Враг коленопреклоненный

Около Теодоры как-то внезапно, незаметно для окружающих стали две жрицы — совсем рядом, с вежливо склоненными головами, держа при этом руки сложенными перед собой. Не просто так: она заметно побледнела, прикрыла глаза; когда к ней подошел Семирогий и обратился (говоря при этом негромко, очень медленно и внимательно следя за ней), Теодора вымученно улыбалась ему, а взгляд ее никак не мог сконцентрироваться на его лице. Констант отчего-то задержался у алтаря, совсем рядом с его изголовьем; он упрямо держал в руках коронационный венец и предпочитал смотреть на него. Эмиран подошел к нему с поздравлениями; Констант выслушал его и сказал, рассеянно поглаживая шипы на внутренней стороне: – Он и алтарь сделаны из разных материалов. В разное время. Под его пальцами шипы втягивались, и венец снова приобрел вполне невинный вид. Эмиран посмотрел на другой, лежавший только что на голове Теодоры — только что с ним никаких изменений не происходило, но слишком легко было представить, как он изменяется, увеличивается, выпускает шипы и вонзает их в кожу невинной жертвы. Впрочем, он едва не содрогнулся, потому что достаточно было немного напрячься, и Эмиран мог увидеть в руках Константа коронационный венец. Было ли это видение открыто только ему, или и жрецам, сложно было определить. Он не хотел привлекать внимания к церемонии, уже вобравшей в себя все невероятное, что только могло произойти и чего он никак не мог предположить. Констант только покосился, и к нему тут же подошел — подбежал жрец с подушкой, на которую опустился венец. Констант же направился к Теодоре и взял ее за запястья, схваченные браслетами. Теодора следила за ним, но больше рефлекторно, и в ее взгляде немного было осмысленности. Впрочем, почти сразу же, как он взялся за ее руки, она вздохнула с облегчением и даже смогла выпрямиться, и на ее губах проступила радостная улыбка. Теодора смогла ответить на вопросы жриц; к ней подошла Шестирогая, и Теодора с благодарностью приняла ее поздравления. Авеника все еще держалась поодаль. Она наблюдала за Семирогим, причем человек любопытный, очень наблюдательный и хорошо изучивший ее мог бы разглядеть в глазах удовлетворение: Авеника не могла не заметить растерянности в глазах жреца и неуверенности в жестах и взглядах других жрецов, обращенных друг к другу, и наслаждалась этим. Констант поглядывал на нее, но Авеника предпочитала делать вид, что не замечает его желания привлечь ее внимание; она очевидно наслаждалась происходившим, ее удовлетворяло даже не то, что Констант обручился с женщиной, которую она выбрала ему, а сделал это по-своему, не посвятив жрецов в свои планы, не потрудившись за пару минут до начала сказать, чего им ждать и что делать. Изредка она посматривала на Теодору, словно желала тряхнуть ее как следует и потребовать, чтобы та пришла в себя и начала наконец вести себя, как подобает императрице, но что-то иное сменяло в ее взгляде недовольство. Авеника опасалась действовать прежде Константа, а того явно занимало что-то, помимо настроений матери. Констант снова вернулся в алтарный зал. Он медленно обходил камень в его центре, держась совсем близко, но так, чтобы края одежды даже ненароком не коснулись его, задумчиво смотрел на него, совершенно не обращая внимания на оставшихся вне стен этого зала. Никто из жрецов не осмеливался войти к нему, никто, остававшийся в зале, не мог шевельнуться от всеохватывающего страха. Констант не творил магию — это ни у кого не вызывало сомнений; при этом вокруг него клубилась магия. Он изредка обводил взглядом зал, словно пытался увидеть в нем кого-то, но только хмурился и продолжал путь. У Эмирана подрагивали руки и покрывался холодным потом лоб; даже безучастная до этого Теодора заволновалась и сделала несколько шагов вперед. Констант встал в изножии алтаря и повернулся лицом к камню, склонил голову. Для большинства его поведение оставалось полнейшей загадкой. Семирогий же, шестирогие и Эмиран видели тени, одетые кто в золотые, кто в пурпурные робы, похожие на Константа, двигавшиеся, как он, вокруг камня, почти полностью повторяя и путь его; разве что они совершали при этом какие-то действия — то ли воскуряли благовония, то ли произносили заклинания. Жрецы с пятью рогами на тиарах могли только угадывать чуждое присутствие, разглядеть ничего не могли. И Теодора — она видела тени, но картины представлялись ей не привычным образом, а словно были наведены на ее взгляд. Ее дыхание участилось, потому что увидеть не только Константа во плоти, но еще нескольких людей, похожих на него невероятно, но при этом совершенно отличных, находящихся где-то еще, а здесь всего лишь воспринимаемых в действительности, но не во плоти, оказывалось для нее очень сильным впечатлением, к которому Теодору не подготовило ничто — ни в письмах, ни в разговорах Константа. Он пошел к границе, отделявшей алтарный зал от остального пространства, остановился и посмотрел на Теодору. Эмиран едва не выкрикнул ему, чтобы не смел совершать глупости и подводить ее к алтарю, но его предостережение не понадобилось. Констант направился к Теодоре. Она поклонилась ему. Констант застыл в растерянности, как если бы не понимал, что ему следует делать теперь. Его руки сжались в кулаки и снова безвольно разжались; он посмотрел на Эмирана. – Вы обещали нам угощение, светлейшая сестра? – негромко, невозмутимо, словно на скромном ужине у приятеля, спросил тот, не сводя с Константа взгляда. Тот, немного осмелев, посмотрел на Шестирогую. Та — поклонилась и в пышных выражениях восхвалила Небеса и императора и пригласила к столу. Для Теодоры эта небольшая передышка была благословением: Констант попросил ее выбрать место по вкусу, и она с радостью опустилась на стул и благодарно посмотрела на него. Сам Констант встал рядом и положил руку на спинку стула, но не стремился как-то прикоснуться к ней, вообще казался хмурым. Эмиран воспользовался этой передышкой, чтобы отправить гонцов во дворец со сведениями о том, как прошло обручение: все, мол, наилучшим образом, Теодора изъявила желание, и Констант с радостью