Лгунишка

      — Юрочка! Тебя приняли в пансион Сворд, какое счастье!       Юрий Плисецкий вздрогнул от громкости визгливого голоса тётки, наполнившего библиотеку. Мальчик перевёл взгляд от книги и взглянул на женщину, натягивая на лицо давно ставшую привычной улыбку:       — Действительно счастье, тётя!       «Которое заключается в том, что я вас несколько лет не увижу», — добавил он про себя, но спустя секунду осознал: всё это время в его доме будут хозяйничать эти мерзкие люди, которые ворвались в его жизнь полтора года назад.       Юрий совсем не помнил отца, его сознание не сохранило практически никаких воспоминаний о матери, но в памяти мальчика жил Николай Плисецкий — старый хозяин поместья и его дед. Угрюмый и резковатый, со внуком он моментально менялся, превращаясь в заботливого и любящего. Юрий не считал своё детство несчастным, он просто жил, постепенно превращаясь из ребёнка в юношу, пока не случилось это.       — Юрочка, побудь сегодня дома, там нет ничего, что было бы тебе хоть сколько-то интересно, — пробасил его дед, собираясь на семейный праздник.       — Хорошо, дедушка, — мальчик был настолько занят осмотром новой рапиры, присланной в подарок на Рождество, и только обрадовался тому, что уже сегодня имеет возможность её опробовать.       — Тогда удачного вечера. Тренируйся осторожнее! — наказал Николай, обнимая внука.       — Да-да, конечно, — ответил мальчик, кося глазами на искусно вырезанные на ефесе* языки пламени. — Пока!       — Пока, Юрочка.       Утром Юрия разбудила заплаканная экономка и, не говоря ни слова, провела его в столовую к господину Самуилу — врачу, к которому они с дедом всегда обращались в случае каких-либо проблем со здоровьем.       — Доброго утра, Юрий, — мужчина явно волновался: его длинные нервные пальцы теребили край шейного платка, а глаза смотрели куда угодно, но не на мальчика.       — И вам, — коротко поздоровался он, начиная нервничать от давящей атмосферы и неизвестности.       — Юрий… Граф Николай… Он был стар, понимаешь?       — Да, — до мальчика медленно начало доходить, что пытается ему сказать врач, однако Юрий не желал в это верить.       — И сердце уже износилось… Вчера на празднике господин, видимо, выпил лишнего, и оно не выдержало. Граф умер, Юрий. Мне очень жаль.       Мужчина поднялся, тронув замершего с широко распахнутыми глазами мальчика по плечу, и молча покинул комнату.       Почти сразу же в столовой оказался подтянутый господин средних лет с ухоженной бородкой и цепкими карими глазами, который, разложив на столе папки с документами, сразу перешёл к делу: — Доброго утра, Ваше сиятельство.       Юрий слышал лишь белый шум. Он заторможенно поднял голову на сидящего перед ним человека, испугав того величиной зрачков, занимавших почти всю радужку. Мальчик хотел что-нибудь сказать, кивнуть, как-то обозначить своё участие, но не мог и повернуть головы; его тело словно парализовало, а время и мысли превратились в тягучий кисель, из которого он выловил лишь обращение к нему: Ваше сиятельство. Не господин, не виконт! Это значит, что он стал графом. Дед действительно умер, и теперь он совершенно один. Внезапно мир покачнулся, а Юрий едва не ударился носом об столешницу, краем глаза отмечая, как бросились к нему слуги со стремлением не дать хозяину упасть.       «Мужчина должен быть всегда собран, сосредоточен и уверен в себе! Плакать будешь потом, когда твоего лица никто не видит, ясно?! Пойми: один раз покажешь себя нервной размазнёй, и иначе к тебе никто относиться не будет!», — всегда говорил его учитель по фехтованию, когда Юрий терялся на его уроках или жаловался на сложность тренировок. Эта самоуверенность, впрочем, стоила мужчине жизни, но слова крепко отложились в голове мальчика и теперь, всплыв в ней, заставили его выдохнуть и сесть ровно, махнув слугам в знак того, что их помощь не требуется.       — Ваше сиятельство? — вновь обратился к нему мужчина, чуть приподнимаясь с кресла.       — Я Вас слушаю, Ваше благородие*, — просипел Юрий, силясь унять дрожь и успокоиться.       — Меня зовут Теофил Бернский, я являюсь главой этого уезда и, соответственно, председателем Дворянской опеки. Именно я буду решать все вопросы касательно ваших опекунов.       — Опекунов? — выглянул мальчик из-за длинной светлой чёлки. Юрий никогда не сталкивался с подобным, так что сейчас совершенно не представлял, что его ждёт.       — Да, Ваше сиятельство. До достижения вами семнадцати лет вам положены опекуны, а после, до двадцати одного года, — поручители. Не сомневайтесь, вашими опекунами станут родственники. Не сказать чтобы ближайшие, ведь ближайших у вас нет, насколько я успел ознакомиться с документами.       — Верно, нет, — Юрий судорожно пытался вспомнить хотя бы одного родственника, которого могли бы назначить его опекуном, но на ум ничего не приходило: дедушка старался не брать его на семейные праздники и не один раз открыто давал понять, что не видит в остатках семьи ничего хорошего.       — Что ж, Ваше сиятельство, я вернусь, когда всё улажу. Был рад познакомиться, хоть и при таких грустных обстоятельствах.       — Взаимно, Ваше благородие, — обычно вежливый Юрий Плисецкий даже не повернул головы в сторону выходящего за дверь мужчины, сосредоточив взгляд на висящем на стене огромном полотне, изображавшем Николая вместе с ним, семилетним мальчишкой, — большеглазым худеньким ребёнком в пышной белой рубашке, крепко сжимающим детскую рапиру.       Встретившись с излучающим заботу и понимание взглядом дедушки с портрета, Юрий медленно выдохнул, опускаясь всё ниже.       Он просидел полчаса, сгорбившись и сжавшись в комок на кресле, пока его с сожалением в голосе не окликнула экономка:       — Ваше сиятельство?       — Да, Элоиза? — глухо ответил мальчик, поднимая словно бы полные песка глаза на женщину.       — Граф действительно был стар, Ваше сиятельство, так что все были готовы, и к похоронам тоже всё готово, — голос экономки становился тише по мере того, как она говорила. — Вы бы разослали вести родным, Ваше сиятельство.       — Да, точно, ты права.       Юрий медленно распрямился и пошёл в сторону кабинета старого графа, не обращая внимания на то, что стол уже был накрыт к завтраку.       Похороны и приготовления к ним прошли словно бы мимо него: он вроде и осознавал, что всё происходит с ним, но ему казалось, что это совершенно другой человек благодарит неискренне скорбящих родственников за приезд, утверждает меню для поминального обеда, смотрит на своё осунувшееся лицо в зеркало, улыбается совершенно неуместно представленным ему девушкам… Тогда Юрочка и научился лгать, пряча истинные эмоции и чувства за должной маской спокойного и уверенного в своих действиях молодого графа.       Очнулся он только глядя на то, как закрытый гроб погружают в землю. Мальчик, как и много раз за последние три дня, наклонил голову, пряча обжигающие щеки солёные дорожки за завесой волос.       Дождавшись, пока все родственники наконец уйдут в дом, Юрий подошёл ближе к свежей могиле и коснулся каменной плиты дрожащими пальцами.       — Ты слишком рано ушёл, дедушка, — тихо проговорил мальчик, поглаживая камень. — Я знаю, что должен быть сильным, позаботиться о поместье и приисках*, но мне слишком сложно тебе что-то обещать. Хотя я и постараюсь, дедушка. Сделаю всё, что смогу!       Его сиятельство Юрий Плисецкий ещё не подозревал о том, что со следующим приходом председателя Дворянской опеки ситуация кардинально изменится.       Марианна и Казимир Дубовы с двумя своими детьми появились в доме мальчика через неделю после похорон и были назначены его опекунами.       Очень высокая и худая женщина вызвала в Юрии ассоциации с тонким деревом, что на сильном ветру пригибается к земле то в одном месте, то в другом, словно конформист в большой компании. Голос у неё был такой же высокий и тонкий, как и она сама. «Не хотелось бы услышать, как она кричит», — подумал Плисецкий, передёрнув плечами.       Казимир же был полностью противоположен супруге: невысокого роста, с широченными плечами и руками деревенского кузнеца, которые, казалось Юрию, могут переломить пополам несколько таких как он. Однако при всём излучаемом добродушии мужчина пугал мальчика гораздо сильнее Марианны: от него будто на самом деле исходил гнилостный запах злобы и презрения.       Близнецы Софья и Алексей также не вызвали в Плисецком положительных эмоций. Алексей, размахом плеч явно пошедший в отца, толкнул Юрия в бок и противно загоготал:       — А графов не кормят, да, фея?       «Фея», сузив глаза и сцепив руки за спиной, жеманно процедила:       — Скорее уж не позволяют разожраться до свиных размеров.       