиран. – Предпочтительно было бы, разумеется, обойтись вообще без приключений, но это позволило куда лучше изучить настроения в Адальоре и убедиться, что моя свита состоит из отлично подготовленных и безупречно преданных вам и мне людей. Констант подошел к нему ближе. – Куда лучше, – буркнул он и после заметных колебаний положил руку Эмирану на плечо. – Можно было обойтись без той поездки, – пробормотал Констант куда жизнерадостнее. При этом он старался не смотреть Эмирану в глаза. – Повод для нее не отличался от сотен других поводов, с которыми я соглашался до этого, – возразил Эмиран. – Все же это важные объекты, на которых работают твердолобые люди, привычно преданные Вальдорам. Но это может и меняться. Хочу надеяться, что ваши посланники в Адальоре смогут использовать этот случай наилучшим образом. – Я уже подписал распоряжение отправить туда лучших следователей прокуратуры, указание советнику по обороне проследить, чтобы армия разобралась самым тщательным образом. И сегодня ночью собирается совет провинций, я не желал говорить там без твоего согласия, но я намерен требовать, чтобы в Адальоре были приняты самые жесткие меры, и в других провинциях тоже. Если ты собираешься продолжить поездку. – Бесспорно, – тут же ответил Эмиран и улыбнулся. – Она оказывается куда более полезной и… занимательной, чем я предполагал по началу, ваше величество. Уверен, что даже через пять лет мы будем пожинать ее щедрые плоды. – Я благодарен тебе за поддержку и намерение довести дело до конца, несмотря на случившееся, – произнес Констант. Поднять глаза на Эмирана он так и не осмелился. – Есть ли что-то, что я упустил? Должен ли я предпринять что-то еще? – Действий, уже предпринятых вами, и тех, которые вы только собираетесь совершить, достаточно. С вашего позволения я обращусь за поддержкой к знакомым в газетах. Уверен, они смогут преподнести эти события в очень занимательном свете. Также я буду благодарен вам, если вы выскажете мне вашу благодарность и поддержку при большом количестве свидетелей. Ваши слова убеждают горячих голов куда лучше самых решительных моих действий. Констант отступил от него и наконец посмотрел в глаза. Эмиран возвратил ему внимательный, самую малость насмешливый и удовлетворенный взгляд. В его глазах поблескивали искорки озорства, так что Констант заколебался немного, не в силах решить, обижаться ему или радоваться. Ни одно из этих решений не удовлетворяло его полностью, так что он отложил с выбором до ужина, а то и позже. За обедом Эмиран охотно развлекал присутствовавших разными забавными случаями — на дирижаблях, на земле по приземлении, на приемах; он называл бесконечное количество имен — многие были известны присутствовавшим и Константу: приходилось, в конце концов, если не сталкиваться с ними напрямую, то встречать их в многочисленных записках, отчетах или письмах, адресованных непосредственно ему. Эти люди были важны в определении политики в провинциях, и Констант и его советники (тоже необязательно знакомые с ними лично) могли составить определенное мнение об этих далеких людях. Иногда рассказы Эмирана противоречили ему, иногда подтверждали — в любом случае, Констант слушал его не без зависти, подозревая, что ему самому едва ли доведется спуститься на горизонт. Солнце начинало садиться; часы на Хрустальной башне пробили шесть, и им вторили многочисленные часы по всему дворцу. По распоряжению Константа была организована небольшая вечеринка, и на ней предстояло чествовать Эмирана — в первую и вторую очередь. В третью же — следовало поднять тост за Константа и его будущую супругу, тем более до обручения оставалось совсем мало времени. Эмиран не мог не сравнивать сборище с предыдущими, посвященными ему, но проводимыми в самых разных землях с непохожими обычаями. Ему нравилась возможность снова участвовать в придворной жизни, видеть знакомые лица, следить за известными противостояниями или подмечать новые; в какой-то мере дышалось ему тоже легче, потому что на этой вечеринке, особенно после третьего тоста, внимание было приковано к Константу — ему следовало сдержанно улыбаться, потеть под сотнями взглядов, заставлять себя глохнуть, когда вокруг все громче становятся шепотки, не замечать косых и открыто недружелюбных взглядов. Правда, от Эмирана ожидали определенных слов, и он поднял еще один тост за Константа, чтобы поблагодарить его за возможность ближе познакомиться с бескрайними землями Вальдоров