An Imago of Rust and Crimson

      Что-то холодное поселилось у нее в животе. Оно извивалось, пожирая ее изнутри. Она не могла убежать от этого. И не могла ничего сделать, чтобы оно ее оставило.       Вот, что ты сделаешь, Наташа, — шептали червяки у нее в голове. Она знала, что они ненастоящие, что их вообще нет, но все равно продолжала их слышать. — Ты признаешься во всем, что ты сделала, полисменам. Ты признаешься, что ты незарегистрированный парачеловек. Ты не будешь им лгать. Иначе я вернусь. Куда бы ты не сбежала. Где бы ты не спряталась. У меня хорошо получается искать людей. Я нашла Рё. И тебя я тоже найду.       Хуже всего было то, как эти паразиты украли ее голос. Они шептали ей отголосками ее собственных слов.       — Я… я хочу признаться. Я должна признаться, — пробормотала она, чтобы доказать, что еще может говорить самостоятельно. Во рту стоял омерзительный вкус.       Сидящая с другой стороны стола полицейская утомленно глядела на нее из-под тяжелых век. Лицо ее было покрыто глубокими трещинами, под которыми Таш могла разглядеть влажное набрякшее мясо.       — Вы уже говорили это, — устало сказала женщина.       — Я… говорила? — моргнув, переспросила Наташа.       Она потянулась растереть виски, но обнаружила, что на ней наручники в виде рукавиц, доходящих до локтя. Откуда они взялись?       — Да, говорили.       — Н-ну ладно… ладно, я хочу признаться. — Она отчаянно старалась привести мысли в порядок. Сырой, промозглый туман заполнял ее разум до краев и стекал, оставляя горький холод на языке. — В том. Там… Ксандер, он… девчонка-джапка, он схватил ее, чтоб отплатить ее дружку, потому что они убили Джастина, и он мне позвонил, он не планировал это, вы должны понять, он заранее не обдумывал, он просто придурок, но он позвонил мне, а я не вызвала полицию, хотя должна была, и… — она переглотнула, запыхавшись, — и тогда я приехала, и… и я не… они побили ее раньше, но я ни разу ее не трогала, а потом явился Бумер в кошачьей маске и… — тут она затихла.       Озадаченно глянув на нее, полицейская достала блокнот.       — Вы… не могли бы повторить сначала? Что произошло? Какая девчонка?       — Девчонка! — выкрикнула Таш. Она должна была признаться, должна! — Которую Ксандер схватил, чтобы отплатить япошкам в школе за то, что они убили Джастина, и…       — Что за девчонка? Как ее зовут?       — Да не помню я, как ее зовут! — Наташа моргнула, глаза болели и слезились. Она хотела протереть их, но не могла, в этих наручниках. За спиной у полицейской краска облетала со стены, даже вот прямо когда она смотрела, и она сомневалась, что это нормально. — Может, кошачий Бумер забрал ее. Или… — она чувствовала, как будто мысли ее испачканы, как будто кто-то трогал их грязными руками, — …или тот, другой. Они пришли за ней. Они были очень недовольны… И всем нам наваляли… Они были в масках.       Она выталкивала из себя слова одно за другим, но чувство вины не уходило. Она хотела помыться. Тереть и тереть, пока не отчистится, хотя и знала, что мыло не поможет от той грязи, в которой она захлебывалась.       А теперь копы орали на нее, пока она стояла перед ними. Она же, кажется, не вставала? Нет, этого не могло быть, потому что сидение стула под ней было холодным и жестким. Или это было лишь воспоминание о нем? Она не совсем понимала, как попала сюда. Только какие-то клочки и обрывки, но в них не было смысла. По большому счету, не было.       Лампы над головой мерцали, гудя и вспыхивая, как на концерте. Жужжание потолочного вентилятора звучало как электронная музыка. В сердитых выкриках копов был отчетливый ритм, настоящий бит. Один из них шагнул вперед, на яркий свет, и вдруг оказалось, что это вовсе не коп, а Джек из «Си́стем Бланк».       