Жара

Земфира решила не светиться и отошла к дальним креслам, чтобы сквозь черные стекла оттуда наблюдать за происходящим. Лула разговаривала с медсестрой, дежурившей на посту, но Земфира не могла — да и не хотела — разглядеть лица своей спутницы. Не очень-то приятно спать с человеком, который все время думает не о тебе, а если быть точным, то о той, которую ты хотела несколько раз проучить — как минимум, за хамство. Судя по рассказам, они уже вместе не один год, поэтому неудивительно, что Лула так о ней печется. «Мне так хорошо с тобой», — говорила она с некоторым акцентом и отводила взгляд в сторону, словно уносилась мыслями куда-то очень далеко. Лула была не в состоянии схватить свои мысли за шкирку и оставить их в этой, полной сигаретного дыма, вьющегося от сквозняка, комнате. Иным словом, Лула не могла стать Земфирой. Возможно, той тоже хотелось бы представить на месте этой белокурой барышни другую белокурую леди, но не давало и без того тяжелое сердце, умоляющее ее даже не начинать, иначе оно «точно не выдержит». Утром хрупкая девушка собрала волю в кулак и сказала, что готова понести наказание — «за все злодеяния, что совершила». Земфире оставалось только фыркнуть, качнуть головой и ткнуть окурком в подобие пепельницы. Наслушавшись Градову, которая отвозила ее домой после судебных заседаний, так как машина гражданки Рамазановой была в ремонте, обвиняемая поняла, что никаких злодеяний не существует, а мы живем в мире, где вместо справедливости есть закон, который не все «злодеяния» считает противоправными, а только те, что удалось поймать и доказать. «А как же… — Земфира подавила улыбку. — Ну, это… Грехи?» Градова, закусив пухлую нижнюю губу, улыбнулась и, посмотрев на навигатор, показывающий отсутствие камер контроля скорости, прибавила «газку». Если бы ее спросили, почему она пятнадцать — если не больше — лет назад ответила интервьюеру, что не стала бы спать с человеком, к которому не испытывает чувств, и вообще, представьте себе, однолюб, она бы, в манере Литвиновой, загадочно ответила, что человек — очень сложное существо. «Сегодня я обожаю пряники, а завтра я их ненавижу», — пожимала Рената плечами, когда Земфира ловила ее на очередном противоречии. Вторая хваталась за живот: «Да ты не пряники ненавидишь. Ты себя, их жующую, ненавидишь!» Они могли разыгрывать такие сценки с утра до вечера, но никто, конечно, не называл эти эпизоды «сценками», просто это была вот такая, полная художественности, семейная жизнь. Именно эту «художественность» так любила Рената, у которой что квартиры, что дача были «захламлены» (по словам Ренаты, «украсивлены») вещами с барахолок всей Европы. «Это я еще в Азию не заглядывала», — то ли сожалела, то ли угрожала Литвинова, рассматривая какой-нибудь очень ценный экспонат, который она принесла в своей «авоське» с надписью «Paris». И Земфира, ярый поклонник минимализма, мирилась и с бессмысленной, по ее мнению, тратой денег, и с тем, что пыль собиралась на всех этих вещах за несколько секунд, а убирать-то надо, и с тем, что ее любимая женщина не собиралась отказываться от спасения всех прекрасных вещиц, оставшихся без хозяина. И благодарила судьбу, что Литвинова все же не стремится в Азию — она терпеть не могла «азиатскую толпу», толкающую ее в музеях и просто на улицах. Ульяна канючила денег на поездку в Японию сначала у папы, а потом и у мамы, но пока что безуспешно. Земфира не знала, почему жлобствовал Добровский, но причину отказа своей жены знала: однажды Литвинова, юзая интернет, наткнулась на аниме, где главными героинями были девочки, сверкающие трусами из-под коротких юбочек. Она прочитала комментарии сорокалетних мужчин, периодически используя онлайн-переводчик, так как некоторые были на японском, схватилась за сердце и сказала: «Это педофилия! Только через мой труп!» И все доводы Ули, что