Жара

Ульяна положила телефон на кровать. Следователь приподнял брови, ожидая хоть какого-нибудь комментария, но Добровская, выбитая из колеи происходящим, молчала. Единственное, что ей сейчас хотелось — это рыдать. — Извините, я ничего не понял, — начал мужчина. — Ваши родители приедут? — У меня в этой стране только мама, — выдохнула девушка и смахнула левой рукой слезы с раскрасневшихся щек. — Ну, и ее жена. Она ведь считается родителем? — Конечно, — кивнул следователь. — Они вместе приедут? — Без понятия. — Ульяна замотала головой. К горлу подступили еще одни слезы, уже сотые за это утро. Будут ли они когда-нибудь вместе? Вместе — как прежде? Танцевать на балконе под Агузарову, сбрасывать — мамина привычка — гостиничные пепельницы, смотреть на осколки, которые, по счастливой случайности, лежали возле клумб, а не на плешивой голове какого-нибудь шотландца. Рената уже представила, как падает замертво неприветливый сосед — рыжий карапуз лет шестидесяти с очочками на обгоревшем носу. Он был единственным, кто не смотрел на нее с восхищением, когда все мужчины и женщины сворачивали головы — на странную женщину, у которой вместо рук были крылья. Она взмахивала ими каждый раз, когда говорила о высоком, а это было почти всегда, и если прищуриться, можно было заметить, как острые носы туфлей приподнимаются от мягкого — после уборки моющим пылесосом — пола. Заземляла ее Земфира, с презрением фыркающая: «Да ну его на хуй». Рената оборачивалась: «Зе, тут же люди…» «Они все равно ничего не понимают», — отмахивалась Зе, и в этот самый момент мимо проходили русские, обсуждающие, сколько они сегодня потратили и почему все так дорого. Все русские, которых они встречали, говорили о деньгах. Некоторым Земфира даже махала, но они ее не узнавали — так были заняты подсчетом расходов. Ульяна плелась сзади, рассматривая фигуры своих матерей: строгую, тонкую и прямую спину Ре и сгорбленную, расслабленную и мальчишескую спину ее вечного соратника — Зе. Как только они выйдут на тропинку, где никого не будет, ни шотландцев, ни англичан, Ре расслабится, сгорбится, перестанет благоговейно семенить и увеличит шаг до типичного русского, и Уля поймет, что между «соратниками» гораздо больше сходства, чем различий. — Я оставлю вам телефон. Позвоните, когда ваша мама, то есть мамы — приедут. Не могу больше ждать, извините. — Мужчина положил на прикроватный столик визитку, на которой Ульяна успела прочитать «Ален Росс». Добровская натянула улыбку и кивнула, проявляя участие. — Не переживайте. Мы во всем разберемся. — На самом деле это такая нелепица, — прошептала Уля, рассматривая на шину, сковывающую ее средний палец. Надо же было так упасть, чтобы сломать именно тот палец, который показывает всем известный жест. Еще и на правой руке. Она вспомнила, как уже в машине скорой он посинел и опух. «Его же не ампутируют? Нет? — спрашивала она фельдшера, который доставал все необходимое для оказания помощи. — Почему он такой большой?» «Никогда в баскетбол не играли? — парень улыбнулся. — Очень распространенное явление…» «Я в американский футбол играю», — проворчала Ульяна и перевела взгляд на забинтованную лодыжку. «Забудьте о нем на ближайшие месяцы, — радостно сообщил фельдшер, нажал пальцами на повязку, и Добровская вскрикнула. — Однозначно». Когда следователь ушел, Ульяна дала волю чувствам и захныкала. Казалось, что она потеряла все. Возможность играть в футбол. Блистать на вечеринках. Даже если отец подарит ей те самые сапоги, которые мама успела прозвать «сапогами-скороходами», она не сможет их надеть — повязка будет мешать, вдобавок каблучищи огромные, так и до второго растяжения недалеко. Странную любовь — да и любовь ли? — к Эйвану. И теперь она уже точно его не простит — он оскорбил самого важного человека в ее жизни, маму. Потеряла — первые шаги дружбы с Лили, оказавшейся мошенницей. Следователь сообщил, что владельцы дома, откуда Лили взяла велосипеды, не давали разрешения на их использование, и что дом, в который они вчера проникли, был под охраной. Она уже и Карин написала — чтобы узнать номер телефон сбежавшей. Телефон молчал, последняя фотография в «инстаграме» датировалась февралем этого года, и Карин подтвердила, что Лили редко заходит в соцсети и мессенджеры. «Потому что ты ее сталкеришь, блять», — хотела написать разозленная Добровская, но не стала — сейчас ей Карин нужна была как никогда. На «фейсбуке» тоже тишина — только отмеченные фотки, где Лили Джеймс всегда высовывала язык. Словно знала, что всех, с кем она свяжется, надует. А поехать к ней домой она не могла. Во-первых, велика была вероятность, что та из дома благополучно свалила — захватив зубную