и узнать об их нуждах и устремлениях, чтобы по мере стараний донести их до императора. Он не преминул подчеркнуть, что готов и даже будет рад продолжить поездку, когда Констант сочтет возможным. После последних слов по залу ожидаемо прокатилась волна шепотков и многозначительных взглядов; Эмиран надеялся только, что верные ему люди внимательно следили, кто, с кем и с каким выражением на лице переглядывался. Едва ли кто-то из подозреваемых был связан с людьми в Адальоре, но их реакция в любом случае могла значить куда больше, чем сами они желали бы. Разумеется, в ответ Констант не менее долго и изощренно хвалил Эмирана за превосходные результаты и выдающиеся способности государственного деятеля, которые тот проявил, а также за верность престолу и мужество. Молчание после его слов было пронизано осторожным недоумением. Затем присутствующие все же захлопали, усердствуя сильнее соседей, взгляды их метались между довольным Константом и не менее довольным Эмираном, всем видом своим говорившими: по праву, заслуженно. Только около полуночи Эмиран добрался до картографической комнаты. Двери ее медленно раскрылись, Хельма выпрямилась и щелкнула каблуками, Эмиран покосился на нее и вошел внутрь. Констант полулежал в кресле; на столике рядом с ним стоял поднос с едой и напитками. Глаза Константа были прикрыты, только пальцы постукивали в такт неслышной мелодии. Эмиран обошел стол, остановился у гор, у которых на него пытались напасть. – Там очень сильные искажения, – произнес Констант. – Да и не в этом дело. Эти горы пронизаны ходами не хуже, чем тронный зал силовыми нитями. Эмиран посмотрел на него: Констант все еще полулежал, но глаза его следили за ним. – Меня, если честно, удивляет, что нападение было совершено только в которой по счету провинции — седьмой? Адальор давно подчинен Вальдорам, едва ли не во втором круге присоединенных земель, причем присягу приносил добровольно. И ничего не было на его землях, чтобы подозревать в особой неблагонадежности, – продолжал Констант. – Другие земли куда беспокойнее, ты не раз говорил об этом, когда мы обсуждали план и маршрут. Но случилось это только в Адальоре. – Успешность этой попытки не значит, что других просто не было. Возможно, охрана более эффективна. Возможно, службы провинции. Эмиран пожал плечами и подошел к столику, налил себе вина и поднял бокал в молчаливом тосте. Констант уселся удобнее. – Полковник Брангон утверждает, что гвардейцы не сталкивались ни с чем сверх обычного. Я понимаю, что это значит. К капитану Реса должны были поступать доклады от других служб, им наверняка приходилось веселее. Все же ты передвигался по железной дороге, по туннелям, по трактам разной степени загруженности, но успешной оказалась только одна попытка. – Невозможно изолировать всю дорогу, Констант, – пожав плечами, заметил Эмиран и отступил к столу. Ему было любопытно еще раз взглянуть на дороги, по которым он ездил, поближе изучить горы — и отойти подальше от Константа. Эмиран не мог не думать, что «полковник Брангон» звучало с особым недовольством и в какой-то мере объясняло, отчего Хельма была особенно мрачна и становилась тем злее, чем ближе подходила к залу; причем раздраженность была обращена в первую очередь на нее саму, отмечал Эмиран, словно она боялась Константа куда больше, чем желала бы. Он понимал ее: оказываясь слишком близко к Константу, начинал чувствовать, что ему тяжелее дышать и мысли становятся вязче, неповоротливее и при этом куда отчетливее. Констант держал гнев в узде, что не мешало ему представлять самые разные способы пыток для людей, осмелившихся напасть на человека, передвигавшегося по его землям и исполнявшего его поручения. Точно так же было очевидно, что уверенность Константа в полной осведомленности о происходящем на его землях, в собственном могуществе столкнулась с действительностью и ожидаемо потерпела поражение. Не самое крупное, урон был минимален, более того, много знакомых Эмирана испытывали нечто, похожее на удовлетворение: с точки зрения седьмого круга, с Эмираном не случилось ничего неожиданного, более того, если бы все прошло без каких бы то ни было событий, поездка была бы признана скучной и ненужной, и это, пожалуй, оказалось бы куда менее приятной оценкой. Констант подошел к столу. Эмиран хотел было отступить подальше, но побоялся: выглядело бы очень двусмысленно. Впрочем, Константа куда сильнее интересовало, что и как происходило, ощущал