принял ее в род Вальдоров. Авеника тоже отдавала распоряжение своим приближенным, поглядывая изредка на Эмирана, словно чтобы убедиться, что он не выигрывает соревнование. Теодоре предложили чашку с чаем, она взяла ее, задумчиво посмотрела и опустила на колено. Взгляд ее блуждал по залу, задерживался на иных картинах, на фальшивых окнах, затем она посмотрела на потолок, и рот ее приоткрылся — от удивления или в восхищении, неизвестно. Констант же делал вид, что слушает обсуждение жрецов о только что имевшем место, что именно им было открыто по милости Небес, связано ли это с обрядом, соединившим Константа и Теодору, или они переживали иные видения, связанные с ними лишь опосредованно. Кто-то говорил о том, что видел значительно повзрослевшего Константа, стоящего у алтаря в благоговении и удовлетворении, и тут же было предложено расценивать это как знак великой милости Небес, даровавших ему долгие годы успешной жизни; кто-то заявлял, что ему было видение Теодоры и некоего незнакомого юнца, и жрецы горячо обсуждали, оказались ли к ней Небеса милостивы настолько, что готовы были допустить ее присутствие при инициации сына. И многое другое; Теодора ждала, что хоть кто-то упомянет иные одежды «Константов» или чьи-то другие фигуры, но жрецы, даже если видели их, старательно избегали. Из-за этого настроение ее мрачнело; Теодора начинала даже думать, что ей примерещилось, что от напряжения она придумывала самые разные картины, чтобы возместить малое участие во всех этих приготовлениях. То ли Констант ощутил ее настроение иным, необъяснимым и не связанным с привычными чувствами способом, то ли заметил напряженные руки и опущенную голову Теодоры; он наклонился к ней и спросил, нравится ли ей чай. Теодора по привычке улыбнулась и заглянула ему в глаза. Она увидела, что Констант желал спросить — признать — подтвердить нечто иное, не то, что выражали слова. Но к его вопросу тут же было привлечено всеобщее внимание, и не было сомнений, что слова Теодоры будут потом изучены куда более тщательно. Так что она восхитилась невероятным, непривычным для нее, необычным и привлекательным запахом, а затем отпила напитка. Часы на Хрустальной башне отбили час. Звуки эти были мягкими, деликатными, как если бы они просили прощения за свою назойливость. Констант посмотрел на Эмирана, тот кивнул в ответ. Они были готовы отправляться. Почти сразу же вслед за их безмолвной беседой Теодора отставила чашку и поднялась, повернулась к Константу и вопросительно подняла брови. Тот — покосился в ее сторону и отвел взгляд, чтобы скрыть смущение. На него нахлынуло желание — волной, как несколько раз до этого — держаться от нее подальше, избежать прикосновения и вообще провести как можно больше времени вдали. При этом Констант понимал, что его переживания могут быть открыты Теодоре: он старался держать их при себе, но не был уверен в собственной ловкости. Ее же чувства не были для него тайной, но казались толстенной книгой на совершенно незнакомом языке: странные символы, полное отсутствие пропусков между ними, непонятное наслоение строк — и каковы они вообще, эти строки, идут ли сверху вниз или справа налево, или вообще описывают на странице круг за кругом. Его привел в чувство прохладный голос Авеники, приукрашенный любезной улыбкой и приправленный острым, ледяным взглядом: – Возлюбленный сын мой Констант, возлюбленная дочь моя Теодора, вам следует подумать об отдыхе после этих напряженных минут. В полдень вам необходимо выглядеть безупречно на радость вашему народу. Теодора сделала еще шаг; она не поднимала руку — Констант все еще стоял в нерешительности, мог не отреагировать должным образом, и Теодора бессознательно желала уберечь себя от глупого положения. Ему нужно было только поднять руку, и она тут же опустила бы поверх свою; именно это не случалось. К счастью, после слов Авеники Констант обиженно посмотрел на нее и обратил внимание на Теодору. Во дворце их ждала еще одна часть церемонии. Мэтресса Балори ждала их, и по обе стороны от нее, выстроившись в широкий коридор, все обитатели дворца, начиная с распорядителей и гвардии, приближенных всех Вальдоров, и слуги с пажами. Достаточно было Константу и Теодоре сделать шаг в двери, как их встретили многочисленные восторги. Констант погладил Теодору по спине, то ли пытаясь успокоить ее, то ли поделиться собственной уверенностью: она вздрогнула от неожиданности и едва удержалась, чтобы не попятиться. Им следовало пройти в библиотеку, в тот уединенный и хорошо охраняемый ее зал, в котором лежала родовая книга Вальдоров — а для этого добрую половину дворца, битком набитого людьми, казалось, не меньше трех четвертей которых собралось у дверей. Но с каждым шагом она обретала уверенность; сила, с которой Констант держал ее за руку, слабела, и во взгляде, обращенном на нее, засветилось восхищение. Они обменивались взглядами, полными нежности, и улыбки на их лицах становились все шире. Гвалт, заполнявший помещение до самого потолка, с трудом сдерживаемый стенами, защищавший их, находившихся внутри, от рокота, куда более значительного, способного снести все на своем пути, который доносился до них снаружи. Сложно было угадать, что происходило там, за дворцовыми стенами, но окна не были закрыты, и их освещали почти непрекращающиеся вспышки салютов и фейерверков. Теодора не могла удержаться: она вертела головой, словно впервые видя дворец; ей иначе открывалась ослепительная его роскошь, но при этом кое-что иное, незнакомое ей совершенно и все еще чуждое. Оно царапало ее кожу, наполняло кровь мельчайшими ледяными иголками, не ранившими ее, но неравномерно охлаждавшими плоть. Иначе воспринимался жест Константа — его ладонь, в которой лежала рука Теодоры: он был способен оградить ее от многих опасностей извне, но вместе с тем принуждал открыться куда бо́льшим, совершенно незнакомым, не опирающимся ни на что, уже познанное и усвоенное Теодорой. С библиотекой были знакомы многие из присутствовавших. В ней часто проходили переговоры самого разного рода, иногда в знак особого расположения кто-то из Вальдоров или