Жара

Земфира не могла понять, откуда взялся этот тремор, но больше всего ее пугало, что тремор с каждой секундой усиливался. Очередная вещь, которая не поддавалась контролю. Возможно, она простудилась и не заметила — не зря же тогда градусник показывал цифру за 38. Тогда беспокоиться не стоит — температуру собьют, и она сразу же свалит в Москву. Хотя нет, наверное, надо все же поприсутствовать здесь, пока с Кота не снимут все эти абсурдные обвинения. Ульяна нарушала законы своей матери, но никогда — государственные, это она знала точно. Но почему тревога не проходит? Почему тело в липком и холодном поту? Словно смерть, о которой так любит говорить Рената, вспомнила о существовании гражданки Рамазановой и решила посмотреть, что же будет, если подойти ближе, чем на шаг. В огороженное ширмами помещение влетела взъерошенная Литвинова. Земфира вцепилась правой рукой в кушетку, и медсестра попросила расслабиться, чтобы они могли взять кровь на анализы и поставить капельницу. «Да не могу я расслабиться! — крикнула Рамазанова и указала на вошедшую свободной рукой: Уведите ее отсюда!» Медсестра, с трудом справляющаяся с непослушной хозяйкой вен, обернулась: «Извините, а кто вам разрешил?» «Я ее жена», — бросила между делом Литвинова и хотела подойти ближе, как Земфира стала кричать еще громче: «Уведите ее отсюда! Неужели не ясно?» Рената, уже привыкшая к подобным выходкам, обратилась к медсестре: «Я надеюсь, ничего страшного? У нее вполне может быть простуда». «Все станет известно после анализов», — тихо ответила сестра и стала настраивать скорость вводимого вещества. В комнату зашел врач. «А, тот самый симпатичный парень», — вспомнила Рената, но ослепительно улыбаться не стала — случай неподходящий. «Что тут у нас? — деловито промурлыкал тот и стал осматривать больную. — И давно вы в таком состоянии?» Земфира отвернулась к ширме, давая понять, что разговаривать не станет. Ей было хуево физически ― они ей еще морального плана добавили. Не вывели Ренату с тумаками, и теперь она, довольная своей личной жизнью, смотрит на бывшую жену и думает, какая же Земфирочка несчастная. Только не несчастная она, блять! Она вполне себе счастная! А если бы еще и тело ее слушалось, то вообще парила бы от счастья! Да только вот оно решило подложить свинью, как и все те, с кем она пыталась дружить. На этой мысли тошнота усилилась, и Земфира была вынуждена отплеваться в вовремя подставленный стерильный пакет. Во рту и носу зажгло, и она, процедив мат сквозь зубы, упала на кушетку. Хотелось сбежать, но в таком состоянии она даже до улицы не доберется ― не то что номера. Медсестра попыталась вытереть ей губы салфеткой, но больная выругалась на смеси русского и английского, и хрупкая англичанка отпрыгнула, словно это было проклятие на латыни. — Давно она в таком состоянии? — врач повернулся к Ренате. — Я так понимаю, вы… — Жена, — повторила Литвинова, искоса поглядывая на прибитую к кровати, как к кресту, Земфиру. — Пока что. Все вопросы адресуйте мне. — Я не буду спрашивать вас, почему она меня игнорирует, хоть это и странно. — Парень прищурился. — Странно, когда человек не хочет помочь себе. Обычно так ведут себя суицидники и наркоманы. — На этих словах Рената поджала губы, понимая, что врач зрит в корень. — Впрочем, наркоманы — те же суицидники, просто наркотики — бомба замедленного действия. — Он заглянул в карточку на планшете. — Так давно миссис Рамазанова в таком состоянии? — Я бы тоже хотела это знать. — Литвинова поймала удивленный взгляд доктора. — Дело в том, что мы… Мы стали реже видеться. Когда виделись часто, я следила за ее здоровьем. Более того, только я и следила. Она всегда думала, что у нее все хорошо, что она со всем справится. А теперь… — Она снова посмотрела на Земфиру, которая лежала уже с закрытыми глазами. — Это нормально, что она отключилась? — Да, такое бывает от капельницы. Не волнуйтесь. — Врач улыбнулся. — Вы оказались в нужном месте в нужное время. У вас хорошие ангелы-хранители. — Вы верите в ангелов-хранителей? Всегда думала, что врачи — скептики. — Скепсис — такая же вера, просто в другое, — мудро заметил доктор и слегка замешкался: Я должен вас спросить… — Да, она употребляла наркотики, — опередила его Литвинова, готовая провалиться сквозь землю. — Я не знаю, что именно и в каком количестве. Я же не разбираюсь. — Она пожала плечами, сожалея, что проглядела этот момент. — Выяснила совершенно случайно. Если бы я знала… — Сколько длится зависимость? — Надеюсь, это единичный случай, — соврала Рената с каменным лицом. Случай был явно не единичный. — А раньше? — Раньше… — Литвинова опустила глаза, обращаясь к непростым вехам их совместного прошлого. — Были периоды, когда она плотно сидела. Даже не знаю, что вам сказать, кроме как-то, что это было худшее время в моей жизни. Думаю, и в ее — тоже. — Несколько периодов? — врач ставил галочки в карте. — Да. Я даже не помню, сколько их было, если честно. Так хотела стереть их из памяти. После каждого рецидива она проходила курс психотерапии, так что возможно, общее число знает ее психотерапевт. Клиники мы меняли. Поначалу. А потом поняли, что это небезопасно. В последней мы вынужденно задержались. Новую я пока не нашла. Я даже не думала ее искать, настолько была уверена, что все это не повторится… — Литвинова подняла на доктора покрасневшие глаза. — Думаете, у нее ломка? — Ну, в целом это похоже на отравление некачественными наркотиками. Вдобавок… Последние слова Рената уже не слышала. Она вспоминала, что Земфира ей говорила — там, на заднем сидении такси. А говорила она, что последнюю дозу ей продала Жаз. Возможно, та была не в курсе, что торгует некачественной наркотой. А возможно, что она таким образом решила Земфире отомстить. Если первое предположение верно, то с аналогичными симптомами будут поступать еще. Если второе — она совершенно не разбирается в людях и переспала с потенциальной убийцей. От последнего бросило в дрожь. — Извините, что? — она вернулась в реальность. — Я говорю, что при осмотре были обнаружены раны, за которыми не было должного ухода. Возможно, температура поднялась из-за этого. Вдобавок есть симптомы простудного заболевания. И это мы тоже не можем исключать. Все будет известно после анализов. — А возможно, это просто ломка, — с горечью добавила Литвинова, рассматривая