Жара

— Я сейчас приду, — после паузы добавила Рената. — Все в порядке? Мам, на тебе лица нет. — На мне его и не было, — усмехнулась Литвинова и уже мягче добавила: Я сейчас приду. Ульяна, перепуганная и смущенная одновременно, закрыла дверь. В комнату зашли две женщины. Рената вздрогнула. Минуту она стояла перед зеркалом с зажатыми в кулаке перстнями. Боялась разжать. А вдруг там кровь? Хорошо, что она не надела любимый параибский турмалин, иначе бы сломала его и горько-горько плакала. «С вами все хорошо?» — спросила одна из вошедших. Литвинова кивнула и изобразила подобие улыбки. Женщины удалились. Рената, превозмогая себя, выпрямила пальцы и вывалила перстни в раковину. На одном из них алела капля крови. «Сейчас это состояние пройдет. Это всего лишь шок, — успокаивала себя Литвинова. — Господи, там же Ульяна. Ждет меня, волнуется». Она намочила бумажное полотенце и стерла с губ остатки чужой помады, думая: «И все-таки я ужасная мать…». Смыла кровь струей холодной воды, вернула перстни на пальцы. «Все считают, что мои тексты — выдумки, а это ведь тексты выдумывают — меня», — заключила сценарист и опустила глаза на очки, которые забыла брюнетка. — Я попросила счет, — сообщила Ульяна, когда мать села напротив. — Хорошо. — Что у вас там произошло? — Ничего особенного. Просто поговорили. — Ты выглядишь так, как будто смерть видела. — Я ее и видела, — усмехнулась Рената и положила очки на стол. — Новые? — Ульяна приподняла брови. — Классные! — Ага. — Литвинова, находясь в глубокой задумчивости, стала вертеть их в руках. Ульяна не хотела устраивать допрос. Видела, что мать совсем потерялась. Да, та женщина ее поцеловала. Но может, мама тоже этого хотела? Не просто так же они переглядывались более получаса. Девушка еще раз посмотрела на отсутствующую в реальности мать и решила, что душа взрослого человека — потемки, при чем с таким буреломом внутри, что сам черт ногу сломает. Мысли вернулись к мальчику, который хотел с ней сегодня познакомиться. «Какой же он был красивый… И как его теперь найти?» Добровская посмотрела в окно, прищурилась, став похожей на мать, и тяжело вздохнула. Выцарапав себя из воспоминаний, Рената собрала нужную сумму по карманам сумки и оплатила счет. Даже карточка не понадобилась. Больше всего она ненавидела, когда не хватало наличных и приходилось часть счета оплачивать с банковской карты. Чувствовала себя нищей. Сегодня ее приняли за бомжа, и второй удар (по самооценке) она бы не пережила. На людях хохотала бы до звона в ушах, а, придя домой, напилась бы. Один раз они разошлись с Земфирой, потому что та назвала ее пьяницей. «Что, правда глаза колет?» — смеялась певица ей в лицо, а Рената дрожащими руками сгребала с ее подоконника свои побрякушки. «Зачем убираешь, если после примирения снова будешь расставлять?» — продолжала смеяться Земфира. «Тебе смешно? — Литвинова резко обернулась. — Меня даже Леонид так не называл!» «Еще бы он тебя так назвал, — хмыкнула Зе. — Он тебя боготворил». «Не ожидала я от тебя такого хамства, Земфира… — проталкивая комок слез в горле, выговаривала богиня. — И откуда в тебе столько жестокости? Почему я раньше этого не замечала?» «Ре… — Земфира на мягких лапах подошла к своей женщине. — Послушай меня. Тебе надо успокоиться. Я сказала, что ты стала пьяницей не потому, что хочу тебя оскорбить. А потому, что хочу помочь. Может, обратимся к специалисту?» «Чего?! — Рената нахмурила брови. — Думаешь, я больная?» «Я вижу, что у тебя проблемы», — Земфира хотела взять ее за руку, но Ре отпрянула. Собравшись с духом, Литвинова трагическим тоном произнесла: «Да, проблемы у меня есть. И основная — это жестокость любимого человека». «Ты не слышишь, что я говорю, — выдохнула Зе, взъерошив свои и без того торчащие волосы. — Наверное, тебе действительно нужно уйти». Рената застыла посреди комнаты мраморной статуей с океанами слез в глазах. Рамазанова с отвращением поморщилась. «Терпеть этого не могу», — на выдохе сказала она и ушла курить на балкон. Литвинова надела очки, которые до этого вертела в руках, и последовала за дочерью походкой главной героини романа: сумку — на локоть, подбородок — вверх, спину — ровно. «Если у тебя нет счастья, то его необходимо выдумать», — думала она, отдаваясь в руки лондонской прохладе. К тому времени городские краски уже посинели, включив в себя желтые и оранжевые пятна фонарей. Проплыв мимо переливающегося радугой колеса обозрения и череды бутиков, в которых обожали пропадать обе, мать с дочерью пришвартовались к отелю, в котором остановились. В номере Рената сняла очки и прищурилась. — У нас убирались? Ульяна посмотрела по сторонам и пожала плечами. — Уверена, что у нас убирались. Ваза стояла на другом месте. — Так это же хорошо. — Уля провела ладонью по прикроватной тумбочке. — Убрали наш свинарник. — Посмотри, все ли вещи на месте? — Мама! — Что? — Литвинова заходила по комнате. — Люди разные бывают. Ты уверена в честности горничной? — Я уверена в том, что это хороший отель. — Дочь открыла меню и пробежала глазами по списку блюд. — Мы останавливались здесь не раз. — Персонал регулярно меняется, — пригрозила ей пальцем мать. — Это называется «текучка». — Это мое отношение