Жара

— Особняк принадлежал мистеру Редгрейву. К несчастью, он умер в прошлом году, и родственники до сих пор делят наследство, — сообщил следователь и нахмурился: Вы что, не читали газет? — На этом вопросе русские вяло переглянулись. — Мы не читаем газет, — успокоила его Литвинова, успевшая к встрече переодеться в более подходящий наряд — длинное обтягивающее платье; естественно, черное. С вещами дочери она прихватила и свои. В карман сумки запихала броские — дерзкие, на ее взгляд — аксессуары, которые к приходу следователя уже покоились на прекрасных местах. «Этот мужчина должен понять, как мы к нему относимся», — решила Рената и из вороха цепочек подняла наверх золотую надпись «fuck off». — Я думала, особняк принадлежал женщине, — скривила губы Добровская и задумалась. Нужно было выяснить, чья рука уронила ее с лестницы. Она не собиралась думать, что это мираж, который выдала ей помутненная страхом психика. — У мистера Редгрейва была жена? — Насколько я помню из тех самых газет, жена жила на другом конце страны. Они развелись задолго до его смерти, — ответил между делом следователь, не понимая, почему его об этом спрашивают. — И второго брака не было? — не унималась Уля. — Может, у него была любовь всей его жизни? — Почему вы интересуетесь? — Следователь повернулся к Ренате. — Я чего-то не знаю? — Он прищурился, ожидая ответа от этой прекрасной женщины, похожей на всех актрис черно-белого кино сразу. И почему он еще не видел ее на мировом экране? Русские что, не замечают, что эта женщина прекрасна? Не понимают, что ее надо снимать и показывать эти ленты за рубежом? Не этих «матрешек» с веснушками и белесыми ресницами, а ее? В эту секунду он унесся в свою далекую юность, где на стене его комнаты висел постер с полуголой Мадонной, а рядом — с такой же полуголой Шэрон Стоун. Он смотрел и все никак не мог определиться, кто ему нравится больше — содержимое штанов реагировало на красоток одинаково. — Моя дочь очень впечатлительная, мистер Росс, — пояснила прекрасная женщина с легкой улыбкой. — Возможно, она увидела женский портрет на стене. Или даже фотографию. Я полагаю, она чувствует вину за случившееся и хочет найти человека, чей покой они с подружкой могли потревожить. — Она посмотрела на дочь с укором: могла и смолчать, или спросила бы как-нибудь по-другому, не в лоб. Дочь виновато опустила глаза. — Нам нравятся всякие женские штучки, знаете ли. И мы их сразу замечаем, — «отстрелялась» женщина и почувствовала, как ее мутит — от подобного притворства. Да, им нравятся «женские штучки», но доказывать это не надо, особенно мужчинам. — Видимо, мистер Редгрейв что-то хранил после жены, — пожал плечами мужчина, считая, что сентиментальность для мужчины, скорее, порок, чем достоинство. — Мы проверили следы и поняли, что ваша дочь не первая, кто туда проник. Сейчас ищем, не пропало ли что. Ваша дочь, наверное, видела, что там целое собрание антикварных вещей. — Только не думайте, что моя дочь воровка, — прошипела Литвинова и бросила на следователя «рабочий взгляд» — тот, от которого леденела кровь у всех на съемочной площадке. — Мы так не думаем, — выдавил из себя Росс. Он хотел сказать, что вправе подозревать ее дочь во всем (как-никак он следователь, а не человек с дороги), но из-за возникшей симпатии решил пойти против себя. Девочка упомянула, что у ее мамы есть жена, но это же жена, а не муж, это совсем другое. Женщины начинают смотреть на женщин только после череды неудач — с мужчинами, это он знал точно. Единственное, что он одобрял в ЛГБТ-сообществе — это видео с лесбиянками. Вот они имели право на существование, остальное — блажь и инфантилизм. — Лили сказала, что они с друзьями часто там зависают, — вставила свое слово Добровская, проигнорировав напряжение между Великобританией и Россией. Ксения, сжав челюсти, наблюдала за происходившим, но пока молчала. Она хотела понять, что из себя представляет этот Ален Росс, и собирала о нем информацию, анализируя его слова, мимику и жесты. Иным словом, она хотела увериться, угрожает ли им опасность и здесь — уже со стороны закона. Опасности она не заметила, зато заметила раздражение — как минимум, собственное. Увидев, как мужчина рассматривает Ренату, даже не скрывая этого, Градова закатила глаза и фыркнула. — Найдем Лили — спросим про этих друзей. — Росс вновь повернулся к миссис Литвиновой. — Вы должны понимать, что наша страна оберегает не только граждан, но и их имущество. Даже если оно пустует из-за затянувшейся тяжбы. — Так много наследников? — удивилась Градова. — Мистер Редгрейв не оставил завещания. — Мужчина почесал рыжую бородку: хваткая «адвокатша» ему не понравилась. — Опять же, я знаю это из газет — информация у всех на слуху. Он не простой смертный. Мистер Редгрейв — потомок Леди Литтон, аристократки из Хартфордшира. — Росс, сам того не замечая, выкатил грудь. — Знаете, сколько человек хотят получить кусок этого пирога? — Боюсь предположить, — улыбнулась Ксения, так как представила Росса в виде дымящегося пирога. — Уля, я тебе говорила, что хочу завещать все свои деньги благотворительному