Встречнополосная романтика

— Как-то нас через службу спасения вызвали на аварию. Приехали мы на место, а там такое месиво, страшное… Ну, наши ребята побежали к одной машине, в которой были живые, а я замешкался: чуток жутковато было, если честно.       И вдруг вижу, что от еще одной машины, где, нам сказали, все — трупы, в мою сторону что-то движется по шоссе. Я пригляделся: а это скейт. Детский. Красный такой, в черный горох.       Хосок дергается, сминает салфетку, ему даже головой тряхнуть приходится: видение из его памяти становится выпуклым, обрастает звуками и запахами, и он пытается сбросить его как наваждение, чтобы шум в ушах не заглушал слова Тэхёна. — Я этот скейт подхватил и пошел к машине, нас ведь предупредили, что все должно оставаться строго на своих местах, это для работы полиции важно. Ну, думаю, положу скейт туда, откуда он выкатился. Подхожу к машине, а там… детская люлька внутри автомобильная, а в ней ребенок. Это Минни был. Он — единственный, кто в этой смятке выжил тогда. Просто от шока не мог плакать. А потом начал тихонько пищать. Я этот писк услышал, достал люльку с ним и стою — не знаю, что дальше делать. Тут подбежали спасатели, ребенка — в реанимобиль и увезли. А я так с тем скейтом в руках и остался стоять.       Тэхён на словах «с тем скейтом» бросает быстрый взгляд на Хосока, но Хосок, кажется, сосредоточен на разглядывании узоров на скатерти, и Тэхён расценивает это по-своему, сдержанно вздыхает, будто собираясь с духом продолжать. — Через какое-то время я проезжал по той же трассе и остановился в месте, где авария произошла. До сих пор не знаю, почему. Как будто что-то меня остановило. Заметил в кустах красное, оказалось, снова этот скейт, представляете? Ну я и забрал его себе. Думаю, пацаненок подрастет, найду его и отдам — это, наверное, его старшего братишки скейт был, который тоже в той аварии погиб.       Возвращаюсь я с этим скейтом к машине, пытаюсь завести, и машина глохнет. Я с ней бился-бился, а потом плюнул, вызвал аварийную службу, сообщил координаты, а сам взял скейт под мышку и отправился к ближайшей остановке. Место там безлюдное, машины ездят редко, и вот мне пришло в голову, что было бы круто прокатиться на скейте по встречной полосе. Это и правда круто оказалось. И в тот день я встретил Хосока.       Хосок вслушивается в его слова, а у самого перед глазами Тэхён в лучах солнца по разделительной полосе рассыпается детальками пазла и с грохотом обрушивается на дно картонной коробки. — Через пару месяцев я уже работал в кардиологии, и меня предупредили, что буду ассистировать на операции на сердце. И что должны оперировать ребенка. И тут один мой коллега говорит: «Помнишь, в той аварии ребенок выжил? Его оперировать будем. Сложный случай…». Я так разволновался, даже спать не мог накануне. Вспоминал, как он сдавленно пищал тогда в своей люльке, думал. Оказалось, врожденный порок сердца у пацана, а удар и испуг при аварии усугубили сильно, и мальчишка буквально на грани.       Я, если честно, жутко боялся. Наверное, потому что ребенок: я никогда до этого детей не оперировал. Профессор во время консилиума сказал: «Здесь нужны пальцы Тэхёна».       Хосок скользнул взглядом по тэхёновым ладоням, разглядывая их тонкие линии и нежные изгибы. Эти волшебные пальцы снились ему по ночам долгие пять лет, и вот они нервно теребили салфетку, пока Тэхён рассказывал, а Хосоку до боли в суставах хотелось протянуть руку и дотронуться до них. — Знаете, несколько секунд его сердце билось в моих ладонях. — Тэхён проговорил это с такой нежной улыбкой, что Чонгук, глядя на него, затаил дыхание. — Я чувствовал его через перчатки, как оно трепещет. Это, блин… Если и есть, что в жизни запомнить, то вот это ощущение! Держать в ладонях сердце и влюбляться в него.       У меня потом было много пациентов, за чью жизнь никто не дал бы ломаного гроша. Они блуждали на грани иногда долгие сутки, они не давались мне, но я боролся. Я старался. Вытащить их и не дать им уйти. Я просиживал у их кроватей сутки напролет, засыпая только тогда, когда организм сам переходил в режим энергосбережения. Но некоторые все-таки уходили. И когда они уходили, меня тянуло уходить вместе с ними. Я боялся отпустить их сердце, потому что знал, что врач не должен отходить от пациента до самого конца. А я всегда верил, что это… там… ну… это не конец. А этот ребенок… он… не ушел. Он вернулся.       Я знал, что у этого малыша никого не осталось больше на всем белом свете: мы навели справки. И тогда я решил, что должен забрать Минни себе.