щетку и трусы. Во-вторых, с костылем передвигаться по Лондону — не то, о чем она всю жизнь мечтала. И хоть это не Москва, где возможности для людей с ограниченными возможностями ограничены, а цивилизованный Лондон, где всюду работали помощники из социальных служб, ковылять по улицам с костылем и в грязной одежде она не собиралась — на нее даже лондонцы смотрели бы с осуждением. Она была похожа на проститутку, которой клиент вместо обещанных денег сломал палец, — Добровская пару раз встречала таких. Она так злилась на Лили, на то, что она втянула ее в подсудное дело, что готова была выдрать — с особым наслаждением — несколько ее сережек. Начала бы, пожалуй, с носа. Но самое главное, что она потеряла — это любовь ее прекрасной мамы. Ульяна вспомнила, как та смотрела на нее, когда садилась в такси. Любви в этом взгляде не было — там было типичное материнское сожаление: «Кого я, черт возьми, воспитала?» И презрительный оскал — «Еще и врет собственной матери!» А сейчас она вдобавок узнает, что ее промышляющая враньем дочь связывается с сомнительными личностями, ворует велосипеды и проникает на территорию охраняемого объекта. Если родители Эйвана сообщат директору (они учились вместе) о драке, то еще и то, что врушка пускает в ход кулаки, когда можно поговорить по-человечески — через рот. И не видать ей ни Азии, ни сапогов-скороходов. От этого Добровская завыла еще громче. Да какие там скороходы, когда мама с Земфирой собираются разводиться! Вот о чем она должна плакать, а не о каких-то там шмотках (хоть и за тысячи евро)! Она даже представить не могла, как мама будет жить без Земфиры. Господи, как? Они уже целую вечность вместе. Ульяна с малых лет помнит, как Земфира заменяла мать, когда та была на спектаклях-съемках-гастролях. Забирала ее из детского сада, кормила конфетами, которые бабушка прятала, «чтобы у ребенка диабета не было», водила на карусели, давала ей трогать все без исключений — клавиши, гитары, пластинки, языком не цокала, как это делала строгая бабушка. Однажды они играли у мамы в мячик и разбили старинную люстру — снесли лампочку и несколько висюлек, расколовшихся от встречи со стеклянным столиком, который оказался пуленепробиваемым, так как был сделан в СССР. «Я вырвала эту люстру у столетней француженки. Мы чуть не подрались, — вздохнула мать, рассматривающая прореху в хрустальных «зубах». — Одна такая висюлька стоит как ужин в лучшем московском ресторане». «Московском же, не парижском», — пошутила Земфира. «Мама, мы как лаз поделку делали. Можно я возьму эти стеклыфки? — малышка бросила на остатки хрусталя алчный взгляд. — Мне нлавится, как они блестят! Ну мама!» «Эти стеклышки — лучший богемский хрусталь, — не унималась прекрасная мама, с горечью смотрящая на осколки. Хотя идея ей нравилась — это была бы самая гламурная поделка в детском саду. — А что вы такое тут делали?» «В мяч иглали, — выпалила Ульяна и, кряхтя, вытащила из-под стола красный резиновый мячик. — Зе показывала, как надо блосать». «Блосать, значит? Ясненько. — Литвинова перевела взгляд на Рамазанову, отводившую глаза. — И что, научила?» «Да! Смотли!» — Уля замахнулась, мяч вылетел из ее крохотных ручек и бросился к пострадавшей люстре. «И с кем она теперь будет? Хотя — зачем ей кто-то после такого человека, как Земфира? Зачем кого-то обязательно находить? — Ульяна вытащила из коробки салфетку и с трудом высморкалась: левой рукой это делать было неудобно. «С кем? С Градовой?» — продолжала она свою мысль. Градова — первый человек, на которого мама обратила внимание после того, как они с Земфирой расстались. Нет, она ничего не имела против Ксении, лишь бы маме было с ней хорошо, но что выходит — известная актриса (режиссер, сценарист и прочее) и какой-то там адвокат? Однозначно, они были разного уровня. И известность для неизвестного — то еще испытание. Выдержит ли его Градова? Хотя нет, она слишком далеко смотрит, надо попридержать коней. Возможно, это просто флирт, который мама раздает — всем, кто хоть как-то ей в будущем пригодился бы — сверх меры. Земфира не раз ее в этом упрекала. Возможно, не свыклась, но замолчала, потому что наставлять ту, которая жаждет всеобщего обожания (несмотря на все мешки, которые она носит), бесполезно. Уля догадывалась, что Земфира и тут ее понимала: она сама пряталась за черными очками, избегала поклонников, дежурящих у ее подъезда, а некоторым даже угрожала «башку отвинтить», если их еще раз увидит, а потом как ни в чем не бывало выходила на сцену «Олимпийского» и говорила, как она счастлива видеть это — тысячи мерцающих сердец: «Вы — мои, а я — ваша». Еще и у Земфиры — «новый виток в личной жизни». Странно, конечно, такое