фонду? — вспомнила Рената, и Добровская, обескураженная этого новостью, открыла рот. Но вскоре девочка решила, что отчаиваться не стоит — как-никак у нее есть папа, который для своей любимой доченьки ничего не пожалеет (в отличие от матери, решившей, что общественная благодетель важнее). Услышав русский, следователь нахмурился: от него могли таким образом скрывать информацию. Впервые он стал себя критиковать за то, что не знает этот странный — жужжащий, рычащий и перекатывающийся, как камни по склону — язык, а все ошивается по Елиссейским полям. Русский язык надо изучить хотя бы потому, что русским доверять не стоит — он видел несколько видео в «инстаграм» с русскими, которые невозможно объяснить. Дикий, безумный народ. — А что с велосипедом? — перевела тему Градова. — Вы же не считаете, что дочь заслуженной артистки Российской Федерации могла его украсть? На этом вопросе заслуженная артистка закатила глаза — она всегда считала полученное звание абсурдом. Какая она артистка? Она режиссер, сценарист, мать; актриса и артистка — меньше всего. А заслуженная артистка — это женщина с большой грудью и начесом, принимающая от публики цветы и ставящая их в ведра, потому что вазы кончились. Но сейчас звание играло им на руку. Ален Росс не знал, что его в России дают всем и каждому, кто засветился — на более-менее главных ролях — в ленте, снятой с финансовой подачи властей. Властям нужны были лица — чтобы внедрять через них в народ свои идеи. Она никогда не была лицом властей, чужие идеи не внедряла (только свои), вот поэтому благосклонность «верхушки» казалась ей смехотворной. Будто они ее с кем-то попутали. Наверное, поэтому она и не получала государственные подачки — снимала все на свои кровные. Хотя никогда не ходила, в пояс не кланялась, за себя не стояла (только за других) — может быть, и дали бы тогда. Ей казалось, что отвечающие за кинематограф органы должны сами приходить и умолять талантливого человека взять деньги (деньги народа, кстати). — Мистер и миссис Брук решили не писать заявление в полицию. Как-никак велосипеды нашли в целости и сохранности, — доложил следователь. — Их дочь, Мари, сказала, что знает Лили, но не давала ей ключ от гаража. Они общались, но, по ее словам, не были близкими подругами. — Думаете, Лили украла ключ? — Добровская скорчила скептическую гримасу. — Как и велосипеды? — Все возможно, — протянул Росс, кивая. — Чему ты удивляешься, Уля? — взмахнула руками мать. — Она же взломала замок! Такой человек способен на всё! — Она сказала, что он уже был взломан, — проворчала дочь и скрестила руки на груди. Все, что она слышала сейчас, ей очень не нравилось. — Ты что, ее защищаешь? — Рената вскочила со стула. — С каких это пор? Совсем недавно ты говорила, что во всем виновата Лили! Теперь уже не виновата? — Давайте не будем ругаться, — остановила их Ксения. — Сейчас главное — найти Лили и спросить, откуда она взяла ключ и был ли взломан замок. Мистер Росс, я так понимаю, таблички, что объект охраняется, не было? — Не было, — нехотя ответил тот. — А в прошлый обход? Когда он, кстати, был? — Три дня назад. Охранник уверен, что табличка была. — Легче всего сказать, что она была, — проворчала Градова на русском, и следователь, не поняв комментария, нахмурил брови. Следующее она сказала на английском: Есть доказательства, что в прошлый обход табличка была? Фото? Видео? Свидетели? — Вы к чему ведете? — не понимал мужчина. Он бросил взгляд на миссис Литвинову, но та, сдвинув брови, смотрела на адвоката и не отвечала взаимностью. — К тому, что виноват может быть охранник. — В смысле? — хмыкнул Росс. — Причем тут охранник? Благодаря охраннику мы поняли, что дом уважаемого человека превратился в проходной двор! — Если в прошлый обход не было таблички, что, кстати, возможно (доказательств у вас нет), то он скрыл эту информацию от вышестоящих и поставил имущество под угрозу. Не вчера, а намного раньше. Понимаете? — То есть, если бы табличка была, подростки не зашли бы? Вы это хотите сказать? — уточнил следователь и, рассмеявшись, покачал головой. — Вы думаете, это их остановит? У вас есть дети, миссис Градова? — Мисс, — поправила его Градова, давая понять, что она не в браке. — И у меня нет детей, мистер Росс. Не думаю, что это как-то относится к делу. — Я бы точно не зашла, — пояснила свое поведение Добровская. — И мои друзья тоже не зашли бы. Они не дураки. Если бы была табличка, они бы не сунулись… Но там даже забора не было! — А то, что этот дом чужой, вас не смутило? — вновь рассмеялся Росс. — Я просто хочу, чтобы вы учитывали, что табличка отсутствовала, как и должное ограждение. К замку моя подзащитная не прикасалась. Имущество повреждено не было. — Может, вы еще скажете, что она случайно туда зашла? — Росс продолжал насмехаться. — Ее убедила зайти подруга, — процедила сквозь зубы Ксения и заметила, как Литвинова, слыша все это, начинает звереть. — Вы же понимали, что нарушаете закон? — Росс обратился к Ульяне, и та, изменившись в лице, посмотрела сначала на мать, а потом на Градову. Она представила, как на запястья надевают наручники, и