Встречнополосная романтика

      Тэхён превращает жизнь Хосока в какой-то блендер отношений: перемололо человека в кашу вместе со всеми его принципами и эмоциями. И вот уже и не поймешь, где принцип, а где эмоция.       Хосок, вообще-то, не любит бывать на природе: там сыро или пыльно, жарко или промозгло, там могут быть змеи и нет канализации и водопровода. И он думает обо всем этом, прижимаясь к теплому боку Тэхёна в тесной промокшей палатке посреди беснующегося ливня в самой чаще прибрежного леса. Над ними — грозовое небо, перед ними — грозовое море, под ними — уставшая от грозы земля. А внутри палатки Тэхён читает Хосоку вслух какую-то ересь с развлекательных сайтов. И Хосоку так хорошо, что скулы стягивает болезненно, а по рукам от самых ключиц до кончиков пальцев расползается приятная истома. Тэхён переворачивается, устав опираться на локти, закидывает на Хосока ноги и щекочет большими пальцами в пушистых носках хосоковы лодыжки. — Ты такой красивый! — шепчет он, вдруг отвлекаясь от чтения. — Я тебе нравлюсь? — самодовольно ухмыляется Хосок, убирая с его лба высыхающую колючками челку. — Ты полностью соответствуешь моим предпочтениям и потребностям, — заявляет Марсианский сфинкс и хихикает. — Ты же рекламщик, тебе так понятнее.       Хосок из принципа занимается сексом только в собственной постели. Не у кого-то дома, не в номере отеля (Боже упаси!), и уж точно не в кабинке туалета среднестатистического госпиталя, где все хромировано и стерильно.       Он вспоминает об этом с усмешкой, когда его бедра плавятся от вжимающихся в них бедер Тэхёна. Потому что Тэхён в белом коротком халате — это самый короткий путь к ступору, который только знает Хосок. К ступору, залипанию, температурящим конвульсиям с ярко выраженной эротической окраской. И он зачем-то сам, принципиальный донельзя, тащит Тэхёна в туалет, впихивает в кабинку и целует, впопыхах раздирая пуговицы халата. — Мне придется сделать вид, что ты — пациент психиатрического отделения, ты же понимаешь это? — глумится Тэ в поцелуй, а сам находит ладонью недвусмысленную выпуклость на хосоковых штанах. — Давай, придумаем тебе диагноз покруче, чтоб всех сразу проняло? — предлагает он, хитро и влажно сверкая глазами из-под челки где-то на уровне хосоковой ширинки. — Покреативь пока, а я займусь терапией. — Синдром навязчивых возбужденных состояний на почве одного сексуального доктора подойдет? — выдыхает Хосок, упираясь ладонью в сверкающую белой плиткой стену. — Дилетантски, но талантливо, — у Тэхёна перехватывает дыхание, и он целует Хосока туда, где сейчас концентрируется вся болезненная сладость в его организме.       Хосок принципиально не тоскует по тому, кто его оставил. Принципиально. Не ноет, не задает вопросов, не старается вернуть и не выясняет отношения. Но этот принцип вымывает из его головы поток возмущения, помешанного на боли, когда Тэхён исчезает из его жизни. Он не просто уходит. Он стирает себя со страниц хосоковых будней, старательно подчищает свои следы так, чтобы глазу не за что было зацепиться. Он не говорит на прощание ни слова, не подает виду, но просто однажды он уходит утром на работу и никогда больше не возвращается.