слышать — от мамы, которая любила Земфиру больше жизни. Иногда Ульяне казалось, что эта любовь даже сильнее любви к дочери, но она была на это согласна. «Ты моя плоть и кровь», — говорила мама, прижимая ее белокурую голову к груди, а Ульяне так и хотелось ответить: «А Земфира — твой соулмейт». Но начались бы расспросы — мама не разбиралась в «молодежных словечках». «Я в ваших интернетах не сижу», — говорила Рената Муратовна, задирая подбородок, а потом Ульяна ловила ее на просмотре какого-нибудь «Дудя» или чтении очередного текста, который сочинили поклонники про нее и Земфиру, а на столе стояла огромная миска с «вредными хрустяшками»: «родная, что ты за гадость тут ешь, съешь лучше яблочко», ага. Добровская качала головой — эта женщина была неисправима. Она не осуждала ее, потому что знала — мама всего лишь хочет быть для нее лучшей. Только вот дочь ее — не лучшая. — Господи, Уля! — вскрикнула Литвинова, взмахнув руками-крыльями, и метнулась к дочери, чтобы заключить ее в объятья. — Родная моя, как ты? — Она посмотрела на бинты и прикрыла рот ладонью. — Тебя сшибла машина? — Мама, я так виновата… — выговаривала девочка сквозь рыдания. — Мамочка, прости меня. Я такая плохая. Ты даже не представляешь, какая я плохая. — Я убью этого ублюдка, — процедила сквозь зубы мать и, вернувшись к сочувствию, прижала левую руку дочери к губам. — Это не машина… — Ульяна из-за горьких рыданий не могла пуститься в объяснения. — Мамочка, прости меня. Мне так стыдно. — Ты о сигарете и алкоголе? — Литвинова отмахнулась. — Я уже забыла… Но мы все равно с тобой об этом поговорим. — Она наставила на нее палец. — Врать нехорошо. — Что сказал следователь? — вмешалась в разговор Градова, и Ульяна заметила, что мама пришла не одна. Добровская закусила губу: а что, если все ее опасения — это женская интуиция? — Это такая история… — Уля протянула матери салфетку, потому что та тоже успела порыдать. — Долгая и неприятная. — Поэтому я здесь, — пояснила Ксения, улыбнувшись. Рената — видимо, представив, что ее дочь может о них с Градовой подумать — замешкалась, и Ульяна заметила этот бегающий, суетливый, с примесью стыда взгляд. — Даже не знаю, с чего начать… — Добровская с дрожью вздохнула. — Наверное, с того, что я инвалид. Никакого теперь футбола. — Ничего страшного. Я всегда говорила, что это мужская игра. И что бегать в лосинах и толкаться тебе не идет. — А что для тебя женская игра? В пуантах скакать? — Уля нахмурилась. — Да я даже пуанты не смогу надеть. Моя лодыжка размером с дом! — Не преувеличивай. Доктор — очень симпатичный мужчина, кстати — сказал, что у тебя растяжение, которое скоро пройдет, надо только соблюдать режим. — Рената погладила дочь по забинтованной руке. — Господи, Уля… Как тебя угораздило? Ты же такая осторожная девочка! Аккуратная! Вспомнив, как они с Земфирой разбили люстру, Ульяна улыбнулась. Вот уж чего, а аккуратной она никогда не была. — Я упала с лестницы… — О! — Брови Литвиновой метнулись вверх. — В доме, куда мы пробрались незаконно. — Что? — А глаза распахнулись. — А приехали мы на велосипедах, которые украли. — Господи Иисусе! — Рената схватилась за сердце. — Теперь ты знаешь все. — Добровская съежилась, ожидая словесной оплеухи. — А еще я ударила Эйвана… Боюсь, я сломала ему нос. — Уля! — Литвинова вскочила. — Господи Боже! И все в один день?! — Да. — Уля опустила глаза. — Ты что, пьяная была? — Ну, не так, чтобы… Немного. — Ты слышала? — Рената повернулась к Градовой. — И ты это называешь «девочка повзрослела»? — Мам, мне стыдно… — проскрипела дочь. — Слышать ничего не хочу! — Литвинова положила руки на пояс и замотала головой. — Моя дочь — уголовница. Всегда об этом мечтала! — Да не уголовница я! — Она не уголовница, — вторила Ульяне Градова. Она взяла Ренату за локоть и повернула к себе. — Давай лучше узнаем подробности, чем вот так. С места в карьер. — Я против насилия в семье, но руки так и чешутся… — прошептала разъяренная Литвинова. — А если Лёня узнает? Когда Ульяна ногу сломала, он мне всю душу вытряс. — Давай узнаем детали, — продолжала настаивать Ксения. — И будем думать не о Лёне, а о том, кто нуждается в поддержке — об Ульяне. И не называй ее, пожалуйста, уголовницей. Ты же не хочешь, чтобы у девочки еще и психологическая травма была. Ульяна прищурилась, рассматривая, как ее мать льнет к своей новой подруге. Девяносто девять очков Гриффиндору — они все-таки переспали (одно — на случай, если ограничились поцелуем). Добровская прислушалась к себе: с одной стороны, ей было неприятно, что ее мать настолько доступна — судя по всему, Градовой соблазнить ее не составило особого труда; с другой стороны, ей было приятно, что