The town of my Dreams

— Фриск, — мягкое поглаживание по спине. — Пойдём, дитя. Тебе нужно отдохнуть. И успокоить остальных. Девушка поднимает голову со скрещённых рук. Асгор лежит всё так же неподвижно, лишь ритмично вздымается могучая грудь под тонким покрывалом. Они перенесли его сюда, в комнату родителей, как только Ториель сплавила разорванные артерии и остановила кровотечение. Здесь, вне Подземелья, где не существует шкалы здоровья, где раны не ограничиваются снятием ОЗ, и латать их приходится вручную, лечебной магии матери хватило лишь на критические повреждения. Остальную, фигурально выражаясь, «косметическую» часть работы пришлось выполнять иголкой, нитью и неизмеримым количеством хирургических салфеток (благо, все это имелось у готовящейся к профессии ветеринара девушки). Это заняло около двух часов: Фриск с Ториель лигировали подкравливающие сосуды, подтягивали разошедшиеся слои мышц, сшивали рассеченную кожу. Ставили подкожные инъекции кроветворных препаратов и внутривенные инфузии изотонического раствора соли. Асгор получил несколько колото-резанных ран: насквозь пробита двуглавая мышца правого бедра, вскользь, но довольно глубоко задеты косые мышцы живота, искромсана поясница и трапециевидная мышца спины. И ещё бесчисленное количество небольших порезов, покрывающих предплечья, голени, ладони и шею. Он потерял почти треть всей крови. С такими увечьями человек остался бы, как минимум, на год прикован к больничной койке. Как максимум — на всю жизнь. Но Асгор, хвала небесам, человеком не является и регенерирует на удивление быстро. Возможно, к утру он придёт в сознание. Фриск поправляет покрывало, подталкивая края под безвольно раскинувшееся на кровати тело. Осторожно снимает с колен посапывающий цветок и укладывает его под бок короля, мимолётно погладив поникшие золотые лепестки. Ториель уже ушла, должно быть, спустилась к собравшимся в кухне гостям. Фриск выходит из комнаты родителей, стараясь закрыть дверь как можно тише, и направляется в ванную. Долго смотрит в глаза своему отражению, будто загипнотизированная журчанием льющейся из крана воды. В полусонном состоянии оттирает по локоть покрытые кровью руки, выскребает из-под ногтей грязно-бурые полумесяцы застывших корочек, смывает тонкую россыпь карминовых точек с щёк и шеи. После, уже умытая и относительно бодрая, спускается на первый этаж. Заходя в кухню, девушка натыкается на взгляд Андайн, сразу, с порога, отвечая на немой вопрос всех собравшихся монстров (и, несмотря на позднее время, людей): угроза миновала, состояние средней тяжести, но стабильно улучшается. Потом долго обнимает, гладя по трясущимся от рыданий плечам, Папайруса и Альфис, раз за разом повторяя, что, даже если прямо сейчас все не очень хорошо, то обязательно будет. Ториель приносит чай. Фриск отогревает о горячие бока кружки озябшие пальцы. Она сидит на подоконнике, подтянув колени к груди. Погода за окном разошлась не на шутку: взбухшее темными нарывами туч, иссиня-чёрное небо то и дело прорывается ломаными линиями молний. — Дряная погодка, — Сейн прислоняется плечом к стене у окна, напротив завороженной бушующей стихией Фриск. — И не говори, — со вздохом отвечает та. — Почему вы ещё здесь? Нет, не пойми неправильно — никто не против, — поясняет она в ответ на изумленный, даже почти обиженный взгляд. — Просто… разве твои родители не волнуются за тебя? — Не особо, — девушка ерошит короткие чёрные пряди на затылке. — Отец топит комплекс неполноценности в выпивке. Мама слишком много работает, чтобы что-то изменить. — Сейн улыбается, но глаза остаются серьезными. Она пьёт чай маленькими глотками, часто останавливаясь и дуя на парящую поверхность коричневатой жидкости. Какое-то время они наблюдают за тем, как Санс и Маркус оттачивают друг на друге остроумные шуточки, Папайрус объясняет Молли, как правильно готовить шоколадные спагетти, а Андайн укачивает на руках прорыдавшуюся и благополучно заснувшую Альфис. — Ты никогда не говорила об этом, — Фриск вглядывается в дно опустевшей кружки, пытаясь сложить из налипших на стенки чаинок какую-нибудь картинку. — Не видела смысла. Личное должно оставаться личным, по крайней мере, если вокруг не самые близкие люди. — Тогда… что-то изменилось? Сейн жмёт плечами и