Жара

Взяла и поселилась в соседнем номере. На что Земфира рассчитывала? Что будет следить? Нет, она ни в коем случае не осуждала ее. Мать сама за ней следила, когда они на какое-то время расходились. И хоть Ульяна, мудрая не по годам, убеждала свою прекрасную родительницу, что второй такой Ренаты Муратовны не существует, первая сомневалась в собственной неповторимости и кусала губы до крови, рассматривая фотографии нанятого ею папарацци, на которых Земфиру сопровождала незнакомка — непременно высокая блондинка. «Почему они все блондинки? — спрашивала, нахмурившись, блондинка и принималась за ногти, но, вспоминая, что это негигиенично, сжимала пальцы, усеянные перстнями, в кулак: Почему нет, например, рыжих?» Добровская качала головой. «Что?» — Рената разводила в сторону руки. «Не все женщины, с которыми общается Земфира, хотят с ней переспать. Ты забыла, что существуют гетеросексуалы?» — смеялась девушка, рассматривая задумчивое лицо матери — без капли макияжа, но такое красивое. «Ах да, — вспоминала женщина. — Женщины все еще думают, что спать нужно только с мужчинами. А спать нужно с любимыми людьми!» Ульяна фыркала: «Слышала бы нас сейчас бабушка…» И вот, кажется, они поменялись местами. Если у матери действительно новая женщина, которая носит с ее дочерью один и тот же размер, что странно до черта, а Земфира, не успевающая за столь стремительными изменениями в личной жизни жены, но подталкиваемая гениальной интуицией, увидела ее новую пассию (или, боже упаси, их вместе), то это тот самый конец отношений, о котором так любят писать авторы-садисты? Это же невозможно! Они вместе целую вечность! И, когда она говорит «они», то подразумевает семью: Земфиру, Ренату и дочку Улю. Конечно, еще был папа, но тот давно был занят новой семьей. Он никогда не разбирался в «женских» штучках, которые намного заковыристее «мужских». У мужчин — «пришел, увидел, победил», а у женщин — «пришла, задумалась о жизни, купила 5 пачек соли», где от второго шага до третьего — пляски Иеронима Босха. Голова Ульяны разрывалась так же сильно, как сердце. Таблетки не действовали (хотя возможно, что она выпила совсем не те — путать лекарства у них наследственное), заказать в номер алкоголь не позволяла совесть, да и мать могла нагрянуть в любой момент. Контрастный душ лишь поспособствовал ознобу. Зато пропало ощущение «грязи», оставшееся после первого в жизни секса. Когда-нибудь она спросит у мамы, как это было — у нее. О мужчинах до папы она никогда не рассказывала, будто их не существовало. Уля однажды затеяла подобный разговор, точнее допрос, на что Рената, не моргнув глазом, ответила: «Доченька, я спала только с твоим папой. Так получилась ты». «А что ты делала с двумя предыдущими мужьями? — вмешалась Алиса Михайловна, проходящая мимо с горкой поглаженного белья. — В нарды играла?» «Мама, ты ужасна», — пристыженная Рената покачала головой. Бабушка не унималась: «Это ты ужасна, если врешь собственному ребенку». Тогда они очень долго спорили. Мама все твердила, что это ее выбор — говорить то, что она считает нужным, а не то, что есть на самом деле. Что так она стирает из жизни все уродливое. Но бабушка думала иначе: если ты не видишь уродливого, это не значит, что уродливого нет. «Вот ты так радеешь за красоту, — усмехнулась Алиса Михайловна, сверкнув глазами, — а ведь она не вечна, Рената… Внешняя красота разобьется о возраст, как хрустальный корабль о скалы. Красота биографии встретится с трезвым взглядом биографа, который найдет в твоей жизни все то, что ты так тщательно скрываешь даже от меня. Не все биографы дураки. Красота твоего внутреннего мира, где Бродский гуляет под руку с Томасом Манном, по вечерам все слушают Шопена