Жара

Ожидая Лили, которая скрылась за невысоким заборчиком, Ульяна посмотрела на экран телефона: куча лайков, и ни одного сообщения от мамы. «Прочла, но не ответила. Должно быть, сердится», — подумала Добровская с тяжелым сердцем. Наверное, вернулась в номер и лежит сейчас, думает о своей нерадивой дочери; корит, конечно же, не ее, а себя — за то, что глядела во все глаза и недоглядела. Единственное, в чем Ульяна была уверена — мама ее умная женщина, поэтому не скажет о случившемся ни бабушке, ни папе. Потому что бабушка в качестве протеста может перестать брать на передержку кота, помимо того, что мама выйдет от нее с красными глазами и щеками и весь следующий вечер будет пить вино из резного бокала, не отвечая на звонки — ни на телефон, ни в дверь. А папа если не лишит их ежемесячной — круглой, с многочисленными нулями — выплаты, но пару ноликов все-таки урежет, а это Ульяна точно не переживет: она уже распределила несколько таких «донатов» заранее. Как известно, она хотела сапоги из последней коллекции, поездку в Корею и отдать долг Серене. О последнем инциденте она не рассказала бы никому даже под угрозой смерти — секреты должны быть у всех, а если тебе шестнадцать, то сокрытие становится твоим образом жизни. Лили вернулась с двумя велосипедами. Ульяна выпучила глаза. Не думала она, что они еще на велосипедах куда-то поедут, но закатывать сцену не решилась. Вдруг это чисто добрые намерения? — А какой из них твой? — спросила она, принимая «железного коня». Лили хмыкнула, проверяя шины нажатием. — Никакой. — Что? — Добровская открыла рот. — Ты вообще с ума сошла? — Чего ты на меня так смотришь, будто я воровка какая-нибудь? — Девушка выпрямилась. — Подруга дала мне ключ, сказала брать, когда хочу… Я оставила записку. Тебя это устроит? — Это странно… — Ульяна покосилась на дверь в заборчике. — У вас такие доверительные отношения? — Да мы сестры практически! — Лили уселась на велосипед. — Ты хотя бы проверь… Сиденье как? — То есть она дала тебе ключ? — Добровская продолжала допрос. — И вообще, почему ты ничего не сказала? Я думала, до этого места пешком можно дойти. — Ну ты смешная. — Лили покачала головой. — Я же сказала, что это за городом. — Она сделала акцент на последних словах. — Если мы пойдем пешком, то на месте будем уже к рассвету… — У меня нехорошее предчувствие. — Ульяна не решалась сесть на предназначенный ей велосипед. Внутри все трепетало: то ли от страха, то ли от холодного ветерка. — Из-за чего? — Добытчица скорчила гримасу, но Добровская этого не заметила, потому что продолжала смотреть на дом подруги Лили с темными окнами. — Из-за того, что мне доверяют? Тебе так доверяли когда-нибудь? — Я же на каблуках… Ты об этом подумала? — Брось! Тут ехать десять минут! А твои сапоги стоят столько, что, думаю, модельеры предусмотрели и то, что в них будут рассекать на велосипеде. — Лили нажала на педали и заскользила по шоссе. — Ну что, дрейфишь? Домашняя девочка! — Ну ты и сука, — проворчала Ульяна себе под нос и, сев на велосипед, оказавшийся в пору, поплелась за Лили, которая уже успела отъехать метров на сто. Наверное, она как всегда преувеличивает. Ну, бывают же друзья, которые могут делиться всем. Бывают? А если вместе выросли, то это уже практически родная кровь, семья. У нее вот нет таких подруг. С двоюродной сестрой они, конечно, дружат, но эта дружба — постольку-поскольку. Месяцами они не пишут друг другу, только «чекают» фотки в «инсте», «палят сторис», скрытые от взрослых, а потом как ни в чем не бывало едут куда-нибудь отдыхать, потому что папочки купили им тур. Мама звонила папе, начинала щебетать, мол, у них все расписано, ведь Ульяночке нужно купить то и то, и успокаивалась только тогда, когда папа — несколько таких бесед происходило в