мама, периодически ноющая, что она старуха («Я не могу так быстро бежать! Я уже стара!»), на самом деле не старуха, а чертовски привлекательная женщина — раз другие женщины спят и видят, как затащить ее в постель. Чего уж говорить о мужчинах — те даже шанса не имеют, поэтому ублажают себя фантазиями. — А вы где были? — Мы? — Рената обернулась. — Когда? — Вчера. — Мы… — Она подняла глаза к потолку. — Ксения, где мы были? — Спасали одну… Не могу сказать, хорошую… Очень странную женщину. — Градова поджала губы. — И как? Спасли? — Ульяна прищурилась. — Не щурься — морщины будут. — Мать наставила на нее палец. — Ботокс вколю, — отрезала дочь. — Нет, ты слышала? — Литвинова дернула плечами. — И у кого ты денег на ботокс возьмешь, а? — Девочки, хватит, — остановила их Градова. — Мы забыли, зачем мы здесь. — Я инвалид! — Ульяна помахала забинтованной рукой. — У меня сейчас недостаток сочувствия. Я очень зла. — Оправдывала себя Рената — перед собой же. — Но мне тоже очень стыдно. За то, что я нерадивая мать. За то, что недосмотрела. — Мне скоро восемнадцать. Зачем за мной смотреть? — Шли его на хуй. — За ширму зашла Земфира, разговаривающая по телефону. — Как дела, кот? — Она опустила взгляд на бинты. — М-да, хуево. Хочешь, мы ему позвоночник сломаем? — Почему вы все решили, что меня сбила машина? — Уля развела руками. — Она с лестницы упала, — пояснила Рената, которая постепенно приходила в себя. — Ты что, пила? — Земфира нахмурилась, продолжая кивать на то, что ей говорили по телефону. — Немного выпила. Банку пива. — Это действительно немного, — согласилась Рамазанова и отвернулась. — Ты что, не понял, что он хуесос? — Подожди, ты знала, что она выпивает? — Литвинова схватила ее за рукав. — И ничего мне не сказала? — То, что ты первый раз попробовала алкоголь в двадцать, не говорит о том, что так должны делать все, — проворчала Земфира, пытаясь увернуться от ее сверлящего взгляда. — Да, и контракт тоже. У тебя же золотая башка. Как ты повелся? — Поверить не могу! — Рената взмахнула руками. — Одна я ничего не знала. Я что, слепая? — Ты хочешь думать, что я идеальный ребенок. А я обычный человек. Со своими слабостями. — Слабость — это красть велосипед?! — Литвинова снова свирипела. — Ты спиздила велик? — Рамазанова разулыбалась. — Нихуя себе! А я все думала, когда ты уйдешь в отрыв… Все-таки гены взяли свое! — Ты на меня намекаешь? — Рената открыла рот. — Ты на меня намекаешь, что ли? Земфира! — Я по телефону разговариваю. — Земфира кивнула на трубку. — Не видишь? Да… Да я бы руки ему не подала… Ну и что, что в суд… Кто из нас не ходил в суд? Ты вообще такого человека видел? У нас уже десятилетние по судам ходят… Потому что батя соседа табуреткой прибил! — Сразу говорю! Я была не одна, а с девочкой… — С девочкой она была. — Рената схватилась за спинку кровати. — Подожди… С какой еще девочкой? — Твоя дочь лесбиянка, — сообщила ей на ухо Земфира и на всякий случай отбежала. — Лес… Кто? — Литвинова в сотый раз схватилась за сердце. Градова подавила улыбку. — Не лесбиянка я. И не уголовница. Может, вы успокоитесь и выслушаете? — Ладно, я тут занята… — Земфира переложила телефон к другому уху. — Уля велик спиздила, представляешь? — Да не пиздила я ничего! — завопила Добровская. — Уля! — гаркнула мать. — Говорит, что с девочкой была… Ага… — Господи… — Девушка закрыла лицо руками. — Ладно. Пока. Я позвоню еще. — Рамазанова сунула телефон в карман. — Что? — Я не лесбиянка! — крикнула Ульяна, и в комнате воцарилась тишина. Градова прикрыла рот ладонью, чтобы не заржать. Рената с облегчением выдохнула: «Ну, тут хотя бы повезло. Внуки — будут». — Что, уже и пошутить нельзя? — Земфира присела к ней на кровать. — Больно было, да? — Немного. Я в шоке была. — Добровская взяла визитку со столика. — Наверное, надо следователю позвонить. Я не хочу здесь еще одни сутки оставаться. Разберемся, и дело с концом. — Какие сутки? Мы сегодня же увезем тебя в отель! А завтра… — Литвинова опустила взгляд на глубокое декольте дочери, усыпанное блестками, и оборвала спич на полуслове. — Ты что, ходила так по Лондону? — Господи, мама… Так вся молодежь ходит! — И что на тебе еще было? — Ну, чулки. — Чулки?! — Ну да, в сеточку. Они разорвались — пришлось выкинуть. — А что тебя не устраивает? — Рамазанова обернулась. — У твоей дочери есть грудь… Что ее теперь, скрывать, как это делаешь ты? — Ничего я не скрываю! — выпалила Литвинова. — Да и вообще… Зачем ее показывать — всем и каждому? — Действительно, — с иронией кивала Земфира, вспоминая все откровенные фотосессии жены. Которые она, то ли к сожалению, то ли к счастью, знала наизусть. — Если ты сейчас о тех фотосессиях, то