и едят устрицы, обязательно при свечах, наткнется однажды на глыбу реальности, где больные мочатся под себя, дети нюхают клей, а женщинам вырезают яичники. А твое «я», задрапированное парчой, обнаружит в себе желание…» Бабушка так и не договорила, потому что Рената ее прервала, кивнув на Ульяну, слушавшую их разговор с открытым ртом. Уля тогда думала, почему ее бабушка не пишет книги, раз так красиво говорит. Хотя понимала далеко не все. «Мама, а кто такой Бродский? — спрашивала девочка, бегая за мамой, которая, в свою очередь, бегала по квартире в поисках шпилек. — Мама, а кто такой Шопен? Мама, а кто такие устрицы? А яичники — это родственники яиц? Можно я тоже понюхаю клей?» И мама глубоко закатывала серо-голубые, в ореоле яркого сценического макияжа, глаза. Желание записать все то, о чем они спорили (они никогда не разговаривали, всегда именно спорили), появилось у Ули только сейчас, спустя годы. Раньше ей это казалось «крушением мира»: любимые бабушка и мама почему-то переставали любить друг друга. Кричали, иногда плакали (в основном, мама). Хотелось все это срочным образом прекратить. Теперь же она, повзрослевшая не только интеллектуально, но и физически, понимала, сколько было ценности в этих мировоззренческих битвах. Горько было ловить память на том, что она, впитывая в себя все новую и новую информацию, безжалостно избавлялась от целых кусков раритетного прошлого. Это как сжигать пожелтевшие, с загнутыми углами, фотографии, в обмен на злополучный «Инстаграм», цена которому — исчезающие «сториз». Но одно она знала точно: если ее мать напишет мемуары, то там будет только то, что она хочет о себе сказать. А коль и будет правда, то только художественно осмысленная — головой, жаждущей полить трюфельным соусом каждую вареную картофелину. Бабушка непременно сказала бы: «Как ее соусом ни поливай, все равно это будет картошка!» То, что она о себе когда-нибудь напишет (не доверяя свою бесценную жизнь бездарным биографам), безусловно, будет божественно прекрасно, наполнено художественными деталями и вплотную приблизится к классической литературе, но это будут все те же истории, которые она, заламывая руки, любила рассказывать в интервью и на творческих вечерах. Меж тем, все самое интересное оставалось за кадром. «Мама, а что ты пишешь?» — спрашивала девочка, заглядывая в мамин ноутбук. «Сказку, — отвечала женщина с улыбкой, поглаживая дочку по голове. — Сказку о своей жизни». Ульяна подпрыгивала: «А Земфира там будет?» Мама отрицательно качала головой и опускала глаза, а малышка, расстраиваясь, выпячивала нижнюю губу. За кадром оставалась правда. С мамой действительно что-то происходило, только Ульяна не могла понять, что именно. Чего только стоило их очередное расставание с Земфирой. Уже сотое, наверное. И если в прошлые разы они, перебив посуду и сердца, возвращались друг к другу (точнее, к Земфире — не вылезали из квартиры на Фрунзе), то в этот раз все по-другому. Ульяна знала, что многое ей неизвестно, а в том, что она знает, слишком много пробелов. Невозможность контролировать тех, кого она любит, бесила, заставляла усиленно думать, а голова рисовала почему-то только страшные картины. Нет, мама не могла переспать с малолеткой. Она безумна, но не настолько. А Земфира как всегда преувеличивает. И что в том пакете, о котором все так упорно молчат, но почему-то трясутся? Почему на лице Земфиры ссадины и синяки? Куда убежала мама посреди ночи? От обилия вопросов и отсутствия ответов хотелось выть на луну. Попирая всякий этикет и засунув страх, что она может узнать то, что ее убьет, куда подальше, Ульяна постучалась в соседний номер. Дверь открыла Земфира, которая уже открыла рот для реплики, но, увидев