Враг коленопреклоненный

Ночь казалась спокойной — так, по крайней мере, казалось Теодоре. Что в родительском доме, что в гостях в соседней Левадии, даже на дирижабле, неторопливо доставившем ее в Высокий город, приходилось жить со многими звуками. По дворцам ходило бесчисленное множество слуг и гостей, прибывали и отбывали повозки с самыми разными товарами, кто-то скандалил с охраной, шумели животные, на эту какофонию накладывались погодные шумы — а когда случались штормы, то их звуки, этот оглушающий вой, удары ветра, хлестание ливневых потоков или снега могло перекрыть все, происходившее внутри. Дирижабли были очень неплохо звукоизолированы и на поверку оказывались куда просторнее, чем предполагали поначалу, но такое количество сосредоточенных в них и вдобавок лишенных возможности сходить на землю в течение долгого времени людей не могло не раздражать куда сильнее, чем Теодора осмеливалась признаваться себе. Не так ощущался дворец. Она знала, где располагаются на ночь слуги, какие комнаты отведены каким ее фрейлинам. Даже неожиданное появление Константа почти из ниоткуда не удивило совершенно: привычное дело эти потайные ходы, во многих семьях не одно предание было связано с хорошим их знанием и уместным использованием — к преимуществу любой из сторон, разумеется. И все же Теодора, к собственному недоумению, растерянности даже ощущала уединенность. В этом не было ничего плохого, скорее наоборот — то чувство, которого она редко удостаивалась в прежнем доме и на которое не рассчитывала, входя в этот дворец; и все же она была одна, пусть защищена, пусть за двумя-тремя оболочками стен с ее спальни не сводили внимательных взглядов многие наблюдатели. А еще на ее груди лежала голова Константа — человека, с которым ее связала Небеса ведают какая клятва, но которого она была готова защищать всей жизнью своей. Что-то необычное было в этой ночи. Теодору наполняло странное воодушевление, она едва ли не готова была раскинуть руки и завопить что-то или потянуться к странным, непривычно ярким и напряженным нитям, переливавшимся перед ней всеми цветами радуги и несколькими незнакомыми оттенками, которым она не могла подобрать названия. И нити эти, как ей казалось, готовы были льнуть к ее пальцам и подчиняться им — но тут же исчезали, и комната снова избавлялась от мешанины силовых нитей и наполнялась обычным тусклым светом. Это ощущение тут же могла сменить уверенность в некой иной возможности: например, распознать передвижения в соседних комнатах, даже попытаться узнать людей, находившихся там; подчас Теодоре казалось, что и иные направления могут открыться ей — для мысли, например, или если она попытается заглянуть в прошлое или будущее или куда-то еще. Все эти чувства играли в ее крови крохотными совсем, приятно щекотавшими сердце и разум пузырьками, но их словно сдерживало что-то — наверное, голова, лежавшая на ее груди. Константа, мимоходом подчинившего ее своей воле до такой степени, что она подчинилась его желанию, не задумавшись о возможности обдумать или отказаться; ему же, очевидно, были подвластны и те возможности, которые Теодора наблюдала, чувствуя себя заинтригованной и при этом в безопасности. Совсем тихо приоткрылась дверь. Зельда Леанон легкой тенью скользнула внутрь и закрыла за спиной дверь. Она медленно подходила к кровати, пристально глядя на Константа, затем села, так что Теодора разделяла их, и заглянула ей в лицо. Пальцы Теодоры медленно поглаживали волосы Константа; ее беспокоило, что каждый раз, когда рука поднималась, а затем снова опускалась на них, какие-то совсем непонятные и невидимые искры кололи ей кожу. Еще Теодоре казалось, что ему снится какой-то очень беспокойный и, возможно полный угроз сон, хотя Констант оставался неподвижен; чувство это не было подкреплено ничем, что она могла бы наблюдать, и при этом воспринималось ею как нечто равно реальное ей самой, сидевшей на кровати, и Зельде, решившей присоединиться к ней. – Ты не спишь, – тихо произнесла Зельда. – Бедный мальчик так безнадежно утомлен? Значит ли это, что ты хорошо потрудилась? – Поверь, я не имею никакого отношения к глубине его сна, – так же тихо ответила Теодора. Они говорили на родном наречии, но даже если бы их подслушивал кто-то, владевший им, ему было бы открыто не очень много, потому что помимо простых слов они обменивались взглядами — понимающим, сочувствующим и самую малость виноватым у Теодоры и уязвленным, злым и куда больше виноватым у Зельды. Или жесты: рука Теодоры замерла на голове Константа, левая же опустилась поверх одеяла рядом с ногой, и сразу же Зельда подняла левую руку, словно в попытке дотянуться до нее. Сердце ее билось, дышать было непросто, и Теодора видела это. Пока она не знала, не была уверена, что делать и как вести себя теперь; пусть запястья не были скрыты обручальными браслетами, тяжесть их, прохладу, давление Теодора помнила очень хорошо, и вся ее сущность как-то иначе воспринимала мир, как если бы после обряда случилось куда больше изменений, чем сочли возможным рассказать жрецы. При этом ей казалось глупым и бессмысленным запрещать Зельде входить в ее спальню или требовать, чтобы та немедленно ушла прочь, ничто в сердце, голове, даже в магии, уже доступной, прямо или косвенно открытой Теодоре, не принуждало к этому. Так что — она улыбнулась Зельде сдержанной, многозначительной улыбкой, после которой та глубоко выдохнула и опустила голову. Немного времени спустя не сдержалась, посмотрела на Теодору искоса, наткнулась на ее взгляд — казалось, и не спускала его, не отводила взгляда; Зельде просто было прочитать куда больше, чем могли сказать слова, чем она сама могла нарисовать, так что она наклонилась к Теодоре — держалась, впрочем, так, чтобы никак не коснуться Константа. Когда их разделяло меньше пяди, Теодора ласково провела пальцами по ее щеке, шутливо дернула за мочку привычным жестом, напряженно улыбнулась, и глаза ее при этом блестели выразительно слезами, наполнявшими глаза не от печали, а восторга, нежности и других, сдавливавших ее грудь сильнее любых корсетов чувств. Зельда не осмелилась коснуться ее губ, не решилась и Теодора. Они пожелали друг другу спокойной ночи; Зельда постояла еще немного у двери и ушла так же бесшумно, как входила. Теодора снова устроилась на подушках, вслушиваясь в пространство, окружавшее