бледное лицо жены. Думала ли она, что поездка в Лондон ради творческого вечера (обратные билеты были уже куплены — она рассчитывала несколько дней потратить на «приятное времяпрепровождение» с дочерью, а потом, с ней же, вернуться в Москву, потому что бабушка и отец — соскучились по «Уляше») закончится — этим? Что они будут кочевать из полицейского участка в больницу и обратно? Что как град на голову обрушится Градова — со своей помощью и пытливыми зелеными глазами? Что пострадают все, даже малышка Уля (которая уже больше не малышка)? Что все — от мала до велика — ввяжутся в криминал и полицейских будут видеть чаще, чем друзей? Что в ее жизни мелькнет, как яркая комета, проститутка Магда, выдающая себя за Джину? Что девочка, которую она хотела утешить, на самом деле окажется барыгой со стажем? Что Земфира вернется к наркотикам? Та самая Земфира, которая пережила смерть самых родных людей. Та самая Земфира, которая работает на износ, каждый день повышая свой профессиональный уровень. Прошедшая через череду серьезных операций, которые могли бы лишить главного дела ее жизни. Каждый раз выходящая из борьбы с зависимостью — с гордо поднятой головой, потому что она и в этот раз победила. Бьющая морды всем, кто ведет себя с ней по-свински (отсюда и суды). Командующая целой толпой мужчин (и состав толпы постоянно меняется). Заявляющая, что никогда в присутствии мужчин не смущалась (и Рената ей верила). Свалившая от продюсера в свободное плавание — без капли сожаления и страха. Решившая связать свою жизнь с безумной актрисой из таких же безумных фильмов. — Ломка, сопряженная с отравлением. В этом случае симптомы трансформируются. — Врач отвлекся от планшета и посмотрел на Ренату прямо. — Но давайте не будем тыкать пальцем в небо и подождем результатов. А потом уже будем корректировать лечение. — Она не умрет? — неожиданно для себя спросила Литвинова. В горле застыли слезы. — Я же говорю, что у вас хорошие ангелы-хранители, — успокоил ее доктор. — Нет, не умрет. Она в надежных руках. Конечно, надо было обратиться раньше, но такие люди никогда не обращаются вовремя… Рената задумалась, кого же он имеет в виду: наркоманов или людей с характером Земфиры Талгатовны. Потому что Земфира Талгатовна была ужасно упрямая. Рената уже свыклась с тем, что ее первым ответом всегда бывает «нет», поэтому кивала и покорно ждала, пока гнев человека, охраняющего свою независимость как зеницу ока, спадет. Взгляд Земфиры смягчался, ноздри возвращались к своему привычному размеру, в голосе появлялись нотки стыда. «Хорошо, давай попробуем», — говорила та на выдохе, отставляя свой щит в сторону. Литвинова улыбалась и тайком смотрела на часы — на усмирение льва потребовалось восемь минут. В прошлый раз было десять. Врач сказал ждать, Рената присела на стульчик и взяла руку Земфиры в свою. Такая она была мягкая, холодная, практическая безжизненная — эта рука, что хотелось бить в набат: «Великий человек не хочет жить! Сделайте хоть что-нибудь! Удержите! Отговорите!» Если бы Земфира сейчас очнулась, то вырвала бы ладонь и отвернулась. Она ненавидела быть беспомощной, тем более в глазах Ренаты. Потому что она единственная из ее окружения знала, что беспомощность — состояние, которое вовсе не чуждо «файтеру». Состояние, которое более органично, чем показное, являющееся всего лишь защитой, геройство. «Если ты сильная, необязательно быть сильной каждый день и час», — замечала мудрая Литвинова, поглаживая ее по руке. И Земфира задумывалась, разглядывая эту узловатую, зрелую не по годам руку, лежащую поверх ее — мальчишеской. Литвинова была в их отношениях оплотом человечности. Она жалела и понимала всех. Разве что кроме «жирных», которых критиковала за отсутствие самодисциплины. Но и тут — в одну из ночей — смягчалась. Убеждала себя: «А что, если у него нарушен обмен веществ? Что, если он диабетик? А не просто много ест…» Не потому ли она их так люто ненавидела, что враги красивого кадра всегда были с животами? Красивый кадр — это когда все тоненькие, почти прозрачные, и падает снег. Убеждала себя, что «все мы люди» и главное — внутренняя красота, а не внешняя (хотя лучше, конечно, чтобы внутренняя красота переходила во внешнюю), но на дородные тела Рубенса все равно смотрела с прищуром. Как-никак она воспитывала свой вкус на гламурных журналах 90-х, изобилующих телами-спичками, и словах своей мамы, которая говорила, что лишний вес — это признак болезни. И хоть Алиса Михайловна — из-за нехватки времени — кормила ее гречкой с сосисками, у Ренаты к старшей школе образовались приличные щеки, которые она тотчас сбросила на первом курсе, насмотревшись на голливудских красавиц. «Нельзя запускать ни тело, ни мозг», — думала пятидесятилетняя Рената и пускалась в бега то по Парижу, то по Патриаршим, прокручивая в голове выученные наизусть стихи Бродского, в том числе на английском (хотя было совсем не то). «Если в двадцать, да даже в тридцать, ты разбрасываешься временем, тратишь себя на какую-то ерунду, на проходных в твоей жизни людей, то в приличном возрасте все меняется. Хочется заниматься тем, что приносит радость. Не общаться с тем, кто затаил зло (это же чувствуется). А проводить драгоценное время с такими же драгоценными для тебя людьми. Жизнь так коротка. Более того, она в любую секунду может оборваться. Бац, и тебя больше нет. Ты где-то там, далеко, уже выбираешь следующую жизнь. А на прошлую смотришь, потупив глаза — как же бездарно прожито…», — говорила она зеленому интервьюеру из какого-то журнальчика, а он хлопал глазами, думая, как так спросить про отношения с Земфирой, чтобы не получить по роже. Литвинова не раз наблюдала, как Земфира срывает маску и рыдает в кулак. И хоть та пряталась, запиралась на балконе или в комнате, чтобы у слез не было свидетелей, они всегда встречались лицом к лицу и обсуждали, что же ее так расстроило. Зачастую это была злость — на себя, обстоятельства или людей. Ее, например, выводили случаи, когда рушились планы, которые она так долго строила. На которые была вся надежда. Или обстоятельства, которые оказались сильнее. Или люди, которым она доверяла, вели себя неподобающе и злоупотребляли ее хорошим отношением. Сначала она взрывалась, ругалась и курила, курила и ругалась, а потом смахивала с лица слезы, в которых было больше