приближенных к ним людей мог пригласить иностранцев в нее, таким образом ненавязчиво показывая величие страны и семьи, правившей ею; по величайшей милости в нее допускались ученые или храмовые писцы, потому что библиотекари были куда менее скованы в отборе письменных материалов, чем храмовые архивариусы, и иногда в ней оказывались настоящие сокровища. Все это Теодора знала: Зельда рассказывала ей, и сама она не могла упустить возможности увидеть все собственными глазами. Но Констант вел ее и остальных сквозь залы к глухой стене. Он приблизился на пять саженей, и два книжных шкафа начали двигаться, открывая для них проход. За ними оказался еще один зал, не менее просторный и точно также под потолок забитый книгами. Это были преимущественно рукописные тома. Они были переплетены в кожу и снабжены внушительными металлическими застежками. Мэтресса Балори уже оказывалась в этом зале, но все равно стояла, не скрывая благоговения. Авеника заметно заробела, куда-то исчезла ее самоуверенная улыбка; она предпочитала держаться сразу за Константом, словно боялась чего-то. Констант же подвел Теодору к столу в центре зала, рядом с которым стояли шесть кресел, сел в одно, предложил Теодоре занять место рядом. По обычаю, вносить запись в родовую книгу о любом изменении в семье должен был ближайший родственник человека, с кем случалось это изменение. Эмиран записывал дату смерти Ариана, его отец — строку об обручении. Сейчас Констант обратился к нему с просьбой взять родовую книгу, Эмиран поклонился к нему и пошел к шкафу с прозрачной дверцей, в котором только один том и лежал. По шкафу пробежали синеватые искры и тут же осыпались. Светильники загорелись чуть более ярким светом — неожиданно теплым, успокаивающим. Теодора непроизвольно затаивала дыхание: каждый шаг Эмирана отзывался тысячами слабейших электрических разрядов по ее коже, и сильнее становилось ощущение, что на голове ее все еще лежит обручальный венец. Браслеты начали сильнее сжимать запястья — не только у нее, Констант тоже потирал их. На недоуменный взгляд Теодоры он пожал плечами: на него, казалось, происходящее не производило никакого впечатления. Объяснение для его безразличия все же заключалось в другом: Констант подозревал, что строка с записью о его браке уже начала проявляться в книге, как и следующая, в которой должно появиться имя его первенца — похожие книги или нечто подобное существовало где-то еще, и другие «Константы» уже проходили этот этап. Идя к шкафу, Эмиран готовился к тому, что его дверь откроется сама, потому что Констант этого захотел — но нет, ему пришлось отпирать ее, открывать и вынимать тяжелый том. Правда, когда он нес книгу к столу, двери шкафа закрылись и в них повернулся ключ. Эмиран посмотрел на Константа — тот же казался куда более увлеченным собственными браслетами, чем происходившим в библиотеке. Авеника села в кресло поодаль. Балори оставалась стоять у двери. Эмиран говорил: – По великой милости Семи Небес, даровавшей нашему роду многие земли и силу властвовать над ними, я с сердцем, полным почтения, готов сделать в этой книге запись, которую поручил мне исполнить мой император. И дальше: о желании видеть, что благословение Небес простирается на семью Константа, что его дети преуспевают так же и в большей степени, как он, что он уверен, что Теодора станет полноценным членом семьи. Он медленно листал страницы — не каждый год ему позволялось такое, и любопытно было, наполняла грудь трепетом возможность видеть разные почерки, чернила, древнейшие даты и имена, о которых не в каждом дневнике можно было встретить упоминание. Констант зачарованно смотрел, как он переворачивает страницы — он, коронованный Вальдор, мог делать это куда чаще, но все же не осмеливался, а сейчас ему было не менее любопытно. Наконец Эмиран открыл последнюю заполненную где-то на треть страницу и разгладил разворот ладонью, затем потянулся за пером. Взгляд его был прикован к последней строке — в ней проступало его имя и еще одно, и Эмирану стоило очень больших усилий сохранить самообладание и начать запись о том, что в таком-то месяце и в такой-то день в таком-то храме обручились и стали друг другу супругами один из Вальдоров и другая женщина. Затем он отложил перо и встал. Констант тоже поднялся. Он обратился к Теодоре: – Я позволю себе предложить вам отдохнуть немного, любезная супруга. Мэтресса Балори и монна Авеника проводят вас в ваши комнаты. Нам предстоит еще позаботиться о немалом количестве утомительных обязанностей, так что следует восстановить силы. Эмиран стоял рядом со столом, пока остальные прощались и уходили. Констант должен был внести в книгу запись о новом члене рода — Теодоре Ревадион, и для этого не было нужды задерживать остальных. Тем более Теодора выглядела, словно готова была свалиться с ног прямо в библиотеке. Авеника, непривычно смирная и даже робкая, бросила прощальный взгляд на книгу — в нем промелькнуло что-то вроде страха даже, неизвестно, увидела ли она нечто пугающее или просто забыла о мощи, дарованной Вальдорам. Балори глубоко поклонилась Константу и Эмирану и вышла следом. Двери закрылись. Констант продолжительно и с наслаждением выдохнул и прикрыл глаза. Затем посмотрел на Эмирана — тот от неожиданности вздрогнул, потому что ему померещился на голове Константа коронационный венец, а в глазах мелькали где-то глубоко, но все же ясно незнакомые, странные искры — и пошел к креслу, в котором несколькими минутами раньше сидел Эмиран. Книга все еще была раскрыта, чернильница открыта и перо лежало рядом. Констант сел в кресло и взял его. Он неторопливо записал о принятии в род Теодоры Ревадион, а затем в задумчивости склонил голову. – Так с кем был заключен твой союз? – спросил он. Перо в его руке зависло над предыдущей строкой, в которой угадывалось только имя Эмирана. Констант в задумчивости глядел перед собой, прикидывая: угадывалось ли в поведении, в тонком теле Эмирана нечто, способное указать ему на такие изменения, были ли его странные ощущения рядом с ним вызваны именно этими изменениями, или сам Констант менялся, подстраивался под