ее. Непонятно, откуда, необъяснимо, как, но ей начало казаться, что она находится во дворце и не в нем, как если бы ей удалось одновременно оказаться еще где-то, в похожей спальне; при этом все отчетливее представлялось, что окружали эту комнату не уже известные помещения, а нечто другое. И, будто почувствовав ее растерянность, на груди Теодоры задрожал и снова обмяк Констант. От неожиданности она вздрогнула и попыталась поднять его голову, чтобы попытаться по лицу понять, что он чувствует, видит ли сон или — нечто иное. Голова Константа была неожиданно, непривычно тяжелой, исполнить намерение было невозможно, хотя ее вес на груди не ощущался таким образом. Теодора обняла его обеими руками и, поддаваясь глупому, наивному порыву, начала мурлыкать колыбельную — снега покрывают землю, звери прокладывают цепочки следов, но ненадолго, ночь покрывает их пушистым одеялом, звезды убаюкивают, и отгоняют страх огромными крыльями бесстрашные совы. Констант знал эту колыбельную: по совершенно незначительной причине, в ответ на его просьбу Теодора целиком воспроизвела ее и добавила даже несколько куплетов. Вообще, как она объясняла, нет ничего проще колыбельных — ты немного знаешь мелодию, тебе нет нужды обладать хорошим и грамотно поставленным голосом, он может быть совершенно слабым, но ты можешь петь их замечательно, более того, бесконечно, добавляя к уже известным другие куплеты. Когда Теодора — в своей спальне, в непривычной пока еще кровати — начала рассказывать о совах, кружащих над спящим мальчиком, чтобы защитить его от дурных слов, Константу, находившемуся невесть где между мирами, послышался шорох крыльев, а затем плеча его мягко коснулось одна из сов, чтобы тут же исчезнуть. Этого хватило, чтобы избавиться от страха, и он огляделся куда смелее. Чье-то присутствие казалось ему все более ощутимым — неприятное, удручающее, опасное; Констант с трудом собрал достаточно смелости, чтобы оглядеться, для этого развернулся, медленно, настороженно осматривая все вокруг. Когда вернулся в изначальную позицию, вздрогнул — рядом с ним стоял невесть откуда взявшийся Финниан Артрир. «Что тебе вечно неймется», – мрачно заметил он. Его губы оставались неподвижными, Артрир не произносил вслух ничего; при этом Констант отлично понимал, что именно хотел — думал — чувствовал Артрир. Было ли это его прямым намерением, или это становилось возможным, потому что они находились в странном месте и немыслимом состоянии, едва ли мог определить сам он. В любом случае, Констант ответил: – Он что-то страшное задумал, ты не видишь? Артрир выглядел моложе Константа. Он производил впечатление болезненно хрупкого, меланхоличного юноши, под глазами пролегли темные круги, ввалились щеки. Волосы были коротко острижены, что в принципе соответствовало его реальному состоянию: как раз когда Артрир оказался в коме, его избавили от волос, чтобы не мешали. Да что там, он выглядел совсем немного более живым, чем тело, лежавшее на кровати в тюремном лазарете. Только глаза его сверкали ослепительно, гневно и раздраженно. Константу отчего-то оказывалось просто не только воспринимать мысли Артрира — не все, разумеется, только предназначенные для этого самим колдуном; при этом мысли наполнялись невероятным множеством смыслов. Возможно было даже разглядеть за словесными образами самые разные картины, и Констант угадывал полузнакомые улицы родного Высокого города и другие, в которых дома возвышались на многие сотни саженей, но при этом разительно отличались от привычных ему зданий. Они — Констант и Артрир — существовали в этом странном месте, равно далеком от любого из знакомых им миров, при этом могли наблюдать за происходившим на улицах Высокого города. – Я смотрю, ограничения Храма и инквизиции не особенно затрудняли тебя, – пробормотал Констант. Они находились на улице где-то в середине седьмого круга. Констант мог предположить, что их присутствие не будет замечено никем и ничем, потому что сам ощущал, насколько это состояние и взаимодействие с окружающим миром отличалось от всего, что только доводилось переживать до этого. В этом состоянии отсутствовали привычные матрицы, векторы, не приходилось манипулировать силовыми нитями или чем-то подобным. Они оба не творили магию в привычном понимании. Более того: едва ли после событий, приближавшихся с устрашающей неизбежностью, Констант сможет повторить эти достижения — разве что случайно; сейчас же он смог добиться перехода в это состояние и в эти измерения потому, что был все еще полон детских, восторженных, новобранческих восторгов от собственных возможностей, так что не задумывался применять их, все еще верил в существование множества иных плоскостей действительности помимо мира под Семью Небесами или, по меньшей мере, не пугался мысли об этом. Ему, разумеется, повезло и с учителем, не только знающим о самых разных видах магии и — шире — колдовства, но и обращавшимся с ним со вдохновляющей, захватывающей дух филигранностью. Правда, сейчас они оба были беспомощны, могли только наблюдать, но не вмешиваться. Им не нужно было, целью стояло найти преступника, чьей угрозы для мира под Семью Небесами не отрицал и страшился ее бесконечно самонадеянный и высокомерный Финниан Артрир. Констант ощутил, что Артрир не просто обрел знание (словно мысли прочитал, если это возможно, либо распознал образы, наполнявшие голову Константа), а еще оценил это как точное и при этом уязвлявшее определение. Он поморщился, Констант предпочел не задерживать на этом внимания, вместо этого сосредоточился на поиске известной по отчетам инквизиторов матрицы. Ему по-прежнему не удалось понять, что именно неизвестный преступник хотел получить в его мире. Констант преисполнялся уверенностью, что в этот раз полные дерзости преступники попытаются активировать ее как раз на седьмом круге, близко к нему. Не нужно быть слишком умным, чтобы догадаться, как близки магические действия, исходившие из этой матрицы, подвластной ему и Артриру силе, невозможно было и отрицать, что преступник пытался таким образом что-то компенсировать. Возможно — приобрести; предположительно — добиться сил, достигавших доступные Финниану Артриру. Странно было, удивительно и страшно, как легко преступник мог обходить сложнейшие сигнальные сети: Констант видел их куда лучше теперь, когда находился в этом странном состоянии, не бывшем ни