ли Эмиран опасность, было ли что-то в поведении кого-то из принимающей стороны, что до этого и после указывало на причастность. Эмиран взопрел, стараясь ни словом, ни мыслью не упомянуть о странных ощущениях, о неожиданных возможностях обретаемых рядом с Вальтгисом Тиами и о возможных причинах для этого — к облегчению его, Констант был слишком увлечен изучением карты и, наверное, все еще недостаточно опытен, чтобы обратить внимание на оговорки, паузы или самоисправления Эмирана. Без какого-либо сомнения Эмиран указал и на те группы, которые, по его мнению, получили бы наибольшую выгоду, случись что с ним. Уже сейчас полномочия местных властей оказывались очень ограниченными; Констант почти сразу же потребовал предпринять жесточайшие действия, согласился с предложениями об отправлении нескольких инспекций вслед за следственными группами, в военном совете немало было мгновений, в которые каждый из присутствующих боялся не только за свое звание, но и, возможно, за свободу. Сейчас он ждал и мнения Эмирана о том, кому выгодно было это покушение. При условии, разумеется, что целью покушения был именно член императорской семьи, наследник, пока Констант не станет отцом; сомневаться в этом оснований не было, но не следовало забывать о других возможностях — например, тот же городской глава или представители промышленной и горной палат, возможно, кто-то из их приближенных, связанный с тайными силами в самой провинции или даже за ее границами. Чем больше Эмиран думал об этом, тем сильнее подозревал столкновения толстосумов провинции и их попытки переделить влияние в городском совете и горной палате. А вот кто стоял за ними или в чью сторону смотрели они, следовало выяснить инквизиторам, и хотелось обменяться хотя бы парой слов с Мондаларом, чтобы выяснить, насколько хороши те люди, которых он туда послал и пошлет. Когда они вышли из зала, Хельма и полдюжины гвардейцев вытянулись так, что Эмирану показалось: их позвоночники лопнут, как натянутые струны. Хельма была заметно бледна и сжимала челюсти чуть ли не до судороги, глядела при этом только перед собой, обратить на Константа взгляд не осмеливалась. Тот махнул ей и бросил, что заглянет к Авенике и его нет нужды сопровождать. Через секунду он исчез в тайном ходе. – Вольно, – негромко произнес Эмиран. Помолчав немного в расчете на то, что Констант уйдет подальше, он добавил: – Несмотря на такое обилие важных событий, император все же сохраняет остатки самообладания. Из горла Хельмы вырвался неопределенный звук — что-то похожее на подавленный восклик недоверия. Эмиран ухмыльнулся: давно ли были те времена, когда почтение Хельмы основывалось только на присяге и уважении к Ариану. Говорить же он предпочел о другом: – Дай мне сопровождение понезаметней. Я хочу прогуляться до театра Иды Элирис и еще в одно место. Хельма подняла брови. – Ты совершенно не нужна мне в городе, – сказал Эмиран. – Тебе и здесь достанется дел. Через четверть часа Эмиран шел тайными коридорами к дальнему выходу из дворца, и за ним четыре гвардейца. Хельма предпочла бы, чтобы все шестеро отправились за ним, но согласилась, что как раз это привлечет куда больше внимания. С другой стороны, в том, что Эмиран отправлялся к Элирис, не было ничего удивительного: он не скрывал, что ценит ее чуть выше остальных источников сплетен; злые и безрассудно смелые люди смели даже говорить вслух о том, что некоторые заметки Иды доставались ей непосредственно от Эмирана. Город был не опаснее привычного: где не справлялась полиция, выступала армия, укреплялись и разнообразились сигнальные сети, так что преступлений совершалось, как обычно, даже меньше — Эмиран был в безопасности. Хельма согласилась с его доводами, но еще больше ее устраивало, что во дворце остается больше гвардейцев — он был огромен, и гостей в нем обосновалось очень много, поэтому службу приходилось нести в троекратно усиленном режиме. Ее устроило бы куда больше, если бы Эмиран оставался во дворце, но спорить еще с одним Вальдором она не хотела. Так что Эмиран довольно ухмылялся весь путь до театра. Ида Элирис была рада видеть его. Она воскликнула: – Подумать только, принц, вместо потрясаний кулаками и гневных речей на всех этих ваших советах вы предпочли видеть вашу скромную слугу! «Скромная слуга» была одета в брючный костюм, очень плотно облегавший ее фигуру и щедро открывавший грудь. Она была обута в сапоги из тонкой кожи с многочисленными