запаниковала: совсем недавно такое испытала ее мама, и Градовой, видимо, потребовалось приложить немало усилий, чтобы наручники эти снять. Англичане, встретившись с тем, что якобы нарушает закон, не церемонятся — сажают за решетку и идут пить чай. — Если бы моя подзащитная знала, что нарушает закон, она никогда бы его не нарушила, — вступилась за девочку Градова. — Поэтому я спрашиваю вас о табличке. Если бы она была, сразу бы было ясно, что совершается преступление. И в силу возраста… — Хорошо, — следователь капитулировал. — Но факт остается фактом… Они с подружкой проникли в ЧУЖОЙ дом. — Что касается издержек, — вклинилась Литвинова. — Мы же можем заплатить штраф? У нас нет времени на разбирательство. — Она не забыла, что им в спину дышала группировка Мигеля. Они в любой момент могли прислать Крэка (или еще кого-нибудь столь же мерзкого), чтобы тот отыгрался на них за вмешательство в их налаженную деятельность. Еще неизвестно, что с Жаз, раз она не покинула страну. Возможно, она уже в их лапах. Или заодно — с этими лапами. Так что она собиралась в ближайшее время забрать заявление (как и обещала), купить билеты и вернуться в страну, где ей ничто не угрожает; мужчины с усами «подковкой» — может быть, но не наркокартель. — Никто еще ничего не доказал, — успокоила ее Градова. — О штрафе думать рано… — Скорчив дежурную гримасу, она дала понять, что они обойдутся малой кровью и штрафа не будет. Рената с облегчением вздохнула. Если бы Ульяне приписали штраф, пришлось бы лезть в долги. К Лёне она бы обращаться не стала — все, что было в Вегасе, должно остаться в Вегасе. А вот к Земфире бы обратилась — она стопроцентно бы помогла, ведь это был ее любимый «Кот», «киндер». «И на что ты фильм снимать собираешься?» — спросил внутренний голос, и Рената, зная, что выкрутится из любого безденежья, махнула рукой: «Ничего, заработаю». — Неужели никаких зацепок, где может быть Лили? — взвыла Добровская. — Я же дала вам все контакты! Я что, зря несколько часов в «инсте» проторчала? — Она отключила телефон. — Ален Росс пожал плечами. — Дома не появлялась, друзья отнекиваются. Или мы не всех опросили. Вы же понимаете, что у нас есть более важные дела. Более серьезные преступники. — Она не преступница, — выдохнула Градова, качая головой. — Как вы думаете, почему она скрывается? — спросила Уля с обидой. — Почему не может прийти и объяснить, как все было? Неужели ей все равно на меня? — Боится правосудия, — предположил следователь. — Но оно все равно ее настигнет. Нельзя прятаться вечно. — Лили говорила, что выросла в семье хиппи. Видимо, это не первая ее выходка, — говорила Ульяна сама с собой. Она все еще пыталась найти оправдание Лили. Обида пошла на спад, и Уля возвратилась к мысли, что Лили — все-таки неплохой человек. Да, она свободолюбивая, хулиганка и трусиха (второе и третье как-то сочетались) — но разве это плохо? — Думаешь, для нее такое — в порядке вещей? — удивилась Рената. — И где ты ее нашла, Господи? — Но дочь, погрузившись в «былое и думы», оставила вопросы без ответа. — Я поинтересовался у мамы Лили, было ли что-нибудь подобное раньше, но она не в курсе. Говорит, что ее девочка уже выросла и отвечает за себя сама. — Да что это за мать такая! — завопила «мать года», размахивая руками. — А Карин? Что она говорит? — Добровская вспомнила о «сталкерше». — Она же следила за ней. Должна что-то знать. — Карин Уокер говорит, что в последний раз видела Лили вчера. Когда вы пили пиво в туалете. — Врет она. Они ссорились с Лили, когда я была на улице. — А еще она говорит, дословно… — Следователь заглянул в блокнот. — «Что Лили запала на Улю, поэтому решила ее впечатлить. Она всех девчонок так охмуряет». И еще. «Она спокойно может нарушить закон, потому что для нее это геройство». — Карин мстит, — огрызнулась Ульяна. — Она влюблена в Лили. Ее бесит, что та не отвечает ей взаимностью. Градова и Литвинова переглянулись. — Так кого же нам слушать? Кто не влюблен? — развел руками улыбающийся Росс. — Ладно, нам только остается следить за ее домом и телефоном. Если она вдруг объявится, сразу сообщите мне. Визитка у вас. Скажите ей, что мы не собираемся сажать ее за решетку. Нам просто нужно все прояснить. — Но на кого-то вам нужно все это спихнуть… — проворчала Добровская на русском. Она не хотела делать Лили «козой отпущения». Виновато воспитание, а не она. Почему все камни должны обрушиться на Лили, если мать о ней должным образом не заботилась? Почему мать должна стоять в стороне? Разве это справедливо? — Надеюсь, это не ругательство, — улыбнулся мужчина, повернувшись к Ренате. Литвинова натянула на лицо дежурную улыбку, хотя ей хотелось вцепиться в это рыжее лицо и вытолкнуть его владельца из палаты тумаками — за все высокомерие и хамство. Считать дочь Ренаты Литвиновой преступницей, хуже того, воровкой — уму непостижимо! Еще и подозревать — в ругательствах! — Конечно, нет, — процедила она сквозь зубы. — У моей девочки шок. Как-никак мы с вами не в ресторане сидим, а в больнице. — Ресторане, говорите? — Следователь приподнял брови, и Рената стала молиться, чтобы