жизнью, ни смертью, ни явью, ни сном, ни небытием. Они опутывали нитями разной толщины весь город, и неважно было, где они с Артриром находились. На несколько ударов сердца переместившись куда-то в самый низ, Констант видел все те же паутины сигнальных сетей. Некоторые были безобразны, иные восхитительны и могли бы украсить собой самые разные картины; все создавались, чтобы чутко реагировать на преступления самой разной направленности, совершаемые в городе. Сети эти усложнялись многократно, и при желании можно было различить более старые и совсем новые слои. Констант наблюдал также, как отдельные участки в них вспыхивали, и вскорости там появлялись люди, чтобы предотвратить преступления или хотя бы уменьшить ущерб от уже совершенных. Он захотел увидеть, как в этом странном состоянии будет восприниматься какая-нибудь из матриц, созданных преступником и его пособниками. В мгновение ока он оказался между вторым и третьим кругами — странно знакомым местом, невольно подумал Констант и содрогнулся. Он обернулся, чтобы увидеть Артрира и укрепить в себе чувство не-одиночества, но тот не распознавался. То ли сам Констант переместился куда-то, то ли Артрир исчез, пытаясь избавиться от назойливой компании. Не сразу Константу пришло в голову, что желание это глупо и неразумно совершенно, ведь преступление, в которое он в свое время так решительно вмешался, случилось несколько месяцев назад, и тщетно рассчитывать на то, что от него останутся сколько-нибудь различимые следы. Не тут-то было: оказалось, даже столько времени спустя вполне возможно было различить основание матрицы, простиравшееся куда глубже, чем Констант помнил из собственных приключений и чем предполагали инквизиторы; матрица достигала нижних уровней третьего круга, но где-то посередине становилась менее видимой в мире Семи Небес, но должна была сильнее утверждаться в ином мире. Рядом с Константом снова стоял Артрир. Глаза его тускло светились. По внутренностям Константа пробежали ледяные волны страха, а в голове возникло подозрение, что его собственные глаза мало отличаются. Артрир усмехнулся, и Констант почувствовал, что существует сразу в нескольких местах одновременно — даже не в двух. Он смотрел на себя со стороны — стоял, беспомощно смотрел на Артрира, видел, что его облик мерцает и в нем время от времени проступают другие черты; при попытке опознать, где именно находится, подтвердил, что смотрит на себя именно глазами Артрира — и глаза его-Константа действительно светились знакомым по десяткам, если не сотням случаев голубым пламенем. – Значит ли это что-то особенное? – спросил он, облегченно переводя дух, когда удостоверился, что его сознание сосредоточилось в одном месте — если, разумеется, не считать тела, лежавшего в объятьях Теодоры. Он имел в виду глаза — собственные, Артрировы и даже Эмирана в тех редких случаях, когда тот оказывался во власти родовой магии. «Возможно. Скорее всего, ничего невероятного», – безразлично ответил Артрир. Его внимание снова обратилось к неким событиям или людям, которые он хотел установить, но не мог. Он захотел узнать, куда обращена матрица — это не могло не помочь установлению происхождения преступника, даже двинулся для этого к ней, как его за шиворот схватил Артрир. Это не было ментальным ощущением — Артрир в самом деле ухватился за его воротник и оттащил подальше, а затем отвесил увесистую затрещину. – Щенок! – рявкнул он. – Безмозглый, самонадеянный щенок! Артрир был взбешен. Не только глаза его светились, но и кожа замерцала призрачным голубоватым светом. Сквозь него можно было видеть, как наливается силой матрица; зрелище захватывало дух, более того — от него наполнялась невероятным, неподдающимся никакой воле ужасом грудь. Не потому это случалось, что Констант был трусом — на его глазах творилось запретное колдовство, уничтожавшее жизнь и направленное, чтобы обеспечить одному человеку силу многих жизней. От ужаса перед таким колдовством не удерживался сам Артрир, хотя его опыты были направлены на нечто, отличавшееся лишь незначительно, но подготовить к такому не могли никакие, даже самые необузданные умствования о колдовских возможностях. Констант начал понимать, куда влез по собственной неосмотрительности, точнее, куда толкал Бруно и других гвардейцев: пострадали бы все — гвардейцы, скорее всего, физически, Бруно наверняка лишился бы рассудка, но и Констант утратил бы все свои способности, пойди его затея не так. И все же он не мог не смотреть, как закручивается воронка, а внутри ее царит такая скорость, такая интенсивность магии, от которой спина поневоле покрывается липким потом и неудержимо трясутся руки, и пытался прикинуть, куда, кому достается все то, чего преступник лишает его собственную землю. «Не землю, – счел нужным пояснить Артрир. – Людей. Он пытается освоить чужие магические и жизненные силы». Они, правда, так и оставались чуждыми ему. Пользоваться ими преступник мог, озабочиваясь множественными ухищрениями, самыми разными костюмами и амулетами; иногда ему даже удавалось освоить эти силы напрямую, но они все так же сопровождались травмами. Тем не менее, сила его позволяла преступнику в своем мире считаться сильнейшим, творить чудеса, о которых не говорили даже в легендах. Констант всем сердцем и разумом желал узнать, куда обращена та воронка; объяснения Артрира (они передавались ему не обычной речью, а мыслями — или каким-то иным способом, названия которому Констант по малоопытности подобрать был не в силах), что доступные сейчас видения совмещают не только разные пласты миров, но и реальности, то казались ему единственно возможными, то совершенно неубедительными. Все же Констант пытался высмотреть, куда она исчезает, где стоит тот человек, осмелевший настолько, что открылся этой энергии. Артрир же становился все беспокойнее — не без основания, слишком опасно становилось рядом с воронкой, с матрицей, попытка перенестись ближе к седьмому кругу, на котором должно быть поспокойней, не особенно помогла. Более того, Констант начал различать очень смутные очертания подобной матрицы где-то внизу седьмого круга. Ее только начинали строить, и магии для этого требовалось совсем немного, можно было обойтись обычными ученическими приемами вроде простейших иллюзий; обнаружить это было крайне сложно что в привычном теле, что в этом странном состоянии. Тем не