застежками, украшенными драгоценными камнями — все черное, как обычно, пиджак вышит черным шелком, и на груди лежало крупное колье из зеленых полудрагоценных камней. Эмиран не мог не вспомнить многочисленные наброски, которые Зельда Леанон привезла из Ревадии: крой одежды напоминал тот, и колье выглядело типично ревадийским. Даже повязка на глазу ее была украшена аппликацией. Иными словами, к обручению императора готовились все. Эмиран подошел к ней и опустил глаза в декольте, задумчиво облизывая губы. Ида прикусила нижнюю губу, но не скрывала удовлетворенной улыбки. – Я могу потрясти кулаком и произнести гневную речь и здесь, любезнейшая Ида, – медоточиво произнес Эмиран, поднимая взгляд. – Интересовалась ли ты когда-либо Адальором и теми кублами, с которыми я имел удовольствие столкнуться в нем? – С чего бы, принц? – скривившись, спросила Ида. – Я не финансовый вестник, не герольд горной промышленности, меня интересуют в первую очередь дворцовые сплетни. Эмиран задумчиво покачал головой. – Сомневаюсь, что кто-то из них бывал приглашен во дворец. Разве что на седьмой круг. М? Ида приблизилась к нему на полшага. Эмиран снова опустил глаза в ее декольте, в задумчивости поднял руку и аккуратно поправил колье и снова перевел взгляд на ее лицо. – Я смотрю, ревадийская мода утвердилась в твоем театре. А ты знаешь, в каком наряде будущая императрица подойдет к храму? Или тебя не интересует ничего, с ним связанного? Ида прищурилась. – Я слышала кое-что о людях, решающих, кто в Адальране будет занимать какие посты, принц. Эти решения потом принимались и в совете провинций. Эти же люди делали подарки и советникам императора. По крайней мере, кое-кто из них приходил на мои спектакли, и уши или шею у них украшали драгоценности оттуда. Эмиран взялся четырьмя пальцами за край ее декольте. Ида чуть выгнула спину; ее грудь немного приподнялась — можно было расценивать это движение самыми разными способами. – Мэтресса Балори почти не удивлена азартом, с которым моя сноха взялась за гардероб другой северянки, – негромко, интимно произнес Эмиран. Его пальцы легонько поглаживали грудь Иды. Та не возражала, но и не пыталась приблизиться еще. Она жадно слушала — она хотела услышать еще. – Ничего танигийского, дорогая. Ничего северного. Ничего откровенно вальдерийского. Я не видел Теодору, но Нина говорит, что красный, который Авеника выбрала для нее, исключительно хорош. – Красный? – повторила Ида. – С бордовым подбоем, – подтвердил Эмиран. – Так кто, говоришь, приходил в твой театр, обвешанный адальорскими драгоценностями? – Ха, эти драгоценности! Камни стоят куда больше вне украшений, в них же теряют не меньше трети собственной стоимости. Эти поделки сделаны грубо, не радуют глаз, не сочетаются с одеждой. Другое дело ваши семейные, принц. Уверена, принцесса, о любви которой к тонким искусствам известно немало, найдет нечто, удовлетворяющее ее изящный вкус. – Уверен, – загадочно улыбнулся Эмиран. – Император будет горд, если увидит их на ней. Сокровищница Вальдоров была неплохо известна народу: самые ценные изделия были описаны многократно, существовал не один портрет члена императорской семьи, носящего их. И узнай Ида первой, что будет на Теодоре, она смогла бы замечательно утереть нос конкурентам. Эмиран был готов помочь ей — если ее люди разнюхают побольше о связях главных людей в Адальране с дельцами в Высоком городе, а она передаст эти сведения ему. Соглашение было достигнуто, Эмиран выпил вина, о котором Ида заявила, что его доставили с самых Миллийских виноградников, немного повздыхал об интригах, раскручивавшихся на дирижаблях, послушал злословия Иды о знати, желавшей видеть легкие развлекательные пьесы и ничего серьезного, попытался разузнать, к кому благоволит и чью спальню посещает Констант, ругнулся, когда Ида, хитро ухмыляясь, назвала ему почти дюжину имен, и отправился дальше. Не только Ида была целью его вылазки. Эмиран желал навестить еще одного человека. Просто любопытство, уверял он себя, просто справиться о самочувствии, узнать, как обстоят дела по возвращении. Возможно, он уже смог расшифровать надписи на алтарном камне или что угодно еще. Поводов была уйма. Причина же лежала в другом: Эмирана тянуло к нему. Это было странное и совершенно непривычное ощущение. Когда дирижабли несли их к Высокому городу, Эмирана и Вальтгиса Тиами разделяли считанные сажени — ладно, их было три с небольшим десятка, но все же