Но это же было несколько месяцев назад, едва не сказала она, прежде чем осознала, насколько это глупая мысль. Она ведь была здесь прямо сейчас. И Мел была здесь, рядом, подпевая во весь голос, и Ким, и Кэмми.       — Я сошла с ума, мы сошли с ума, все сошли с ума, с ума, с ума… — орали они во всю глотку.       Тут не было места для мыслей. Были лишь тяжелые басы и вспышки огней, и ритм, который все длился, длился и длился. Было хорошо. Здесь не надо было думать о сложных вещах. Снаружи было множество забот, и мама собиралась забрать ее на следующие выходные, а еще была несделанная домашка, но здесь и сейчас все это не имело никакого значения. Здесь она была частью толпы, а толпа не тревожится, не смущается и не боится, что откроются ее способности.       Ее подруги, судя по всему, полностью разделяли ее мнение, когда они вышли оттуда в десятом часу вечера.       — Это было классно! — воскликнула Мел, выдыхая облачка пара на морозе.       На улице было холодно, даже в ее зимнем пальто и миленьких перчаточках. Наташа подтянула шарф повыше, замотавшись в него до носа, но даже это не принесло достаточно тепла.       — Ага, точняк, — согласилась она.       — Нам надо почаще выбираться в такие места, — сказала Кэмми. — Особенно тебе, Таш. Ты какая-то… вся не в себе в последнее время. И еще начала водиться с отморозками. Ты… у тебя ничего не случилось?       Ее защитные стены с грохотом опустились на место.       — Ничего такого. И они вовсе не отморозки. Просто отдельная компания друзей — но вы мои первые и самые лучшие друзья, — ответила она, сама не зная, правду ли говорит.       Кэмми явно не поверила ей, а остальные колебались.       — Слушай, я в курсе, что у тебя сейчас трудное время, — сказала Мел, — но мы всегда готовы тебя поддержать. Ты же знаешь это? Но ты как будто отталкиваешь нас.       — Вы мои друзья! И я вас вовсе не отталкиваю! — набычилась Таш. — Вы что, мне не верите?       Повисло неловкое молчание. Нет, они не верят, поняла Таш, и может быть, это значит, что мы больше не друзья. Настоящие друзья не пытались бы поставить меня перед выбором.       — О Боже, надеюсь, мама появится поскорей, — пробормотала Ким, стараясь замять неловкость. — Тут зверски холодно.       Наташин телефон зажужжал, и, выудив его из кармана, она склонилась над крохотным ярким экранчиком. Это была смска от отца, он написал, что будет ждать на…       — Уф, блин, — буркнула она. — Я же сказала подобрать меня у Макдональдса! А он говорит, что ждет на стоянке с другой стороны. — Оглядевшись, она спросила: — Кого-нибудь надо подвезти?       — Н-ну, гм…       — Папа Мел уже едет, так что мы… мы позже свяжемся.       Вот так. Они от нее отвернулись. Это было окончательным доказательством. Ну что ж, она постарается не отдавать им победу.       — Последний шанс, — сказала она и замерла выжидающе. Они переглянулись, но никто не заговорил. Натянув маску безразличия, она пожала плечами. — Ну ладно, увидимся.       Кэмми успела ухватить ее за пальто:       — Стой, ты куда?       — Срежу путь. Отец на парковке, с другой стороны.       — Через это?       Стены в проулке буквально сочились граффити. Бандитские надписи и символы не выглядели нарисованными. Они смотрелись, как будто наросли тут — как плесень.       — Ты точно хочешь туда пойти? — переспросила Кэмми. — Да брось, давай подождем вместе…       — Да что мне сделается, — фыркнула Наташа. — Что тут такого? Просто дойду до соседней улицы. А то отец разозлится, если ему придется объезжать.       — Ну ладно, увидимся завтра, — сказала Мел, обняв ее на прощание. Но это было не по-настоящему. Объятие было слишком слабым, слишком небрежным. Как будто подруге не хотелось к ней притрагиваться.       