тот не принял невинную фразу за флирт. — Отличная была бы идея… «Боже, нет», — взмолилась Литвинова, у которой от вымученной улыбки заболели щеки. Она, конечно, видела, что Ален Росс бросает на нее больше взглядов, чем на остальных, но чтоб так — при дочери, при Градовой… Неужели все мужчины так уверены в своей неотразимости? К тому же, Ульяна сказала, что у ее мамы есть жена — и это его не смущает? Или факт, что ты мужчина — самый важный козырь, бьющий все карты? Рената нащупала на шее золотую надпись и потрясла ей несколько раз. — У меня есть несколько вопросов, — прервала неловкую паузу Ксения. — По вашему законодательству. Не могли бы вы… — Конечно! — оживился мужчина и посмотрел на часы. — Но у меня не так много времени. Можете задать их по пути к машине. — Ничего. Пробежимся, — согласилась Градова, провожая следователя. У выхода она встретилась взглядом с Ренатой. Та сидела со скорбным лицом и кусала щеку с внутренней стороны. Взгляд Литвиновой говорил: «Спасибо». — Он что, тебя клеил? — ахнула Добровская, когда следователь с Градовой ушли. Рената выдохнула и откинулась на спинку стула. Ей так было противно, что она сразу подумала о горячем душе — чтобы тереть себя там грубой мочалкой, до красных полос. — И зачем я только заикнулась про ресторан, — закачала головой женщина. — Это же как красная тряпка. Им только повод дай… — Ты слишком широко улыбалась. Он решил, что нравится тебе. — Чего? — протянула Рената. — Улыбалась я не ему, а из-за приличия. — Мужчины существуют, мам, — пояснила Ульяна с улыбкой. — И что? Мне от этого не легче. — Но он хотя бы пытался, — выдохнула Добровская, вспомнив известный в Интернете «мем». — От этого рыжего зависит наша судьба, — заметила Литвинова, грозя пальцем с гранатовым перстнем. — Я не могла смотреть на него как на врага, уж извини. — По-моему, наша судьба зависит от Лили, которая в бегах… И от Ксении. — Ульяна наклонила голову, ожидая от матери очередной панической атаки. — От Ксении? — Рената нахмурилась, а потом вспомнила, что Градова — адвокат. — Ну да. Если она на правильном пути, нам даже штраф не придется платить. — Это было бы замечательно, — вздохнула с облегчением мать. — Из-за последних событий у меня дыра в бюджете, — проговорилась она и снова прикусила щеку. Обычно она так делала, когда хотела сузить лицо перед камерами, показать скулы, а тут просто нервничала. — Каких событий? — зацепилась Добровская, но ответа не получила. Мать сделала вид, что не слышала ее вопроса: она встала из-за стола и поправила платье. — Пойду проверю Зе, — выдохнула Рената, распутывая цепочки на шее. — А ты поешь… Чую запах ужина. Мне вот нельзя, я снова набрала — так что поешь за двоих. Чтобы все побыстрее срослось. — Я уже не могу тут сидеть! — застонала дочь. — Можно я с тобой? — Хочешь хромать до скончания дней? — спросила мать с прищуром. — Как потом мальчиков очаровывать будешь? — Нужны они мне, — проворчала Ульяна и вернулась к обороне, скрестив на груди руки. — Нет, ну можно, конечно, превратить хромоту в фирменную походку, — шутила Литвинова. — Но это будет непросто… Я же превратила сутулость в особенность. — Ладно, — сдалась дочь. — Я тут буду сидеть. Сидеть и злиться! — Она выпятила нижнюю губу, и Рената, вспомнив, какой она может быть милашкой, расплылась в улыбке. — Злиться — непродуктивно. Энергия в никуда уходит, еще и морщины появляются. — Литвинова постучала по лбу. — Врач говорил о выписке? Когда тебя выпускают? — Вроде как утром. Я не понимаю, почему меня нельзя выписать сегодня? — Потому что Ульяне Добровской нужно подумать над своим поведением. — Я же не виновата! — Ульяна взмахнула руками. — И у меня все в порядке. Я могу передвигаться. Я не инвалид! — Легкое сотрясение — это не «все в порядке», — пригрозила мать и направилась к выходу. — Растяжение и перелом — тоже. Нельзя падать с лестницы, а на следующий день скакать. — Но ты же так делаешь! — заспорила дочь, зная, как скачет мать после каждой травмы. Мать, не выдерживая, закатила глаза. Раньше она — в случае, когда ее отчитывала собственная дочь — начинала паниковать: вращала глазами, хваталась за дверной косяк, если был под рукой, подбирала себе сотни оправданий («Где я ночевала? Ну, ночевала где-то. У товарищей. Но я же пришла!»). Но время это миновало. Дочь нахватала достаточно огрехов, чтобы молчать в тряпочку, стыдливо потупив глаза. — Я много что делаю. Это не значит, что ты должна все за мной повторять, — прошипела мать с прищуром. — И не забудь, что это я тебя родила, а не ты меня. Кто кого должен воспитывать? — Хорошо-хорошо, — согласилась Уля, чувствуя, что действительно перегибает палку. — Мам… — Что? — Литвинова обернулась. — Думаешь, это была Леди Литтон? — Где? — Там, на лестнице. — Ульяна почесала затылок, вспоминая рассказ следователя. — Думаешь, это она меня столкнула? — Чушь какая! Никто тебя не сталкивал. — Я знаю, что у тебя есть куча историй про призраков… — Девочка осуждающе наклонила голову. — У меня всего лишь бурная фантазия, причем с детства. Это не значит, что у меня какие-то способности. Эти, как