ощутить его не составляло труда, где бы ни находился Эмиран и чем бы ни занимался Тиами. Куда сложнее оказалось справиться со странной пустотой, когда Эмиран вошел в дворец, а Тиами отправился в квартиру, которую снимал в дальних кварталах. Их все равно связывали некие струны, но когда многие тысячи людей и сотни домов разделяли их, струны дребезжали, натягивались, вызывая неприятные, почти болезненные ощущения. Эмирану необходимо было видеть Тиами. Он был уверен, что и Тиами испытает облегчение, когда он окажется рядом. Гвардейцы, к удовлетворению Эмирана, были одеты в черные плащи без опознавательных знаков; самого его отлично прятала темная мантия с глубоким капюшоном. Эмиран бывал в таких удаленных кварталах совсем давно, когда учился в академии — наносил визиты приятелям, из которых несколько добивалось возможности учиться не один год, начиная далеко за пределами Вальдери; поэтому они и обосновывались в общежитиях в самых неказистых районах, но недалеко от академии. Места казались Эмирану знакомыми, но он не мог поручиться, что с легкостью найдет улицу и дом. К удивлению своему, впрочем, он установил, что ему не было нужды полагаться на свою память — нечто тянуло его туда, куда Эмиран хотел попасть. Он почти не смотрел на названия улиц и домов, а просто шагал и вскоре оказался перед нужным зданием. Договариваться с привратником он отправил одного из гвардейцев, вручив ему несколько монет. Еще через пять минут он отправил гвардейцев в пивную рядом, а сам поднимался по лестнице. Чувство, ведшее его по улицам, как-то сразу указало на нужную дверь; Эмиран прислушался — и правда за ней Тиами спал, доползя только лишь до дивана рядом с рабочим столом. Пришлось долго стучать в дверь, прежде чем Тиами открыл ее. Он недоуменно моргнул, сощурился, а затем его рот открылся в недоумении, и Тиами застыл каменным изваянием из-за мощнейшего изумления. – Не очень разумно с вашей стороны открывать дверь, не убедившись, что за ней находится по крайней мере знакомый вам человек, – мягко улыбнувшись, произнес Эмиран, вдавливая его в комнату и входя сам. Тиами не сразу понял, что от него требуется, отклонился назад и едва не упал, но успел сделать шаг. Спасло его, впрочем, не это, а то, что он рефлекторно ухватился за руку Эмирана. Того словно пронзила молния, он содрогнулся, но все же продолжил путь и закрыл за собой дверь. Тиами сжимал его предплечье обеими руками, растерянно смотрел на него и пытался оформить свою оторопь в слова. Выходило плохо, он просто смотрел на Эмирана, не мигая, и только слепой не мог бы прочесть в его взгляде тревогу — за Эмирана — и бесконечное, чистейшее и светлое счастье. – Я хотел убедиться, что вы благополучно вернулись домой, несмотря на всю эту суету и многолюдие, любезный мой Вальтгис, – сообщил Эмиран, подхватывая его под локоть: нешуточной была опасность, что Тиами, поглощенный переживаниями, забудет, как ступать, или запутается в полах своей дурацкой необъятной ночной рубашки или что угодно еще. – Прекраснейший принц, щедрейший, добрейший, любезнейший князь, возвышающийся над людьми, – дрожащим голосом заговорил Тиами. Его глаза блестели от слез, и счастье, переживаемое им, наполняло Эмирана и вдохновляло, заставляло сердце биться сильнее и устремляло в самые выси. – Милый мой Вальтгис, прошу вас, позвольте мне для начала избавиться от верхней одежды, – вклинился в его речи Эмиран, не без оснований опасаясь, что потоки этих славословий будут длиться весь остаток ночи. Он подвел Тиами к дивану, на котором тот только что дремал, усадил и набросил на колени одеяло. Тот держал Эмирана за руку крепко, совершенно не желал отпускать, глядел, не мигая, и, кажется, по его щекам скатилось по слезе. Эмиран опустился на колено и ласково произнес: – Позвольте мне воспользоваться и этой рукой, милый друг мой, без нее я едва ли смогу сбросить мантию. – Я бесконечно счастлив видеть вас, несравненный принц, – выдохнув, произнес Тиами. Он все же разжал руку — но не опустил ее, продолжил держать на весу. Эмиран отступил на два шага, оглянулся и сбросил мантию на стул у стены, подумал немного и избавился от пальто и сюртука, затем сел рядом. – Я рад видеть и… и чувствовать, что вы находитесь в добром здравии, дитя. – Эмиран положил руку на спинку дивана, вторую же опустил на колено Тиами. Поверх нее тут же легли обе руки Тиами. Мгновение — и он прижал ее к сердцу, затем поднес к губам, поцеловал и прижался