Если бы мальчик видел сейчас лицо своего опекуна, то похолодел бы от исказившего его гнева. Однако он стоял лицом к Софье, так что обратил внимание на другое: девица, ещё секунду назад со скукой жевавшая какую-то сладость, что достала из крохотной сумочки, привязанной лентой к запястью, изменилась в лице, подняла на него глаза и, по-коровьи захлопав ресницами, томно, как ей, вероятно, казалось, произнесла:       — Ой, а ты… Вы — граф, да? Вы знаете, я думаю, что хотела бы быть с Вами до конца своих дней! Вы ведь женитесь на мне?       Её мать умилённо улыбнулась и, сложив руки, вступила в разговор:       — Да, Софьюшка, Юрочка — юный граф! Такой молодой и неженатый… И, конечно, он не будет против, если мы будем обращаться друг к другу по-семейному, на «ты»!       — Да уж, конечно… — пробормотал Юрий, опешив от такой манеры общения.       С самого детского возраста мальчик слышал лишь уважительное «Господин», «Виконт», «Вы», и теперь не знал, как вести себя, повстречавшись с подобной бестактностью. Однако отказать опекунам и вправду было невежливо, так что Юрий лишь кивнул, силясь стереть с лица хмурое выражение.       — Вот и отлично! Ты не покажешь нам дом? — улыбаясь, как плохой актёр во время первого представления, воскликнула Марианна.       — Что ж, конечно. Пройдёмте.       Вечером того же дня Юрий послал письмо председателю Дворянской опеки, в котором выразил желание сменить опекунов, однако получил однозначный ответ: законных оснований для этого не имеется, и Теофил Бернский даже палец о палец не ударит для удовлетворения просьбы мальчика.       Выходя в расстроенных чувствах из дедушкиного кабинета с желанием взять вместо лёгкой тренировочной рапиры родовую шпагу и решить свою проблему радикальным способом, Плисецкий наткнулся на опекуна, подпиравшего резную дверь.       — Юрочка!       — Господин? — внутренне скривился Плисецкий от такого обращения из уст этого человека, вызывавшего в нем смесь раздражения и желания отойти подальше, словно рядом с ним мерзкая ядовитая жаба.       — Брось эту официальность, за эту неделю я почувствовал родство с тобой! Ты мне уже как сын, а то ли ещё будет! — патетично воскликнул мужчина, раскинув руки, отчего швы на его камзоле ощутимо затрещали.       — Что ж, отрадно слышать, — выдавил из себя должную улыбку Плисецкий, закрывая кабинет.       — Так вот, я зачем пришёл, — он положил могучую руку на дверь, и на Юрия пахнуло смесью еды, пота и модной туалетной воды. — Если мы теперь семья, то я хотел бы получить ключ от кабинета. Как глава семьи, понимаешь? — мужчина усиленно делал упор на слове «семья», будто бы оно что-то значило для мальчика: у Юрия больше не было семьи, и это понятие со смертью деда внезапно потеряло для него всякую ценность.       — Ах, ключ, — изнутри поднималось липкое облако злости, однако внешне Плисецкий оставался спокоен и внимателен. — Видите ли, господин, отдать его я никак не могу.       — Отчего же? — маска доброты и участия на секунду треснула, позволяя дрогнуть сочившейся сладкой патокой улыбке.       Юрию больше всего на свете хотелось сбросить осточертевший образ вежливого внимательного мальчика в неизменной пышной блузке, однако что-то на краю сознания, стучавшее в висок крохотным молоточком предостережения, не давало ему перестать растягивать губы в наивной улыбке. Юрий решил довериться интуиции, говорившей ему, что как только он покажет зубы — и господин Казимир откроет своё истинное лицо. Сам того не зная, мальчик избрал единственную правильную манеру поведения, но как долго он сможет так продержаться?       «Потому что я никакого родства с вами не ощущаю», — хотелось ответить ему, однако Юрий, впившись ногтями в мягкие ладони, сказал совершенно иное:       — Это обещание дедушке, господин. Я сказал ему, что никто, кроме моего наследника, не получит возможности сюда войти.       — Да кому нужны обещания, Юрочка! — отчего-то мужчине казалось, что на Юрия надо лишь немного надавить, и он без споров протянет такой желанный ключ. — Давай смело.       — И стать клятвоотступником?! Даже церковь это порицает, господин, и не просите! — изобразил мальчик испуг, граничащий с шоком, плещущийся в невинно-зелёных теперь глазах, которые, скрываясь за отросшими волосами, тут же загорались болотными всполохами.       — Что ж, Юрочка. Я дам тебе ещё некоторое время на раздумья, — веско произнёс мужчина, неприятно удивлённый несговорчивостью мальчика.       Плисецкий понимал, что своим отказом сделал шажок к пропасти, выкарабкаться из которой ему будет очень сложно, однако, останься он на месте, бесповоротно потерял бы к себе уважение.       