снова улыбается. На этот раз искренне. — Беды, как ни странно, чаще и лучше сближают людей, чем самые счастливые и безоблачные деньки. Фриск согласно кивает. Эту негласную истину она проверила на своей шкуре. Сейн отходит на кухню. Фриск выглядывает в окно, автоматически пытаясь отпить из уже пустой кружки. В небе вспыхивает ветвящаяся молния, освещая сквер, ведущий к их дому. По грунтованной дороге, спотыкаясь, бежит Монстренок. Девушка улыбается, радуясь возвращению друга, но отсвет молнии гаснет, и сквер вновь погружается во тьму. Фриск спрыгивает с подоконника, выходит в прихожую, открывает дверь. Чёрное нутро грозового неба вспарывает очередной разряд, и девушка видит. Видит улыбку на лице ребёнка. И два флюоресцирующих алым глаза за его спиной. Фриск срывается под дождь, в чем есть, босиком. В голове пульсирует голос отца: «Они были красными…» Ничего не подозревающий Монстренок видит ее и замедляется, переходя на припрыгивающий шаг. До него тридцать шагов, но девушка боится, что не успеет. Она кричит ему, кричит, чтобы он повернулся, кричит чтобы не останавливался, просто кричит. Ее голос теряется в громоподобном треске разрываемого бурей воздуха. Пятнадцать шагов. Глаза неведомой твари отсверкивают за плечом ребёнка и тот, кажется, наконец-то чувствует опасность. За спиной Фриск кто-то кричит, зовя ее по имени, но она не слушает. Пять шагов. Монстренок разворачивается. Спиной к ней и лицом — к неизвестной угрозе. Три. Девушка тянется вперед, готовая в первую же секунду отбросить дитё так далеко, как только сможет. Но не успевает. Металлическая пика садовой изгороди пробуравливается сквозь желтую полосатую ткань, будто дразня девушку чёрным заострённым языком. Ребёнок изгибается дугой, возможно, даже кричит, но бушующая непогода поднимает этот крик ввысь, не позволяя ему коснуться слуха Фриск. Убийца тянет оружие из тела жертвы, и Монстренок падает назад, прямо на протянутые руки девушки, орошая их кровью. Фриск опускается на колени, прижимая к себе содрогающееся в конвульсиях тельце. Глядя на закатившиеся глаза и крепко, до скрипа и побелевших дёсен, стиснутые зубы, на толчками льющуюся из носа и уголков рта ализаринового цвета жидкость, девушка с ужасом понимает — это агония. Ребёнок почти сразу замирает, обмякая. И начинает истлевать. От зияющей раны в грудной клетке, скрытой полосатой туникой, по телу Монстренка пепельной спиралью расходится Смерть. Фриск не видит этого, но чувствует, как вес, тянущий руки, уменьшается, а грудь и живот ребёнка начинают проседать. Она смотрит, не моргая. Смотрит, не отводя взгляд, пока серые крупинки не просачиваются окончательно сквозь сведенные судорогой пальцы, оставляя после себя лишь порванную полосатую тряпку. Проходит не больше двух минут с того момента, как она выбежала из дома. Но Фриск чувствует себя тысячелетней корягой, безжалосто терзаемой бурлящим горным потоком. Она поднимает взгляд. Тяжелые капли воды бьют прямо в глаза, но она не замечает этого. Перед ней стоит девочка лет семи. Курносый носик, бровки «домиком», забранные в высокий жиденький хвост светлые волосы. На секунду Фриск даже кажется, что это обычное человеческое дитя, потерявшееся по дороге домой. Но радужки безразлично пылают алым, а в руке зажата садовая пика, измазанная в пыли. Их глаза встречаются. Некоторое время убийца смотрит на коленопреклоненную Фриск, сжимающую уже вымокший под ливнем кусок ткани. Отводит взгляд и идет вперед, мимо нее, шагая равномерно и механически-выверенно. Девушка понимает, что маленькая тварь направляется к ее дому, что нужно встать, остановить, защитить монстров. Но остаётся сидеть, шаря руками в месиве перемешанного с грязью пепла. Пока пальцы не натыкаются на угол сложенного вдвое листка. Фриск медленно поднимает уже изрядно мокрую бумагу. Разворачивает. В верхнем правом углу корявым почерком змеится «З днём Раждения, Фриск!», а все остальное пространство заполняет так же коряво нарисованное поле, галочки-птицы, неровный круг солнца, выстреливающий прямыми лучами. И две фигуры. Одна низенькая: кружочек- овал-палочки ног. Вторая повыше: кружок-овал-палочки рук и ног. И фиолетовый в сиреневую полоску свитер. Она тупо таращится в листок, смотря прямо и никуда одновременно. Глаза печёт