мне нужны были деньги… — «Я была юна, мне нужны были деньги», — продолжала кивать Рамазанова. — Ну что, я позвонила, — вклинилась в разговор Градова. — Сказал, что сейчас занят. — На этом моменте Добровская воспрянула духом: есть время собраться с мыслями. — Приедет ближе к вечеру. — А сейчас я, наверное, должна все рассказать. — Добровская заерзала. — Чтобы услышанное на допросе не повергло вас в шок. — Я уже в шоке, — пояснила свое состояние ее мать. — Очень жалею, что здесь нет автомата по продаже водки. — Я бы тоже не отказалась, — согласилась с ней Земфира, рассматривающая строение шины на среднем пальце Ули. Ее бил озноб, но она из последних сил старалась держаться. Занимала себя чем угодно — лишь бы не выпадать из реальности. Думать о вчерашнем не хотелось — так же, как и о том, что эти две, стоящие за спиной, судя по всему, провели бурную ночь. А главное — что она спала и с первой, и со второй. Нет, уж лучше занимательная шина — вершина медицинской науки! — Там, на вечеринке, я поссорилась с Эйваном. — Подожди, это тот смазливый мальчик? — Да. — Уля опустила глаза. — Мы… — Что? — Рената вцепилась в спинку кровати и завращала глазами. — Что? Давай добей меня! Целовались? — Больше. — Что может быть больше? Целовались взасос? — Мы… Я не могу это вот так сказать… — Нет, Уля. Только не это… Господи, нет. Я этого не переживу. — Да, мама. Да. — Вы принимали наркотики?! — взвыла Литвинова. — Да нет. Боже упаси! — Ульяна рассмеялась. — Мы… Ну… Мы были в отношениях. Любовных. — И что? — Ну… И… — Да переспали они, — не выдержала Земфира. — Что? — Ноги Литвиновой подкосились. Она держалась за металлическую спинку, как за последнюю соломинку. — Это… Правда? — Да. Теперь моя совесть чиста. — А вот теперь мне точно нужна водка… Здесь же должен быть спирт? Это же больница! — Кто тебе его даст? — Рамазанова осмотрелась. — Это же Лондон, а не Мытищи! — Я не могу, не могу. Слишком много для одного дня. — Рената подняла побелевшие от крепкой хватки руки и вышла за пределы огороженного ширмой пространства. — Не могу, не могу. Нет. Градова пошла за ней. Земфира осталась с Улей. — Давай присядем. — Ксения взяла ее за руку. — Я… Я… — Рената хватала ртом воздух. — Этого быть не может. — Почему? Ей скоро восемнадцать. — Мой первый секс случился в двадцать… — И что? — Градова дернула плечами. — У всех все по-разному. Кто-то с четырнадцати начинает. — Боже упаси! Они же дети! — Твоя дочь давно не ребенок. — Она навсегда останется моим ребенком, — огрызнулась Литвинова и отвернулась. Голова, как и сердце, раскалывалась. Она поверить не могла, что ее крохотная девочка, ее белокурая малышка, разделась и… Даже думать страшно! — Только не вини себя. Пожалуйста. — Кто сказал, что я себя виню? — Рената развернулась. — Я виню того, кто снял штаны, неужели ты не понимаешь? — Насколько я поняла, это был секс по обоюдному согласию. Никто никого не насиловал. Прими тот факт, что у девушек есть сексуальное желание. Она такая же, как и мы. Она женщина, просто юная. — Надеюсь, они предохранялись. Беременности в шестнадцать я не переживу. — Уверена, Ульяна все сделала правильно. — Даже я делала все неправильно! — Литвинова сжала губы в ниточку. Первый раз она всегда вспоминала с отвращением. Впрочем, не только первый. — Ты не образец, — ответила Ксения и поймала на себе недоумевающий взгляд. — Я в том смысле, что все мы уникальны. Хоть мы и женщины, у нас разные познания. Разный уровень решительности. — Как оказалось, я свою дочь совсем не знаю. — Рената села на пластиковый стул и хотела закурить, но ей указали на табличку, что курить запрещено. — Да блять… — Пойдем на улицу. Это надо переварить. Даже мне. — Ну, хоть по любви. Не с первым встречным, — успокаивала себя Литвинова, пока они ехали в лифте. — И не с девочкой. — Думаешь, с мальчиком лучше? С девочкой хотя бы не залетишь. — С девочкой сложно, — выдохнула Литвинова, вспоминая собственный опыт. — У меня никогда не было здоровых отношений. Чтобы без слез, без боли. Я всегда уходила в крови. Ну, как уходила — уползала. С ножом в сердце. — Рената вспомнила, что у Градовой даже есть иллюстрация к этому разговору — шрам на груди. Как камни с горы, посыпались кадры со вчерашней ночи, и она тряхнула головой, прогоняя наваждение. — Неужели ты сама никогда этот нож не втыкала? Они вышли на улицу и закурили. — Да, я была жестока. — Литвинова сделала глубокую затяжку. — Не знаю, изменилась ли я с тех пор. Мне кажется, стала более мягкой. После рождения Ули. Я тогда от каждой брошенной собачки плакала — мне казалось, что это я, такая голодная и тощая, бегаю. Представляла, что эту собачку любили, спала она в тепле и ела