Подделка. Все — подделка.       Распрощавшись, она вошла в темный проулок, который вел к задней стороне концертного зала. Тут здание выглядело совсем иначе, чем с фасада: лабиринт грязных кирпичных пристроек, обшарпанная бетонная стена, служебные проходы. Зеленые огоньки над запасными выходами кое-где оставались единственными источниками света. Пахло мочой и отбросами.       Наташа убедилась, что может свободно двигать руками, а перчатки легко снимаются. Этого ей было достаточно, чтобы чувствовать себя в безопасности.       Но ничего с ней, конечно, не случилось. Жизнь это не кино. Стоянка была забита машинами, пахло выхлопом работающих моторов. Привстав на цыпочки, она помахала, и отец погудел ей в ответ. Подбежав, она с облегчением запрыгнула на сидение, стянула перчатки и протянула ладошки к обогревателю.       Отец посмотрел на нее, выразительно задержав взгляд на ее руках.       — Не забудь про тренировку, когда вернемся, — напомнил он.       — Ну па-а-а-ап…       Временами она просто ненавидела этот подвал. Гудящие лампы, ограниченное пространство, запахи краски, чистящих жидкостей и дохлых мышей, перемешанные и слитые вместе, Боже, нет, только не сейчас.        — Нет уж, без нытья. Я тебе позволил пойти на этот концерт-шманцерт, но это не значит, что теперь можно пропускать тренировку.       Наташа раздраженно отвернулась. Ее дыхание оседало на стекле, и, вытянув палец, она начертила улыбающуюся рожицу.       — Не лапай стекла жирными руками.       Она стиснула челюсти, задумавшись — лишь на секунду — как бы он отреагировал, когда она вырвет эту дурацкую дверь и вышвырнет ее прочь. Она могла бы это сделать. Это было бы нетрудно. Блядь, кого вообще заботит, что кто-то трогает окно в машине?       Секунда прошла, и стыд за эту дурацкую мысль заставил ее поежиться. С чего ее настроение так испортилось? Вечер был… в общем-то, неплох. Хорошо, что ее вообще отпустили туда одну. А если б она сотворила счас такое, то могла бы распрощаться с шансами сходить на концерт… ну, в общем-то, навсегда.       Радио в машине работало, но звук доходил лишь волнами: «…и когда МВД вместе с Глубинным Правительством пытаются уничтожить американские свободы, позвольте сказать, что…» — слова утонули в помехах, но вскоре вновь стало слышно — «…так называемая Добровольная Регистрация Паралюдей не является ничем подобным! Добровольная! Ха! Они загоняют туда людей за любой чих! Это политическая дубинка хоплофобов и прогрессистов, предназначенная…»       — Чертовски верно, — рыкнул отец. — Никогда ничего не говори копам, поняла, Наташа? А то занесут тебя в этот свой список, и никуда потом от них не денешься. И все знают, что у них есть и другой список, настоящий, в котором еще больше подробностей.       «…правительство вышло из под контроля, захватывая все больше гражданских свобод при всяком удобном случае, — зудело радио. — Настоящие патриоты Америки должны плечом к плечу подняться против токсичного влияния этой…»       На языке у Таш был вкус железа, воздух пах мусором. На мгновение сиденье показалось ей мокрым и холодным — но лишь на мгновение. Она дышала неглубоко и часто, потому что чувствовала, что ее вот-вот стошнит. Но желудок был пуст, это было лишь ощущение. Может быть, если дело в том, что она заболела, оно пройдет? Это было бы неплохо. Очень неплохо, но ничего не проходило, и она как будто замерла на краю пропасти, не в силах отойти от нее, хотя и не могла свалиться.       Полицейское радио в кабине что-то прохрипело, но она не смогла разобрать слов.       