грядущий обряд. Эмиран уселся напротив. – Едва ли вы знаете его, ваше величество, – криво усмехнувшись, произнес он. Корить себя за однократное легкомыслие, за желание наказать своего давнего недруга, каковым его считал Эмиран, завершилось совсем иначе, чем он предполагал, заставляя Вальтгиса Тиами следовать за ним в самое сердце храма, а затем приближаясь непростительно близко. Он подозревал нечто в этом духе, слишком прочна была связь и сильно желание держать Тиами рядом, и чувства, возбуждаемые им в Эмиране, тоже были далеки от невинных. – Он дальний родственник одного из моих приятелей. Едва ли у него в принципе была возможность попасть даже в соседнюю с вами комнату. Он задумался, прикидывая: следует ли добавлять, что, на свою голову, он влетел в связь с человеком, до этого превыше всяческого благоразумия восхвалявшего его в бесконечных посланиях, которые не только подбрасывал в обычную почту, но еще и приносил в газеты, когда не получались тайные обращения (или когда повод казался уместным для публичного обращения), но решил не делать этого. И тем более Эмиран не собирался говорить ему, что вина в этом лежала только и исключительно на нем. Если бы он не желал наказать его побольнее, если бы не отвлекся на собственное любопытство, если бы не потерял осмотрительность из-за неожиданных событий. Если бы… Констант неторопливо выводил запись о союзе Эмирана Вальдора и Вальтгиса Тиами. Затем он отложил перо, откинулся назад и сложил руки на груди. – Вам может быть интересно, – продолжил Эмиран, глядя на браслеты на его запястьях. – По удивительному стечению обстоятельств, этот человек лишен магии. Одна из причин, кстати, по которым он так хорош в исполнении определенных тайных государственных обязанностей. Констант кивнул и потер браслеты, затем снял их. Не существовало предписаний о том, как часто следовало носить их, пары могли обзаводиться иными парными украшениями или не носить их вообще; в случае некоторых союзов, заключенных для исполнения строго указанных обязанностей — например, рождения ребенка или объединения имуществ — оба человека могли вообще избегать этого, потому что вместе с крайне незначительными правами они обретали также совсем мало обязанностей. Вальдоры передавали из поколения в поколения несколько наборов, Авеника могла развлечь себя, выбирая какой-то из них под наряд, в последнее же время вообще не прикасалась к ним. В течение этой ночи Констант ощущал их попеременно как кандалы и как защиту; но Теодора сняла их и распорядилась вернуть в сокровищницу, и он мог поступить точно так же. – Собираешься ли ты приближать его к себе открыто? – спросил Констант, не глядя на Эмирана, без особых эмоций ожидая ответа. Его куда больше занимали странные ощущения: перед ним сидел кто-то незнакомый, одетый почти так же, но все же отлично, брезгливо глядевший на него и ждавший ответа на какие-то требования. Что-то еще происходило, связанное с этим человеком, но не в ином мире, а здесь. Другой Эмиран, впрочем, тоже обнаружил себя связанным клятвой с неким малознакомым человеком, и эта связь была крайне невыгодна ему; он то ли был уверен, что его племянник может разорвать эту связь, то ли какой-то другой, более могущественный и изобретательный родственник. Это даже не получалось назвать двоением, потому что Констант угадывал и еще одну историю, но связанную с иными людьми. Он хотел удержать в узде свои мысли, а не получалось. Как будто плотину прорывало, безнадежно думал Констант, и эта борьба забирала у него слишком много сил. – Нет. Это будет сопряжено с невероятными унижениями для него и, как следствие, для меня. Констант поднял на него безразличный взгляд блеклых глаз и кивнул. – Я все же хотел бы познакомиться с ним, – предупредил он. Эмиран встал и поклонился ему. – Обязательно, это будет честью для меня и высочайшим поощрением для него. После его ухода Констант долго сидел в неподвижности. Браслеты он отодвинул на самый край стола слева от себя, чтобы не попадали в поле его зрения, затем изучал строки, предшествующие сделанным сегодня записям. Чернила, которыми было написано его имя, тускло светились, по имени Эмирана пробегали красные искры. Имя его отца, деда и бабки было черным — не только за счет цвета, но и особого эффекта, словно содержавшего в себе бездонную пустоту. Только имя Авеники не отличалось ничем от обычных записок, и иных строк не должно было появиться. Константу казалось даже в течение нескольких секунд, что он видит все записи в этой книге вплоть до сделанных на последней странице, и совсем мало сделано его собственной рукой. Он наклонился, чтобы подняться, и ухватился за край стола, пытаясь побороть головокружение, затем все же встал и подошел к огромному гобелену на стене. Дерево Вальдоров было высоко и не слишком ветвисто: по забавному наблюдению, чем сильнее в обществе почтение в магии, тем меньше люди считали необходимым обзаводиться большим количеством детей. Магия не различала между мужчиной и женщиной, ото всех она требовала дисциплины и увлеченности; обязанности по деторождению исполнялись в минимальном количестве. Тем внимательнее относились к уже живущим; Финниан Артрир, которому на гобелене едва хватило места, все еще был жив, хотя храм желал видеть его мертвым. Констант долго смотрел на имя Артрира. Затем он подхватил браслеты со стола и пошел к выходу. Двери перед ним распахнулись и медленно закрылись за его спиной. У входа в библиотеку стояли трое гвардейцев и полковник Брангон. Констант встал рядом с ней. Он вертел в руках браслеты и собирался с духом. Просить ее он хотел об услуге, которая, как подозревал Констант, Брангон исполнила бы с крайней неохотой — к Финниану Артриру она относилась с яростной, полыхающей, нескрываемой ненавистью, хотя Константа к нему сопровождала исправно. Возможно, ненависть ее была разожжена именно более близким знакомством со способностями и умениями Артрира. Возможно — потому что его все еще держали наверху, а не отправили гнить в глубокую яму где-то на задворках Нижнего города. Возможно — потому, что он не особенно стремился делиться