досыта, а потом потерялась. И вот она бегает, заглядывает каждому в глаза, спрашивая: «Ты? Не ты?» С таким же взглядом мы ходим и ищем того, кто нам предназначен. — Ты? — спросила ее Градова, прищурившись. — Что? — Ты жестока? Никогда не подумала бы… — Когда надо быть жестокой, я жестока. Например, на работе. Если бы не жестокость, я бросила бы свой первый фильм на середине. — Такие сложные съемки? — Да не съемки. — Рената выдохнула струйку дыма. — Люди. — Втыкала ножи, значит? — Ксения сбросила пепел и осмотрелась. Она впервые заметила, что на улице потеплело. Пели птички, пригревало солнышко. В коротких юбках ходили женщины. — И ножи, и вилки. — Литвинова задумчиво посмотрела вдаль. Совсем скоро она вернется в Москву и все встанет на свои места, да какой там встанет, если она кота видит два раза в неделю — все это время она бегает то по съемкам, то мероприятиям, большая часть которых ей претит, но договор значит договор — она никогда не являлась на рауты pro bono. «А если вы еще и фоточку в своем инстаграмчике выложите…» — лила мед девушка перекачанными губами, и Рената, никогда с «пластикой» не перебарщивающая, кривила свои — вполне «натюрэль» — губы. Поэтому кота забрала мама. Пришла, прижала его к груди и сообщила, что у котов тоже бывает анорексия. «Мама, ты видела эти щеки? — смеялась Литвинова, но соглашалась: Ладно. Но на следующей неделе я его заберу. Ты же не хочешь, чтобы я в одну из холодный ночей замерзла…» Алиса Михайловна уже было открыла рот, чтобы съязвить, что греть должен муж, а не кот, но промолчала. У ее дочери не было мужа. — Я не буду винить тебя, когда мы расстанемся, — тихо произнесла Градова после паузы. — Просто хочу, чтобы ты это знала. — Винить? — Рената нахмурилась. — Прости, что затрагиваю эту тему, но я должна когда-нибудь это сказать. Сейчас мы одни. Неизвестно, когда еще предоставится такая возможность. — Ксения… — Литвинова хотела взять ее за руку, но Ксения отстранилась, как от стены огня. — Я прекрасно знаю, что ты не останешься со мной. Что ты вернешься… — Я сама ничего не знаю. Как ты можешь утверждать? — Со мной никогда не остаются. — Градова замотала головой и подняла глаза к небу, словно ждала от него поддержки. — Такой уж я человек. Не знаю, что это. Карма, что ли. — А как же… — Рената оборвала себя на полуслове. Она знала о существовании девушки, с которой у Ксении были отношения, но говорить о ней открыто не хотела. Как-никак они с Градовой не встречались, поэтому она не могла предъявлять претензии. Это не тот момент, когда можно выставить дуло пальца и заявить: «Я знаю, что ты несвободна! Хватит мне врать!» — Я уверена, в твоей жизни были женщины, которые хотели прожить с тобой жизнь. — Какой в этом смысл, если я не хочу жить эту жизнь с ними? «А с кем хочешь?» — хотела спросить Литвинова, но была велика вероятность получить ответ: «С тобой». Борясь с накатившим волнением, она закрыла глаза. Она все еще не понимала, почему ее так тянет к этой лгунье и отчаянной хамке. И внешне ничего примечательного — даже не брюнетка, на которых она западала. Что-то она такое рядом чувствовала, что не могла — как писатель — обозначить. Ловила, а слова — все не то, не то — утекали. Отсутствие страха? Одновременное желание жить и не жить? Никто так не заявляют о жажде жизни, как те, кто хотят из этой жизни уйти. — Мне больно это говорить, но… — Градова прильнула губами к фильтру, и Рената заметила, что у той дрожат руки. — Ты вернешься к Земфире. Не спорь со мной, пожалуйста. Мне каждое слово дается с трудом. Ты вернешься к Земфире, она тебя простит, вы заживете той же самой жизнью, что жили до. Ульяна будет рада видеть вас вместе. Да и не только Ульяна. Все будут рады. За вами же целая страна следит. — Ты плохо меня знаешь, — фыркнула богиня, сбрасывая пепел. — Неужели не возвращалась? — Ксения посмотрела на нее глазами, полными слез. Единственное, что она хотела сейчас — чтобы Литвинова согласилась со всеми ее словами, признала, что брак важнее, чем какая-то там интрижка. «А что буду делать я? Я тоже вернусь?» — спрашивала себя Ксения и не находила ответа. Марина исполняла все ее желания, буквально в рот ей смотрела, но разве за это держатся? Держатся — за любовь. Свою. «Наверное», — предположила Градова, сражающаяся с рыданиями, рвущимися из раненой груди. Держалась ли она за Светлану? Держалась, а что толку… Интересно, где она сейчас, на кого похожи детишки? Девочка, наверное, такая же сероглазая… — Возвращалась, — выдохнула Литвинова. Большая часть таких «возвращений» была окрашена стыдом за себя ТАКУЮ. Она просто волочилась за Земфирой, принимая все ее обвинения. «Это камень на моей шее, я иду с ним