менее Констант пытался: вглядывался в контуры зданий, искал людей, которые должны были походить на нечто невнятное, но определенно ужасное, пытался различить в переплетениях сигнальных нитей структурные узлы искомых матриц. Он увлекся, даже смог перекрыть сверхъестественный ужас, продолжавший охватывать его грудь неразрушимыми обручами. Но Артрир обратился к нему: «Возвращайся». Констант возмутился: он почти уверовал, что у него получается, и у него действительно почти получалось. Он смог сделать невидимыми многие из сигнальных линий и магические действия жителей Высокого города, многие из заклинаний бытовой магии, так что все необычное становилось выразительнее и отчетливее. И — отправляться обратно? Артрир развернул его к себе. У него были неожиданно длинные волосы, внезапно отросшие за это время почти на две пяди. Он воспринимался человеком лет тридцати пяти от роду, и между бровей его пролегли две глубокие складки. Глаза его полыхали ярко-голубым, и он выглядел очень встревоженным. «Отправляйся обратно, щенок, к новообретенной жене и укроти свое любопытство. Займись обыденными делами, ни в коем случае не колдуй. Если что-то будет казаться подозрительным, требуй помощи от кого угодно, даже от этого тупицы Эмирана, – продолжал Артрир. – Убирайся». Он оттолкнул Константа — тот только и мог в растерянности смотреть, как тьма скрывает Артрира и магическую структуру Высокого города. Снова Константу открывались невероятные и удручающе одинаковые здания иного мира, в котором тоже правил император Констант из Вальдоров; затем перед его глазами промелькнул иной мир, состоявший из воздушных островов и бесконечных мостов — в нем начали возводить мавзолей для Константа и Теодоры, новой пары властителей; затем — еще один мир, полный чудовищно огромных механизмов, передвигавшихся по земле, воде и воздуху, взлетавших так высоко, что земля уменьшалась до размеров небольшого дирижабля, и еще один, в котором люди прыгали не только с континента на континент, но и с планеты на планету; были другие, куда менее выразительные, почти неразличимые во тьме и перекрываемые ощущениями плоти — затекшей руки, уставшей шеи, пульсирующей крови. И наконец он задрожал и открыл глаза. Нешуточно обеспокоенная Теодора настойчиво произносила его имя, держа его лицо в ладонях. У нее были теплые и мягкие руки, и пахло от нее чем-то невыразимо приятным и уютным. Констант задрожал, отвел ее руки от лица и прижался к нему щекой; сердце его заколотилось сильнее, и с каждым ударом разогревалась и изгоняла из жил лед предшествовавших переживаний кровь. Грудь Теодоры казалась ему мягчайшей подушкой; Констант прижимался к ней, и его наполняла отчаянная робость, которая наверняка станет причиной удручающей неловкости. Теодора отвела голову назад и погладила его по волосам, затем направила его лицо так, чтобы удобнее было коснуться его губ. Констант испуганно посмотрел на нее, затем послушно лег на спину, починяясь мягким прикосновениям и ласковому шепоту Теодоры, закрыл глаза и обмяк. Губы ее легче пухового пера касались его кожи, он задрожал, когда слабая волна щекотки пробежала по его шее от дыхания Теодоры, вздрогнул, потому что губы ее, касавшиеся кожи, показались обжигающе горячими, и тут же взъерошили волосы и погладили затылок ее проворные пальцы. Вслед за горячими губами кожу на его груди начал охлаждать прохладный воздух комнаты; Теодора что-то спросила у него, и Констант долго не мог понять слов. Она усмехнулась, удобнее устроилась на его груди и улыбнулась, надеясь таким образом подбодрить его. Констант смотрел на нее в замешательстве — он понимал, что находится в правильном месте в правильное время и ему не мешало бы совершить правильные действия. При этом голова его была полна самых разных мыслей, связанных с кем и чем угодно, но не с Теодорой; с другой же стороны, тело было наполнено томностью, кожа местами полыхала от ласк, сердце билось и легкие были полны горячего воздуха. Вдобавок к этому, ласковый и насмешливый взгляд Теодоры успокаивал и раззадоривал его одновременно, умиротворял и наполнял жаждой действовать. Констант подложил под голову еще подушку и потянул Теодору вверх, она, внимательно следившая за ним — его растерянностью, испугом, беспомощностью, – неспешно поднялась и оседлала его. Констант следил за ней, затаив дыхание, затем дрожащими пальцами начал расплетать косу, в которую Теодора убрала на ночь волосы. Теодора наклонилась немного к нему — чтобы Константу было проще, чтобы ей не приходилось тянуться, и тихо шептала стихи, написанные когда-то малоизвестной ревадийской поэтессой — обращение к любимому, возвращающемуся из далекой экспедиции. Едва ли Констант много понимал, потому что ода эта была написана давно и на старинном, северном варианте, но ему доставало, что голос Теодоры был низок, ласков, умиротворяющ и многообещающ одновременно, что глаза ее лучились все той же нежностью, от которой таяло тело, сохли губы и закипала кровь. Он рвано выдохнул, когда талию его обхватили бедра Теодоры — кожа к коже, хотя невозможно было понять, когда он сбросил сорочку; Констант прижал к лицу пряди ее волос и вдохнул их аромат, задрожал и застонал одновременно; Теодора чуть качнула головой, чтобы пряди не щекотали ей лоб и не лезли в глаза, и поцеловала его. Констант непроизвольно сжал ее ягодицы. Губы почти не подчинялись ему поначалу, но Теодора была настойчива, а кровь кипела в его членах, и Констант блаженно застонал и прижал ее к себе еще крепче. Ночь эта была оглушающе короткой. Только что, казалось, они возвращались из храма, неловко пытались найти темы для разговора, пытаясь не показать, что собственные, не связанные с обручением дела беспокоят их куда больше, и вот их будят слуги, принесшие завтрак. Кто-то раздвигал шторы, и спальню наполнял яркий дневной свет. Служанки молчали и не осмеливались переглядываться, говорили приглушенными торжественными голосами, но губы их подрагивали от торжествующих улыбок. Теодора сидела рядом с Константом, лениво потягиваясь и пригребая волосы; сам он щурился от яркого света, не желая расставаться со сном, принесшим слишком мало отдыха. Но что бы ни принесли слуги из еды и напитков, это пахло умопомрачительно ароматно, и он решил подняться. Теодора сидела, оперевшись на руку и глядя на Константа через плечо. Он сел рядом, не в силах отвести