их, магические… — Литвинова закатила глаза. Врать в этот раз получалось плохо. Она действительно верила, что что-то ей такое передалось — от бабушки. Но ей не хватало осведомленности — среди товарищей практикующей гадалки не было. В последний раз она сталкивалась с человеком данной «профессии», когда они со Светочкой ради смеха зашли в шатер, расписанный звездами, на каком-то фестивале — в далеком, лохматом году. — Списывать собственную безалаберность на привидение я бы не стала. Это недостойно. — Ты что, призрака защищаешь? — Если привидения существуют, думаешь, у уважаемой леди других дел нет, как только тебя пугать? — Рената попыталась вспомнить, что ей сказала тогда цыганка — золотокожая женщина с массивными серьгами и разноцветным платком на голове. Кажется, что-то про поиск любви. — Может, ей скучно? — По-моему, ты насмотрелась этих фильмов. — Рената сделала неопределенный жест рукой. — Ну, где призраки пугают людей и таким образом развлекаются. Низкосортные фильмы, кстати. Ничего к твоему образованию не добавляют. — Ничего я не смотрела, — замотала головой Уля. — Тебе так хочется меня поругать, да? — Я всего лишь хочу, чтобы ты не ломала себе ничего, — ответила мать со вздохом. — Я переживаю за тебя больше, чем за себя. Каждый раз, когда ты что-нибудь такое выдаешь, у меня сердце разрывается. — А за Земфиру? — сорвалось с губ у Добровской, и она пожалела, что не подумала перед тем, как спросить. Мать сразу же погрустнела. — Так же сильно переживаешь? — Она часть нашей семьи. Странно, что ты это спрашиваешь, — ответила мать и вышла, оставив дочь в глубоких раздумьях. А Ульяна всего лишь хотела знать, любит ли она эту частичку семьи или уже нет. Насколько все поменялось — в ее чувствах. Но ушла же мама от папы, хотя и любила его раньше. По крайней мере, говорила, что любила. Но потом повстречала Земфиру. Ульяна была совсем малышкой, когда это случилось, поэтому мало что помнила. Самым ярким — и, наверное, первым — воспоминанием было, как «красивая тетя, похожая на мальчика» играла на гитаре и пела какую-то смешную песенку про животных, а мама — в блестящем платье и с высокой прической — заливалась громким смехом. А потом Уле дали помаду — потому что не было карандашей, и она — вместо всяких животных — нарисовала маму («тетю» нарисовать не удалось — не хватало листа). И мама, увидев рисунок, снова рассмеялась. И только, когда малышка схватилась за струны гитары, лежащей на диванчике, и стала их тянуть в свою сторону, Земфира взяла ее за руку — чтобы передать ребенка раскрасневшейся после нескольких бокалов матери. Минуту Ульяна бездействовала. Слушала, как ходят медсестры, разнося ароматный ужин — есть действительно хотелось. Она представила, как мама встречается с бородатым следователем, и содрогнулась — настолько она не привыкла видеть маму в сопровождении мужчин. Исключением был только папа. Который, к слову, писал ей в последнее время больше обычного. Словно что-то чувствовал. Она специально не звонила ему, ссылаясь на занятость. По голосу он бы сразу понял, что что-то неладно. И стал бы названивать маме, а та, хоть и играет на сцене, сдала бы их с потрохами — излишней веселостью и уверениями, что все в порядке. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы «Лёнечка» вмешался. Узнал бы про приключения матери за решеткой. Про Земфиру. Интересно, радовался бы их расставанию? Вряд ли. Наверное, расстроился бы. Он же свыкся с тем, что мама и Земфира вместе, и даже общался со второй. И, когда общался, Уля не видела, что он плохо к ней относится. Уважительные, сдержанные отношения. Трудно относиться плохо к человеку, который любит твоего ребенка. Интересно, что бы он подумал, увидев Градову? Понял бы, что это новая женщина в жизни мамы? Но «Лёнечка» никогда ни о чем не узнает — это была чисто женская игра. Ульяна надеялась, что Градова как адвокат была на правильном пути — не зря она так схватилась за отсутствующую табличку. Возможно, та действительно изменит ход дела. Ну да, разве сунулась бы она в этот дом, если бы там огромными буквами было написано «НЕ ВХОДИТЬ. ОБЪЕКТ НАХОДИТСЯ ПОД ОХРАНОЙ»? Однозначно, дала бы деру — от греха подальше. А так, можно и залезть, и посмотреть, ибо — кто схватится? Ульяна полностью себя оправдала и с облегчением вздохнула. Оправдывать себя ей всегда было непросто — как вызвали у нее в три года чувство вины, так теперь его не вытравишь, и каждый, кто знает это слабое место, может ей манипулировать. Стоит лишь посмотреть с укором, и Уля поджимала плечи, думая: «Наверное, я действительно что-то сделала не то — со стороны ведь виднее». И что это за дыра в бюджете, о которой говорила мама? Можно было попытаться разузнать через Ксению, но для этого надо было ее разговорить, а она никогда не выходила из обороны. Градова не была той, которая думает, что путь к сердцу женщины лежит через ее ребенка. Но там, вне поле зрения, явно что-то происходило, только она не могла понять серьезность происходящего. Начинать ли волноваться? Или махнуть рукой, как на мимолетное увлечение, которое скоро — как какая-нибудь простуда — пройдет? Не