на дно, но я люблю этот камень и жить без него не могу», — вспоминала она слова Раневской из «Вишневого сада» и в очередной раз поражалась: так это было похоже на ее жизнь. — Так что давай на этом и закончим. — Думаешь, все так просто? — Литвинова бросила окурок на порог и раздавила его кроссовкой. — Думаешь, так легко — обратиться к старому сценарию? Достать его с полки, протереть пыль и снять этот фильм еще раз? Фильм, который всегда выходит по-разному? Который настолько опротивел, что отснятый материал даже смотреть не хочется? — Она отрицательно покачала головой, не веря в то, что сейчас уходят от нее, а не она. Когда такое было? Было ли вообще? — И все в твоей голове по полочкам. Настолько ты хорошо осведомлена — о прошлом и будущем. Одна я — ничего не знаю! — Рената взмахнула руками. — Я лишь знаю, что ничего не будет, как раньше. Это история для сопливых сказочек — «она простила измену, и жили они долго и счастливо, пока не умерли в один день»! Может быть, и простит, только внутри — что? Чем засеять это выжженное поле? — Ничем его не надо засеивать. Трава сама вырастет. — Никто не думает о моих чувствах, никто. Никто не думает, как мне может быть плохо. Даже ты. — На последних словах голос Ренаты задрожал, и Ксения взяла ее за руку, чтобы та не сбежала, в слезах. — Если бы ты могла чувствовать то, что чувствую я, ты бы была крайне удивлена, — начала Градова, глядя ей в глаза. — Я только и думаю, что о твоих чувствах. Я все для этого делаю. Да, я ужасный человек. Отвратительный. Я обманываю людей и власть — это моя работа. Тут хоть как-то меня можно оправдать… — Она дернула плечами, отводя взгляд. — Я скрываю, утаиваю, недоговариваю. Возможно, в большей степени, чем остальные… Еще с детства, знаешь. Приходилось… Но то, что я сейчас чувствую, это самое лучшее во мне. Я уверена. Давно в моих чувствах не было такой чистоты… Я даже скрывать от тебя ничего не могу — смотрю тебе в глаза и все выговариваю. Тогда, на лестнице, я не могла сделать и шага навстречу администраторше. Мне казалось, что я только что родившегося ребенка бросаю. — На этих словах Литвинова улыбнулась, а Градова перевела дух. — Но я не хочу, чтобы все зашло слишком далеко. С каждым прожитым днем вместе число осколков, на которые разобьется сердце, увеличивается. Не хочу делать больно ни мне, тебе — настолько, что не можешь вынести. — Кто тебе сказал, что мне не больно? Что я могу все это вынести? — Литвинова попыталась вырвать руку. — Выставляешь меня — в моих же глазах — сукой, которая спит с первой встречной и даже номера ей не оставляет. Что за ужас, Господи! — У меня есть твой номер, — горько пошутила Градова. — Это все, что ты ответишь? Это все? — Рената снова дернулась, но не достаточно сильно, чтобы ее все-таки удержали. Да, это то, чего она хотела — чтобы ее держали и не отпускали. Но кулак бравого солдата постепенно разжимался. — И ты лучшее, что со мной случалось… — Поэтому ты решила сбежать. — Литвинова скорчила недовольную гримасу. — Логично. Сбежать — самое простое, что можно сейчас сделать. — Если бы была возможность умереть, а не сбежать, я бы с радостью это сделала. — Не говори таких страшных вещей. — Рената сжала ее ледяную руку в своей и посмотрела в глаза строго-строго. — Если ты снова полезешь под пули, я тебя убью собственными руками. — Она взяла ее свободную руку и положила на те, которые были сцеплены — словно они команда. — То, что мы перешли дорогу криминальным элементам, не повод действовать их же методами… — Придется выжить. Такой шанс! — Градова рассмеялась, глядя на их соединенные руки. — Смерть от такой женщины! — В действительности ей хотелось разорвать эту связь бледных и холодных пальцев, между которыми затесались похожие на ледышки перстни. Сменить номер, да чего уж там — имя. Переехать в другую страну, выучить новый язык, забыть навсегда русский — и все то, что она в эти минуты говорила и слышала. Да только вот не вытравишь из головы то, что она крутила на повторе целое утро. Все эти поцелуи, прикосновения, взгляды… — Давай оставим этот разговор для более спокойного времени. Я никак не отойду от новостей моей пьющей, ворующей и занимающейся сексом несовершеннолетней дочери. — Да, новости, конечно, отпад, — согласилась Ксения, отвлекаясь от лица, которое она хотела поцеловать. — И все за один день… — Ну, у нас он тоже был непростой, — вспомнила богиня и прищурилась. Заметив, как Градова смутилась, она ослабила хватку и освободила ее повлажневшие ладони. — Мне, конечно, надо было следить за календарем… Календарем полового созревания. Ксения рассмеялась, не поднимая глаз, и Рената поймала себя на желании еще раз проявить свою власть, как