Япония — безопасная страна, а все эти фетиши годны лишь для аниме и фестов, вошли в одно ухо и вышли через другое — звякнув массивными серьгами с горным хрусталем. Земфира отчетливо ловила каждый этап своего взросления. Ей даже не нужно было пересматривать фотографии, которые Рената, одержимая красотой, собирала в богато украшенные фотоальбомы. И если раньше она, преодолевающая бурные воды жизни на доске с надписью «максимализм», делила людей и их качества на черные и белые, то сейчас, не единожды попавши в шторм, она знала, что все не так однозначно, как хотелось бы. Надеешься остаться в середине жизни с одними, а остаешься — с другими. Если бы ей однажды сказали, что она покинет Настю (или Настя покинет ее) и уйдет в свободное плавание, она бы, конечно, поверила, но отнеслась бы скептически, ибо что такое должно произойти, чтобы женщина, которая от нее без ума, помахала ей ручкой и сказала «досвидос»? Где она найдет вторую Земфиру? В любом случае все, к чему она будет так стремиться, окажется хуже, точнее даже — скучнее. «Я самое интересное, что было в твоей жизни», — сказала ей Земфира на прощание, но красивую фразу продюсер, конечно, не оценила. Калманович с ней не соглашалась и здесь: после Земфиры у нее было несколько групп, которых она вывела на тесную арену шоу-бизнеса. Когда они пересеклись после одного из концертов тура 2016-го, Настя скривила губы и сказала, что ожидала большего. «Да, это профессионально, очень хорошо сделано, но это не рок», — добавила она, видимо, имея в виду, что рок — это когда ты, с сальными волосами, орешь на сцене во всю глотку, а ассистенты бросают тебе под ноги подушки, которые ты на одной из песен должна разорвать, имитируя снег. И тогда Земфира поняла, что она ни капли не жалеет, что их пути разошлись. Позже Рената, улыбнувшись улыбкой мудреца, скажет: «Рок бывает разным. В любом случае это искусство. Неудивительно, что она не прониклась. Искусство мало кто понимает… А вот громкость, крик, понимают все». Рамазанова, только оправившаяся после нервного срыва, случившегося с ней в конце 2001-го, оставалась без поддержки. Группа распалась, точнее — она сама ее распустила, понимая, что дальше в таком составе она работать не может. Одни были на ее стороне, другие смотрели вслед махнувшей то ли рукой, то ли хвостом Калманович. Земфира не захотела собирать крошки со стола, поэтому отпустила всех музыкантов и закрылась в квартире, чтобы очистить разум от шелухи и найти новую концепцию. Не каждый знает, что делать, когда один этап жизни закончился. Она мало спала, практически не ела, много курила и все время проводила за написанием песен, не отвлекаясь на ерунду вроде телефонных разговоров или чтения книг по списку, даже чужую музыку не слушала, чтобы не нахватать чужого. Она не так хотела доказать Калманович, что сможет жить и творить без нее, сколько себе. Было непросто, но она это сделала. Земфира с детства боролась за свою независимость, но все же понимала: ей нужен был человек (не люди, а именно человек), которому она могла показать готовый продукт — очередной повод для гордости. Сначала это был брат, потом Настя, последней стала Рената, чувствующая музыку каким-то странным, скорее кинематографическим, чутьем: на каждый новый трек безумная голова Литвиновой сочиняла сюжет для клипа, но стратегия была такова — тратили деньги они только на избранные. Клип на «Итоги» вообще сняли на Фрунзенской, а потом еще долго — с шампанским и танцами под пластинку — отмечали. Их товарищи не понимали, чего они такие счастливые, а ларчик просто открывался — Литвинова в очередной раз сэкономила. «Ты моя пристань», — хотела сказать ей Земфира сотни раз, но не решалась, она все еще оставляла в своем сердце место для возможного предательства, которое, по логике сюжета, случалось — так рождались новые песни, на какое-то