к ней. – Величайшее блаженство для меня, прекраснейший, достойный высочайшей любви повелитель мой, видеть вас, знать, что вы проделали этот огромный путь ради ничтожного из ничтожных, – шептал он с закрытыми глазами. Эмиран смотрел на него — взъерошенного после сна, с неожиданно крепкой шеей, которую плотно обхватывал высокий ворот ночной рубашки, скуластого и крупногубого, со все еще сонными глазами, и полного невинного восторга. Руку Эмирана, которую Тиами держал у своего лица, согревало его тепло — не только от кожи, но и другое, зарождавшееся где-то в сердце и делившееся с ним этой радостью. Эти эмоции были совершенно непривычны, чужды Эмирану; он с трудом справлялся со страхом, потому что слишком неожиданна была их мощь и велико отличие от собственных, привычных, которые он испытывал к кому угодно другому. Никогда Эмиран не сталкивался с подобным — обычно это были поверхностные чувства; чувства к родителям были сильны, но все же основывались на чем-то ином, к Ариану, даже и Константу — тоже. И они были куда более сложны, наверное, полны себялюбия, корысти, подозрительности, желания опередить, стремления утвердиться, доказать собственную значимости. Ничего не было в чувствах Тиами, которые поневоле принимал Эмиран. И как бы смог он противостоять им, если они наполняли, окутывали его, вливались в жилы, проникали в сердце и разум? Это были чужие чувства. И существовали свои. От них кровь пульсировала в паху, покалывало губы и начинала зудеть кожа. Эмиран был бесстыдно, непристойно и неуместно возбужден; и он понимал, что должен, обязан справиться с собой, потому что любые действия, обращенные на Тиами, будут приняты им с предсказуемой покорностью, но ранят как бы не до смерти. Тиами вдруг открыл глаза — Эмиран вздрогнул и отшатнулся, – снова поднес его руку к губам и спросил, полный испуга и стыда за собственную недогадливость: – Вы же голодны? Вы провели всю эту ночь, путешествуя по городу, совершая ваши подвиги, но вам следует и заботиться о себе, ваше высочество? Вы позволите предложить вам пирога? – Я охотно приму его, милый Вальтгис, – выдохнул Эмиран. Возбуждение становилось почти невыносимым, и самое малое отдаление Тиами уже воспринималось как заметное облегчение. Он исчез из комнаты, и Эмиран обмяк на диване, затем уперся пятками в пол и выгнул спину, пытаясь подобрать положение, в котором смог бы найти хоть немного облегчения. И он следил за перемещениями Тиами: от стены к стене, остановился в задумчивости, передвинулся к стене, вернулся в комнату. Эмиран осматривался, отмечая, что эта комната выглядит точно так же, как клетушка на дирижабле. Тиами, очевидно, не особенно заботился о том, на чем сидеть или спать, одежда интересовала его ровно до той степени, которая не вызывала неодобрения начальства, и везде лежали книги, альбомы, отдельные листы бумаги. Тиами остановился у дивана в растерянности с подносом в руках. На нем на тарелке лежал огромный кусок пирога и одна кружка с горячим напитком. И Тиами явно не мог сообразить, куда пристроить ее и что вообще говорить при этом. Так что Эмиран взял поднос и поставил прямо на диван. Тиами, лишившись его, сцепил руки и застыл в нерешительности. – Прошу вас, дорогой Вальтгис, садитесь, – сказал Эмиран. Тиами послушался — просто опустился на пол, оказавшись совсем рядом с ним. «Э», – вырвалось у Эмирана; он тоже сел на пол и поставил рядом поднос. Пол был ожидаемо холодным; Эмиран положил на него руку и задвигал пальцами, составляя матрицу, чтобы подогреть его хотя бы немного. – Расскажите, как продвигаются дела с расшифровкой надписей на алтаре, – распорядился он, отламывая кусок пирога. Тиами смотрел на него и растерянно улыбался. Эмиран подумал было повторить просьбу еще раз в попытке привести его в чувство, но Тиами улыбнулся немного осмысленнее и пожал плечами. – Я смог составить алфавит, ваше высочество. Пока я не очень уверен, что смог правильно определить грамматические структуры, но, думаю, справлюсь в ближайшем времени. Эти надписи не похожи ни на что из известного мне. Я прошу прощения за недостойное вашего верного слуги малодушие, но я даже рад этому небольшому пребыванию в Высоком городе. – Вот как? – задумчиво произнес Эмиран, отламывая кусок и протягивая ему. Тиами с ужасом посмотрел на него. Эмиран едва не хмыкнул: Тиами в бесхитростности своей принес пирог и напиток только ему. Сам же не замечал собственного голода. Так что Эмиран