режиме громкой связи — говорил, что это не подарок на праздник, а просто желание побаловать любимых девочек. «А меня ты побаловать не хочешь?» — спрашивала мама, подкрашивая ресницы, и, заслышав по ту сторону невнятное мычанье, пускалась в заливистый смех. Папа редко понимал юмор мамы, разве что когда вливал в себя пару бокалов виски — с устатку. Как это называется? Ну, когда переживаешь больше, чем надо. Мама что-то такое упоминала, когда они записывали Ульяну к психологу. Слава Богу, психолог — типичная француженка — и мама — типичная русская — не сошлись характерами, и сеансы пришлось прикрыть. Тревожность, кажется… Мама говорила мадам Дюрсо, что вот, мол, у моей дочки повышенная тревожность, желание контролировать всех и вся, а дочка с прищуром смотрела на маму, думая: «А ты разве не такая? Мама, может, сначала в зеркало посмотришь?» Мадам Дюрсо долго кивала, переводила взгляд с дочери на мать, а с матери на дочь, и потом заявила, что сеансы придется проводить не только с дочкой, но и с мамой, на что мама открыла рот — от такого хамства. «Следовательно, сумма увеличивается. Вас же двое», — сказала мадам и произнесла такую сумму, от которой мама, воспитанная все-таки женщина, вскочила. Она прижимала к животу сумочку и тряслась, как маленькая собачонка — в желании разразиться самыми грязными ругательствами, конечно же, на русском, но француженка бы не оценила. Дюрсо приподняла брови, ожидая все что угодно от этой сумасшедшей русской, но мама взяла Ульяну за руку и молча вывела ее из пахнущего дорогими духами кабинета. «Надо выпить», — сказала русская после паузы, продолжая терзать ручку своей винтажной сумочки. И Ульяна кивала, скрывая улыбку — она надеялась, что затея с психологом с этого момента таки канет в небытие. И они шли в какое-нибудь кафе «а-ля рус», коих на сей местности было достаточно, где Ульяна кормилась борщом с сосисками и картофелем. «Я же не умею готовить, поэтому вот… Ешь», — говорила «маман», потягивая коньячок, который ей вдруг вздумалось заказать — вместо игристого. Добровская давилась, но ела — через пару дней мама уедет, и она снова будет на фастфуде, спиртном и сигаретах. Когда они поравнялись, Ульяна показала Лили язык и рванула вперед. Она, подгоняемая свежим ветром в спину, неслась по пустому шоссе, совсем позабыв, что на ней сапоги с огромными каблуками, будто те действительно были разработаны модельерами специально для таких сумасбродств. Завтра будет суета сует: возвращение блудной дочери, покаяние и плохо скрываемое похмелье, а пока что: влажный асфальт, низкие звезды и трепет в предвкушении наконец-то жаркого дня. Они уже давно выехали за черту города, проезжали коттеджи, стоявшие друг от друга на расстоянии врагов, но Лили все не останавливалась. Сначала Ульяна бесилась, что Лили плохо соображает, раз не может подсчитать, сколько потребуется времени на перемещение из точки «А» в точку «Б», но вскоре успокоилась — не каждый день ты, с хмелем в голове, несешься на скорости по совершенно пустой дороге, над которой сомкнулись многовековые деревья, разродившиеся молодыми листьями. Она даже жалела, что не может увидеть всего из-за темноты — фонарик велосипеда, светивший дрожащим светом, выхватывал только кусок пространства, остальное было скрыто в очертаниях. Лили свистнула, и Добровской пришлось вернуться. Они съезжали на проселочную дорогу. Ехать стало тяжелее, и девочки спрыгнули с «коней» и стали преодолевать остаток пути пешком. Ульяна наконец-то выдохнула. Она даже на эту наглую Лили смотрела с теплотой — как-никак она разделяет с ней этот прекрасный, полный безумия, вечер. — Мама точно ругать не будет? — прервала Лили тишину. — Может, перестанешь говорить, что я домашняя? — А что, не домашняя? — Мои родители живут в другой