желчи, чем воды. Ситуации, где она проигрывала, ее вдохновляли только после того, как она насылала на нерадивых огненные камни Содома и Гоморры. «Не сегодня, так завтра», — успокаивала себя гордячка Рамазанова, когда внутренний голос вопил: «Какого хуя?!» Не раздумывая, она разрывала контракты и связи, посылала людей в далекое пешее, отказывалась от бешеных денег, если ее что-то не устраивало, и отключала телефон, когда надо было ждать важного звонка. «Я сильнее этого дерьма, — говорила Земфира всему миру и наливала в бокал вина. — Я — лучше». Рената знала, что ее жена такой же человек, как и все, со своими недостатками, а точнее — слабостями, просто гениальнее («лучший представитель»). Знала это — глубиной материнской души, а еще верила: если такой человек, как Земфира, осознанно выбрал модель поведения вкупе с составляющими ее основу принципами, он просто обязан придерживаться своего выбора. Потому что главным принципом было никогда не сходить с пути. А еще «люби одного и на всю жизнь», — так заканчивался этот длинный свиток. И один из этих принципов — по глупости, пьяному незнанию и слабой воле — Рената взяла и нарушила. Нарушила договоренность, к которой они так долго шли. Не просто так они заключили брак — Земфира надеялась, что печать — в документе — не только скрепит их имена и фамилии, но и отношения. Свяжет — в положительном смысле — руки. Знаете, как это бывает на изобилующих розовым и цветами церемониях, когда связывают руки шелковой лентой. Теперь не хватало самого главного — понимания от нерушимой в своих принципах Земфиры, что не только она человек, пусть и гениальный, но и ее — безумная-безумная-безумная — жена. Рената видела это противоречие. Она хотела, чтобы Земфира одновременно была той, какой она на самом деле является, и той, какой она собиралась быть. Чтобы она простила ее наконец-таки за инцидент на балконе. Вошла, так сказать, в положение. И чтобы не простила — и никогда не прощала — себе употребление наркотиков. «Не стоят ли «простить» и «разрешить» на одной полочке?» — спрашивал ее внутренний голос, и Рената удивлялась, что между этими «грехами» действительно можно провести параллель. «Ты разрешила себе трахаться с другими, — будто говорила Земфира. — А я разрешаю себе принимать наркотики». Не означает ли момент прощения, что виновный человек разрешит себе это и дальше? «Только в том случае, если я захочу вернуться», — заметила Литвинова, вспомнившая о существовании Градовой. «Если я все же перестала плыть по течению, а я перестала, я все возьму в свои руки, — отдавала она себе строгий отчет, — я буду смотреть во все глаза, я буду хвататься за все, пока не оборвется последняя ниточка этой чертовой ветоши». Что это за ветошь, она до конца не понимала, но чувствовала, что прошлое, периодически одолевающее настоящее, страшно истрепалось и требует даже не заплат (их и без того слишком много), а полной замены материала. Этот материал — она сама. Рената провела пальцем по мокрому лбу Земфиры, словно поправляла успевшую отрасти челку, и с дрожью вздохнула. Она была уверена, что и в этот раз она победит. Лежит под веревками капельниц, а победит. Даже если это будет борьба с любовью, от которой осталась только «боль» (а «ю» с «в» исчезли). Рената — во имя этой «победы» — даже готова была самоустраниться, стереть следы и не показываться. Лишь бы ОНА не туманила разум всякой дрянью. Лишь бы ОНА не переставала творить. — Надеюсь, с ней все в порядке, — выдохнула Градова, и Ульяна прищурилась. — Разве ты не хочешь, чтобы она умерла? — Ты с ума сошла?! — Ксения нахмурилась, офигевая от того, какой нахалкой может быть дочь Литвиновой. Первый секс явно пошел ей не на пользу. — Как ты такое можешь спрашивать? — Я же не знаю, в каких вы с Земфирой отношениях. — Уля пожала плечами. — Явно в не очень хороших, если вы теперь с мамой вместе. — Кто тебе сказал, что мы вместе? — Градова негодовала: так ее бесило это хамское панибратство шестнадцатилетней. — Погоди… Ты хочешь выставить меня злодейкой, да? Поставить Земфиру в позицию героя, а меня — антигероя? — Прости, я, наверное, перегибаю… — Ульяна скривила губы. — Просто Земфире стало плохо, и я ее люблю. А она сейчас страдает. Из-за мамы. — А мама твоя не страдает? — Градова покачала головой и скрестила на груди руки. — Ты у нее спрашивала? Спрашивала, каково ей сейчас? Когда ты — в больнице, когда Земфира… — Она осеклась. Девочке не нужно было знать, что Земфира вернулась к веществам. — И Земфира — в больнице. Два самых важных человека. Как ты думаешь, в каком она сейчас состоянии? — Но она же связалась с тобой! — выпалила Добровская, взмахнув руками. — Так разве делают страдающие? — Более того… Страдающие только так и делают. — Я не могу понять всех! — злилась Ульяна. — Не могу встать на место каждого! У меня есть хорошие люди и плохие… — Ничего, повзрослеешь — встанешь, — улыбнулась Градова. — А я в этом спектре, видимо, плохая. — Блин… Ты помогла маме. И мне сейчас помогаешь. Ты не можешь быть плохой. Но… Земфира сказала, что вы с мамой вместе, поэтому… Я подумала, что ты просто воспользовалась моментом. — Слышала бы тебя мать! — рассмеялась Ксения, задрав подбородок. — А что не так? — Да ничего, — выдохнула Градова, представляя, как должно быть плохо Земфире, если она обо всем догадалась. Хотя, казалось бы, женщина нашла себе утешение, так же, как и ты — в руках той длинноногой девочки. Или точнее — ногах. И чему тут удивляться? Каждый ищет место, где ему лучше. Ну, если ты не конченый мазохист. Земфира, судя по всему, как раз из таких. Делает себе вроде как хорошо, а на самом деле — плохо. Была ли из таких Рената? — Значит, вы не вместе? — прервала паузу нахалка. — Я не собираюсь рассказывать тебе подробности моей личной жизни. — Почему? Мы же друзья! — Когда же мы друзьями с тобой стали? После того, как ты решила, что я желаю смерти Земфире, или до? — Прости, я погорячилась, — опустила взгляд Добровская. — Я совсем забыла, что ты специально приехала в Лондон, чтобы помочь Земфире. — Более того, я помогала ей несколько лет. Снимала с нее обвинения, заключала выгодные сделки. Ты, наверное, думаешь, что я решила сделать себе имя, помогая звезде, а я просто хотела помочь, потому что видела, как делали себе имя все, к кому она обращалась. — То есть ты спасительница? — Не