Встречнополосная романтика

      У Хосока все, в принципе, в порядке. Насколько оно может быть в порядке у человека, владеющего самым крутым в Корее рекламным агентством. Не самым крупным, но самым авторитетным. Иначе как объяснить, что перед этой парой комнатушек на сто восемнадцатом этаже небоскреба в центре Сеула дрожат и благоговеют самые пафосные рекламщики.       В его офисе царит бессовестно творческая атмосфера, и, при возмутительно скромном штате, из этих дверей в мир выходят идеи на грани безбожной гениальности. Здесь работают настолько неожиданные люди, что поначалу, при первом знакомстве, становилось непонятно, окончательно ли поехала крыша у Хосока, когда он приглашал их на работу, или все-таки он сделал это под страхом смертной казни всех членов его семьи.       Однажды он притащил с помойки бездомного художника, насильственно отмыл его в душе, накормил и усадил за мольберт. Сейчас Джин, этот гений кисти и загваздыканного передника, не успевал отплевываться от предложений самых щепетильных галерей мира, умоляя прекратить трезвонить и дать ему, наконец, время просто попить пивка с бывшими соратниками по картонной коробке от холодильника.       И таких подозрительных граждан в агентстве человек двадцать, и все — хоть картины с них пиши. Какая-то неведомая сила склеила их в единую команду, понимающую друг друга с полувздоха, и команда эта напоминала гудящий улей, изредка вспыхивающий проклятиями, перемежающимися с гомерическим хохотом.       Но все разговоры замирают на оборванных нотах, когда в офис входит Чон Хосок. Все, кто его знает, могут сказать об этом человеке только две вещи: гений рекламы и жесткая деспотичная тварь. И то, и другое будет справедливо.       Говорят, однажды ему достаточно было поднять многозначительно одну бровь и отхлебнуть глоток какого-то пива, чтобы завтра вся партия этого пива была сметена с прилавков магазинов в считанные секунды.       Он может взять в руки любую поебень, произнести с фирменной оттяжечкой «Ну-у-у, вы понимаете, о чем я…», — и эта поебень станет бестселлером в мгновение ока.       Его подчиненные благоговеют перед ним и стараются лишний раз не вдыхать в его присутствии кислород, чтобы не обратить на себя его внимание. Поскольку в гневе он страшен. Хотя, собственно, в гневе его видели всего-то пару раз за всю историю существования его блестящей рекламной команды. Обычно, чтобы ввергнуть весь многоэтажный офис в нервнопаралитический шок, ему достаточно просто задать вопрос. Или, не дай бог, переспросить. Это уже вообще практически флайер на увольнение. Если Чон Хосок повышает голос хотя бы на полтона, все присутствующие втягивают головы в плечи и стараются максимально слиться с офисным интерьером, мимикрировав под ближайшее ковровое покрытие.       Единственный человек, который может подойти к Чон Хосоку без подобострастной дрожи в коленках, — это его ближайший друг и соратник Мин Юнги, музыкальный гений, который отвечает в компании за все, связанное со звуком. Вечно спящий, в любом положении и на любой поверхности, но, проснувшись, выдающий музыкальные шедевры. Поговаривают, что однажды Мин Юнги уснул на клавишах своего синтезатора, а уже следующим утром этот набор звуков пиликал в качестве рингтонов во всех мобильниках Кореи.       А так, конечно, у Хосока все в порядке. И он убеждает себя в этом, когда приходит в свою огромную пустую квартиру, залитую светом от огромных панорамных окон, когда ужинает на своей огромной пустой кухне за огромным пустым столом, и когда ежится под горячим душем, пытаясь согреться, но согреть то, что внутри замерзло, горячей водой не получится — тут нужен кто-то горячий рядом. И вот этого кого-то и нет.       Когда-то Хосок мечтал о блестящей карьере. И она у него уже есть. Когда-то он мечтал об огромной квартире. И она у него уже есть. А еще когда-то он мечтал о семье. Он мечтал о ней, когда был ребенком, и родители разъехались по разным странам, оставив его на попечение нянек, лишь изредка интересуясь, все в порядке ли с их ребенком, и ахая во время просмотра фотографий, как он вырос.       Ощущение ненужности, неприкаянности породило в нем желание сначала быть лучше, а потом — быть лучше всех. И он слишком поздно понял, что абсолютный успех не гарантирует ни счастья, ни удовлетворения. И все эти годы он задавливал это понимание, гасил его работой, но иногда срывался и его захлестывало тотальное «все равно». Потому что становилось все равно.