это было тогда, на балконе. Посмотрела бы она, как та будет сбегать — на ватных ногах. Литвинова задрала подбородок и приложила палец к губам. Ульяна посмотрела на Земфиру, уставившуюся в окно. — Тебя не смущает, что мама… — начала было Добровская, но Рамазанова ее прервала. — Они вместе, — ответила она без экивоков и дернула плечом. — Ну да, вот такая хуйня. — Прям официально вместе? — Уля открыла рот. — Ты думаешь, где-то документы выдают? — Рамазанова рассмеялась самым горьким смехом. Ей так было плохо в этот момент, что она была согласна даже на смерть — чтобы больше не мучиться. — Ну, не знаю… Отношения должны иметь начало. Разве нет? — Это взрослая жизнь, кот. Здесь у отношений нет ни начала, ни конца. — Она похлопала девочку по коленке. — А я-то думаю, почему мне так хреново… — Добровская посмотрела в окно, за которым вовсю буйствовала весна. — В наших с Эйваном отношениях не было начала. Наверное, поэтому и конца не было. — Но как-то вы все-таки разошлись… — Земфира нахмурила густые брови. — Или нет? — Я разбила ему нос. — Предположу, что концом отношений он посчитал именно это. — Да нет, все закончилось гораздо раньше. Я просто не уловила, когда именно. Закончилось именно для меня. Потому что для него ничего, судя по всему, и не начиналось. Раз он так себя повел… — Только не говори маме, но я считаю, что ты правильно ему врезала. Значит, был повод. — Мама против насилия, но бьет людей сумкой. — Как минимум, — согласилась Рамазанова, вспоминая несколько инцидентов посерьезнее «сумки с подсвечником». Ворохом нахлынули воспоминания, как им было весело вместе. Рената всегда смешила ее до слез. Смех ушел, а слезы — остались. — Как ты? — спросила Ульяна после паузы. — Знаешь, ты первый человек, кто этим интересуется… — Земфира посмотрела ей в глаза. — Потому что мне хуево, и это никак не скроешь. Даже не знаю, где мне хуже — морально или физически. — Мама разбила тебе сердце? — Она мне его постоянно разбивает. Это еще один процесс, у которого нет начала и конца. Взрослая жизнь, блять! — Она снова хлопнула ее по коленке. — Даже жалко, что ты так быстро повзрослела. А с другой стороны, хорошо. Есть с кем покурить и выпить. — Но ты же любишь ее… Да? Разговорчивая Земфира замолчала. Она не знала, что ответить. Сказать «да»? Но куда девать злость от всех этих предательств? Сказать «нет»? И куда тогда девать любовь, желание — души и тела? Она прекрасно знала, что имеет такой характер, который не вытерпит ни одна женщина. «Так скажем, я человек сложный», — оправдывала себя рок-звезда. Более того, она не хотела терпеть сама — характеры этих гипотетических женщин. А еще они не так умны и не так красивы, как Она. «Все женщины уникальны», — подсказывал внутренний голос, на что звезда отмахнулась: «Чушь собачья!» Для нее все были одинаковы — в своей недостаточности. А еще через какое-то время они раздвигали границы дозволенного и начинали вести себя слишком вольно, иным словом — садились на шею. Была ли любовь — с их стороны? Разве тот, кто любит, может, выражаясь простым языком, обнаглеть? Земфира была уверена: если человек, находящийся рядом, наглеет, значит, он или разлюбил, или не любил никогда. Вот она никогда не наглеет. Она всегда знает, как надо себя вести. И как не надо — от других. От других она знает, что, когда ты в отношениях, трахаться на стороне нельзя. А свободные отношения, когда вы обе тащите в постель очередную свою любовницу — это рассадник блядства и заразы. Пробовали они как-то давным-давно «тройничок». Ничего хорошего не вышло. Земфира вспылила — не могла все это видеть. Рената пошла за ней. «И что с ней делать?» — спросила она, упираясь лбом в дверной косяк. «Дай ей денег, и пусть уебывает», — огрызнулась Рамазанова и сунула сигарету в губы. Литвинова запахнула халат: «Она же не проститутка. Как я могу ей денег дать?» «Скажи, что на такси», — отмахнулась жена и открыла форточку. «Футболку хоть надень, — кивнула Рената. — А то простудишься». «Хватит трындеть. Разберись с ней», — скомандовал генерал, и Литвинова рассмеялась: «Ты так говоришь, как будто мне убить ее надо». «Было бы кстати, — улыбнулась Рамазанова и обняла себя за плечи, спрятав грудь. — Что?» «Да ничего. — Рената развернулась. — Пойду разберусь». — Что-то мне нехорошо, — выдавила из себя Рамазанова, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. — Позвать кого-нибудь? — Ульяна ждать не стала и нажала на кнопку рядом с кроватью. — Ты ела сегодня? Может, из-за низкого давления? Ты такая бледная… Земфира вцепилась в железную спинку кровати и закрыла глаза. Зря она начала вспоминать. Память — это то, что может воскресить. Но чаще всего она убивает.