от нее взгляда, – и смутился отчего-то. Слуги поклонились и тихо ушли; Констант сидел, равно боясь шелохнуться и посмотреть на Теодору. Затем все же решился и несмело прижался щекой к ее плечу. Шелк ее ночной рубашки был приятно теплым и гладким, и кожа под ним мягкой и самую малость влажной. Констант с трудом отстранился. – Хорошо ли спалось вам, ваше величество? – спросила Теодора. Голос ее напоминал сытое мурлыканье, и у Константа перехватило дыхание. Он жалобно посмотрел на нее и расцвел, упиваясь веселыми смешинками в ее глазах. – Восхитительно, – ответил он. Затем долго колебался, отстранился даже, чтобы собраться с духом, косился в сторону Теодоры и после долгих мучений наконец добавил: – Жена моя. Выяснилось, что смотреть на нее после этих слов было совсем просто. Теодора уселась поудобнее и скрестила ноги. Она задумчиво смотрела на Константа, словно оценивала — испытывала — примерялась, задумчиво усмехалась; не над его суетливыми движениями, когда он соскакивал с кровати, едва не падая, выпрямлялся и поглядывал на нее, чтобы убедиться, что Теодора не смеется над ним. Все же он вернулся — было по крайней мере невежливо отказываться от завтрака с Теодорой, хотя необходимость провести с ней лишние полчаса наполняла его смятением. Что именно следовало говорить женщине, не просто позволявшей наслаждаться своим телом, но и делавшей это скорее по долгу, чем из привязанности или увлеченности? Констант поставил на кровать рядом с Теодорой поднос с чашками и крохотными пирожными, сам же опустился на колено рядом и склонил голову. – Удобно ли вам рядом с кроватью, ваше величество? – спросила Теодора, улегшаяся на бок и приподнявшаяся на локте. Констант поднял на нее унылый взгляд. Она ласково погладила его по щеке. – Я могу присоединиться к вам, если вы находите этот замечательный коврик достаточно мягким для вашего императорского зада, – предложила она. – Или все же вы водрузите свой зад на этот замечательный матрац, в чьей упругости мы имели возможность многократно убедиться. Констант начал покрываться жарким румянцем. Он, впрочем, не сдержался, прикусил губу и хихикнул. Затем, подумав, отодвинул поднос от края кровати и сам забрался на нее. После коротких размышлений он осмелел настолько, что потянулся и поцеловал Теодору. Она удовлетворенно улыбнулась. Кофе был невероятно хорош, а пирожные нежны и сладки, как, наверное, в исключительных случаях даже у лучших поваров дворцовой кухни. Затем Констант сосредоточенно и методично уничтожил весь завтрак и скрылся тем же путем, которым пришел к Теодоре. Она осталась лежать на кровати, лениво постукивая пальцами по одеялу. Вскоре в спальню вошли фрейлины — следовало помочь Теодоре подготовиться к встречам, которых был полон ее день. Она послушно отправилась в ванную; вернувшись, позволила одеть себя в дневное платье. Секретари читали ей записки, которых за полдня накопилось внушительное количество; Теодоре непросто было следить за тем, что в них сообщалось, – ничего особенного, если судить по интонации секретарей, обычные поздравления и восторги, попытки выторговать приглашения на приемы, которые Теодора еще не думала организовывать, или пригласить на вечера, о которых она ничего не слышала. Она позволила секретарям ответить на письма, как было бы уместно, затем объявила, что хочет прогуляться по саду. Тут же ей пожелали составить компанию все ее фрейлины; невозможно было не думать, что кто-то из них наверняка будет делиться наблюдениями с людьми из двора Авеники, но и об этом Теодора не желала думать прежде времени. Куда больше ее волновало, что не видно было Зельды Леанон. Та обнаружилась в саду рядом с кустом пионов. Она буркнула приветствие и продолжила рисовать, словно не было для нее важнее занятия. – Сложно представить, что в полутора верстах отсюда начинается лютый холод, мэтресса Леанон, – пробормотала Теодора, глядя на невероятно, восхитительно пышные цветы. – И с этим холодом не сравнится никакая непогода в Ревадии. Зельда пожала плечами и отложила карандаш. Подумав немного, перебрав другие, которые держала в левой руке, сказала: – Благословенен Вальдоран, дарующий нам многочисленные развлечения, помимо лыжных гонок и спектаклей на льду. Теодора села рядом с ней и без лишних церемоний взяла блокнот, лежавший рядом с Зельдой. Он был полон благопристойных набросков: вечернее небо, бесконечные просторы с едва угадывавшимися где-то внизу городами, горами и реками, цветы и деревья; несколько набросков сцен из спектаклей. Теодора отложила блокнот и сложила руки на коленях, перевела задумчивый взгляд на пионовый куст. – Любопытно, какие спектакли предпочтительны на этом кругу Высокого города, – произнесла она и покосилась на Зельду. – Наверняка не ледовые, за пределами внутренних районов снег на этой высоте слишком холоден. – Их много, – ответила Зельда. После долгой паузы добавила: – Ваше величество. Теодора криво усмехнулась. – В таком случае я доверяюсь вашему вкусу, Зельда, – сказала она. По словам ее прокатился сизый отблеск стали и отразился в глазах. Зельда неторопливо поднялась, выпрямилась, все время не сводя с нее взгляда, и наконец откликнулась: – Только если вы настаиваете, ваше величество. Теодора удовлетворенно кивнула и продолжила прогулку по саду. Зельда осталась стоять и смотреть ей вслед, и на лице ее царствовало озадаченное, заинтересованное — и восхищенное выражение. Теодора направилась на встречу с Авеникой — одна из записок была от нее, запечатана вдовьим гербом и начиналась со слов «Любезная дочь моя, прекрасная Теодора». Не обращать на них внимания, притворяться, что слишком занята, Теодора не осмелилась. Она не сомневалась, что Авеника уже знала, что Констант, несмотря на странно прошедший и завершившийся обряд, подведший итоги странному и напряженному дню, решил провести остаток ночи с ней. Скорее всего, Авеника жаждала выведать, что именно привело Константа к ней и удержит ли его там. Теодора пыталась прикинуть, кто из ее фрейлин поставлял Авенике сведения; к сожалению, она знала слишком мало об этом дворе, даже несмотря на обстоятельные, подробные рассказы Зельды. Точно так же ей не приходило в голову, как можно было бы обезопасить Авенику — возможно ли такое вообще. Как следовало обращаться с Константом: он явно, бесспорно провел с ней три очень беспокойных часа, находясь в