не того, кого хотела увидеть, промолчала. — Мама сказала, ты здесь. Прости, что так поздно. Но, видимо, такое время настало. Бессонное. — Заходи, конечно. — Рамазанова пропустила ее внутрь. — Я так понимаю, она не вернулась? — Нет, — выдохнула расстроенная Уля и тотчас встретилась взглядом с незнакомкой. Женщина, прищурившись, курила. — Я думала, ты одна. «Что, Земфира нашла себе другую? Тоже? Неужели это и вправду конец? Может, поэтому мама сбежала?» — думала Ульяна, если не убитая увиденным, то до безволия обескураженная. Незнакомка, прочитав на лице девушки все ее тревожные мысли, встала и протянула свободную руку. Добровская медлила, не зная, как реагировать, жать ее или нет. А вдруг это женщина, разрушившая любовь Земфиры и ее матери? — Ксения, — представилась незнакомка и, решив сразу все прояснить, добавила: Мы с Земфирой не вместе. Просто дружим. — Не ожидала кого-нибудь здесь увидеть, кроме Земфиры, — стала оправдываться Ульяна, пожимая ей руку. — А я Уля. — Я знаю. — Женщина расплылась в улыбке. — Копия мамы. Не перестаю удивляться генетике. Мне кажется, человек, рожая своего клона, таким образом тешит свое самолюбие. А ты как думаешь? — Ой, я даже не задумывалась. — Она мой адвокат, — пояснила Рамазанова и отвернулась, чтобы налить себе в бокал красного сухого, которое принесли пару минут назад. — И, как видишь, очень любит поболтать. — Адвокат? Что-то произошло? — Произошло недоразумение, — вмешалась Градова и кивнула на бутылку: Эй, ты себе только наливаешь? А нам? — Тут только два бокала, — проворчала Земфира, недовольная сторонним упреком в жадности. — И у тебя тоже есть руки. — Я могу из стакана, — дернула плечами девушка. — А тебе вообще нельзя. Твоя мать меня убьет. — Она не узнает. — Уля сделала паузу, размышляя, делиться самым сокровенным или нет. — Как и то, что я вчера здорово напилась. До сих пор голова трещит. — Вот! — Ксения неслышно рассмеялась. — Так что наливайте, Земфира Талгатовна. — Только вы это не слышали, ладно? Не хочу, чтобы мама знала. Потому что, если мама узнает, она обязательно скажет папе. А папа позвонит бабушке… — Блин, как там? — Градова, без остановки улыбающаяся, задумалась: «Ключ да замок словам моим»? — Ладно, только немного. Ради твоей головы. — Земфира капитулировала и взяла с полки стакан. — Блин, вот у вас информация циркулирует… И давно, Ульян? — Что давно? — Давно ты так отрываешься? — Уже несколько лет. Во Франции за мной никто не смотрит. Периодически мама мониторит «сториз» моих друзей, а я то там с пивом, то с сигаретой… Сразу звонить начинает, отчитывать, мол, что это, Уля, такое, ты же хорошая девочка, умница, отличница. Приходится врать, что это яблочный сидр, а сига — для образа. — Для образа? — Рамазанова громко рассмеялась. — Неужели она верит? — Пока что да. — Вот ее здесь нет, а она меня все равно удивляет. — Я же говорила, что генетика — великая вещь, — вмешалась Ксения. — Предлагаю за это выпить. — Пока тебе не восемнадцать, не сознавайся. Для своего же блага. — Рамазанова протянула девушке стакан с третью вина. — И то, что я тебе наливала, не говори. Новые увечья мне не нужны. — Она до сих пор заказывает мне морс, представляете? — Уля сделала небольшой глоток. — Вы видели ее сегодня? Земфира и Ксения переглянулись. Обе думали в этот момент о том, как сказать Ульяне только то, что ее успокоит, исключив ранящую правду. Они не могли сказать прямо: «Твоя мать свихнулась на наркоманке, и сейчас она мчится к ней, сжимая в руке пистолет». Земфира кивнула подруге, давая понять, что будет говорить первой. Она взъерошила волосы и, смотря в пол, зашагала по комнате. — Мне так стыдно за то, что я тогда наговорила тебе. Мы с твоей мамой поссорились. Я