знаю. Просто мне нравилась Земфира и не нравились те, с кем она общалась. Гнилые люди. — А ты, значит, не гнилая? — Ну, все мы с гнильцой, — улыбнулась гнилая Градова, пожимая плечами. — Просто у некоторых она обширнее. — На самом деле ты классная, — сдалась Добровская. — Я понимаю, почему мама на тебя запала. — Если это попытка вывести меня на откровенность, она с треском провалилась. — И поэтому тоже… Ты не даешься в руки. — Ульяна вздохнула, вспоминая Эйвана. — Я вот легко даюсь. Меня завоевать — проще простого. Стоит только подмигнуть, и я уже бегу, как собачонка — в ожидании лакомства. Наверное, я себя не ценю. Раз так бегаю за людьми. Мне все время кажется, что я этой любви недостойна. Остальные — достойны, а я — нет. Я и за Лили побежала… «Нет, девочка явно повзрослела», — решила кусающая губы Градова. — Лили — это та самая девочка? — Да. Но мы с ней не спали. Она, наверное, хотела, но я… Я не знаю, как к этому отношусь. — Ты вполне можешь быть гетеросексуалкой. Тебе необязательно спать и с девушками тоже, — улыбнулась Ксения, представляя, как, должно быть, мучается гетеросексуальная барышня в окружении лесбиянок. — Да, я все еще не могу забыть Эйвана. Эту сволочь… Почему мы влюбляемся в сволочей, Ксения? — Ну, мы же не знаем, что они сволочи. — Вот и Лили такая же. Казалась хорошей, веселой. Я даже душу ей открыла. А что толку… Обманула, сбежала, а мне теперь расхлебывать. — То есть она организатор всего? — Она. Ты же не думаешь, что я могу украсть велик? — Ну, кто знает, — рассмеялась Градова. — Да шучу я. Не смотри на меня так. — Она поманила меня, и я пошла. Я даже не подумала, что у всего бывают последствия. — Очень хорошая фраза. Действительно, последствия есть у всего. — Но многое сходит с рук… Можно же, как Лили, сбежать. — Не так страшен суд, где сидит дядька в мантии, как тот суд, что внутри тебя, — ответила Ксения и поморщилась: отдавало «достоевщиной». И откуда это в ней? Она Федора Михайловича триста лет не перечитывала. Вот вернется в Москву, проглотит парочку его гениальных романчиков и выйдет в былую рутину выскобленной изнутри, а значит — чистой. Если, конечно, вернется. — Я где-то слышала… Выражение про бабочку. Что-то про взмах… Не помню. Может, из фильма. — «Взмах крыла бабочки может вызвать цунами на другом конце света»? — Ты и это знаешь… — Ульяна покачала головой. — Чувствую себя тупой малолеткой. — Это из книги «Эффект бабочки». И ты не тупая. Ты не можешь быть тупой — у такой матери, — ответила Ксения и облизнула губы, уносясь мыслями к этой самой матери. Но унестись полностью не удалось — на телефон пришло сообщение. А потом еще одно. И еще. Градова пробежала глазами по тексту и застыла. — Что-то случилось? — Ничего. Так, очередные гнилые люди, — отмахнулась адвокатша. Захотелось курить. — Пойду покурю. Заодно проверю, как там Земфира. — Почему мамы так долго нет? Неужели что-то страшное? — Надеюсь, нет, — успокоила ее Ксения и вышла. Спросив, куда положили миссис Рамазанову, Градова сразу направилась туда. Она достала пачку сигарет, чтобы можно было закурить сразу после выхода, и подняла взгляд на щель между ширмами. Она даже сделала шаг вперед, чтобы рассмотреть то, что попало в поле ее зрения. Это было лицо Ренаты. Встревоженное, заплаканное, опухшее. С искривленными — от горя — губами. Сомнений не было, она долго плакала. Глядя на самого важного человека в ее жизни, а не просто соратника, друга и жену. На человека, которого она, так уж вышло, любит. Лицо Ренаты поплыло влево, и Ксения, сдвинувшись в обратном направлении, заметила, как та проводит рукой по лбу лежащей на кровати, и что-то говорит. Ей даже очков было не нужно — она сразу поняла, что это за слова. Сжав сигаретную пачку в кулаке, Градова отвернулась и закрыла глаза. И зачем она подсматривала? Не могла просто зайти и спросить? Зачем нужно было останавливаться, когда надо продолжать этот чертов путь? «А что я хотела? Вот что?» — спрашивала она себя уже в лифте. Градова с ненавистью смотрела на все эти кнопочки и так они ее бесили — своим покоем, сверкающей радостью, безропотным служением гнилым людям, что хотелось ударить по всей этой гирлянде кулаком. Выходя, она не сдержалась и таки шлепнула по ним, сволочам, тыльной стороной ладони. Жаль, что она не кнопка, не кусочек металла со светодиодом — так же не чувствовала бы боли, когда бьют. А она вот чувствует, хромает — после того, как получила цепью по ногам. И ведь не ответишь, не выскажешь все, что о них думаешь — неизвестно, что у этих ублюдков на уме. За каждое «не такое» слово ее голову опускали в чан с водой, и приходилось вспоминать, как они соревновались в детстве, кто пробудет под водой дольше всего. В момент острой гипоксии пришло озарение — Ксения наконец-то поняла, что она если не социопат, то около того. Любой другой бы человек в такой ситуации молил бы о пощаде, а она только отплевывалась и усмехалась. Наверное, поэтому ей так часто совали под нос фотографию Ренаты с Ульяной — лишь тогда ее сердце вздрагивало, а в глазах появлялся страх. Там, на больничном крыльце, она заехала ногой по столбу и взвыла. Уж если страдать, то по-крупному. Так хотя бы глушилась эмоциональная боль, рвущая сердце. Слезы катились по щекам, горло свело судорогой, а руки, держащие сигарету, дрожали. Этот момент — ее разбитое корыто. Все, с чем она осталась. Все, чего она заслуживает — в этой скупой, любящей праведников жизни. Перед лицом смерти не плакала, а тут расклеилась, как старый, попавший под ливень, башмак. Но что делать, если любишь? Как забыть — по щелчку пальца? Возможно ли забыть — вообще? Выкинуть из головы и никогда, ни в одну из ночей, не возвращаться? Не целовать эти пахнущие духами руки — в своем воображении? Не прижиматься щекой к горячей щеке? Не зарываться носом в одуванчик пересушенных гостиничным феном волос? Не смотреть на пальцы, думая не о красоте перстней, а о том, что эти пальцы творят? — Я смотрю, вы хромаете… Градова быстро смахнула слезы и обернулась. На нее пытливо, с хитрецой смотрела блондинка в белом халате. Довольно симпатичная — для несимпатичного Лондона. Возможно, с иными корнями. Гей-радар не запищал, но от слез в организме отказало все, мог и ошибаться. Женщина, видимо, тоже ее оценивала, и Градова предположила, какое она — разбитая по всем фронтам — производила впечатление. Должно быть, жалкое. — Я упала, — нехотя ответила Ксения. — С велосипеда. — Оу, бывает. — Женщина подошла и достала сигарету. — Огонька не будет? — Да, конечно. — Градова протянула ей зажигалку с изображением Собора Василия Блаженного. — Вы русская? — удивилась блондинка, прикуривая. — Иногда даже слишком. — Как это? — Начинаю думать, как Достоевский. — Я так люблю Достоевского! — Незнакомка просияла, а Градова нахмурилась: если это подкат, то не самый лучший. — Не смотрите на меня так. Я действительно его люблю. Даже думаю нанять репетитора, чтобы выучить язык. Ну, чтобы потом прочитать его в оригинале. Не всего, конечно. А один роман. Хотя бы… — Незнакомка подняла глаза к небу, и Ксения увидела, что она сероглазая. — Как же вам повезло. Вы можете читать Достоевского в оригинале… Ой, я забыла представиться. — Она протянула руку. — Меня зовут Жозефина. — Какое прекрасное имя… — натянуто улыбнулась Ксения и пожала протянутую ладонь. — Для друзей я Жози. Или Фин. Им трудно, — скривила губы Жози. — А вас как зовут? — Сенька, — вспомнила Градова свое детское имя. Давно она себя так не называла. Сколько лет прошло? — Красивое… Такое русское. Вы к кому-то пришли, да? — Незнакомка, вдруг ставшая «знакомкой», кивнула на здание больницы. — Да, и мне очень хочется уйти. — Сенька, ударив по сигарете, сбросила пепел. — Но я не могу. — Почему? — Там человек, который мне дорог. Я ему нужна. — Он пострадал? — Наверное, — ответила Ксения и выдохнула струю дыма, которую ветер направил ей прямо в глаза, и она прослезилась. — Надеюсь, он скоро поправится. — Я тоже надеюсь. — А знаете, вы мне понравились… — Жозефина прищурилась. — Еще и Достоевского любите. Прямо подарок судьбы! — Хм, — скупо отреагировала Градова. Подарка она не заметила. — Я была бы рада пообщаться с вами еще раз. Возможно, даже на русском. Запишете мой номер? Я просто телефон не взяла. — Запишите сами. — Ксения протянула мобильник, и Жози с радостью схватила его своими шустрыми лапками. Разблокировав экран, она изменилась в лице. — Ой, тут вам кто-то пишет. — Так, ерунда. Сверните. — Почему вы его не заблокируете? — не понимала женщина, сворачивая «Сообщения» и открывая «Контакты». — Возможно, я всего этого заслуживаю. — Нет, вы точно любите Достоевского. Это видно, — закивала «знакомка» и стала забивать свой номер в контакты. — Вы же понимаете, что здесь нельзя курить? — спросил поднимающийся по ступенькам мужчина с портфелем в руке. — Это больница! — А вы знаете, что портфели давно вышли из моды? — ответила с ухмылкой Ксения и сунула телефон в карман. — А где Ксения? — спросила Рената, осматриваясь. Ульяна, совсем расстроенная последними мыслями, пожала плечами. — Не знаю… Вроде покурить вышла. Как там Земфира? — Да никак. Ждем результаты анализов. — Это что, истощение? — Добровская нахмурилась. — Она такая бледная была. Сказала, что ее тошнит. Это ведь может быть из-за низкого давления? — Я не знаю, родная, — ответила мать, хотя на самом деле знала. — С нами хорошо все будет? — спросила дочь встревоженно. — С чего ты взяла, что с нами все будет плохо? — нахмурилась Литвинова. — Ну, не знаю. Вы с Земфирой расстались… — Это полностью ее решение, — заметила Рената. — Я на самом деле хотела все сохранить. — Зачем ей расставаться с тобой, если она тебя любит? — Ну, кто знает, любит ли она меня, — со вздохом произнесла Рената. — После всего. — Я ее спросила. — И она ответила? — удивилась Литвинова, затаив дыхание. — Нет. — Вот видишь. — Но я все прочла по ее лицу. — Господи, и когда ты у меня научилась читать все по лицу? — рассмеялась Рената, поглаживая дочь по голове. — Помнишь, я разбила люстру? — Люстру? — Ну, ту, которую ты со столетней француженкой не поделила. — А, люстру. Вы, кажется, с Земфирой в мячик играли. — Тогда я смотрела на тебя и поняла, что не хочу тебя расстраивать. Такая ты стояла, грустная-грустная. С синими тенями, красными губами. — Ой, я тогда еще использовала эти ужасные тени… — Икона стиля закатила глаза. — И почему мне никто не сказал, что они ужасны и я похожа на клоуна? — Не похожа ты была на клоуна… — Уля наклонила голову. — Кажется, это были тени бабушки. Советские. Там еще цвет такой был, ядовитый. Не знаю, почему я себе новые не купила. Наверное, экономила по привычке. — В тот самый момент я поняла, что могу тебя расстроить. Я никогда об этом не задумывалась. А тут что-то щелкнуло. — А мне казалось, ты была рада тому, что вы люстру разбили, и можно было использовать эти стекляшки в поделке. — Это скрасило мое горе. Поделка была зачетная. — Лучшая. Интересно, где она сейчас. — Выкинули, наверное, — выдохнула Добровская с обидой. — Как и все лучшее. — Пессимисточка моя любимая, — улыбнулась Литвинова, теребя дочку за щеку. — Лучше скажи, как твоя рука? Хотя нет… Скажи лучше, был ли презерватив, когда ты спала с Эйваном? — Ну мама… — Дочка посмотрела на нее исподлобья. — Что? Из песни слов не выкинешь. Говори. Был или нет? — Был. — Фух, — выдохнула Рената. — Я всегда знала, что ты у меня сообразительная. — Но… — Ульяна закусила губу, не решаясь продолжать фразу. — Неужели это всегда так? — Как? — не понимала мать. — Ну, противно. Больно. С чувством, будто это что-то грязное. — Ох… — выдохнула Рената, качая головой. О том, как это бывает с мужчинами, она могла бы написать книгу. Очень грустную книгу. — Надеюсь, другие разы будут лучше. А первый… — Ульяна сделала паузу. — Лучше бы он не случался. — Не знаю, пишут ли это в учебниках, но лично я считаю, что первый раз — это всегда травма для психики. Даже когда по любви. Потому что вы оба неопытные, не знаете, что надо делать, что где находится. Да, не смейся. Раньше все эти книжки, по половому просвещению, под полой передавали. Как что-то незаконное. И по большей части это были такие, знаешь, противные романчики со словами «сунул, вынул и пошел»… — Ну мам… — Считаешь, я выдумываю? Это потом мне мама все показала. Ну, этот… — Рената показала средний размер объекта, о котором шла речь. — Агрегат! В разрезе! Представляешь? — Мне она тоже показывала. — Боже, я думала, ты избежала этой участи. Бедная… — Бабушка, конечно, очень странная женщина. — Вот почему она другую часть кордебалета в разрезе не показывала? — качала головой Рената, прижимая пальцы к губам. — Было бы гораздо