результатами своего мастерства с подчиненной ее гвардией, Хельма была бы совсем не против получить от него пару — десятков — амулетов, но он только смеялся. Иными словами, простыми ее отношение к Артриру не назвать, и Констант желал, чтобы она немедленно отправила гонца справиться о его здоровье. В ответ на просьбу Константа Хельма ожидаемо поджала губы в недовольстве, которое не желала скрывать. Впрочем, глаза она не закатила. Констант кивнул и сказал, что будет ждать ответа в тронном зале. После этих слов по лицу Хельмы скользнуло недоумение: в первую после обручения ночь? Не рядом с супругой? Констант уже шел к сокровищнице, и весь путь ему казалось, что это не он идет — или он идет не по дворцу на самом верху Высокого города — или что это не известное ему сооружение, а некое безликое угловатое здание, составленное из слоев разной высоты и пытающееся пронзить острыми пиками серое, блеклое небо. На троне мысли Константа немного упорядочились. Голова его была непокрыта, в сокровищнице он поколебался было рядом со шкафом, в котором хранились церемониальные короны — возможно даже, ему следовало все же взять одну, чтобы иметь возможность концентрироваться на материальном воплощении собственной принадлежности к этому миру, положению в нем, но ему доставало просто оказаться на троне, стоявшем на средоточии такого невероятного количества силовых линий, что голова начинала кружиться от попыток разобраться в них. Он пытался понять, что стало причиной его странного самочувствия: он словно становился иногда иным человеком, и вокруг него случались непонятные события. Констант оказывался не властителем себе, и это невероятно беспокоило его. Ничего удивительного не было в том, что в эту странную и полную событиями ночь еще один человек не находил времени для всеобщей радости. Талуин Уно отвлекся около полуночи от заметок, чтобы присоединиться в зале собраний к остальным из прокуратуры и коллегам-инквизиторам, послушать торжественную речь Мондалара и еще нескольких людей, похлопать и порадоваться, когда им зачитали поздравительное письмо главы совета, адресованное Константу, и еще трех министров, один из которых стоял непосредственно над Мондаларом, а затем вернулся в кабинет. Эль и Альде поначалу намеревались быть с ним, докуда нужно; но Уно заметил, что они куда увлеченнее обсуждают торжества, организуемые дворцом, чем работу, поэтому без лишних церемоний выгнал их. Они страстно заверили его, что потом будут в полном распоряжении, и Уно только головой качал, глядя, с какой скоростью они выскочили из кабинета. Сам же он активировал модель матрицы — совершенно безопасную, представлявшую иллюзию и бывшую на два порядка меньше, чем те, с которыми им приходилось иметь дело. Затем он снова вернулся к идее, глодавшей его с тех пор, как обнаружил, что Нито не нуждается в амулетах, а всего лишь полагается на чутье. Что именно оно включало, сам Нито объяснить не мог. Оно просто было, как возможность разглядеть разные оттенки зелени, узнавать съедобные и несъедобные грибы или, как в случае с Уно, умение посмотреть чуть дальше, чем позволяли собственные знания и опыт. Уно пытался представить себе, чего именно пытался достичь этой матрицей преступник. Он уже знал, что за человек это может быть, не очень точно, но вполне цельно представлял себе его характер — и хвала Небесам за расположение Финниана Артрира, с которым было непросто разговаривать (допросами их встречи получалось очень редко), но встречи с которым часто подталкивали Уно к неожиданным тропинкам. Точно также он установил для себя несколько причин, по которым преступник упрямо приходит в этот мир. Одна из них, бесспорная — это жажда силы, действующей или позволяющей действовать с ее помощью иррационально мощно, безо всякого соотношения с приложенными усилиями. Уно едва мог себе представить мир, в котором не существовало этой силы — считалось ли, что ее даруют Небеса или, как в иных храмах подальше от Вальдорана, некое животное, дерево или человекоподобное существо; это было для него естественно: иметь возможность сделать нечто, необъяснимое обычными законами природы, но имеющее в себе иную логику, основанную на отличных закономерностях или причинах. При этом ему уже приходилось общаться с людьми, не просто лишенными магических способностей (благословенны Небеса, но Нито тоже был их лишен), но и не обладающими даже теми органами в тонком теле, каковые содержат в себе эти способности. Так что Уно все же мог оценивать не только характер, но и мотивы этого преступника. Его бесспорную, болезненную алчность до этих способностей — наверняка. И вопиющее, отвратительное безразличие к жизням людей, даже преданных ему, восхищающихся и служащих. Впрочем, эти размышления помогали определять, например, при допросах все новых свидетелей, подходящи ли они преступнику или нет, готовы ли служить ему или с самого начала знакомства испытывают отвращение. Возможно, в конце концов, что неудовлетворенных привычной жизнью — а она могла быть скудна на впечатляющие приключения, если ты не очень способен, не слишком привлекателен и малообщителен, но хочешь для себя чего-то большего — можно было увлечь рассказами о способностях, которые обретешь после обрядов. Или пообещать приключения, о которых до этого даже не задумывались. Если он предлагал в качестве манка возможность убедиться в существовании иного, более совершенного мира собственными глазами, особенно если вначале им рассказывали о нем в восторженных словах и даже рисовали картины — более или менее привлекательные, с учетом таланта художника, разумеется, – то последователей у него наверняка находилось в достатке и для создания матрицы и для того, чтобы войти в нее. Последнее, кстати, можно было представить как перемещение в иной мир, если кому-то из свидетелей приходило в голову сомневаться. Или этим вообще занимались самые ближайшие последователи преступника, а сам он даже не присутствовал на обычных собраниях. Кое-кто из допрошенных рассказывал об одном-двух собраний, на которых присутствовал лично. Они, с его точки зрения выглядели вполне