время облегчающие бытие. Встретив Литвинову, она поняла, что это следующий этап в ее зреющей, как плод, жизни. Она уже больше не будет тем подростком, что прыгал в рваных штанах и панамке. Она возьмется за ум, возьмется за здоровье, с головой окунется в спорт (и все — с подачи Ренаты) и однажды, рассматривая свою поджарую фигуру, одетую в топ и боксеры, скажет: «Да я же, блять, женщина…» Однолюбом она так и осталась, а вот к сексу стала относиться проще. Ее даже не уговаривала оставаться в целибате болезненная брезгливость, порою доходящая до абсурда: она категорически отказывалась заниматься сексом, если рядом не было салфеток (желательно — спиртовых), антибактериального геля или хотя бы умывальника, где можно было помыть руки. Когда у нее «срывало гайки», а руки, которая могла бы щелкнуть пальцами перед носом, не было, она, намывающая — как она любила говорить, «пидорящая» — квартиру по несколько раз в сутки, потому что до этого в ней шастали ремонтники, просыпалась в халупах на окраине Москвы; это она потом поняла, что так выражается аутоагрессия, а она тот еще псих. Будучи под кайфом, она забывала о своих принципах и творила такое, о чем не рассказывала даже психотерапевту, который требовал рассказать все, что вызывает дискомфорт. Ну, сделала — и ладно… Да и зачем все рассказывать этому любопытному дядьке — чтобы видеть его выпученные глаза и не менее выпученный «стояк», который он прикроет блокнотом? Поэтому она, сердцем верная одному человеку, периодически таки отказывалась в постели с голодными до секса блондинками. Чтобы это случилось, ей было достаточно было двух условий: очередная ссора с Ренатой, где они разошлись «навсегда», и обоюдный интерес. Все эти девушки никогда не были «пустышками»: какой-никакой культурный бэкграунд у них все-таки был. В общем, было о чем поболтать. Так было и с Градовой. Встретились они сто лет назад в суде. Градова, переминающаяся с ноги на ногу, предложила свои адвокатские услуги. Земфира даже приспустила черные очки — от такой наглости. Она оценила внешность «мышки» с ног до головы и, дернув бровями, ответила, что у нее есть свободное время и она бы продолжила разговор в каком-нибудь кафе. «Только не говорите, что все меня не понимают, а вы меня понимаете. А то меня стошнит», — сморщила моську звезда, пропуская ее в дверь небольшого ресторанчика. «Я себя-то понять не могу…» — пожала плечами Градова, как будто отвечала человеку, которого она уже всю жизнь знает. За это Земфира и зацепилась. Так было не всегда. В какие-то моменты она вообще не заводила знакомств и забывала о существовании сексуальной составляющей жизни. Что наводило на мысль: возможно, у нее расстройство, где можно выделить активные и пассивные эпизоды. Она в этом не разбиралась, но доверять психотерапевту ничего из этой, закрытой, области не собиралась. Будучи поклонником биографий гениальных людей, она видела, что все эти люди несчастны и часто страдают от болезни психического порядка, где они то уходят в горы и творят что-нибудь, что не оставит мировое искусство прежним, то тратят последние деньги на пир с цыганами и медведями. Она строила из себя идеального человека, живущего по строгим принципам (эту ипостась, за которую она держалась обеими руками, она и показывала общественности), но в действительности все было по-другому: целибат переставал быть целибатом, деньги тратились на вещества, а любовь перерастала в отношения, где, помимо партнерства, были и свои «рифы», царапающие днище. И вот она, закутавшись в куртку по самые уши, сидела в углу и следила за движениями той, с которой ее свел этот безумный Лондон. Лула, услышав от медсестры что-то ободряющее, повернула голову к Земфире и расплылась в улыбке. Прощебетав пару слов в ответ, она ринулась в наблюдательный пункт, чтобы сообщить, что Берту перевели из реанимации