странном, сумеречном состоянии — о нем Теодора знала из третьих рук: читала в каких-то дешевых путевых записках о духовных ритуальных практиках в Миллийских горах. После них он, впрочем, был удивительно бодр и дееспособен, а потому и беспокойство о Константе можно было укротить до следующего времени. И многое другое: стоит ли отстаивать свое право распоряжаться графиком или вмешиваться в дворцовый распорядок; как лучше всего укреплять знакомство с мэтрессой Балори и полковником Брангон, кого из придворных подпускать ближе, и так далее. Кроме этого, Теодору мучили волны странной, необычайной магической чувствительности: она могла различить тончайшие силовые нити и колдовские знаки вокруг, распознать способности окружающих людей и определить назначение амулетов, которыми были обвешаны гвардейцы, – но все это длилось считанные минуты, сопровождалось неустойчивыми настроениями и сменялось эмоциональным отупением, раздражением из-за собственной ущербности и желанием скрыться от любопытных глаз. Сохранять безмятежную улыбку на лице было сложно; к счастью, у Теодоры было немало лет практики в этом непростом умении. Констант же в те мгновения, когда мысли Теодоры вновь обращались к нему, читал письмо, врученное ему полковником Брангон, и хмурился тем сильнее, тем ближе к концу оказывался. – Как Артрир? – спросил он в который раз за день. – Без изменений, – тут же ответила Брангон — процедила сквозь зубы. Ей хотелось бы дать иной ответ, но совсем недавно курьер из лазарета принес записку от главного врача, в которой все так же содержались скупые сведения, подтверждавшие, что Артрир все так же находился в коме и врачи по-прежнему не нашли вменяемых объяснений. Она, правда, подозревала, что Констант — родственник, глава рода и посвященный в невероятные магические тайны человек — мог знать куда больше, но и высказывать эти свои соображения кому бы то ни было остерегалась: не поймут, подумают, что начала терять рассудок, ослабила хватку. В любом случае, ей было крайне неприятно в очередной раз подтверждать собственную нерасторопность этим дурацким ответом. Констант прошелся по кабинету, хмурясь и жуя губы, затем протянул ей письмо. Хельма вытянулась и уставилась на Константа. Он предлагал ей прочитать письмо, адресованное ему лично, да еще написанное магистром Уно — инквизитором, возглавлявшим расследование, уже причинившее ей немало головной боли. Более того, магистр Эль была настроена слишком решительно и настаивала, что речь идет о жизни и смерти императора, так что Хельма решила передать письмо вопреки многочисленным инструкциям. И — Констант требует, чтобы она прочла его? Либо это знак высочайшего доверия, либо, напротив, величайшей опасности. – Они считают, что опасность от неизвестного пока преступника распространяется прежде всего на дворец, – недовольно посмотрев на нее, пояснил Констант. – В письме полторы тысячи слов, объясняющих, отчего дворец, а не храм, будет выбран преступником в качестве следующего места преступления. Вам следует это знать. Хельма побледнела. Ее ладони взмокли. Если Уно и его команда правы, то ее участи не позавидуешь, потому что даже по тем скудным сведениям о способностях преступника Хельма получила очень неутешительное для себя представление о том, что сможет ему противопоставить: почти ничего. Так что рука ее не сохранила обычной твердости, когда Хельма потянулась, чтобы взять листы из рук Константа. Констант продолжал ходить по кабинету все то время, которое Хельме понадобилось, чтобы прочитать и перечитать письмо. Она положила листы на стол, отступила на четыре шага сцепила руки за спиной и уставилась в потолок. Словно ей мало было забот до этого — никаких попыток со стороны самых разных групп проникнуть во дворец, огромных людских толп за воротами дворца, жаждущих увидеть императора и его супругу и ведущих себя не всегда прилично, словно магическая подложка для реальности, которой Хельма умела пользоваться, но все же доверяла куда меньше, чем привычному мечу, не вела себя, словно готова была взорваться, словно посты, выставленные у покоев Теодоры, не возвращались совершенно разбитыми, хотя ничего — никаких мало-мальски достойных внимания событий – не происходило, но при этом с огромным трудом восстанавливались хотя бы наполовину к началу следующей своей смены, что значило очередные перемены в расписании. А ведь следовало и за Авеникой следить с утроенным вниманием, подготовить Эмирану новое сопровождение, и прочая, и прочая — это письмо, с учетом всех этих событий, подталкивало ее к самому краю пропасти. Констант сел за стол и перевернул листы исписанной стороной вниз. – Что вы думаете об этом, полковник? – спросил он. – С вашего позволения, ваше величество, – сквозь судорожно сжатые зубы произнесла Хельма. – Я отчаянно надеюсь, что инквизиция справится с ситуацией наилучшим образом. И что ваше величество в это время будет оказывать императрице Теодоре все внимание, которое положено ей по праву положения, особенно в самом начале ее пути. – Пригласите его сюда, – велел Констант. Хельма с недоумением посмотрела на него. – Магистра Уно, – пояснил Констант. – Распорядиться доставить его во дворец? – раздражаясь от собственного беспокойства, уточнила Хельма. – Разве не он принес письмо? Хельма покачала головой. Констант пожал плечами и смущенно улыбнулся. Вскоре перед ним стояла Северина Эль. Хельма маячила за ее спиной у двери, жадно вслушиваясь в ее слова: Эль еще раз пересказала, к каким выводам пришла их группа, подтвердила, что они, к их величайшему сожалению, так и не смогли установить ничего внятного о местонахождении преступника, но все их рассуждения и умозаключения вынужденно приводят их к выводу о том, что его следует искать вблизи средоточий сверхъестественной силы, и просто магия — ее бытовое, научное или военное представление — его не устраивает. – Где именно вы пытаетесь искать его? – спросил Констант. Эль выдохнула и прикрыла глаза, собираясь с духом, затем призналась: – Мы начали с нижних уровней седьмого круга, ваше величество. Хельма вздрогнула; взгляд ее, обращенный на спину стоявшей перед ней Эль, казалось, приобрел вполне ощутимое действие, и та с трудом сдержалась, чтобы не поежиться. Констант же удовлетворенно кивнул — и Эль едва заметно подняла брови в торжествующем движении, расценив это как подтверждение верности их