невинно; правда, много времени спустя оказывалось, что несколько человек из присутствовавших были мертвы. Эти доказательства были крайне ненадежны: приходилось полагаться на давние и не очень ясные воспоминания: когда такие собрания имели место, на них не приходило ничего запоминающегося, они вообще походили на многие десятки других. Там точно так же читали стихи или рассказы, пели или танцевали, кто-то выставлял и требовал хвалить картины со странными фантазиями — множество звезд, вспышки света и темные участки, странные радуги и лучи самых неожиданных цветов, иными словами, ничего примечательного. Поэтому многие не приходили в третий раз и переставали обращать внимание на такие сборища. И там наверняка не было человека, которого Уно подозревал в организации всех последующих событий, иначе кто-то да запомнил бы не просто чужеземца, а мужчину, вообще не знающего никакого из земных языков. В любом случае, даже нарисуй Уно портрет, опиши преступника со скрупулезной точностью, охота на него заходила в тупик. Город слишком велик, они даже не могут установить точно, на каком из кругов его следует искать. Преступник едва ли будет ходить по улицам, полный пренебрежения к собственной безопасности, преисполненный надменности — он, скорее всего, знал или понимал, что за ним ведется охота. С другой стороны, если исходить из подобия миров, то в своем преступник должен был занимать высокий пост в очень жестко иерархизированном государстве, если Уно мог доверять своим видениям, и в таком случае подозрительность была неотъемлемой частью его натуры. В любом случае, ему просто нечего было делать, явно никакого намерения праздно проводить время в чужом мире. Он приходил, чтобы впитать магию, жизненную энергию этого мира, и получив желаемое, убирался прочь. Сама ситуация раздражала Уно неимоверно. Все обсуждения с Эль и Альде заходили в тупик по одной причине: перемещение тела между мирами требовало такого объема магии, что одной человеческой жертвой не обойтись. Возвращение в мир без магии — еще больше. Тем не менее, никакие розыскные действия не указывали, что где-то совершалось некое черное колдовство, умерщвлявшее деревни и города. Отдельные жертвы — это никак не соотносилось с предполагаемой алчностью. Все указывало на доступ к некоему каналу, существовавшему вопреки освоенным знаниям о мире, и сама мысль о такой возможности тревожила Уно очень сильно. По его представлениям, выходило, что либо могут долгосрочно существовать: стихийно создаваться или как-то иначе настраиваться, либо были однажды проложены и действуют поныне — некие каналы между мирами. Но даже не в этом была опасность. Тут можно рассчитывать на везение. Если такие каналы постоянны, то при должной наблюдательности и — да, везении — можно выйти на места, рядом с которыми установились странные магические потоки. Вроде тех, которые Нито ощущал, когда Дедрик оказывался поблизости, разве что распространенные на более обширной территории. Если же они непостоянны, то и в этом случае следовало прикинуть, что именно было особенным в тех местах, на которых, в первую очередь, обнаружены жертвы. Есть ли там некие изменения потоков, слабее ли сеть, менее однороден фон, к примеру. Если же по странной насмешке судьбы способность просто-напросто создавать эти каналы, как у самого Уно была способность расследовать преступления, то у них очень большие проблемы. Появление в каком-то очень чувствительном к безопасности месте — в том же тронном зале — человека, неопределяемого обычными средствами и явно не испытывающего колебаний при необходимости убить, становилась задачей первостепенной важности. Уно, разумеется, постарался преподнести свои соображения Мондалару таким образом, чтобы тот не решил, что они совершенно беспомощны, но и не думал, что существование в условиях очень ограниченной дееспособности и без обширной поддержки полиции может продолжаться долго. Пока же он ломал голову, как именно им следует искать того, кто совершенно определенно обосновался на ближайшее время в Высоком городе. Сейчас, как понимал Уно, время особенно благоприятное. Император принимает участие в обряде, да еще определяющем судьбу, он уязвим сильнее обычного. И пусть Артрир уверен, что у Константа есть что противопоставить преступнику, но Уно все же здорово сомневался в успешности этого сопротивления: внезапность, да еще совершенно незнакомая опасность, да еще невозможность как-то ощутить ее приближение однозначно играли на руку преступнику. Как бы там ни было, матрица, даже в том выхолощенном виде и ничтожного размера, была коварным творением. Альде и Эль были горды этой моделью: она не определялась сколь угодно чуткими амулетами, привычные системы тоже не замечали ее, когда матрица находилась в неактивном состоянии. Но можно было заставить ее действовать примерно схожим с действительностью способом, тогда отлично выявлялись недостатки самых разных принципов, положенных в основу амулетов. Сейчас же Уно интересовало другое, а именно происходившее вокруг. Он схлопнул матрицу до почти плоской формы и принялся колдовать в комнате. Необходимо было сделать заметными силовые линии. Они, как известно, очень условно напоминали нити, другое дело, что не оставались стабильными, перекрещивались, сливались и множились, становились сильнее или слабее. Одно время невозможно было надежно предсказать, что с ними станет в ближайшие минуты: нити эти слоились и лохматились, расползались, как только ими пытались воспользоваться для магии. В то же время участились и преступления — или Уно начало везти до такой степени, что трупы стали обнаруживать. Сейчас нити эти были устойчивы и послушны опытному человеку. Впрочем, Уно занимало другое: хорошо владеющий мастерством колдун видел их особым зрением, не имевшим ничего общего с цветовым, двигательным или объемным. По большому счету, силовые линии не существовали в материальной природе, это были порождения иных материй, хорошо сочетающиеся с воображением человека. Но все же при очень большом желании можно было сделать их различимыми. Не подсветить их сами, а скорее оболочку, совпадавшую