была на эмоциях. Негативных. Проще говоря, мне хотелось убивать. — Земфира задумалась и хмыкнула. — У меня сейчас вообще все не очень хорошо в жизни. — Я поняла только то, что у мамы действительно кто-то появился. Я не слепая. И не дура. — Она помогла человеку, который воспользовался ее добротой, — Земфира взвешивала каждое слово, хотя ее страшно душила злость. — Я видела этого человека. Я сказала все, что о нем думаю. Человек сбежал. И Рената, видимо, решила вернуть его. — Зачем? — Чтобы завершить акт помощи и извиниться, — вставила Ксения, заметив, как подруга, сдвинув густые брови, помрачнела. — Этот человек очень нуждается в ней. Твоя мама не стала бы просто так уезжать от тебя среди ночи. — У нее неприятности? — губы девушки задрожали. — Земфира, пожалуйста, скажи мне… — Надеюсь, у нее все хорошо, — на выдохе произнесла Земфира и сделала большой глоток из бокала. — Видишь эти синяки? Я еще их замазала. Решила помочь, называется. Ничего хорошего из этой помощи не выходит. Хуйня это — ваша «помощь». — Моя помощь не хуйня, — заметила Градова. — И ты умоляла меня приехать. — Нам всем грозит опасность? — Встревоженная Добровская вскочила. — Где мама? Зачем тебе адвокат? Вы кого-то с мамой убили? — Все хорошо, — успокоила ее Ксения. Она встала и взяла ее ледяные руки в свои. — Опасности нет. Никто никого не убивал. Я здесь для того, чтобы защитить Земфиру. Сама знаешь, у нее проблемы с контролем эмоций… — Бред! Нет у меня никаких проблем! — фыркнула Рамазанова. — Это сыграло с ней злую шутку, — продолжала Градова с елейным выражением лица. — А мама твоя просто очень добрая женщина… — Добрая, — прыснула Земфира. — Патологически. — Может, хватит меня перебивать? — повысив голос, огрызнулась Ксения. Скорчив недовольную гримасу, Земфира взяла телефон, сигареты с зажигалкой и пошла в соседнюю комнату, где был балкон. — Не все могут признавать свои ошибки. — Градова покачала головой и кивнула на стакан, который держала Уля. — Давай ты больше не будешь? Сегодня голова пройдет, а завтра опять заболит. Это порочный круг. — Хорошо. — Девушка поставила стакан на стол и присела. — Значит, все в порядке? Мне не о чем волноваться? — Я не могу тебе так нагло врать, Уля. В порядке не все. Иначе меня бы здесь не было. — Но вы же им поможете? — Земфире я помогу. Конечно. — А маме? — У твоей мамы, судя по всему, больше личных проблем, чем юридических. — А вдруг? — Добровская поджала губы. — А вдруг она тоже во что-нибудь вляпается? Я уже ничему не удивлюсь… Где-то же она ходит посреди ночи! — Надеюсь, она ни во что не вляпается. Это будет уже слишком. — Поможете? У нее никого здесь нет, а Земфира на нее зла. — Хорошо. — Ксения слегка улыбнулась. — Раз ты просишь. — Обещаете? — Ключ да замок словам моим. — Ну что? — в комнату вбежала взъерошенная Земфира. — Нашептались? — И не собирались, — проворчала подруга. — Ты сама, цокнув копытцем, ускакала. Могла бы и здесь покурить. Сигнализации все равно конец. — Звонила матери твоей. Та трубку не берет. — Я тоже звонила. Без толку. — Ульяна посмотрела на экран телефона, усеянный пропущенными звонками и непрочитанными сообщениями от друзей. — Хотя мне она всегда отвечает. — И чем же она так занята, интересно? — продолжала вредничать Рамазанова, маршируя по комнате. — Или кем? Может, мы отвлекаем ее от нового витка в личной жизни? — Ты чего взъелась, я не понимаю? — нахмурилась Градова. — Вина мало выпила? — А ты чего мне в душу лезешь, а? — Неужели это всё? — прошептала Ульяна, закрывая лицо ладонями. — Неужели ничего не будет, как раньше? — Ты о чем? — Земфира подсела к девушке и обняла ее за плечи. — Уль, да не расстраивайся ты так… — Я ведь видела, как начинались ваши