стране. В каком месте я домашняя? — не унималась Добровская. — Или у тебя не хватает прозорливости? — Чего? — Лили нахмурила брови, пытаясь вникнуть в значение книжного слова. Она заменила его на другое, общеупотребительное. — Проницательности, ты имеешь в виду? Ты книжек, что ли, перечитала? — Ты, видимо, хочешь вывести меня на эмоции… — Ульяна сжала кулаки. — Мне нравится тебя бесить. — Лили толкнула ее в плечо. — Ты такая смешная, когда злишься. Тебе сразу будто пять лет… Малышка такая. — Она приблизила друг к другу подушечки указательного и большого пальцев и сунула их под фонарик, чтобы Уля увидела. — Малышка? — Добровская качнула головой, взмахнув локонами. — Ты меня плохо знаешь. — Как и ты меня, — рассмеялась Лили и побежала, с трудом толкая тяжелый велосипед. Фонарик Улиного велосипеда осветил ее спину, и Лили, увидевшая вдали искомое, обернулась. Ульяна задержала дыхание — от красоты представшего перед ней кадра. И словно это не Лили, а богиня леса, вынужденная накинуть на себя джинсовку, чтобы не испугался вслед идущий. Иногда она ловила мир на выкрученной на всю кинематографичности и сразу начинала думать, что это мамины гены просятся наружу: нарисовать, сфотографировать или снять хотя бы короткометражку. Она спрашивала у мамы, видит ли она такое периодически, на что мама, с мягкой улыбкой, отвечала, что да, раньше подобное было вспышками, всплесками, но с годами стало увеличиваться в длине и вот она уже видит не мир, а фильм, без перерыва на рекламу — какую-нибудь откровенную пошлость. «Все в жизни искусство, даже то, как мы с тобой сейчас, растрепанные, болтаем», — сказала всеведущая мама и скрыла тот факт, что ее мысль схожа с мыслью другой прекрасной женщины — Хелены Бонем Картер. «То есть… — Ульяна пыталась взглянуть на них, сидящих на балконе с завтраком, разложенным на стеклянном столике, со стороны. — Если я вижу что-то, что меня потрясает, я вижу искусство, спрятанное в жизни?» Рената вытягивала ноги из-под халата и так же вытягивала фразу на прекрасном русском языке: «Почему сразу спрятанное? Искусство существует в нашей жизни повсеместно, оно никуда не прячется. Чего ему бояться? Графомана? Какого-нибудь пошляка? Оно даже наоборот… Прыгает на тебя из каждого угла. Ошарашивает, вдохновляет. Порой берет на мушку, чтобы быть реализованным твоими руками — дабы увидели другие…» И Ульяна отпивала из чашечки чая с мятой и бросала в рот ароматную малинку. — Ого! — Добровская подняла взгляд на дом, который был целью их путешествия. — Это сейчас не видно, какой он красивый. Вот рассветет, вообще ахнешь, — пояснила Лили, возившаяся с проволокой, соединяющей калитку с забором. — Надеюсь, его не охраняют? — Да кому он нужен… Ты что, дрейфишь? — Ты вообще тут была? — Я что, дура — идти туда, где ни разу не была? Мы с подругами тут на крыше периодически «чиллимся»… Вино, игрушки всякие… Сама понимаешь. — Понимаю, — кивнула Добровская, хотя так и не поняла, что это за игрушки такие. — Что, и крыша обустроена, да? Мы ведь не провалимся? — Увидишь. Лили пропустила ее вперед. Бросив велосипеды на траву, они включили фонарики на телефонах и пошли к задней стороне особняка. Ульяна посветила на окна и вверх. — Тут кто-то живет? — Давно заброшенный стоит… Не знаю, никак не продадут, что ли. Или хозяин умер. Не выясняла. В любом случае это нам на руку. — Лили нырнула куда-то вниз и загремела замком. Ульяна, услышав звук, похожий на грохот цепей, содрогнулась. — Слушай, может, пойдем отсюда? — прошептала она, оглядываясь. — Давай звезды просто в поле посмотрим. Зачем нам куда-то лезть? — Ты что, не понимаешь? Чем ты выше, тем звезды ближе… — Лили покачала головой и рассмеялась. — Тут замок просто наброшен. Даже возиться не надо. У тебя зарядки на телефоне хватит? — У