отломил кусочек поменьше и поднес к его рту. Он приоткрыл рот и кончиком языка коснулся нижней губы. Тиами сделал то же самое; Эмиран воспользовался этим и вложил ему в рот кусок. Рука его подняла подбородок Тиами и отстранилась, только когда тот начал жевать. – И что же вы рассчитываете сделать в Высоком городе? – спросил Эмиран. Он отпил немного — это было молоко с пряностями. Жирное, немного солоноватое, с приятным медовым вкусом, мучительно возбуждающее, хотя Тиами замечательно засыпал после него. Эмиран протянул кружку ему, и Тиами обреченно вздохнул. – Пейте, любезный Вальтгис, – ласково приказал Эмиран. – И рассказывайте. Тиами рассказал: что хочет обратиться в архивы Академии и попытаться получить разрешение Храма на изучение кое-каких летописей, с которыми когда-то сталкивался. Он вдруг встрепенулся и приподнялся, протягивая Эмирану кружку, которую так и держал в обеих руках. Тот усмехнулся и приблизился к ней, и Тиами был вынужден держать ее, пока Эмиран делал глоток. Он был напряжен куда больше, чем такая незамысловатая необходимость вынуждала его, не дышал и напряженно следил, чтобы Эмирану не выпить слишком мало, но и не захлебнуться. Затем он продолжил рассказывать, что именно уже смог понять — и Эмиран почти не слушал, потому что куда больше был занят тем, чтобы укротить собственные чувства. Он боялся только, что как сам переживает эмоции Тиами, так и тот переживает их в полной мере. По поведению Тиами ничего подобного не было заметно, и Эмиран утомленно радовался хотя бы такой малости. Через час с небольшим он вышел на улицу. Гвардейцы уже поджидали его. Поразмышляв немного, Эмиран решил вернуться в театральный район, пусть и не к Иде Элирис; в этом районе жило немало людей, с радостью встретивших бы его в любое время дня и ночи и безусловно готовых на плотские развлечения, особенно если они сопровождались подарками — чем дороже, тем лучше — или деньгами. Грядущие праздники в честь обручения Константа и Теодоры Ревадион наполнили Высокий город особыми настроениями: народ готов был бодрствовать круглыми сутками, на площадях всегда стояли уличные торговцы едой и напитками и музыканты, танцы прекращались разве что для того, чтобы обсудить последние новости — как проходит подготовка во дворце, что сделали или сказали Констант и Теодора, что происходит в храме. Повсеместные веселья, впрочем, усиливали беспокойство Талуина Уно: он знал, был уверен, получил многократные подтверждения от самого Константа, от Семирогого и Артрира, чувствовал сам, что преступник, за которым они охотятся, вполне может находиться на какой-то из этих площадей. Причем ему так и не приходило в голову ничего, чтобы определить его, никаких примет, зацепок — ничего дельного. Попытки изобрести какие-то заклинания тоже оказывались тщетными: слишком чувствительные срабатывали от простого приближения к ним обычного человека, слишком грубые не реагировали сверх обычных сигнальных маяков. Что еще можно было сделать, Уно не представлял. А действовать следовало. По самой простой логике выходило, что преступник умышленно или непреднамеренно оказался в Высоком городе в очень удачный момент. Коронованный, подвергшийся высшей инициации Вальдор будет проходить через обряд обручения, а тот — совершаться в Храме. Констант рядом с алтарем — это, возможно, было куда более мощным источником энергии для преступника, чем умерщвление жертв и усвоение их жизненной энергии. Но, возможно, оказаться рядом с Константом, когда тот сидел на троне или находился рядом с ним, когда он открыт миру более привычного, потому что новая связь с супругой только начала устанавливаться, было для преступника не менее ценно. Оставалась маленькая задача — обнаружить его прежде, чем он сможет подобраться к Константу. Уно и его люди нашли на четвертом круге людей, знакомых с Ганлердом Реми и даже указавших на некоторые его связи помимо профессиональных. Реми, как выяснялось, не стремился поддерживать приятельские отношения с бывшими заказчиками; они, узнав о его смерти, только пожимали плечами и говорили, что не понимают, зачем вообще соглашались на его услуги, потому что немало более талантливых и менее алчных людей могли сделать то же. Разве что Реми не особенно интересовался происходившим под Семью Небесами, но охотно рассказывал и рисовал о том, что существовало за ними. Люди, на которых Уно, Эль и Альде выходили таким образом, производили впечатление полусумасшедших: они рассказывали о путешествиях в иные миры, о людях, приходивших из иного существования в это, о жизнях, протекающих сразу в нескольких течениях. Впрочем, многие из них, как оказывалось, исчезли без вести. Уно подозревал, что трупы их будут найдены, если повезет, где-нибудь в заброшенных зданиях — или уже были. Он вынужден был обращаться к Артриру куда чаще, чем хотел. Иногда ни он, ни Альде с Эль не понимали, как вообще способна существовать матрица — то убогое создание, сляпанное из многих самостоятельных конструкций, и ничто в магических учениях Вальдорана и других стран не способно было указать ему на решения. Артрир же подсказывал ему разгадку — это действовало, но его предложения были категорически непохожи ни на что из известного. «Ничто небесное, – буркнула Эль, – разве что совсем потустороннее». Альде промолчал, но покосился на Уно, словно опасаясь, что тот доложит об этой преступной мысли Мондалару и тот натравит на них кого-то из Храма. Уно предпочел не заметить ее слова, но в голове согласился с ней. Или какие-то исследования трупов — эксперты в прокуратуре были хороши, но все же ограничены доступными под Небесами знаниями. Артриру, кроме того, нечего было терять — разве что несколько лет своего ничтожного существования, и он соглашался на самые невероятные опыты. Они помогали, но совсем немного, и Уно снова оказывался в тупике. Поэтому когда Эмиран шел от Вальтгиса Тиами в веселые кварталы, Уно ждал, когда охранники подготовят Артрира. Тот приходил в себя после последнего опыта, выглядел скорее мертвым, чем живым, и не скрывал, что устал бесконечно. Уно спросил его, следует ли распорядиться о более обильном завтраке. – Разве что через четыре дня, когда я перестану блевать от простой воды, – поморщившись, ответил Артрир. – Итак, удивите меня. Скажите, что смогли определить, где прячется этот мерзавец. – Я скорее смогу объяснить, почему Небес — Семь, чем это, – поморщившись, ответил Уно. Артрир усмехнулся. – Простая условность, магистр. Первый Вальдор мог разглядеть три покрова или вообще огромную светящуюся пирамиду, это ничего не изменило бы. Так зачем вы здесь? – Я хочу знать ответ на один вопрос. Чтобы внимательнее следить именно там. Трон или алтарь? Артрир закрыл глаза. Уно сцепил руки на затылке и обреченно вздохнул, подозревая, что Артрир опять начнет водить его за нос. Тот не подвел: – А как получится. Затем он открыл глаза — по-юношески ясные, ярко-голубые, сочувствующие. – Хорошо, – собравшись с духом, продолжил Уно. – До высшего… – тут он замолчал и посмотрел на дверь. Артрир усмехнулся, прикрыл глаза и зашевелил пальцами. – Не стоит бояться попыток подслушать, что происходит здесь. Кто бы и как бы усердно ни слушал, не услышит ничего, только невнятные слова. Продолжайте, магистр. – До высшего Вальдора он едва ли доберется, – продолжил Уно. – Я надеюсь также, что вашими стараниями он окажется ему совсем не по зубам. – Э. Я, пожалуй, поставлю на сопляка. Я не сомневаюсь, что его ошеломительная непредсказуемость сшибет с ног кого угодно. Но я не уверен, что выиграл бы спор. Ладони Уно взмокли. Он пожевал губы и упрямо продолжил: – Он согласится довольствоваться кем-то из младших? Дальними родственниками, к примеру? Артрир поморщился и покачал головой. – Возможно. Это может оказаться удовлетворительным вариантом, но только среднесрочно. – А вами? Вы тоже из Вальдоров. Инициированных. Входивших в алтарный зал. Тут Артрир издал злой смешок. – Думаете отдать меня ему? Своеобразный способ избавиться от врага короны и храма. – Ни в коем случае, архус. – Уно внимательно смотрел на него. Он очень хотел, чтобы Артрир открылся ему хотя бы немного — просто в качестве знака уважения, признания его правоты, чего угодно. Это было тщеславное, самолюбивое желание, и Уно не был особенно доволен собой. – Не сомневаюсь, если — бы — вы встретились, от него не осталось бы мокрого места. Или? Артрир шумно выдохнул и закрыл глаза. – Ему лучше не связываться со мной, – тихо произнес он. – Напрямую. Но как раз на это он не пойдет. Он снова посмотрел на Уно. – Он избегает меня, Уно, – почти неслышно добавил Артрир. – Мог бы, я встал бы на его пути. Пока же — увы. Уно шел в кабинет с низко опущенной головой. Сердце его отчаянно билось. А еще Уно не хотел, чтобы кто-то видел, что его глаза полны полыхающей, безграничной радостью. Теперь осталось надеяться, что он сможет догадаться, где следует искать преступника.