с тем направлением, которое они принимали. Простенькая эта уловка помогала при обучении; но, как правило, она была нужна в течение совсем короткого времени. Уно же нуждался в чем-то более постоянном. Наконец у него получился удовлетворительный результат: помещение заполнила мешанина из разноцветных линий и пятен; он сделал несколько шагов, поднял руку, и линии частью пронзили ее, частью обогнули. Уно медленно обходил невысокий подиум, служивший основанием для модели матрицы, следил за пластичностью линий, с которыми соприкасалось его тело, привыкал к их движению — как они взаимодействовали с его магическим телом. Он развлек себя несколькими простыми заклинаниями — зажег светильник, создал иллюзию, наложил на руку покров неопределенности — и следил при этом за тем, что случалось с нитями. Еще один круг он сделал, снижая свои магические усилия почти до нуля; он как бы погружался в сон, отстранялся от магии, точно так же наблюдая, как именно начинали вести себя нити — оказывалось, он переставал существовать для них, нити словно не замечали его. Это состояние отличалось от свойственного преступнику полного отсутствия магии, но все же позволяло сделать кое-какие выводы. Немного развлекшись таким образом, записав, что видел и заметил, Уно решил перейти к другому этапу. Он восстановил объем модели, затем же тщательно срисовывал, что видел. Матрица была чем-то незнакомым для магического поля, но не инородным, нити по-прежнему способны были распространяться в ней. Они не сливались, хотя многие из векторов матрицы цветом очень походили на оказавшиеся поблизости нити. Уно изменил кое-что в магии матрицы и снова срисовывал, что разворачивалось перед его глазами. Наконец он собрался с духом и активировал ее — не настоящую, а только модель, но все же способную создать в ядре своем очень разреженное пространство. И — линии вокруг нее раздвинулись, оставляя заметную прослойку, находившиеся же рядом завибрировали, «задребезжали» – в них не разглядеть было ритма или удовлетворительного рисунка, они начали рваться, склеиваться, спутываться. Хорошо можно было представить, что с таким коконом невозможно было удержать внутри матрицы сигнал о происходившем. Уно поразвлекался с разными амулетами, собственными заклинаниями; затем же он занялся кое-чем еще — начал проверять, можно ли определить по самим нитям, случается ли где-то на их пути противоестественное колдовство. Под утро Уно подогрел себе чая и опустился на стул. Он потер глаза и уставился перед собой. У него сложилось представление о том, как именно эта чуждая магия взаимодействовала с местными линиями. Он мог кому угодно повторить увиденное — иллюзия получалась что надо, тем более что от Уно требовалось только представить участок с мертвой магией и подсветить проходящие мимо магические линии. Вот только что с этим делать дальше, он не знал. Беда была не в том, что Уно не представлял, как именно использовать для выявления преступника полученные в единственном опыте знания — еще как представлял. При некотором усилии можно было прочитать по напряжению нити события, с которыми она так или иначе взаимодействовала. Нито делал это немного иначе: Дедрик, к примеру, предпочитал идти по улице, на которой жил Уно, оставаясь незамеченным. Дело было даже не в том, что это могло сыграть нехорошую шутку с репутацией Уно — место, где тот работал, уже создавало вокруг него отчуждение. Скорее Дедрик предпочитал не привлекать внимание к тому, как часто жрецы появляются вне храма: их все же побаивались, не доверяли, хотя благословения от них получали очень охотно и платили за них щедро — в определенных случаях. Также он явно не желал, чтобы место его постоянных посещений стало известно вышестоящим в храме: кто знает, к каким выводам они придут; сведения, выуженные Дедриком из Уно, принимались в храме с любопытством, изучались и худо-бедно способствовали утверждению Дедрика, приобретению некоторой значительности. Подразумевалось, правда, что они не становятся слишком частыми и не превращаются в насущную и непреодолимую потребность. Получалось ли Дедрику скрываться от храмовы ищеек, Уно думать не желал, но что обыватель не замечал его, знал наверняка. По сути, Дедрик создавал вокруг себя этакое разреженное поле, вводившее в заблуждение человека, по каждому случаю применявшего магические уловки. Нито же замечал нечто иное — кокон этот раздвигал нити, изменял их линии, и это отзывалось вибрациями на заметном удалении от места свершения. Еще, конечно, он всем сердцем не желал появления Дедрика в доме, который давно уже считал своим, и это, очевидно, помогало ему соотнести изменения поля и причину для этого. Уно развлечения ради попытался представить, что нити — он сделал их видимыми ради этого — протягиваются далеко, сквозь все здание и вниз, в камеру Финниана Артрира, к примеру. На нем-то было навешано столько изолирующих и блокирующих артефактов, его камера, по сути, тоже была попыткой создать таковой, что поневоле его тело обладало значительно сниженной магической потенцией. И он сидел и слушал: нити тянулись ровно, приятно вибрировали, когда им приходилось касаться привычных магически заряженных предметов; стены какой угодно толщины не были особенной преградой для них. И где-то там находился в заключении Артрир. Чай стыл, Уно рассеянно подогревал его, сам же прислушивался. Не всегда получалось добиться, чтобы нить не оборвалась или не слилась с другой. Он сам начинал сердиться на себя, потому что эта материальность, механистичность сковывала его собственное воображение, чувствительность. И все же — помогало. Затем он долго сидел, задерживая дыхание, следя за тем, что именно случалось с этими нитями, когда они наталкивались на блоки вокруг Артрировой камеры, содрогался, когда вместо вибрации они начинали дребезжать. Что-то определенное он начал представлять. Очнулся он, потому что его трясла Эль. Кажется, делала она это уже давно, и на лице ее явно отражалась сильная встревоженность. – Мне уже показалось, что ты из сна не вернулся, – буркнула она. – Ты в порядке? Уно слышал ее голос, воспринимал