меня аккумулятор с собой. — Отлично. Мы сначала в подвал, а потом на крышу. — Зачем нам в подвал? — Если я вскрою центральную дверь, это может вызвать подозрение… — У кого? — Ульяна развела руками. — Тут же никого нет! Нет ведь? — Господи, ну может же кто-нибудь мимо проехать и увидеть, а так незаметно… Причем тут открыто, а та дверь заколочена. Не доски же мне ломать. — Лили, не пугай меня. — Ты сама себя пугаешь. — Я думала, это будет обычная прогулка… — Это и есть обычная для меня прогулка… Если ты привыкла жарить маршмэллоу на заднем дворе дома своих друзей, то… — Лили пожала плечами и открыла дверь. — О, сыровато. Будь осторожна, может быть вода… Хотя у тебя такие каблуки. — Если я испорчу сапоги, мама меня убьет. — Тебя убьет самая красивая женщина в мире, Уля, — протянула подруга и рассмеялась. Ульяна улыбнулась — она была согласна с этим утверждением. В подвале действительно была вода. Уля передвигалась, преодолевая страх и отвращение к запаху сырости и паутине, которая висела везде оренбургскими платками. Ее успокаивало только то, что подвал когда-нибудь кончится и они таки поднимутся на эту чертову крышу, чтобы увидеть эти чертовы звезды. — Здесь была прачечная, — пояснила Лили, но легче Ульяне не стало. Она зажала нос и, собрав последние силы, сделала марш-бросок. Первый этаж был весь в пыли, но под слоем праха можно было разглядеть прежнее, аристократическое, убранство. Было ощущение, что прикоснешься к чему-нибудь и то сразу рассыплется. Лица на портретах были неразличимы за занавесями творения паучьих лапок. Люстра, сверкающая когда-то миллионами огней, была закрыта ветошью. Ульяна провела ладонью по столику и увидела яркий рисунок, как парень, играя на дудочке, соблазняет девушку, у которой практически вывалилась из лифа жаждущая ласки грудь. Добровская неслышно рассмеялась. Ступеньки поскрипывали, а рука, грязная от пыли, скользила по резным перилам. Поднимаясь, Уля не могла отвести глаз от люстры, спрятанной под ветошью. Направляя на нее луч своего фонарика, она все пыталась разглядеть за этой рваной тряпкой хоть искорку былого света, но стекла молчали. А ведь раньше здесь устраивались балы, а потом танцевальные вечера, где играл медленный джаз… На втором этаже люстра, свисавшая с потолка третьего, глухо звякнула. Ульяна, прижав к груди пыльную ладонь, вздрогнула. — Ты слышала? — Что? — Люстра… — Что люстра? — Зазвенела… — Как она может зазвенеть? — Лили обернулась и выставила вперед руку, чтобы фонарик не бил ей в глаза. — Не знаю. Я сама удивилась. Ты разве не слышала? — Я не выдумываю то, чего нет. — Я тоже не выдумываю. Я слышала! — Она не может чисто физически зазвенеть, Уля. — Значит, показалось. — Думаешь, тут есть привидения? — Лили скорчила гримасу. — У-у-у. Уля, мы тебя съедим! Ты такая сладкая! — Дура ты! — вспылила Добровская и, обогнав ее, пошла вперед. — Ну, на нее штукатурка могла упасть… — успокаивала ее Лили. — Но я все равно ничего не слышала. — Уши чистить надо. — Ой, какие мы сердитые… Бу-бу-бу. На третьем этаже располагались спальни, но Ульяна боялась в них даже заглядывать. Фраза про привидения ее до чертиков напугала. А вдруг она увидит белое лицо в зеркале? Жуть какая. Так и до инфаркта — в шестнадцать лет — недалеко. Но нет, она будет держать себя в руках. Ей — не пять лет, а привидений — не существует. Очередная выдумка, которой можно пугать людей с хорошим воображением. Мама тоже говорила, что призраки — это герои красивых историй, но потом так посмеивалась, многозначительно, что становилось не по себе. Выход на крышу был открыт, и Лили подняла люк без труда. Ульяна ахнула. На крыше был целый сад. — А кто их поливает? — Дождь. — Лили пожала плечами и провела ладонью по широким листьям высокого, тянущегося к звездам