так, будто через точку зрачка на склеру изливается жидкое пламя. Кожа будто мерзнет изнутри, покрывается инеем. Она не осознаёт, как вскакивает на ноги и разворачивается. Видит только спину убийцы и застывшую на пороге ее дома фигуру. Кто это, она не может понять — из прихожей в ревущую тьму улицы льётся свет, укрывая монстра рефлексивной тенью, а вглядываться в очертания фигуры нет времени. Задним числом она понимает, что движется слишком быстро — картинка бокового зрения смазывается, а расстояние до Твари сокращается одним плавным рывком. Фриск накидывается на «ребенка» со спины, вырывая из маленькой ладошки пыльную полоску черного металла. Видимо, ладонь убийцы была сжата слишком крепко, а сила, с которой девушка рванула пику — слишком велика: два крайних пальчика отрываются с тихим хрустом, который Фриск улавливает даже сквозь ревущий в ушах ветер. Девушка следит за тем, как пальцы катятся по земле с садистской радостью, пинком отправляя «дитя» на землю. Тварь шлепается на живот, но с ужиной ловкостью изворачивается, не обращая внимания на хлещущую из ладони кровь, и поднимает на Фриск апатично-пустой взгляд. Девушка скалится в ответ, занося пику над головой убийцы. — Фриск, нет! Этот оклик не останавливает ее, острый кончик прута, некогда бывший садовым украшением, с влажным причмокиванием впивается в икру «ребенка», пригвождая того к земле. Глядя на толчками покидающую маленькое тело кровь, Фриск ловит первую осознанную мысль за последние десять минут. «Это не мое». Мысль формируется, обрастая пробуждающимися от подобия эмоциональной анестезии чувствами, и девушку захлестывает запоздалый ужас. «Это не мои желания. Не моя реакция. Я не стану» Сознание бьется внутри черепной коробки, желая прекратить экзекуцию, но тело движется само. Его движения экономично-точны. Одним слитым рывком ее рука выдергивает прут из ноги не издавшей даже писка Твари. Одним шагом подошва босой ноги опускается на грудную клетку, распластывая «дитя» по взбитой ливнем земле. Опущенный кончик пики маятником скользит над грудью не сопротивляющейся девочки. И останавливается между третьим и четвертым ребром левого бока, будто примагниченный. Одно движение отделяет маленькую тварь от Смерти. « Я СКАЗАЛА, НЕТ!» Она рвется из ловушки собственного тела что есть сил. Кончик садового украшения трепещет, на мгновение сбиваясь с цели. На одно мгновение. Однако, этого хватает тому, кто стоял в проеме двери. Тому, кто просил ее остановиться. Тому, кто пришел спасти ее от самой себя. На лицо опускается ладонь, закрывая глаза. К затылку прижимается чья-то голова. Косточки дистальных фаланг царапают щеки, а над ухом раздается глухой, напряженный голос: — Ты не хочешь этого делать, малая. Поверь мне. И пугающая, кровавая Сила, клокочущая в теле, покидает ее. Она обмякает, держась в вертикальном положении лишь благодаря скелету. Она слышит шуршание, снимает ладонь со своего лица и успевает увидеть лишь скрывающуюся за углом соседнего дома Тварь. Санс разворачивает ее лицом к себе и ощутимо встряхивает за плечи. — Посмотри на меня! — девушка послушно поднимает глаза, вглядываясь в темные провалы глазниц. Непонятно, что именно скелет увидел в ее взгляде, но, похоже, нашел, что искал, — ее крепко обнимают, успокаивающе гладя по голове. Кости больно дергают волосы, но ей плевать. Она цепляется пальцами за ворот извечной синей куртки, прячет лицо и плачет громко, навзрыд, судорожно всхлипывая. — Тише, малышка, — он осторожно подталкивает ее в сторону все еще распахнутой входной двери. Девушка лишь протестующе мычит, оставаясь на месте. Она не готова рассказать монстрам о потере. Она не готова успокаивать остальных, она не готова быть сильной. Она, черт побери, не знает, как будет смотреть им в глаза. — Я вымокну до последней косточки, — монстр со вздохом опускает подбородок на ее макушку. — Ты, я смотрю, уже. На мокрицу похожа. Так они стоят еще минут десять — всхлипывающая девушка и отпускающий второсортные каламбуры скелет. Ливень превращается в дождь, тот — в морось. И к Фриск возвращается дар речи. — Санс… Монстренок, он… Она его… — Знаю. — Я не знаю, что на меня нашло. Я не хотела, клянусь тебе! Меня как будто заперли вот тут, — она стучит пальцем по виску. — И я ничего, ничегошеньки