слова, понимал, что они в себе содержали — и все это доходило до него несколькими параллельными потоками. Затем к ним добавилось освещение в кабинете, потом к Уно вернулась способность слышать посторонние звуки. Уно поднял руку — и удивился, поняв, что не владеет ею. Еще одним параллельным ручейком побежала мысль о том, что его тело занемело и он не способен шевелить им. Эль что-то спрашивала у него, и Уно был благодарен ей за это: ее вопросы служили отличным ориентиром в попытке собраться. Наконец он большей частью пришел в себя и даже смог изменить положение на стуле. Очень затекла одна нога, и он застонал от боли, прошившей ее многими уколами. Потом они вдвоем с Эль вернулись к матрице. – Это отличная идея. – Она обходила матрицу, слегка изменяя ее, развлекаясь с моделями силовых нитей. – Но как ей воспользоваться, я представляю очень смутно. Создавать амулет, реагирующий на изменение вибрации нитей? Ха. Ха. Ха. – Мы пробьемся с этим пятнадцать лет, создадим амулет на половину уровня, и он сойдет с ума в первые пятнадцать минут, – мрачно заметил Уно. Эль сложила на груди руки. В позе ее отчего-то угадывалась неуверенность. Опасение. – Существует совсем немного мест, где никто и ничто не вселяет ужас перед таким обилием информации, – наконец сказала она. Уно кивнул. Храм, например. Народ в нем жил, потребляя и переваривая ее в количествах, о которых ему, простому инквизитору, даже мечтать было сложно. Камера Артрира, как ни удивительно. Этот человек давно не обращал внимания на такую мелочь, как магическое поле. Он существовал по своим законам, и что бы ни думал о себе Храм, совершенно не обращал внимания на самые суровые его запреты. Констант, способный входить в алтарный зал; которому подчинялась вся магия империи, который обращался с нею все ловчее. Последний вариант был, наверное, самым жизнеспособным. Более того, Уно, только подумав об этом, задохнулся от ужаса. Дело было даже не в том, чтобы получить возможность простейшим образом определять, где встречались искажения магического фона, а в том, чтобы Констант, воплощавший в себе жизнеспособность всей империи, принимавший за нее благодать Семи Небес и перед ними же несший за нее ответственность, знал как распознать опасность. Так что Эль неподвижно стояла перед столом, за которым Уно составлял письмо к полковнику Брангон с просьбой посодействовать совсем короткой встрече с Константом из-за необходимости предупредить его, а затем вызвалась сама доставить во дворец. Это, наверное, было наилучшим вариантом: Эль не согласится вернуться без ответа, и упрямство ее было велико. Уно же сел за отчет, в котором излагал выводы, сделанные им за последнее время, и сообщал, что именно собирался предпринять, чтобы по возможности быстро определить нахождение преступника. Примерно в это же время полковник Брангон стояла перед Константом, все еще сидевшим на троне, и боялась посмотреть ему в глаза. Ей донесли, что Финниан Артрир весь предыдущий день ощущал слабость. Он не жаловался и не просил о врачебном внимании — тем более за ним и так следили очень хорошие врачи (по служебной обязанности и с корыстным интересом, желая понять, откуда он берет силы для восстановления). Примерно в то время, когда Констант направлялся в Храм, он поблагодарил за ужин, который так и не доел. Когда охранники потребовали съесть его, отказался, был вообще очень любезен. Охранники, к своему счастью, не пытались насильно влить в него похлебку, а просто унесли. За полчаса до полуночи Артрир пал в кому. Попытки установить ее причину провалились. Его разместили в госпитале, даже сняли все блокирующие артефакты, провели самое тщательное обследование с применением самых изощренных методик, какие только были доступны, но причины оставались загадочными. – Маги что говорят? – угрюмо спросил Констант. На родовом древе лист Артрира, расположенный в очень неприметном месте, на самом деле выглядел почти высохшим, а имя, написанное на нем, блеклым, еле различимым. – Они подозревают некое магическое воздействие и рекомендуют провести служебное расследование. Мэтр Мондалар уже распорядился о нем, – скороговоркой ответила Брангон. Констант был уверен, что оно ни к чему не приведет. Он поколебался и встал с трона, поблагодарил Хельму и велел, чтобы она немедленно докладывала ему о любых изменениях. Он чувствовал себя очень, невероятно уставшим, несмотря на все свои юношеские силы и, как ни странно, обряд, подпитавший его какой-то сладкой и приятной крепостью. Констант предпочитал все же не полагаться на нее слишком сильно, помня о настоятельных словах Артрира, которые тот не гнушался повторять: ни в коем случае не быть слишком самонадеянным. Так что ему следовало отдохнуть — и именно этого Констант боялся очень сильно, потому что всерьез опасался, что поддастся сну, слишком сильно похожему на явь, полному не отдыха, а опасности. Он отпустил Хельму и нырнул в ближайший тайный коридор. Одно из ответвлений вело к комнатам Авеники — ничего удивительного. Разумеется, была возможность попасть и к Теодоре. Констант предпочел бы, наверное, чтобы его сон охранял Бруно: он сильнее, крепче, многое повидал, ко всякому привычен. Но Бруно был далеко, и ждать два часа, пока он придет, Констант не мог. Оставалась Теодора. И перед ее дверью он долго стоял в нерешительности, желая и боясь постучать. Наконец собрался с духом — стукнул раз, другой, несколько, прислушался, приоткрыл дверь и заглянул в нее. В спальне Теодоры было тихо и темно, ночные светильники не позволяли различать ничего. Констант сел на корточки рядом с кроватью и тихонько окликнул ее. Теодора вскинула голову и недоуменно моргнула. – Что-то случилось? – обеспокоенно спросила она. Констант встал перед кроватью на колени и положил голову на кровать. Теодора обхватила ее и прижала к груди. – Я боюсь засыпать, – пробормотал Констант. – Постережешь меня? – Конечно, – тут же отозвалась она. Затем Теодора помогла ему раздеться и накрыла одеялом. Констант заснул сразу же. Теодора устроилась рядом, подложила под спину две подушки и вслушалась, сама не понимая, во что.