хотелось как-то в один из дней получить: «Родная, я снова решила связать себя узами брака. Знакомься с новой мачехой». Хотя нет, так сразу мама не сказала бы. Ульяна о «закреплении отношений» с Земфирой узнала только в пятнадцать, и то случайно: когда мать не попала к директору «на ковер» и вынужденно отправила туда Земфиру, «имея на это законное право». В кабинете директора Уля собиралась встретиться с матерью, но, как оказалось, это была совсем другая мать. — Почему она ничего не сказала? — выпалила дочь, пнув камень в стену школы. — Но ладно с ней… Почему ТЫ ничего не сказала? — Ты думаешь, мы сделали это, «поддавшись чувствам»? — Земфира рассмеялась и, сунув сигарету в зубы, закурила. Спустя секунду до нее дошло, что она стоит возле школы и курить здесь запрещено. — Блять… Это было, скорее, юридическое решение, Кот. Никаких цветов и слащавой музыки. Ты чего… — Она поморщилась. — Думаешь, я согласилась бы на все эти сопли? Ульяна посмотрела на мачеху исподлобья. Она все еще была обижена. — То есть ОНИ все знали, а я — нет? — спросила девочка с укором. В сердце прочно поселилось чувство предательства. Они не посчитали важным сообщить ей новость, что их семья теперь выглядит с официальной точки зрения по-другому. Будто она не такая уж и важная часть семьи. Уля опустила глаза и подавила напрашивающиеся слезы. — Это всего лишь формальность. — Земфира дернула плечами и, оглянувшись, нет ли Большого Брата, сделала затяжку. — Так, бумажка. Разве что-то изменилось? У меня что, рога после этого выросли? Добровская нашла у газона еще один камень и отправила его сильным ударом в стену. На самом деле ей хотелось пробить эту стену к чертям. — Твой отец никуда не исчез. Ты все так же можешь говорить, что у тебя есть папа и мама, — успокоила ее Рамазанова и, увидев, как по порогам поднимается взрослый, спрятала сигарету за спину. Взрослый остановился и принюхался. — Чем это пахнет? — спросил мужчина по-французски. — Добровская! Ульяна, услышав рык, замерла. — Ты курила? — продолжил мужчина, раздувая чувствительные ноздри. — Сейчас какой-то парень с сигаретой выбежал, — вступилась Земфира на английском и указала свободной рукой за школу. — Как так можно? Возле школы! Вот наглец! — Хм, должно быть, Джонсон, — проворчал нюхач и, покачав головой, продолжил путь. Земфира подняла глаза к небу: благо, мужчина попался подслеповатый — не заметил струю дыма из-за ее спины. Идти к директору во второй раз как-то не хотелось. Когда она оказывалась перед теми, от кого хоть немного зависела, ей хотелось вытворить что-нибудь такое, от чего у этой персоны отвалилась бы челюсть. Раньше она, кстати, и творила. Ее держали в училище не за поведение, а за отличные успехи в учебе и спорте. Если бы ведущую роль играло поведение, ее давно бы уже выперли (чего мама бы, естественно, не пережила). А так она регулярно беседовала с директором о поведении своей дерзкой дочери, потом возвращалась домой и просто смотрела Земфире в глаза. Этого взгляда дочь не выдерживала. На следующий день Земфира, подросток с челкой на пол-лица, подходила к директору и говорила: «Зачем вы вызвали маму? Мы могли бы поговорить с вами наедине. Мы же взрослые люди…»  — Нет, я хочу считать тебя мамой… Мачехой… Но это так странно. В голове не укладывается, — сказала Ульяна со вздохом. — Я давно знала, что мы семья. Все мы. Папа, мама, бабушка, я, ты… А тут… — Она поджала губы. — Бабушка знает? Мачеха стряхнула пепел, но не стала отвечать сразу. Как бы так ответить, чтобы не напугать девочку тем, что отношения у них с Алисой Михайловной не очень (и вряд ли когда-нибудь сложатся). Земфиру она называла «эта твоя подруга». Было мало шансов, что Рената решится ответить: «Она не моя подруга. Она моя жена». Это должна быть какая-то другая Рената. — Вряд ли она хорошо к этому отнесется. Так что, если и говорить, то пусть это сделает твоя мама, — начала она, с трудом подбирая слова, чтобы не скатываться в мат или сленг. — Я думаю, вообще не стоит говорить. Это же просто бумажка. Бумажка, облегчающая многие вопросы, связанные с деньгами, недвижимостью… А твоя бабушка — человек старой закалки. У нее в голове установка «женщина должна быть при муже», понимаешь? Не «при жене». Рамазанова тяжело вздохнула. Не могла же она сказать прямо: «Уля, если скажем, будет пиздец!» Надо было ребенка обнадежить. У ребенка наступили непростые времена, начиная со «взбучки» за накладные ресницы и слишком короткую юбку. А ведь недавно Земфира выяснила, что та еще и курит. «Не кури только дрянь всякую, — ответила понимающая мачеха. — Если нужны будут хорошие сигареты, попроси у меня». И Ульяна кротко кивнула. — Это ведь нормально закреплять отношения — браком? Это ведь ВСЁ — нормально? — спросила Добровская и замахнулась ногой, чтобы отправить в стену еще один камень, уже побольше. Земфира открыла рот для ответа, как услышала звон — камень полетел выше намеченного и врезался в окно, которое тотчас пошло трещиной. Выглянула серьезная женщина в очках и стала что-то быстро говорить. — Кот, ну еб твою мать, — выругалась Рамазанова, пряча