Полтора месяца напряжение в доме нарастало катящимся с горы снежным комом, пока одним утром не вылилось в скандал за завтраком.       — Юра, объясни мне, почему ты забрал рапиры у Алексея? — прошипел господин Казимир, откидываясь на кресле и оттягивая пенное кружево воротника.       — Он сломал все до единой, что я давал ему. Как я должен поступить, если с фехтованием у него не ладится? Я не могу выделить те рапиры, с которыми тренируюсь сам, так как они были заказаны именно для меня и по моим параметрам, — Юрий, которому всё сложнее было контролировать злость, сжал лежащую на коленях салфетку.       — Тогда дай Алексею шпагу! Я видел, их у тебя десятки.       — И каждая из них родовая. Да даже если не брать во внимание это, кто берет шпагу, не научившись фехтовать с рапирой?       — А что это за собственные порядки в доме?! — взорвался мужчина, ударяя пудовым кулаком по столу, от чего розетка с клубничным джемом упала на пол и раскололась надвое.       — Прошу прощения, однако это мой дом, — не сдержался мальчик на такую наглость. — И, если уж на то пошло, то это вы устанавливаете свои порядки. Почему по вашему приказу всех котов выставили на улицу?       — У матери аллергия на шерсть, мальчишка! — проорал мужчина, вновь ударяя по столу.       — У матери? — не понял Юрий упоминаний о давно погибшей женщине.       — У Марианны!       — А мама здесь причём? — мальчик, удивившись, перевёл взгляд на вышеупомянутую, прячущую побелевшее лицо за кружевным платком.       Господин Казимир посмотрел на расписной потолок, зло выдохнул сквозь зубы и, отшвырнув в сторону измятую салфетку, вышел из столовой, на ходу бросив подопечному ледяное: «Через полчаса в моих покоях!».       Юрий спокойно продолжил есть. Он и не думал отказываться, рассудив, что им с опекуном действительно пора пообщаться наедине. Отчего же тогда близнецы и госпожа Марианна провожали его такими злорадно-сочувствующими взглядами?       Войдя в покои опекуна, Юрий впервые почувствовал скользкую змейку беспокойства, что проползла вниз по спине, однако сделал твёрдый шаг к мужчине, глядя тому прямо в глаза.       — Юрочка, — обманчиво мягко начал тот, — я безмерно устал от твоей несговорчивости. Дети не должны быть такими непослушными, понимаешь? Мне придётся заняться твоим воспитанием. Видит Бог, я не хотел.       Не успел Юрий опомниться и спросить, что он имеет в виду, как с виду неповоротливый господин Казимир оказался у него за спиной и обрушил на плечи удар длинным тонким хлыстом, который, вероятно, прятал за спиной всё это время.       — Что…?! — Захлебнулся в безмолвном крике Плисецкий, и ему тут же заткнули рот кожаной перчаткой, параллельно затягивая руки в петлю.       — Тише-тише, сейчас ты будешь только слушать. Ты станешь послушным, ясно?       Хлыст вновь обжигающе ударил по спине, разрывая тонкий хлопок рубашки и заставляя нежную белую кожу болезненно вздуться.       — Подпишешь контроль мной приисков, да, Юрочка?       В этот раз он ударил по плечу, и от боли Плисецкий что есть силы прикусил кожу перчатки.       — А если не подпишешь, то тебе будет очень-очень больно, непослушный мальчишка. А знаешь, почему ты никому ничего не расскажешь?       И вновь удар, от которого маленькое тело выгнулось дугой, а по напряжённому подбородку потекла слюна.       — Потому что в этом случае, маленький мерзавец, ты быстренько станешь сумасшедшим. Или немым, или глухим, или всё сразу; что тебе больше нравится, а? А известно тебе, как долго длится опека над инвалидами? Не хочешь стать таким, нет?       Мягким полушёпотом он произносил уродливые слова. Вероятно, этот обволакивающий голос мог бы завораживать сотни зрителей с театральной сцены, но сейчас он вызывал лишь ненависть у маленького графа, всеми силами оберегающего свои владения.       — Тебе же лучше натянуть свою вежливую улыбку прямо сейчас, лгунишка, ведь если ты хоть жестом, хоть словом, хоть взглядом дашь понять, что тут было, то останешься без своих голубых глазок, фея, или какие там у тебя? Смотри-ка, а тебе и вправду подходит это прозвище! — расхохотался он. — На первое время без глаз, разумеется. Советую ещё раз обдумать всё то, что я тебе предлагал.       Опекун швырнул хлыст под ноги мальчику и вышел из комнаты, не глядя более в прикрытые волосами покрасневшие глаза, сверкающие непроглядной ненавистью.