предположений. Он посидел немного в задумчивости и сказал, избегая прямо смотреть на Эль: – Во всяком случае вы можете рассчитывать на помощь не только храма, но и одного из Вальдоров. Опытнейшего из нас. Эль моргнула и осторожно заметила: – Состояние Финниана Артрира не изменилось с прошедшей ночи, ваше величество. Констант смог посмотреть на нее прямо. – Речь в любом случае не идет о том, в каком состоянии находится его тело, магистр Эль. Очень хорошо, что ему обеспечивается лучший врачебный уход. Колени Эль едва не подкосились; у нее возникло одно желание: как можно быстрее найти Уно и передать ему все то, что вольно или невольно сообщил Констант. Через некоторое время, после незначительных уточнений, второстепенных вопросов со стороны Константа, но и Эль он отпустил ее. Хельма вызвалась проводить Эль до тайного вывода — она категорически не желала, чтобы слишком много людей видели во дворце инквизитора, да еще выходящего из кабинета императора — и добрых полпути они обе молчали. Наконец Эль туманно заметила, что иное начальство причиняет куда больше головной боли, чем самое запутанное расследование, и Хельма согласно угукнула. Только потом она спросила, насколько велика опасность для Константа и дворца. – Сейчас? Скорее никакой, – просто ответила Эль. – Не знаю, насколько детальны ваши знания о случае, над которым мы бьемся уже столько времени, полковник Брангон, но позволю себе уточнить кое-что. Человек, за которым мы охотимся, не способен на магию в привычном понимании. Ни как я, то есть напрямую манипулировать силовыми нитями, ни как вы, то есть использовать для этого созданные другими инструменты. Эль развернулась к ней. Хельма медленно сделала два шага и остановилась, готовясь слушать, запоминать и требовать советов, готовая ради последнего вытрясти мельчайшие сведения из Эль. Та, впрочем, и без кровожадных намерений Хельмы была готова поделиться всем, что знала, понимая, что они находятся в одном из самых темных, непрослушиваемых углов дворца. – Он не способен на магию в принципе, – продолжила она. – Не знаю, что этому причиной, то ли простое врожденное отсутствие тех структур, с чьей помощью управляем магией мы. Магистр Уно допускает, что весь мир, из которого он пришел, в силу неизвестных причин утратил магию. Хельма недоуменно потрясла головой: сами слова эти – «мир, из которого он пришел» – были чужды ей, но еще больше впечатления произвел тон, с которым Эль произнесла их. В нем были смешаны угроза, презрение и мощнейшая решимость сделать все возможное, чтобы найти и обезвредить преступника любым доступным способом. От инквизитора — слуги правосудия, обученного находить преступников, чтобы те были подвергнуты наказанию иными лицами — слышать подобное, понимать ее намерения было равнозначно признанию крайней серьезности положения. – Мы все еще не можем понять, откуда у него возникла возможность не просто появиться в Высоком городе, но и на уровнях, наиболее отвечающих их возможностям. Но понятно, отчего именно сейчас. Он смог попасть в мир с магией, полковник, он не мог управляться с нею. Теперь он чувствует себя в достаточной мере подготовленным, чтобы обратиться к ее источникам напрямую. – Он может? – Он в любом случае попробует. Возможно, ему удастся. Если — он — опередит — нас. Я предпочла бы, чтобы он проверил свои умения рядом с алтарным камнем в храме, я думаю, храм пришел бы в восторг от возможности показать свою преданность императору через этот безрассудный шаг. Но нам, к сожалению, кажется, что он воспользуется более подчиняемыми источниками. Хельма медленно кивнула и отступила. Эль пригладила волосы и натянула шапку. – Повторяю еще раз. Император в безопасности. Мы делаем все возможное, чтобы это не изменилось. Если понадобится, мы сделаем все невозможное, – произнесла она. У выхода Хельма спросила, на что следует обращать особенное внимание. Эль попыталась объяснить, что в первую очередь им следует останавливать людей, чьи тонкие тела почти не существуют — предположительно, люди, общавшиеся с преступником, лишались магических способностей незаметно для себя. Едва ли сам преступник будет пытаться проникнуть во дворец — по крайней мере, знакомыми Хельме способами. Уже у открытой двери она застыла, словно решая для себя что-то важное, затем, закрыла ее и повернула к Хельме голову. – Еще одна вещь, полковник. То, что я скажу сейчас, наверняка покажется вам странным, – негромко заговорила она, и голос ее, звеневший от напряжения, заставил Хельму подобраться и медленно и тщательно просканировать место, в котором они стояли. Впрочем, Эль уже сделала это до нее, иначе не решила завершить разговор таким странным образом. – Вы наверняка имели дело с самозванцами, пытающимися доказать вам или другим придворным, что относятся к роду Вальдоров. Наверняка же они проваливали первую же проверку, о которой не знали, что вы проводите ее. Возможно даже, вы лично имели дело с двойниками Вальдоров. Вальдери, Вальдерасов или прочих младших ветвей. Точно так же вы могли проверить подлинность их слов и тел. А теперь слушайте внимательно, полковник. Если вдруг вам встретится человек, похожий на кого-то из Вальдоров до такой степени, что вы сами не в силах будете отличить его от истинного по внешности, но который будет вести себя… необычно, скажем так, ни в коем случае не играйте в героя. Не спускайте с него глаз. Просто не спускайте с него глаз. Не пытайтесь навесить на него наблюдательные маячки, потому что они разрушатся, не пытайтесь следить за ним магическими средствами, потому что они нейтрализуются. Не пытайтесь задержать его, потому что это окажется не по зубам вам со всеми вашими амулетами. Эль даже щелкнула ее по нагрудному карману, в котором Хельма прятала пару амулетов. От этого незамысловатого жеста Хельма попятилась, а затем приложила к карману руку, чтобы убедиться: все ли на месте, все ли в рабочем состоянии. – Не вздумайте геройствовать, полковник, это дорого обойдется вам, гвардии и дворцу. Отправляйте несколько людей следовать за двойником и одновременно гонцов за нами. Следить за ним скрытно, ни в коем случае не привлекая внимания. Повторяю еще раз. По нашим предположениям человек этот не способен применять магию непосредственно, но опосредованно ему доступны великие силы. Понятно? Точно так же обычные магические средства могут воздействовать