полезнее. Как-никак это не чужое, не какого-то там пацана, а твое. То, что в определенном возрасте заявляет о себе. Выходит из спячки. — Мама! — Ульяна спрятала глаза под ладонью. — Что? — Литвинова прищурилась. — Я уже могу говорить с тобой на эти темы. Привыкай. У меня накопилось. — Бабушка не думает, что строение члена и его функционирование в сексе — не одно и то же? Когда мужчина и женщина этим занимаются, они не думают, где находится мочеточник, — проворчала Добровская, чем вызвала у матери приступ смеха. — Родная, я даже спросить это у нее не могу — получу очередную порцию непонимания. Такие темы всегда были под запретом, ты же знаешь бабушку. Даже сейчас… Показать орган в разрезе она может, а вот разговаривать о чувствах к тем, кто этот орган носит… — сообщила она и с сожалением вздохнула. — Наверное, для нее самой главной заповедью является «не навреди». Чтобы все было правильно. На «пятерочку». — Рената вздохнула еще раз. Разговор был для нее непростым. — Бабушке стоит знать, что лицезрение таких картинок в малом возрасте рождает вопросы, на которые поздно находишь ответы. Если вообще находишь… — Первый секс тоже рождает вопросы, — буркнула дочь. — Не поверишь, но не только первый. Второй, третий, пятый, десятый… — Литвинова опустила глаза. — Все по-разному к этому относятся. Мужчины и женщины в сексе — не одно и тоже. Хотя манипуляции вроде как одинаковы. Даже незамысловаты. — Она решила перейти от практики к теории. — Я вообще не понимаю, как можно заниматься этим без любви. Это ведь что-то механическое получается. Пытка какая-то. Ну, например, ради зачатия. Такое же бывает. Но это людей не пугает, они продолжают относиться к сексу как способу снятия напряжения. Интересно, тех, с кем они спят, не обижает тот факт, что ими воспользовались? — Литвинова вспомнила девушку, которая принесла Земфире лекарства. Довольно симпатичная блондиночка. Но слишком смазливая, слишком милая. В лице все-таки должно быть что-то отталкивающее — это тебя и отличит от желающего быть идеальным большинства. «А какие ноги…» — Рената выпятила нижнюю губу. — Но они тоже пользуются. Это, как его… Симбиоз. — Ульяна просияла, вспомнив термин из биологии. — Используют друг друга в качестве секс-игрушек, а потом разбегаются. — Только не говори, что ты что-нибудь такое себе завела. — Рената закатила глаза. — Хотя я уже ничему не удивлюсь… — А у тебя что, нет? — Уля, как следователь, прищурилась. — Я вообще не понимаю, как в себя можно что-то такое пихать… — Брезгливая Литвинова поморщилась. — Как по мне, то, что находится в тебе, ты должна любить. Как можно любить неодушевленный предмет? Он что, тебе сказку расскажет? В глаза посмотрит, с придыханием? В любви признается? — А что, если ты любишь, а тебя нет? То что? Ты для этого человека секс-игрушка? — с горечью в голосе спросила Ульяна и посмотрела матери в глаза. Она ощутила, как в сердце зашевелилась игла, воткнутая ее первым парнем. — Такое часто бывает в отношениях между мужчиной и женщиной. — Рената сразу поняла, что дочь говорит об Эйване. — Но когда женщина, даже самая маленькая, влюблена, она не замечает симптомы нелюбви — весь ее взгляд направлен на достоинства — в основном, выдуманные — выбранного объекта. Ну не может она чисто физически, представить, что ее возлюбленный на самом деле подлец. Это разобьет ей сердце. Поэтому она всячески пестует его положительный образ. Из чувства самосохранения. — Это несправедливо. Мы должны видеть, что они подлецы. — Добровская сжала кулаки. Набила бы она морду Эйвану ещё раз? Если бы знала, что будет чувствовать то, что она чувствует сейчас? Наверное, нет. И надо извиниться. Спросить, в порядке ли нос. Если она испортит ему карьеру модели, будет мучиться от чувства вины до скончания дней своих, это она знала точно. Тогда он вполне может потребовать компенсацию — от ее родителей. И чувство вины удвоится. — Тогда мы не влюблялись бы… А подлецы, наверное, тоже заслуживают любви. Откуда-то мы все-таки чувствуем, что они притягательны. А ведь они намного притягательнее добреньких. — Литвинова потрясла пальцем. — Редко кого возбуждает добро… Это, наверное, надо всю жизнь во зле вариться. — Ксения сказала, что все люди с гнильцой, — вспомнила Уля и заметила, как забегал взгляд матери. Она когда-нибудь успокоится? Что за реакция — ловить инфаркт при каждом упоминании? — Просто у всех есть секреты, — ответила Рената со вздохом. У Градовой точно были секреты. Не один и не два. — Как ты думаешь, зачем людям тайны? Почему они не могут быть честны — с другими? — Вот ты почему скрывала, что куришь и пьешь? — Мне шестнадцать, мне простительно, — проворчала дочь. Тот редкий случай, когда все можно списать на возраст. — Я серьезно спрашиваю. Почему? Почему не рассказала мне? — Не хотела тебя расстраивать. — Но все равно расстроила, — заметила мать и взяла ее за руку. — Я хотела быть независимой, взрослой, со своей личной жизнью, которая никого не касается. — И что? Стала? — Литвинова с грустью улыбнулась. — Я забыла, что в этой теме много подводных камней. И что мне нужна твоя поддержка. Знаешь, все эти подруги… Разбежались сразу. Кто-то решил, что я изверг, раз людей бью. Кто-то узнал, что у меня нетрадиционная семья и стал смотреть с прищуром, это же заметно. А кто-то просто перестал писать — зная, что я буду вываливать на них свои проблемы. А это не вываливать, это значит поделиться. Мы делимся не для того, чтобы человеку настроение испортить, а потому, что ищем совета. Даже если совета не спрашиваем. — Какая же ты у меня умница. — Рената сжала руку дочери. И хоть сердце ее разрывалось от волнения и тревоги, она была рада, что еще одна дверь, на которой висел пудовый замок, открылась. Ее малышка повзрослела. Теперь они будут обсуждать мальчиков не только с позиции красоты. — Да какая я умница, если меня два раза подряд развели. — Эти случаи всего лишь говорят о том, что нужно быть осмотрительнее. — Что же мне теперь? Каждого подозревать в измене? — Я бы сказала, в человечности. Все мы люди. У всех нас есть тайны. И все мы боимся, что эти тайны раскроют. — Я говорила, что ты самая мудрая женщина, которую я знаю? — Уля погладила маму по руке. И пусть ее мама не берет на себя ответственность за новую сексуальную связь, она все равно лучшая. — Даже не знаю… — Литвинова