отношения. Если ты думаешь, что я была маленькой и не понимала ничего, то ты ошибаешься. Все я понимала. Ты забирала меня из детского сада, дарила игрушки, каталась со мной на каруселях… — Признаюсь, что отец из меня никудышный. — А еще ты всегда защищала меня, когда мама меня ругала. Даже если была права она. Понимаешь, о чем я? Ты часть моей семьи. — Теперь на балкон иду я. — Градова протянула ладонь, и Земфира вручила ей сигареты с зажигалкой. — Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. — Мавр, ты достал… — Рамазанова посмотрела на нее исподлобья. Подруга, иронично сделав реверанс, удалилась. — А она прикольная. — Ульяна улыбнулась. — Вы действительно не вместе? — Нет. — А то я знаю, что тебе женщины с юмором нравятся. — По матери своей судишь? — Ага. — О да. Юмор у нее уникальный, конечно. — Земфира улыбнулась и качнула головой. — Как и она сама. — Я не хочу, чтобы вы расставались. — Уля сделала небольшую паузу, прогоняя подступившие слезы. — Возможно, вы уже надоели друг другу. Или устали. Такое может случиться, когда столько лет вместе. Но мне хватило расставания папы и мамы. Это было ужасно. И хоть от меня все скрывали, улыбались, будто все хорошо, я видела, как папа и мама страдают. Я знала лишь то, что они перестали улыбаться друг другу, а значит, перестали друг друга любить. Тем более, у мамы появилась ты. — Уль, все было гораздо сложнее… — Я понимаю. Я не могу знать всего. Но вашу любовь не скрыть. Она уже достояние общественности. Да на вас все ЛГБТ-сообщество молится! — Пусть молятся на Арбенину с Сургановой. — Так они же расстались. — Разве? — Земфира нахмурилась. — И давно? — Да вроде давно, — Добровская пожала плечами. — Откуда ты знаешь? — Рамазанова продолжала хмуриться. — Только не говори, что ты лесбиянка. — Я не лесбиянка. — Слава тебе господи. — Почему? Разве это так плохо? — Не плохо. Как бы это сказать… — Земфира закусила губу, подбирая слова. Но в голову приходила одна похабщина. — Сложно это. — Просто я хочу сказать, что маме сейчас очень плохо. Никогда ее такой не видела. — Какой? — Потерянной. Почувствовав, как сердце под ребрами, словно запуганный красный кардинал в клетке, сжалось, «файтер» отошел к окну. Земфира не знала, что сказать. Не знала, стоит ли возвращаться туда, где, помимо счастья, есть еще игра в русскую рулетку, в которой не знаешь, когда умрешь, сегодня или завтра. Но умрешь — обязательно. Пуля пройдет навылет и убьет твоего кардинала. Не лучше ли задушить его собственными руками? Земфира открыла ящик и достала пакетик, который, задев доску, звякнул. Чтобы Рената не натворила беды, она вытащила из него пули, все до единой. Не оставила и шанса. Вот почему она не побежала за ней. Не отговорила. Не упала в ноги. Не пригрозила полицией. Но сейчас глубокая ночь, а зло по ночам не спит. — Там снег пошел. Как я и говорила. — Градова, со снежинками на волосах, заглянула в пакет. — Что там? — Не знаю, правильно ли я поступила, — прошептала Земфира и с дрожью выдохнула. — Кажется, я и тут налажала. — Жена на свободе лучше, чем жена за решеткой, — процедила сквозь зубы подруга и, сунув пакет с пулями в вещи, задвинула ящик. — Не раскисай, слышишь? Ненавижу, когда ты киснешь. Разбей что-нибудь, но перестань ныть! — А что, если она в беде? — Она была бы в беде, если бы держала в кармане заряженный пистолет. — Что, там снег? — вмешалась в их перешептывание Ульяна. — Блин, а я шапку не взяла. — Да никто не взял, — бросила Ксения через плечо и вернулась к подруге: Что с тобой? Ты же «файтер». Забыла? — А сигаретки не будет? Земфира и Градова обернулись. Ульяна, наблюдая на их лицах недоумение, смешанное с недовольством, пожала плечами. — Что? Я свои в номере оставила.