к тебе постоянно меняется. То ты меня очаровываешь, то разочаровываешь. — А должна просто любить! — с этими словами Рената отняла у Ульяны меню и перевернула страницу на «Алкогольные напитки». — Надо заказать поесть. Уля заказала морепродукты, а Рената — бутылку шампанского. Литвинова, простонав от боли в пояснице, стащила со своих ног кроссовки. Держась за спину, просеменила к шкафу. Взяла оттуда несколько халатиков, бросила их на кровать, долго смотрела на куски шелка с кружевными вставками, закусив щеку и сжав двумя пальцами подбородок. Сгребла их в охапку, сунула не в тот ящик, где они были до, достала из нижнего бледно-розовую пижаму и огромные мягкие тапки. Нет, конечно, она могла бы надеть любимый персиковый халатик с черными кружевами, но перед кем она будет в нем дефилировать? Рената поджала губы и почувствовала, как в районе сердца появилась нездоровая тяжесть. «Сейчас принесут шампанское, и мне сразу полегчает», — подумала богиня и прилегла на кровать с краю, будто та была не ее. Принесли ужин, а она все продолжала прокручивать в голове сцену с пистолетом и поцелуем. Каков был шанс, что незнакомка не справится с нервами и нажмет на курок? Обрадовалась бы Рената собственной смерти? С одной стороны, избавление от бед (и особенно, от бед любовных), а с другой, в ней еще нуждается не успевший повзрослеть человечек — ее дочь. Вот вырастет и нуждаться перестанет. И если у избранных смерть будет иметь ее лицо, то чье лицо будет у ее собственной? Зажатые в кулаке перстни, блестящее дуло и холодные губы с запахом дорогой помады слились во что-то отталкивающе-манящее, от которого остатки разума советовали ей бежать прочь, быстро и не оглядываясь. Настолько это касалось ее тайных желаний. Сексуальных, в частности. Рената закрыла глаза и увидела лицо той брюнетки. Что же было в ней такого, что заставило поддаться не только разумом, но и телом? Сжатые от внутреннего напряжения губы и заостренные от него же скулы, белая кожа с еле заметным корректором в нужных местах, бархатный взгляд карих, не лишенных нахальства, глаз. Уверенность движений, даже резкость, прямая, как струна, спина. Расстегнутая сверху кипенно-белая рубашка, а над среднего размера бюстом блестит перевернутый месяц. Рената метнулась к айфону. Первый поиск ничего не дал. Она пролистала все эти идиотские картинки с месяцами в колпаках до конца. Внутренний голос подсказал Ренате, что можно добавить слово «кулон», что хозяйка (или слуга) голоса и сделала. Кулон похожей формы выпал практически сразу. Назывался он «лунница», так как изображал полумесяц. Был популярен у древних славян. Чаще всего его носили женщины. Талисману покровительствовала богиня Макошь. «Что-то знакомое», — подумала Рената и решила поискать информацию уже про Макошь. Больше всего ее заинтересовало то, что эта богиня отвечала за женское колдовство. Изображалась она с нитями в руках. Нити символизировали судьбу. Ими она связывала человека с плохими и хорошими поступками и решала в результате, жить ему или нет. На секунду Ренате подумалось, что та незнакомка — сама Макошь, но блестящее дуло крайне материального пистолета вернуло ее к действительности. Странно, что она не видела этот кулон раньше. Разбиралась же в ювелирных украшениях, а тут дала маху. Хотя ее никогда не привлекало этническое, особенно связанное со славянами. Восточное — да. А вот славяне — «странное племя все пятьдесят лет». И вообще, она выбрала воплощение в России только из-за просторов, которые не пересечь за одну жизнь, и метели, в которую можно шагнуть и навсегда исчезнуть. За народом она, скорее, наблюдала. Видела все добродетели и пороки. Но только как наблюдатель, чья родина — не здесь. Возможно, даже не в этой галактике. Добродетелями — тихо восхищалась, пороки — громко осуждала, и если обнаруживала в себе последние, то старалась стряхнуть их со своего характера, как паука или клеща. В последнее время она наблюдала, как по всему существу Ульяны растекаются общечеловеческие (некоторые были чисто славянскими — кровь отца!) пороки, но ничего не могла с этим поделать. Сначала боролась, пыталась навязать аскезу, читала нотации и Нобелевскую речь Бродского, но все тщетно. И тогда Рената с горем признала, что бессильна перед этой, мало чем отличающейся от своих сверстников, девочкой. Как-то дочь сказала ей: «Мама, не мешай мне взрослеть». Литвинова позвонила матери и долго выговаривала ей в трубку свою обиду. «Этого и стоило ожидать. Мне досталось от тебя. Теперь тебе достается от нее», — сделала вывод Алиса Михайловна. «Но я же тебе не перечила!» — взвыла Рената. «Да, не перечила, — согласилась мать. — Попробуй мне поперечь! Зато ты всегда была не от мира сего. Всю жизнь летаешь в облаках. И заметь, я говорю в настоящем времени. Ничего не изменилось. Я так и не вернула тебя в реальность». «Я в реальности, мама. Просто эта реальность — чисто моя», — пыталась защищаться дочь. «Реальность сумасшедшей, — пояснила Алиса Михайловна. — У меня много дел. Я пошла». Рената перевела взгляд с бокала на Ульяну, которая строчила кому-то в телефоне. «Я упустила ее, если вообще когда-то держала», — заключила богиня и схватила бутылку шампанского за горло.