улыбнулась. — Но мне приятно, что ты так считаешь. Несмотря на все мои промахи, я все еще хочу быть для тебя образцом. — Эти промахи всего лишь доказывают твою человечность, — точно подметила мудрая дочь мудрой матери и осмотрелась. — А где Ксения? Ты ее видела? — Нет. — Литвинова дернула плечами. — Ты говорила, она покурить вышла. Добровская посмотрела на экран телефона: «За это время можно было выкурить полпачки». Градова вернулась через десять минут. С порога она сообщила, что следователь уже в пути и все скоро разрешится. Рената заметила, что у Ксении красные глаза, и добавила еще один секрет в список ее многочисленных тайн. Спросить, что случилось, она не решалась: была велика вероятность, что Ксения и тут применит свое мастерство, то есть соврет. Но любопытство жгло, ведь вполне возможно, что Градова сделала отчаянный шаг и рассказала всю правду — о них — своей подруге, которая на самом деле не подруга. Не просто так она выпала из поля зрения почти на — плюс-минус — час. И хоть она могла выкурить половину пачки за это время, красные глаза были не от дыма, а от непростого разговора, с кем бы он ни был. Даже с собой. Самые тяжелые разговоры всегда — с собой. И Рената стала чувствовать вину. Но тотчас затолкала возникшее чувство в самый отдаленный уголок души — из-за непродуктивности. Вина, даже самая праведная, сил не прибавляет, а силы сейчас были нужны. Вся эта вакханалия — проституция, насилие, наркотики — близилась к завершению, не вечно им же в Лондоне торчать, и Литвинова задрожала — от неопределенности будущего. С одной стороны, все было ясно: она бросит все силы на спектакль, а потом фильм, Земфира отправится по фестивалям. А с другой, они уже не посмотрят друг на друга прежним взглядом — слишком многое произошло. Она еще раз — украдкой — взглянула на Ксению и, прикусив губу, попыталась определить положение этой девушки в ее жизни и сердце. Но поиск ничего не дал, кроме тревоги за ее жизнь и тяжести. — Следователь знает о Лили? — спросила Градова у Добровской, записывая что-то в блокнот. «Тот самый блокнот, который предлагала почитать Жаз, — вспомнила Рената, искоса на него поглядывая. — Зря я отказалась тогда. Знала бы, почему Жаз стала смотреть исподлобья». Потому что объективных причин того, что она стала грубой, не было. Ну, поцапались они на кухне. Немного. А все потому, что Жазмин не понравилось, что о них узнала «эта сука», то есть Земфира. «И ты ее любишь, да? — спрашивала Жаз дрожащими от презрения губами. — Она же меня чуть не убила!» «Это ее привычная манера общения, — «успокаивала» ее Рита-Рената. — Прости ее. Она очень от этого страдает, поверь мне». А потом — после блокнота — Жазмин замолчала. Рената уже видела там стихи. Значит, некоторые из них были на английском? Литвинова собирала лучшие доказательства любви к ней — стихи и прозу, фотографии, портреты, драгоценности в неограниченных количествах. Можно сказать, у нее был нюх на все, что касалось ее. В закладках даже был альбом с творчеством ее поклонников — самые удачные арты она скачивала себе в папку «Народное творчество», и, когда было грустно, листала их с прищуром, искала сходства и различия, говорила: «Вот, люди стараются, а ты…» — Наверное. — Добровская дернула плечом. — Я рассказала о ней полицейским. Там, в особняке. Да и охранник видел, что я была не одна. И велосипеды… — Вот я не понимаю, как она могла тебя бросить? — вспыхнула Литвинова, вклинившись в разговор. — Она же тебя подставила! Что это за подруга такая? — Она уже открыла рот для ругательства, но вспомнила, что матом не ругается. Так же, как и не сидит в Интернете. — Она подставила нас обеих еще в самом начале. Когда решила пробраться на территорию охраняемого объекта и взяла эти чертовы велосипеды. А там, на крыше, она не бросала меня, просто сказала бежать в разные стороны. Наверное, думала, если я спортсменка, то смогу оторваться. — Ульяна вздохнула. Ей было досадно, что все так закончилось. Они вполне могли бы стать подругами с Лили. Что-то она такое чувствовала, тогда, на крыше, под звездами. «Желание открыться, которое всегда наказуемо», — закончила свою мысль Добровская и вернулась к привычной злости. — А как ты упала? Тебя охранник не трогал? — заволновалась мать. — Я-то знаю, как они могут распускать руки. — Я спускалась по лестнице, и случилось такое… Что я до сих пор не могу объяснить. — Уля закусила губу, вспоминая обстоятельства вчерашней ночи. — Там, на потолке, еще люстра позвякивала. Метро рядом нет, от дороги дом далеко, окна закрыты — не знаю, как такое возможно… — И как это связано с падением? — не понимала Градова. — Я почувствовала на плече чью-то руку. — Ульяна содрогнулась. — И испугалась. Поэтому и упала. — Может, это был сквозняк? — продолжала Градова допрос. — Или штукатурка, которая могла осыпаться с потолка? Да даже крыса? Мало ли что… — Нет, я прекрасно помню, что это была рука. Я даже рассмотреть ее успела — не сразу поняла, что эта рука находится под потолком, как и я. Женская, в кольцах… Я сразу подумала о маме. — Уля подняла взгляд на мать. Мать слушала, поджав губы, и молчала. — Потому что эта женщина тоже любит крупные перстни. А потом до меня дошло, что в особняке были мы одни. Чтобы так дотронуться до меня, нужно было висеть в воздухе, понимаешь? Висеть за моей спиной! — Я все же думаю, что у страха глаза велики, — ответила со скепсисом Ксения и обернулась к Литвиновой, которая так внезапно затихла. Рената, встретившись с ее взглядом, развела руками: «Что? Что я должна сказать?» — Это призрак, да? — обратилась дочь к всеведущей. — Не знаю. — Всеведущая выпятила нижнюю губу, раздумывая, что же ей ответить. — В любом случае я должна ЭТО осуждать, потому что ты упала и получила травмы. Если это был призрак, он мог бы обойтись и более мягкими методами, — пошутила Литвинова и утерла руки. На самом деле она могла рассказать целый ворох историй о привидениях, с которыми доводилось сталкиваться, но Ульяне сейчас было не до этого, а они не у костра или в палатке. — Ей могло не понравиться, что мы зашли в дом без спроса. Лили как-то сломала замок…— Уля покачала головой. — Надо будет спросить у следователя, кому этот особняк принадлежал. — И почему там нет таблички, что дом находится под охраной, — добавила Градова и, закончив записи, повернулась к