на него самым непредсказуемым образом. Может, он впитает их и обратит против нападающих во многократном размере. Может, его физическое тело разрушится. Что угодно. Поэтому никаких несогласованных с нами шагов. Понятно? Хельма кивнула. – Вопросы? – Он или она? Эль поморщилась. – Неизвестно точно. Мы склоняемся к мужчине. Наверняка он внешне точная копия кого-то из Вальдоров, потому что… – Эль развела руками. – Он обращается с магией так, как это делают они. Возможно, но не очень вероятно, что это двойник кого-то из жрецов. В таком случае я вообще ничего не могу вам подтвердить или опровергнуть. – Есть ли более точные предположения? Эль и Хельма долго смотрели друг другу в глаза. Эль хотела бы сказать что-то определенное, но, к сожалению, сама знала всего лишь немного больше того, что сообщила. Это ли или нечто другое увидела Хельма, но кивнула и снова отперла для Эль дверь. – Я буду неукоснительно следовать вашим советам, магистр, – сказала она. Эль кивнула и щелкнула каблуками. Она вышла, на ходу натягивая перчатки. Хельма долго стояла, привалившись спиной к двери. Она почти не боялась, если преступником окажется кто-то из жрецов. В таком случае определить, истинный ли, самозванец, было несложно. Если исходить из слов Эль, то любые амулеты на нем должны были испустить дух. В принципе, неудивительно — как бы там ни было, преступник оставался чуждым этому миру человеком, хотя сама идея о пришельце откуда-то из другой реальности приводила до крайности прагматичную Хельму Брангон в смятение. Но если это Вальдор — Констант? Эмиран? Кто-то из менее заметных членов их рода, коих хватает в самых разных имперских службах? Одно худо-бедно успокаивало ее: по крайней мере, главный, самый важный из них для Вальдорана, неуемно любопытный и самонадеянный и все еще недостаточно осмотрительный щенок был куда больше увлечен своей ролью — мужа; глядишь, и жена его будет заинтересована в том, чтобы он уделял ей как можно больше внимания в самом начале их совместного пути. Эль же спешила в прокуратуру: слова Константа звучали в ее ушах, и Уно с Альде непременно должны узнать их же, чтобы немного иначе планировать свои действия. Как-то везло ей по возвращении: на улицах было немного народа, повозка бежала резвее привычного, и у ворот она оказалась единственной — кажется, кто мог, те взяли увольнительные, а остальные находились на дежурстве где-то в центральных кварталах. Ей везло и дальше: Талуин Уно и Гиберт Альде сидели за столом, уставленным едой и кувшинами с напитками, методично ели; они приветствовали Эль куцыми кивками и снова обратили свое внимание на еду. Эль не была слишком голодна: пока она дожидалась встречи с Константом, слуги по распоряжению полковника Брангон принесли ей закусок и кофе; все же прошло больше двух часов, так что она без лишних церемоний положила рядом с Уно записки с личным гербом Константа и дворцовой стражи и уселась за столом. Уно прочитал их и кивнул, протянул записки Альде, на попытку Эль рассказать, как прошла встреча, приложил палец к губам. Альде вернул их, Уно неторопливо сложил листки и спрятал во внутренний карман куртки. – Все-таки смогла добраться, – заметил он и удовлетворенно усмехнулся. – Полковник Брангон удивительно настойчива, когда речь идет о безопасности определенных лиц, – охотно подтвердила Эль и налила себе травяного чая. Вкус у него был своеобразный, но магии не ощущалось совершенно. – Отличная штука, – сказала она, глядя на Уно. – Бодрящая и концентрирующая. В руки Нито попала брошюрка из личной библиотеки одной из высших жриц. Оказывается, храм очень уважает лекарское искусство, основанное на природных свойствах растений, а не человеческой магии, – с готовностью сообщил ей Уно и откинулся назад. Почти сразу же в дверь постучали и вошли два жреца: один — Дедрик Таринн, трехрогий жрец храма Семи Небес. Эмблемы с тремя рогами на его куртке были совсем свежими, сама куртка — знакома всем трем инквизиторам по предыдущим встречам, но сидела на нем далеко не так ладно, словно он сбросил несколько фунтов. Очевидно, не так давно трехрогий как раз проходил через некий сложный обряд. Еще одна трехрогая была знакома им по предыдущим опытам и, кажется, была довольна, что может находиться в этой комнате в компании инквизиторов. Уно встал и поклонился им. – Хвала Небесам, что Храм все же нашел возможность удовлетворить мою просьбу, пресветлые жрецы, – сказал он, глядя то на Трехрогую, то на Дедрика. Они оба в ответ склонили головы. – Прошу вас присоединиться к нашей скромной трапезе, – гостеприимно предложил Уно и указал рукой на свободные стулья. – Я удивлена, что вы просили именно о нашем участии в ваших поисках, мэтр Уно, – заметила Трехрогая, усаживаясь за стол. Дедрик ограничился беглым взглядом и без дополнительных приглашений принялся за еду. Ел он много и методично, очевидно, нуждаясь в восполнении сил куда больше, чем могло бы показаться на первый взгляд. Слушал, впрочем, внимательно, к удовлетворению инквизиторов. Уно еще раз объяснил им, что нужда именно в их участии становится все очевиднее: Трехрогая показала свою ловкость в обращении с запрещающими заклинаниями, Дедрик — искусен в рассеивании созданных другими матриц, включавших в себя храмовые или подобные им символы. – Значит ли это, что следствие вернуло вас к магии, связанной с храмом? – спросила Трехрогая. – Так или иначе, – подтвердил Уно, переглянувшись с Эль и Альде. – Магия, которую концентрируют эти матрицы, имеет сходство с храмовой, которое нельзя игнорировать, пресветлая Трехрогая, – добавила Эль. – Только? – уточнила та и пристально, властно посмотрела на Уно. Дедрик даже перестал жевать. Он смотрел на нее, на Уно, снова на нее. – Не только, пресветлая, – покорно склонив голову, ответил Уно. – Еще с родовой магией одной очень известной вам семьи. Сможете справиться с такими заклинаниями? Трехрогая и Дедрик долго смотрели друг на друга. Он — закатил глаза. Она — подняла брови и потянулась к стакану. – Мы здесь именно для этого, мэтр Уно, – наконец сказала она. – В таком случае имеет смысл как следует подготовиться, пресветлая, – удовлетворенно усмехнулся Уно. После его слов все присутствовавшие делали вид, что совершенно спокойны, даже находили силы на незамысловатые шутки. Но сердца их бились очень сильно, и глаза горели мстительным, угрожающим, радостным огнем.