в обычную палату и что она уже в сознании. «Господи, неужели вся эта чертовщина закончится?» — подумала Рамазанова и ответила: «Отличные новости». «Я хочу с ней поговорить. Только ей сейчас нельзя напрягаться. Она потеряла много крови, — говорила светящаяся от счастья Лула, а Земфира подавляла тошноту, потому что вспомнила лужу крови перед дверью. — Надеюсь, она не откажется…» «Ну, если она запросто может простить то, что ты ее чуть не убила… — продолжала думать Земфира, но говорила, конечно, совсем другое: Только не упоминай меня. Не хочу быть триггером, ну ты понимаешь». «Конечно. Я ее волновать совсем не хочу. Да и нельзя, — пролепетала Лула и обернулась, чтобы проверить, на месте ли медсестра. — Не думаю, что долго там пробуду. Не скучай без меня. Тут кофейные автоматы есть, я видела. Можешь кофе выпить. У тебя есть деньги?» Рамазанова несколько раз кивнула, а все потому, что не хотела открывать рот — так ей было противно от этого разговора. Лула убежала спасать их жизни, а Земфира поплелась за кофе, который скорее всего окажется дрянным. У кофейного автомата была небольшая очередь. Пока все покупали приготовленное роботом пойло, Земфира нырнула в сумку за наличными. Она решила сбагрить все монеты, рассыпанные по карманам и дну, но нужная сумма не набралась. «Сколько вам не хватает?» — раздалось над ухом, и Земфира, погруженная в размышления, что даже в этом не повезло, повернулась. Перед ней стояла та самая медсестра, с которой Лула по-воробьиному щебетала. «Все нормально», — пробасила Рамазанова и достала мелкую купюру: «гулять так гулять». Но девушка была настойчивой: она сунула ей в карман несколько монет и, довольная, зашагала в сторону своего поста. Земфира достала металлические кругляши и рассмотрела рельефные цифры. Хмыкнув, она подняла голову и направила взгляд в сторону сердобольной. Медсестра поймала его и развела руками, успев, к тому же, ослепительно улыбнуться. «Мелочь мне еще не подавали», — подумала Земфира, засовывая железки в прорезь, и нажала на «двойной американо». Пойло действительно оказалось дрянным. Это тебе не отборные зерна, которые ты собственноручно загружаешь в кофемолку, чтобы потом эту коричневую муку засыпать в турку с резной ручкой из персика и сварить себе настоящую «амврозию». Где «амврозия», а где «американо». — Что? Не понравилось? — тот же самый голос над ухом, и Земфира даже рыкнула от негодования: до чего же человек бывает приставуч. Медсестра — веснушчатая девушка лет двадцати пяти, покачивающая на смешных розовых ботах — попыталась заглянуть странной женщине в глаза, но та прятала их за черными очками и снимать их, к слову, не собиралась. — Давайте я верну вам деньги, и вы перестанете меня замечать, — проворчала Земфира и запустила руку в карман, но девушка схватила ее за плечо. Рамазанова выругалась сквозь зубы, а перед глазами забегали звездочки — от боли. — Перестаньте, — цыкнула медсестра и еще раз нажала на больное плечо. — Да что вы делаете, черт вас возьми! — вспылила Рамазанова, чуть не расплескав свое пойло. — Снимайте куртку. — Чего?! — Вы находитесь в медицинском учреждении и обязаны выполнять требования медицинского работника, — на автомате ответила девушка и взяла из рук Рамазановой бумажный стаканчик. — Снимайте, я говорю… Или мне вызвать охрану? — У вас других дел нет, что ли? — сморщилась Земфира и, ругаясь по-русски, все же сняла куртку. — Покажите плечо. — С ним все в порядке. — Вы можете показать плечо? — Показала бы я тебе… — процедила сквозь зубы Рамазанова, опять же, на русском и, расстегнув молнию, отогнула край кофты, чтобы показать, что на плече пластырь и с ним все в порядке. Медсестра прищурилась, рассматривая увиденное. — Следуйте за мной. Закатив глаза под очками, Земфира пошла за медсестрой: ей не хотелось портить и без того невеселое настроение