Ренате, сидящей за столиком. — Как, кстати, Земфира? — Да никак. Взяли кровь на анализ, — с грустью ответила Литвинова и запустила пальцы в волосы. Она прекрасно знала, что этот анализ покажет — та дрянь, которую Земфира принимала, окажется с ядовитыми примесями. — Столько лет прошло, а я все еще поражаюсь, как можно так халатно относиться к собственному здоровью. — Она и раньше так себя вела? — спросила Ксения осторожно. — Тебе, наверное, известна история, как она сорвала голос в середине тура и в тайне от меня делала уколы? Не сама, конечно, а с врачом. Звонила посреди ночи, они запирались в комнате. А я в соседней сплю. И знаешь, как я это вычислила? — Рената покачала головой. — По духам! Я даже портрет этой врачихи нарисовала. Говорю: «Этой женщине за шестьдесят, и у нее кандибобер!» На самом деле о кандибобере я наугад сказала, но Земфира тогда рот открыла — я попала в самую точку. Но дело-то не в кандибобере! — А что такое «кандибобер»? — поинтересовалась дочь. — Вот оно, поколение, которое не читает! — закатила глаза Литвинова. — А под конец тура голос совсем сел, и потребовались месяцы, чтобы его вернуть. И нет бы это была единичная история. Всегда что-нибудь такое было. Из разряда «Кто не рискует, тот не пьет шампанского». — Ну, в данном случае — красного бургундского, — улыбнулась Ксения. От шутки взгляд матери смягчился, и Ульяна поймала себя на желании взять костыль и упрыгать из комнаты, чтобы оставить этих женщин наедине. Чтобы они наконец-то поговорили и все в их отношениях выяснили. Кашлянув в кулак, Добровская вернула переглядывающихся в реальность. Ксения тотчас посмотрела на часы — что-то следователь задерживался. Рената, очнувшись, разблокировала телефон и стала истошно печатать — видимо, отвечала на какое-то очень важное письмо. Хотя с таким же неистовством, знала Ульяна, она записывала мысли, которые ей внезапно приходили в голову — «для книги». У матери были десятки блокнотов — с монологами, черновиками и набросками, сопровождающимися рисунками кошек, женщин и бокалов. Уля, подкрутив решительность на максимум, даже спрашивала, откуда мать все это берет, но получала очередную отмашку: «Ой, из снов». И Добровская с сожалением вздыхала — у нее никогда не было таких красивых сновидений. Оставалось лишь смотреть на картины Марка Шагала и надеяться, что кто-то все-таки летает, взявшись за руки — при жизни. И над Лондоном — тоже. Ульяна, уверившись, что делает это незаметно, посмотрела сначала на хмурую Градову, а потом на мать, имитирующую бурную деятельность. Такие разные, а все-таки спелись. Интересно, будут ли они вместе после того, как вся эта свистопляска закончится? Не вечно им же оставаться в Лондоне. Впереди — Москва. У нее самой — Париж. И сбор урожая, состоявшего из камней — у каждого. Одно было жалко — если они останутся в Лондоне и таки вернутся к светской жизни, нельзя будет надеть высокие каблуки, да и наряд с перевязанной рукой будет смотреться комически. «Хотя можно украсить повязку стразами», — предложила вариант Добровская и плотно задумалась, как украсить стразами свое поражение. Ксения держалась из последних сил. Избавившись от одержимой Достоевским Жозефины, она еще пять минут хныкала в туалете — рассматривая свое кривое и некрасивое лицо. Она мало кого знала, кто красиво плакал. Когда женщина плачет, обычно она превращается в уродца. Выдавливая из себя слезы, Ксения пыталась вырвать из груди пустившую корни любовь, оказавшуюся никому не нужной: ни той, которая; ни той, которую. Градова здраво оценивала свои шансы и в суде, и в жизни. Глупо было бы надеяться, что интрижка, замешанная на криминале, окажется сильнее многолетней, хоть и не без греха, любви. Глупо было бы надеяться на что-либо вообще — в этой жизни. За борт ее, конечно, не толкнули — но она прыгнет сама. И теперь нужно как-то сказать этой прекрасной женщине, что им не по пути. Прямо, без экивоков. А потом выстрелить себе в лоб. Замазав обнажившиеся под водопадом слез синяки, Градова решила закрыть «гештальт» и таки зашла к Земфире, пока медперсонал был занят срочным пациентом. Она села на место Ренаты и долго не решалась поднять взгляд и посмотреть на ту, которая никогда не сдавалась, а сейчас сдалась. Боялась, что та откроет глаза и скажет: «Градова, да ты охуела в край!» (если переводить с земфирского — «Градова, как ты могла?»). Земфира, особенно с этими трубками и мониторами, была для нее живым укором в предательстве, бездушности и невозможности крепкой дружбы. Приехала в Лондон, чтобы помочь, а теперь спит с ее женой. Лучшего помощника не сыскать. И ничто Градову не оправдает. Ни чистота возникшего чувства. Ни стремление Ренаты. Ни то, что им было хорошо вместе. Так ей было хорошо только со Светланой. В остальных случаях, связях, Светлана не отпускала — прочно сидела в раненом сердце. А тут вышла, исчезла, практически забылась. Невозможно отпустить, ненавидя. Чтобы отпустить, надо полюбить. Вот она и полюбила ту, которая в один из дней ушла, оставив живой труп и кота. Нет, она не пожала бы ей руку, благодаря за опыт (мало времени прошло). Но, увидев, уже не схватилась бы за сердце. Она так была зла на судьбу сейчас. Почему все не может хорошо закончиться? Почему, это она точно знает, она будет страдать? Когда же все наладится, черт возьми? Когда ее полюбят в той же степени, что и она? Это вообще возможно? Что это за юдоль такая — впутываться в безответные связи? — Прости меня, Зе, — начала Ксения, разглядывая свои тонкие пальцы. — Не думала я, что все так будет. Я вообще ни о чем не думала, если честно. Только чувствовала. Но это не оправдание, конечно. Меня ничто не оправдает… — Она перевела дух и подняла глаза. На лице Земфиры все ещё было страдальческое выражение — от борьбы с недугом. — Я так виновата перед тобой… Да не только перед тобой. Перед всеми, кого я встречаю. Не знаю, почему так выходит, но я все время лажаю. Я даже из суда выхожу с этим чувством, несмотря на то, что выиграла. Там, наверху, я все равно проигрываю. Черные камни уже давно перевесили. Даже умирать страшно… — Градова подалась вперед и накрыла ее ладонь своей. — Просто знай, что мне тоже паршиво. А дальше будет еще паршивее… — Она закусила губу и отвела взгляд. — Я ее действительно люблю. Только вот любовь моя не нужна. И ты прекрасно знаешь, почему.