***
Леди Ладлоу, после всех долгих переходов и спусков цитадели, стояла перед простой грубой дверью, ведущей в сердце Красной горы, к Сердцу Лорхана и к лорду Даготу. Дагот Гарес открыл для неё дверь, и моя милая леди, собрав все свои силы, переступила порог.***
Я не могу вам сказать, что подумал лорд Дагот при виде моей леди. Удивился ли он? Возможно. Растерялся ли он? Вполне вероятно. Поскольку он долго стоял и,—как подсказал бы нам Кай Косадес очередное ёмкое и выразительное слово жителей портового района далёкого Имперского города,—’тупо’ смотрел на леди Ладлоу. Но, как бы там ни было, что бы он ни думал, он того не высказал вслух, а маска, ах, так удобно, скрывала его лицо. Моя бедняжка присела в глубоком реверансе, и если на этот раз её реверанс не отличался обычной, свойственной её реверансам, грациозностью, то он был более грациозен, чем все, виданные мною реверансы наших дней, и в более заурядных, не сказать больше, обстоятельствах; и тогда, скинув своё оцепенение, лорд Дагот вежливо представился и поприветствовал её в ответ, почти как в лучших домах Лондона. Предложив леди Ладлоу двемерскую табуретку, он мягко приступил к своему допросу. Леди Ладлоу ничего от него не скрывала и отвечала на все его вопросы, в свою очередь ничего не спрашивая в ответ; но слова сами словно лава полились из лорда Дагота; слова не высказанные и долго сдерживаемые; слова, дополнившие то, что она уже знала и о чём догадывалась. И хотя моя милая леди сдержала слёзы до времени, когда она останется одна и сможет дать им волю, и не проронила ни одной слезинки, сердце её оплакивало несчастный Дом Дагот, несчастного лорда Ворина, несчастного лорда Неревара; и, вместе с этими сокрытыми её слезами, смылся весь её страх. И она нашла в себе сочувствие ко всем участникам этой поистине греческой трагедии. Но когда у лорда Дагота больше не осталось слов, он посмотрел ей в глаза: печальными, как то было, проницательными, но в то же время ласковыми были эти её тёмно-синие глаза,—и это, казалось, больше, чем что-либо, снова привело его в недоумение. И после недолгого или долгого, то никто из них не мог сказать, молчания, бедняжка моя сказала ему: ”И всё же, возможно в том нет твоей вины. Но я удивляюсь всем вам! Ведь, мой мальчик, когда тебе довелось владеть острыми инструментами, у тебя должны быть некие правила, как их использовать. Разве ты не понимаешь, что нельзя становиться богом?” Но ум лорда Дагота был отравлен чувством собственной силы, без уравновешивающих то принципов, так забытых и откинутых им; а сердце его было полно горечи. Ах, несчастный лорд Дагот. Но на этот раз моя милая леди была готова к долгому разговору о моралях. Возможно, самому долгому в её жизни. Но сперва... Леди Ладлоу было нехорошо в этой пещере в недрах Красной горы, отчасти из-за жары и духоты,—хотя вентиляционные системы двемеров, какие то были, работали так же исправно, как четыре тысячи лет назад,— но более из-за близости самого Сердца. И они поднялись в одну из башен цитадели; лорду Даготу пришлось снять свою маску, надеть, одолженную у одного из пепельных упырей, робу; пепельным упырям пришлось отыскать среди алхимических ингредиентов корень трамы; и Дагот Гилвоту выступить в непривычной для себя роли хозяйки и... ...приготовить для моей милой леди чай.***
И леди Ладлоу рассказала лорду Даготу о Древе познания... ...говорила с ним о гордости и высокомерии, о горечи и скорби, о зависти и честолюбии... о мести и правосудии... ...непременно о долге и чести... ...и даже о, так ценимой данмерами и самой миледи, чистоте родословных, приведя, очень понравившееся лорду Даготу, любимое своё сравнение ломовых и скаковых лошадей, но объясняла ему после, что несмотря на разные таланты и даже на так нужную на этом свете иерархию, - нет избранных... ...говорила о любви и ненависти... о вражде и дружбе... ...говорила даже о садах... ...и говорила о... Прощении.***
Когда в Хэнбери Корт с высоких величественных буков опадали листья, в месяц Начала морозов, покидая цитадель Дагот Ура, леди Ладлоу произнесла: ”Всё же, надеюсь, остальные не окажутся такими трудными.”***
IV. О мести Фрэнсис Бэкон (в редакции леди Ладлоу для Морровинда). Некоторые, прибегая к мести, хотят, чтобы их обидчик знал, от кого она исходит; это наиболее великодушно, ибо показывает, что удовлетворение получают не столько от причинения боли, сколько от того, что заставляют обидчика раскаяться; бесчестные же и хитрые трусы подобны стрелам, летящим из темноты. У Козимо, герцога Флорентийского, есть одно суровое и скорбное высказывание в отношении вероломных или забывчивых друзей, из которого видно, что эти два зла он считает непростительными. Он говорит: «Вы прочтете, что мы обязаны прощать своих врагов ('после того, как их не станет', - добавляет мне от себя лорд Ворин Дагот); но нигде не сказано, что мы обязаны прощать своих друзей».