скандалом; вдобавок она обратила бы на себя внимание сначала охраны, а потом и полиции. За ширмочкой медсестра посадила ее на кушетку и велела снять кофту. Рамазанова осталась в спортивном топе, и по телу — от больничного холода — побежали мурашки. — Может, очки тоже снимете? — предложила медсестра, с осторожностью снимающая пластырь. — Нет, — отрезала взбешенная. Она из последних сил держала себя в руках, чтобы не встать и, послав эту навязчивую леди, уйти. — Хорошо. Просто я заметила у вас гематомы… — Девушка посмотрела на рану и покачала головой. — Когда вы в последний раз обрабатывали рану? — Не помню. — А свое имя хотя бы помните? — Стелла, — соврала Рамазанова. На секунду ее настроение скакнуло вверх — ее повеселило новое имя. И как оно ей в голову пришло? Почему, например, не Гертруда? — Так вот, Стелла… Сейчас я обработаю вам рану, наложу новый пластырь, но вы обязаны посещать медицинское учреждение. Вы ведь не хотите, чтобы дошло до операции? — Господи, что там такого может быть? Обычный порез, и все. — Про заражение крови слышали? Рамазанова сморщила гримасу, сдвинув брови, и посмотрела на медсестру так, как смотрят на блаженных. «Блаженная» обработала рану чем-то вонючим, после которого сразу зажгло, и стала наклеивать новый пластырь. Земфира обратила внимание на бейдж, где была фотография девушки и фамилия с именем — Дора Джуллс. — Головокружения были? — Нет, — соврала «Стелла». — Температура поднималась? — Градусник с собой не ношу. Дора сунула ей под руку градусник. «Стелле» только и оставалось, что вздохнуть и принять холод стеклянной палочки. Она вспомнила, как мерзла на приемах у терапевта, когда ей было пять лет: старушка долго слушала ее фонендоскопом, после чего выяснялось, что женщина просто уснула. Когда ребенка начинала бить мелкая дрожь, мама легонько брала старушку за плечо и та, очнувшись, вскрикивала: «Следующий!» — Я сейчас вернусь, — сообщила деловая Дора и убежала на пост. Земфира осмотрелась, но, кроме медицинских аппаратов, зацепиться взглядом было не за что, и она достала телефон, заваленный звонками и сообщениями от Градовой. Последнее, что она прочла перед удалением всего этого хлама: «Рената догадывается, что мы были вместе. Я не…» Послание ее сначала не заинтересовало, но позже она все же задумалась, что же Градова «не». Литвинова такая проницательная, что может догадаться о сути проблемы по углу косого взгляда. Когда-то это должно было произойти. Она вспомнила, как горели глаза Ксении, когда она вернулась в номер после посещения арестованной Ренаты. Ясен пень, она на ее — пока что — жену запала. Черт бы подрал этих лесбиянок, которые влюбляются в бывших своих бывших, будто других женщин нет! Ненароком и вспомнишь лесбийскую Библию — сериал «The L Word», который она так и не досмотрела, настолько ее утомило это лесбийское блядство. О том, чем сейчас могли заниматься Градова с Литвиновой, не хотелось даже думать. Рената падка на чужое внимание, а Ксения не прочь это внимание оказать. Более того, когда Градова чего-либо хочет, то идет напролом, попирая всяческие нормы приличия. Возможно, люди с годами меняются, но несколько лет назад эта «акула юриспруденции и пера» во всю использовала пробелы в законодательстве и прочие грязные манипуляции, поэтому Земфира всегда оказывалась на свободе и даже не платила штраф. Вся эта «овечность» была лишь внешним прикрытием острого ума и страстного темперамента. Хотя, наверное, во всех нас есть свои яд и противоядие. Рамазанова посмотрела на градусник. Показывал он далеко за «тридцать семь». Пришлось, отгоняя дурные мысли, сбить. Вернулась Дора. — Сколько там? — она вынула градусник и поджала губы. — Немного больше тридцати семи. Но я все равно назначила бы вам противовоспалительные. — Вы можете оставить меня в покое? — спросила Стелла-Земфира, застегивая кофту. — Я сижу