улыбку. Ульяна закусила губу — ко второму акту Марлезонской «взбучки» она была не готова. — Я заплачу из копилки, только маме не говори, — прошептала она, поджимая плечи. — Ладно? Градова вернулась, когда Ульяна принялась за ужин. Вторая сразу заметила лихорадочное волнение первой — Ксения кусала губы и смотрела в телефон, словно ожидала сообщения или звонка. — Приятного, — бросила с порога адвокатша и осмотрелась. — А где… Миссис Литвинова? — Земфиру проведать прошла, — ответила Добровская и отхлебнула из ложки. — Это ведь тебя не ранит? — Почему это должно меня ранить? — нахмурилась Градова и села на место Ренаты. Она изо всех сил пыталась выглядеть непринужденно. Отложила телефон в сторону, чтобы не жег руки. Ей написывала Марина, словно что-то подозревала. Конечно, начнешь подозревать: еще недавно человек писал о любви, а теперь отвечает короткими, сухими сообщениями. — Ну, не знаю, — соврала Добровская, пожимая плечами. — Просто я хотела передать, что Ален Росс женат. У него след от кольца на безымянном пальце. — Видимо, для мужчин это не преграда, — покачала головой Уля. — Бедная жена… Подожди, может, он в разводе? — Я проверила его соцсети. — Ксения заулыбалась. — Когда ты все успела? — Пока в лифте ехала. — Градова вздохнула, вытягивая ноющие ноги. — Так вот, у них с женой все хорошо. Я и на ее профиль зашла. Двое детей, три собаки. А кольцо, видимо, снимает потому, что и женщин тоже… Снимает. — Интересно, она знает, что ее муж — козел? — задумалась Добровская и сунула ложку в рот. — Надеюсь, и она ему изменяет. В отместку. Сразу с двумя! — добавила девушка и опустила глаза, стыдясь разыгравшейся фантазии. — Зато у него хороший вкус, — рассмеялась Градова и открыла стаканчик, чтобы высыпать в него сахар. Ульяна мысленно добавила: «И у тебя неплохой». Ее до сих пор мучило противоречивое чувство: радость за то, что мама, возможно, счастлива, окунувшись в новый роман, и боль — за Земфиру. На какую сторону вставать, она так и не знала. Встанешь на одну сторону — автоматически пойдешь против другой. Выберешь счастье мамы — пойдешь против Земфиры. Выберешь Земфиру — пойдешь против счастья матери. Если это, конечно, счастье. — Мама не поняла, что он ее клеит, представь. — Ульяна сделала паузу перед тем, как задать следующий вопрос. — У вас что, все по-другому? — У кого это, у нас? — нахмурилась Градова, отпивая из стакана. Отпив, поморщилась. Гадость была страшная. — Ну, у женщин, — выдавила из себя Добровская. Она чуть ли не впервые интересовалась практикой однополых отношений, и было неловко. Ксения могла подумать, что Ульяна решила рассмотреть и этот вариант личной жизни. Хотя ей просто было интересно. Раз вокруг так много женщин, которые любят женщин, почему бы не спросить? Не в Интернете же искать. — Ах вот ты о чем… — Ксения облизнула губы и, прижав стаканчик к груди, задумалась, что же ей ответить. Ей самой было интересно, чем различаются отношения «ЖМ» и «ЖЖ». Наверное, для того, чтобы ответить более-менее объективно, надо быть бисексуалкой, но бисексуалкой Градова не была. Она, конечно, пыталась в отношения с противоположным полом, но ничем хорошим это не заканчивалось. Мужчины не ограничивались поцелуями, запускали руки туда, куда не надо, звали домой, требовали продолжения, а она всегда хотела чтения мыслей. Мысли они не читали. Они и книги-то редко читали. А если и читали, то не те. С фильмами было так же. Познакомилась она однажды с хорошим мальчиком, который и книги читал правильные, и фильмы смотрел — все из ее списка, да только вот геем оказался. «Ксюш, в тебе больше мужского, чем во мне», — лепетал парень, наблюдая, как Ксюшенька, сгорбившись и сунув руки в карманы пальто, шагает семимильными шагами в сторону кафе. Он еле тогда за ней успевал. Градова вспомнила его имя: «Толик!» И где он сейчас? Вот бы встретиться, поболтать о личном, поплакаться… — Как женщина клеит женщину? — продолжала наседать шестнадцатилетняя. — Так же, как и мужчина? — Думаешь, Лили тебя клеила? — Ксения сразу поняла, к чему та клонит. — Я могу понять интерес ко мне со стороны парня, но со стороны девушки… — Ульяна поджала губы. — Это так странно. Никогда не думала, что могу понравиться человеку своего пола. — Меня не так часто клеили, так что я вряд ли могу сказать тебе что-то полезное, — отмахнулась Градова и задумалась: а ведь ее действительно нечасто соблазняли. Всех девушек, которые ей как-то нравились, соблазняла она, но она это делала всегда по наитию. Нет брошюры «Как соблазнить женщину, чтобы она стопроцентно тебе дала. Пособие для женщин». А хорошая была бы брошюра, пользовалась бы спросом. Ксения глубоко вздохнула, закусив губу. Возможно, кто-то бы и гордился, что его соблазнила такая женщина, как Литвинова, а вот ей невесело. Слишком много сдерживающих обстоятельств, и обреченность — с самого начала. Так рождаются дети со смертельным диагнозом. Все вокруг бегают, прыгают, улыбаются (или, по крайней мере, пытаются), а жизнь, как веревка, постепенно обрывается — ниточка за ниточкой. Потому что этому человеку отмерили не восемьдесят лет, а несколько