цветка. — Здесь так красиво… — Ульяна ходила меж цветов и не могла поверить, что все это не сон. — У меня даже слова кончились. — Здесь слова не нужны. Здесь надо смотреть. — Лили залезла по лесенке на самую высокую часть крыши, напоминающую постамент, и развела руки в стороны. — Смотри, сейчас у меня вырастут крылья… — Ты с ума сошла! — Иди сюда. Здесь места для двоих хватит. — Я не то что бы боюсь высоты… — начала Ульяна. — Но боюсь высоты, — закончила за нее Лили и захохотала. — Да иди, не бойся. Посидим, посмотрим на огни. — Оттуда видно Лондон? — Ну. Добровская махнула рукой и таки поднялась на это возвышение, скрывающее под собой крохотную дверь. Обернувшись, она открыла от неожиданности рот. Лондон мерцал вдали тысячами огней. Да какими тысячами — миллионами, наверное! И за одним из этих огоньков пряталась ее любимая мама. Мама, сердце которой кто только не разбивал. Сначала Земфира, потом вот она… Ульяна вцепилась верхними зубами в нижнюю губу, чтобы не заплакать — так ей было жалко этого доброго, милого, ласкового человечка. — Ты что, плачешь? — Лили заглянула ей в лицо. — С чего ты взяла? — Ульяна хлюпнула носом. — У тебя глаза на мокром месте… Блестят. — Это от восторга. — Что-то случилось? — Нет. Я просто чувствительная. В маму, — ответила Добровская и опустила голову. — Это ты из-за мамы, да? Она так и не ответила? — Я только сейчас поняла, как ей может быть больно. После того, как меня ранили в самое сердце. — Это ты об этом мудаке? — Да почему вы все решили, что он мудак? — Ульяна смахнула с щек слезы. — Да, на него вешаются девчонки, но они не просто так вешаются. Он действительно красив. Зря я его, конечно, ударила. Он же со мной общаться теперь перестанет… — Тебе нужно общение или любовь? — Мне нужна любовь, но, если ее нет, я согласна на общение. — У тебя гордость есть вообще? — Я не хочу терять связь… Я хочу стать модельером… — Ничего себе! — Лили наклонила голову. — Да, и мне нужны модели… Я бы хотела видеть его у себя на показе. — Отсутствием гордости ты тоже в маму пошла? — Наверное, в папу, — ответила Ульяна после недолго размышления. — Это не отсутствие гордости. Это обычные связи между людьми. Построенные на симпатии, дружбе, любви… Везде есть любовь, просто она разная и в разной концентрации. — И где у тебя он? — Кто? — Любовиметр. — Да ну тебя, — отмахнулась Ульяна и подняла глаза к звездам. Они уже таяли, растворялись в легкой дымке — близился рассвет. — И все равно… Спасибо тебе за этот вечер. Мне как-то легче стало, что ли. От всей этой красоты. — То есть я роли не играю? — Как это не играешь? Ты меня сюда привела… — Добровская замялась. — Ты хороший, интересный, веселый человек. — Значит, все-таки общение? — Лили отвернулась и стала дергать ногой. — М? — Да ничего… — Лили, я же дала тебе понять сразу… — Да ясно все. Я не обижаюсь. — Лили повернулась к ней. — Просто я порывистая. Еще наглая, наверное. Как ты говоришь, в маму пошла. — Можешь о ней рассказать? — О маме? — Да. — Ну-у-у, она спала с мужиками и рожала от них детей. — Значит, у тебя есть куча сестер и братьев? — Это единственный случай, когда детей забирали мужчины. Они находили себе женщин, нормальных… И в какой-то момент забирали детей. Меня, как видишь, не забрали. — Почему? — Добровская хотела взять ее за руку, но Лили скрестила руки на груди. — Папа умер. Наверное, не успел. По крайней мере, я хочу так думать. — У тебя удивительная семья… — Да какая семья… Мама и разные мужики. Я даже отчимами не могу их назвать. Контингент постоянно менялся. — Лили пожала плечами. — Но маму осуждать не могу. Детей она отдавала чистых и сытых. Неизвестно, что бы было, если бы их не забрали… Мама, наверное, не выдержала бы такой жизни. Она со мной-то намучилась… А я — с ней. Расскажешь