не могла сделать! — Я знаю, kiddo. Но нам нужно будет это обсудить, хорошо? — он отстраняется, оставляя лишь одну ладонь на ее плече. — Пойдем в дом. Следующие два часа уходят на посвящение гостей и жителей дома в ситуацию. Наиболее болезненные подробности они опускают, ограничившись фактами: Монстренок мертв, убит ребенком с алыми глазами. Эта новость метафорическим обухом проходится по головам присутствующих. Хуже всего ее воспринимают монстры. Однако Фриск, пришедшая в себя, всеми силами сдерживает волну паники и скорби. Обнимает мать, носит кружки горячего чая Альфис и Андайн, расчесывает волосы сидящего прямо на полу Меттатона. Грилбз уходит на кухню, занимая голову любимым делом. Фриск страстно желает, чтобы этот день поскорее закончился. Через час к ней подходит понурившийся и как будто потерявший в росте Папайрус. — ФРИСК… ТАК ОН НЕ ВЕРНЕТСЯ БОЛЬШЕ? НИКОГДА-НИКОГДА? — слез нет, но глазницы младшего скелета словно ввалились, и девушка чувствует, как в районе диафрагмы завязывается тугой узел жалости и вины. Она качает головой. — ВОТ КАК… ТЫ НЕ ВИДЕЛА САНСА? Фриск кивает в сторону кухни. Насколько она помнит, Санс выходил на веранду с Ториель. В ком, как не в старшем брате, искать утешение наивному, мягкосердечному, открытому Папайрусу? — Можно тебя? — Сейн берет ее под локоть и ведет в пустующую прихожую. Там их ждут Молли и Маркус. — Что это, нахрен, было? — шипит она, отпуская руку Фриск. — О чем ты? — девушка озадаченно моргает. В нее вперивается три пары настороженных глаз. — О чем речь? — Мы все видели. То, что вы не рассказали остальным, — шепчет Молли, и Фриск чувствует, как сердце выпадает из грудной клетки куда-то в живот. — Что с тобой произошло? — Я думаю, это был шок, — Фриск скрещивает руки на груди, разглядывая половицы. — На моих глазах убили моего друга, маленького ребенка, и… — Да, да, это-то понятно, — перебивает ее Маркус. — Вот только твои глаза пылали. Прямо как у той девки. На девушку будто выливают ушат ледяной воды. Она переспрашивает, и подростки наперебой живописуют ей подробности: как быстро она двигалась, как кричала, нет — верещала, будто это ее пытались убить, а не наоборот. — Я… я не знаю. Правда, мне нечего вам сказать, — видимо, Фриск выглядит достаточно ошарашенной и измотанной, так как расспросы завершаются, и мозговой штурм перекладывается на утро. Гостей, в свете последних событий, приглашают переночевать в доме Дриимурров. Чтобы расположить всех, приходится доставать из кладовой старые и запасные матрасы, стеля их прямо на пол, раздвигать диван (в разобранном состоянии оказавшийся таким огромным, что для того, что бы пройти на кухню, передвигаться приходится по стеночке.) Троих ребят, жалующихся на духоту, размещают в кухне на матрасах. Папайрус, Санс, Грилбз, Андайн и Альфис занимают диван, разграничившись стенками-баррикадами одеял. Маффет плетет уютный кокон под потолком (клятвенно заверив хозяйку дома, что утром все уберет). Меттатон складывается в прямоугольник, приткнувшись на подзарядку у розетки в углу гостиной, и включает «Спящий режим». Часы отсчитывают полпятого утра, когда дом затихает. Фриск лежит на заправленной кровати в своей комнате, изучая пересекающие потолок линии трескающейся штукатурки. В голове муторно-пусто, тело лишь выполняет функции, не требующие ее прямого участия. Вдох — выдох. Ту-дук — ту-дум. Раз моргнула — два моргнула. Подняла пику — опустила пику. Вдох — выдох… Из страшного, закольцованного сна ее вытаскивает стук в дверь. Прикроватные часы показывают половину третьего. В комнате темно, так что непонятно: дня или ночи. Однако Мари задевает занавеску, и игривый солнечный луч пробегает по стенам, напоследок наискось лижет лицо девушки и вновь исчезает — плотная ткань вернулась на положенное ей место. Из-за двери тем временем раздается голос Маркуса, чьи слова будят ее не хуже холодного душа: — Вставай, Фриск. Твой отец пришел в сознание. Только тебя и ждем. Она подрывается с кровати, бежит к двери… И просыпается. На этот раз — по-настоящему. Прикроватные часы показывают четверть седьмого. Мари тарахтит под боком. За окном светает. Девушка переворачивается на другой бок, спиной к восходящему солнцу, и, сглатывая немые, так и не пролившиеся слезы, опять засыпает.