Наручники-рукавицы были тяжелыми и неудобными, запястья болели. Нельзя было даже почесать нос. К их внутренней стороне она прикасалась, так что в крайнем случае она, наверное, справилась бы их сорвать, но даже от одной мысли об этом ей сразу же делалось хуже. Что-то пошевелилось с другой стороны фургона, что-то за его стенкой, и она вздрогнула.       Нет. Ничего там нету. Просто… просто игра света.       Болтанка в полицейском фургоне ничуть не помогала ее самочувствию. Лампочки на потолке тускло светили, обернутые проволочными решетками и пожелтевшим пластиком плафонов. Подвеска не отличалась качеством, так что каждая выбоина отдавалась ударом, пробегавшим от ног до макушки. А полное отсутствие окон совершенно лишало ориентации. У копа, сидящего вместе с ней, вроде бы не было никаких проблем, но он, должно быть, просто привык к этому, а она — нет. Раньше с ней такого никогда не случалось.       И еще ей не нравилось, как этот коп на нее смотрел. От его взгляда мурашки пробегали по коже. Уставился на нее, как на преступницу, как будто на какого-то япошку, прихваченного походя. При мысли об этом холод в животе резко усилился и пополз выше, обвивая позвоночник, чтобы ввинтиться в мозг.       Так что вместо того, чтобы сидеть в раскачивающемся фургоне, балансируя на грани над пропастью вины, Таш закрыла глаза и постаралась дышать глубоко и медленно. Она вытянулась, опустив голову на подушку, и постаралась не обращать внимания на желудок, стремящийся проползти мимо комка, застрявшего в горле, и выбраться наружу.        Это была полная херня. Она ничего не могла сделать, лишь дрожать, лежа под одеялом. Ссоры прекратились, но от этого сделалось только хуже. По крайней мере, когда они ссорились, они хоть разговаривали друг с другом. А теперь все было просто… вежливо. Если можно назвать эту болезненную, вымученную обходительность «вежливостью». Когда отец спал у себя в кабинете, когда они не оставались вместе в доме ни одной лишней секунды, если только могли этого избежать.       Родители собирались расходиться, и она ничегошеньки не могла поменять. Мать просто усадила их с Кэлвином и рассказала об этом — то был самый жуткий разговор в их жизни, из-за всей этой ненависти, исходящей от нее — но Наташа все-таки думала, что в глубине души они еще любят друг друга. Так она ей в конце концов и сказала.       Нет, ответила мама, больше нет. Обозвала его свиньей, ленивым чурбаном, который пользуется своей травмой, чтобы ничего не делать по дому; поглощенным жалостью к себе ничтожеством, безразличным к любым ее словам, готовым провести всю жизнь, упиваясь своими страданиями и слушая свою дрянь по радио.       Желчь в голосе матери почти обжигала. Кэлвин затих, шмыгая носом, потом сорвался с места и убежал, чтобы никто не видел его плачущим, и Наташа осталась одна, выслушивать, как мама поливает ядом отца.       Она старалась поступать по-взрослому! Она старалась сделать то, что должно было помочь — то, что помогало в телепередачах! Она пыталась сказать, что им надо все обговорить, что они могли бы обратиться к семейному консультанту, что это просто трудный период, что…       …и ничего из этого не сработало. Ей едва исполнилось пятнадцать. Она слишком молода, чтобы понять. Если ей повезет, она никогда не узнает, насколько могут перемениться мужчины. У мамы была масса таких отговорок, и ничего по сути дела!       — Это не твоя вина, — соврала мама.       Но это была ее вина. Она могла бы что-нибудь сделать. Должно быть, что-то она сделала неправильно. Потому… потому что должно же было найтись хоть что-нибудь, что исправило бы ситуацию!       