про свою? — Тебе, наверное, все уже рассказали. — Добровская качнула головой. — Ну да, кое-что я уже знаю. — Мама очень сильно любит одного человека, и это не мой папа. И сейчас они, как бы сказать, в ссоре. В серьезной ссоре. Не той, когда бьют тарелки и расходятся по разным комнатам, а потом идут мириться. А в другой… Когда думаешь уже о продолжении личной жизни без того, кого любишь. Я не верю, что вот так быстро можно разлюбить. Почти пятнадцать лет любви просто так не проходят… Это же надо держаться за человека, как за родного. Как можно уйти от любви? Вот как? У меня в голове не укладывается. — Ну, у людей есть принципы. И некоторые из этих принципов выше любви. — Я люблю их обеих, очень сильно люблю, но также хочу, чтобы они были счастливы. Но в последнее время они были… В напряженных отношениях, так скажем. Счастья стало меньше почему-то. — Добровская глубоко вздохнула. — Да, меньше — счастья, больше — обязанностей. — Мне кажется, любовь никуда не уходит, просто прячется… Услышав ответ Лили, Ульяна вспомнила вопрос, который она задала матери, там, на балконе в Париже. Если искусство не прячется, а присутствует в нашей жизни повсеместно, то возможно, и любовь не прячется. Она всегда есть, просто в какой-то момент на передний план выходят совсем другие, второстепенные, герои, возомнившие себя главными — составляющие суеты. И не познаешь значение того, кто рядом, пока не потеряешь. Но уже поздно. Добровская подняла глаза на продолжающие бледнеть звезды и заметила самолет, мигающий, словно маяк: красный, белый, зеленый. Она вспомнила, как они летели сюда. Мама смотрела в окно, кусая губы, а там, сверху и снизу, мерцали огоньки, говорящие о жизни всюду. И Ульяне хотелось что-то такое сказать ей, чтобы обязательно утешило. Что они сейчас прилетят, выпьют чаю и лягут в мягкую, как сугроб, постель. Но она не хотела нарушать тишину, которая образовалась на какое-то время — говорливые соседи наконец-то уснули. Знали ли они, что все так повернется. Что мама окажется в тюрьме, а Земфира отправится в «романтический трип». Что она, Ульяна, будет сидеть на крыше старинного особняка, в котором — от тоски по балам — звенит люстра. — Кто-то идет… — Лили встала на четвереньки и пригнулась. — Слышишь? — Ты же сказала, сюда никто не ходит! — прошептала Добровская, которую затошнило от страха. — Сюда действительно никто не ходит! — Кто здесь? — спросил мужчина в форме, подсвечивая углы фонариком. — Нам крышка… — Ульяна закрыла лицо руками. — Нас арестуют! — Никто нас не арестует… Не говори ерунды, — прошептала Лили и попыталась слезть, но нога соскользнула с лесенки и она полетела вниз. Мужчина, услышав грохот, ринулся к ним. — Беги! Чего ты сидишь?! Слышишь?! Ульяна в два счета спрыгнула с возвышения и побежала в обратную от мужчины сторону. Она неслась с колотящимися от испуга сердцем и молила Бога, чтобы в конце была дверь. Мужчина — либо охранник, либо полицейский — гнался за ней. Струя его фонарика била ей в спину. Он что-то кричал, но она не могла разобрать, что именно — из-за гула в ушах. На той стороне крыши дверь действительно была. Да, сейчас она нырнет в проем и скроется в одной из спален. Придется таки залезть под кровать, но кто сейчас думает о крысах или подобной жути? Ульяна скакнула на лестницу и захлопнула за собой крышку, чтобы у мужчины было препятствие. Она хотела спрыгнуть вниз, но побоялась — как-никак два человеческих роста. Поставила ногу на ступеньку, как почувствовала холод, будто во всем доме открыли окна. Гигантская люстра качнулась и зазвенела, а на ее плечи легли ледяные руки в перстнях, и Ульяна завопила, закрыв руками рот. Нога со ступеньки сорвалась, и Добровская — ни жива, ни мертва — полетела вниз, на пыльный, со следами крысиных лапок, пол.