в углу, никого не трогаю. Почему надо было лезть? — Хотите поговорить об этом? — Вот говорить я как раз ни с кем не хочу. — Она накинула куртку и слезла с кушетки. — И не буду. — Я просто хотела помочь… Не как работник, а как человек… — Дора пожала плечами, и Земфира почувствовала укол совести, но стерпела. Извиняться не стала. Она выдавила «спасибо за помощь» и вернулась в угол, откуда ее выдернули. Кофе успел остыть и стал еще противнее. Лулы все не было. То ли она ушла без нее, то ли до сих пор торчала в палате. Психотерапевт всегда просил называть именно ее чувства, не смотреть на других, и так это было сложно — заглянуть в себя и спросить: «А что чувствуешь ты?» Земфира сделала глоток этой отравы и кивнула себе, глядя в темный экран телефона. Перебрав все возможные чувства, она остановилась на том, что больше всего в ней сейчас одиночества и покинутости, «брошенности». Лула увещевала свою девушку, которую чуть не убила, хоть и случайно. Градова наверняка увещевала Ренату. А кто увещевал ее? Земфира-Стелла подняла голову и посмотрела, что сейчас делает Дора. Она разговаривала с посетителем и что-то ему показывала, размахивая руками. «Наверное, вот так и надо жить, — подумала «Стелла». — Не стесняться помогать, размахивать руками. Не бояться — ничего. Считать себя хорошим человеком. И действительно им быть. Не мучить себя любовью и ненавистью». Лула вернулась обновленной, со следами слез на щеках. — Мы договорились не продолжать это дело. Она согласна на перемирие, — выпалила Лу, чуть ли не прыгая. — Представляешь? Я попросила у нее прощения, и она сказала, что давно меня простила. — Значит, ты вернулась к ней? — спросила «Стелла», выводя цифры на клочке бумаги. — Видимо, да, — выдохнула девушка с облегчением. — Наверное, это самый правильный исход. — Ты обижена на меня? — Луладджа подсела к ней и хотела взять ее за руку, но «Стелла» дала понять взглядом, что не хочет этого. — Конечно, нет. На что я могу обижаться? — На то, что я не с тобой. — Ты и не была со мной. — «Стелла» задумалась. — Как и я — с тобой. — Тогда что это было? — Как ты сама говорила, «возможность забыться». — С кем бы ты ни была, ты всегда будешь думать о ней… — сказала Лула после паузы. — Не знаю, кто это вынесет. Кто может принять тебя такой — любящей другую. — Я и не хочу, чтобы меня принимали. — Что же ты хочешь? Стелла Рамазанова посмотрела на потолок, лампы которого изучали болезненный свет, и выдала: «Хочу быть хорошим человеком». Лула замолчала, не зная, что же ей ответить на столь философскую сентенцию. Она была так счастлива, что чужое «болото» ее не трогало. Рамазанова это поняла, поэтому не наседала. Они были чужими друг другу людьми, поэтому наседать, что-либо требовать, да даже советовать — было глупо. — Тебе нужны деньги? — спросила ее Рамазанова, складывая кусочек бумаги. Лула не ответила, и Земфира сунула ей в карман несколько крупных купюр. — Это на первое время. Не смотри на меня так. Купи что-то, кроме кефира. — Ты прощаешься со мной? — А что я должна делать? — Может, не сегодня? — Ты хочешь, чтобы мы потрахались на прощание? — спросила Земфира с улыбкой. — Почему сразу «потрахались»? — вспылила девушка, хотя идея показалась ей заманчивой. — А что же тогда? — Рамазанова продолжала улыбаться. — Ну, не знаю… Я не хочу терять с тобой связь. — Мой номер у тебя есть. Ты всегда можешь позвонить. Но это не значит, что я его не поменяю. — Земфира встала и выкинула стаканчик в урну. — Зачем тебе быть хорошей? Ты же и так хорошая, — спросила Лула, провожая ее взглядом. — Другие так не считают, — ответила та, пожимая плечами. Заворачивая в сторону лифта, «Стелла» достала номер телефона, который она хотела дать Доре, «хорошему человеку». Дора увидела в ее руках клочок бумаги и улыбнулась, но «Стелла» сунула его обратно в карман и, не прощаясь, ушла.