Наташа открыла глаза и уставилась в давно наскучивший потолок спальни. Штукатурка местами начала с него обваливаться. Постер «Систем Бланк» на дальней стене совсем выцвел от солнца. Ничто вокруг не казалось настоящим. Она была заперта в этой тюрьме, в этой одиночной камере. Ничто из того, что она могла сделать, неспособно было ничего по-настоящему изменить. Они собирались разойтись. И она была не в силах заставить их передумать. Она была совершенно. Абсолютно. Беспомощна.       Одна в одиночной камере. Все остальные разумы были где-то очень далеко. Каждый был заперт в своем собственном личном аду. Ее отец с матерью жили в этом же доме, но с тем же успехом могли быть и на другой стороне планеты. А она… она просто хотела дотянуться до них и удержать свою семью вместе.       Свернувшись под одеялом, она тихонько плакала, пока наконец не уснула. Но и тогда кошмары не дали ей покоя — кошмары о железных клетках, о бетонных стенах, и о безликих узниках, говорящих голосами ее родителей. Она проснулась, липкая от холодного пота, и вытошнила в уборной, под потолком которой противно жужжала старая лампочка.       Обычно, когда она вспоминала тот день, то старательно обходила память об этих вещах. И никогда никому о них не рассказывала. У нее были другие, лучшие воспоминания — те, что укрывали эти мерзкие моменты радостью от ее способности, прикоснувшись, свободно управлять движением предметов. Но теперь в ее голове поселилось что-то другое. Нечто отвратительное, напоминающее гниющее мясо посреди кучи мусора, кишащее червями.       Они расползлись по ее чувствам, заставляя ее видеть повсюду гниль и разложение, и она не могла им противиться. Они постоянно напоминали, что это она виновата в том, что случилось с родителями — и хотя она прекрасно знала, что тому было множество других причин, это ничуть не меняло этого чувства вины.       Лампы над головой мерцали, жужжа подобно насекомым. Таш поежилась от этого звука.       Она снова была в камере. Снова? Может быть, полицейского фургона на самом деле вообще не было? Как не было червей. Но с другой стороны, черви все никак не умолкали, так что и фургон, наверное, был настоящим.       Может, ее накачали наркотиками? Она не знала. Нет. Не наркотики. Девушка из кошмара. Девушка из кошмара копалась в ее голове, рылась в ней ржавыми когтями. Воспоминания об этом оказалось достаточно, чтобы догадаться: что-то очень сильно не в порядке. Она жила во сне наяву. Ее мысли были перемешаны и перепутаны.       Сейчас. Она должна помнить, что́ происходит сейчас. Наташа молча поклялась, что будет помнить. Она прикусила щеку, стараясь сосредоточиться на боли.       Медленно подняв глаза, она взглянула на казенно-зеленые стены и фигуру копа перед ней. На этот раз это была женщина, латиноамериканка с избыточным весом. Свет мигнул, и полицейская превратилась в каргу, в старуху с длинными темными зубами и серым лицом. Но это продолжалось лишь мгновенье. Потом все снова стало нормальным, как будто ничего не случилось.       Все было неправильно. Очень неправильно.       Наташа знала, что должна делать.       — Я…— всхлипнула она сквозь слезы и сопли, — я призна́юсь! Признаюсь!       — В чем? — недоуменно спросила полицейская.       — Что у вас есть? Во всем! В чем угодно! Только… только пусть это закончится!       Но ничего не закончилось.       Вот, что ты сделаешь, Наташа, — шептали червяки у нее в голове. Она знала, что они ненастоящие, что их вообще нет, но все равно продолжала их слышать. — Ты признаешься во всем, что ты сделала, полисменам. Ты признаешься, что ты незарегистрированный парачеловек. Ты не будешь им лгать. Иначе я вернусь. Куда бы ты не сбежала. Где бы ты не спряталась. У меня хорошо получается искать людей. Я нашла Рё. И тебя я тоже найду.       Что-то холодное поселилось у нее в животе. Оно извивалось, пожирая ее изнутри. Она не могла убежать от этого. И не могла ничего сделать, чтобы оно ушло.