месяцев. «Но выживают же! — протестовал внутренний голос. — Некоторые выживают!» — Тебя мало клеили?! — рассмеялась Добровская. — Поверить не могу! Ты же адвокат. Ходишь в строгих костюмах, говоришь умные слова. И ты… Веселая. Это всем нравится. Разве нет? — Думаешь, я тебе так сразу все о себе расскажу, да? — Градова наклонила голову. — Я же не спрашиваю, спала ли ты с моей мамой, — добавила Ульяна с издевкой. — Какая же ты нахалка, Уля. — Ксения покачала головой, делая новый глоток. Было противно, но кофе могло вернуть ее к жизни. Она снова поморщилась. Даже сахар не помогал. — Наверняка, у матери такое не спрашиваешь? Боишься? — Прости… — Добровская замялась. — Я думала, ты захочешь поделиться историями из жизни. — С уст просилось: «Ведь я дочь женщины, которая тебе нравится», но говорить она это не стала — ей нужно было доверие, а не война. — У меня в стакане кофе, а не вискарь, — заметила Градова, давая понять, что откровенничает только после употребления спиртного. — Ну вот смотри… У вас же были отношения с Эйваном. Вы не просто так начали встречаться. До этого было что? Симпатия, флирт, намеки… — Кто сказал, что Эйван флиртовал со мной? — Добровская нахмурилась. — Разве бывают отношения без флирта? — Ксения приоткрыла рот. Что, у молодежи теперь по-другому? «Пришел, увидел, трахнул»? — Ну да, иногда он мне улыбался, — сообщила Ульяна после паузы, и Градова, не выдержав, расхохоталась. — Тебе вот смешно, а мне нет… Поэтому я и спрашиваю. А вдруг Эйван не флиртовал со мной? А если не флиртовал, значит, и не любил? — Я не сильна во флирте, но скажу, что думаю. Женщины намного умнее мужчин. Глубже. Поэтому и отношения они строят по другим канонам. — Ксения выпятила нижнюю губу, раздумывая, какие же это каноны. — Им не так важен секс, как эмоциональная связь с человеком. Флирт — это только начало. Так сказать, проверка почвы. — Перед чем? — Добровская застыла с ложкой в руке. — Перед чем-то бо’льшим. — Перед бо’льшим? Это что? — Ульяна открыла рот. — Отношения? — Ну, как вариант, — выдавила из себя Ксения, не желая размышлять на эту тему. Потому что знала, так она придет к тупиковым вопросам. — Ешь. — Градова кивнула на ужин. — А то остынет. — Ксения, сейчас ты источник информации… — Булку будешь? — Ксения кивнула на булку с кунжутом, и Ульяна, просияв, с радостью поделилась. У кого-то — «трубка мира», а у них — «булка мира». — Я как раз ограничила углеводы, — обрадовалась Добровская. — Ну? — Что ну? — Градова откусила от хлеба и стала жевать. — У меня было мало опыта с мальчиками… — Но был же! — Я так об этом жалею, если честно. Но из песни слов не выкинешь, — сказала «не бисексуалка» со вздохом. — Мальчики думают только о том, как дойти до секса с меньшими потерями. Секс для них — цель. Награда за усилия. Приложил усилия — получил заветное. — А для женщин? — осторожно спросила Уля. — А для женщин… — Ксения задумалась. Не каждый день ее о таком спрашивали. И как же женщины относятся к сексу? Как она относится к сексу — сама? — А для женщин — это средство, пожалуй. — Средство? — Ульяна отложила ложку в сторону. Еда была отвратительная. Но она все же впихнула в себя несколько ложек, чтобы были силы завтра утром передвигаться — на костылях. — Средство достижения цели, — пояснила Градова. Она опустила глаза и стала отщипывать от хлеба кусочки. — А цель — установление или поддержание эмоциональной связи, — сказала она, будто читала по учебнику. Ее даже развеселили этот «официоз». Так вот кто напишет эту брошюру… — Связи с человеком, который тебе приятен. Которого ты не хочешь потерять. — Ты про любовь сейчас? — Может, и про любовь, — выдохнула она и, забросив обрывки в рот, вернулась к стакану. С губ просились несколько фраз, и Ксения таки разрешила их себе сказать: Твоя мама говорит, что любовь — это страдание. Так вот, это чушь собачья. Любовь должна приносить радость. Если любовь приносит страдание, значит, ты свернул не на ту дорожку… — А… — Ульяна открыла рот, чтобы спросить: «А тебе она радость приносит?», но, посмотрев на Ксению, сразу все поняла — она тоже свернула не туда. Ксения потрясла головой, прогоняя наваждение, и взяла со столика телефон, на экране которого всплывали сообщения от Марины. Наверное, надо во всем признаться. Как-никак Маринка не чужой ей человек — столько лет вместе. Она заслуживает правды, и пусть эта правда горька и состоит из слов: «Я не хочу тебя больше обманывать. Я полюбила другую». Но как это сделать? Написать письмо? Трусливо. Сообщить по телефону? В горле обязательно застрянет ежик, и она не вытянет из себя и двух слов. Тогда лично, по приезде? Это лучше всего, потому что Маринке легче станет, когда она, впав в аффект, влепит своей возлюбленной — «Как ты могла?» — пощечину. Пощечина была самым радикальным вариантом и, конечно, мало подходила образу благодетельной Марины. Больше шансов было встретиться с водопадом слез и воплем: «Кто эта женщина, скажи? Я ее знаю? Чем она лучше меня?» Представив все это, Градова поморщилась: начнешь в своей жизни что-то менять, и все, как череда домино, падает, потому что одно зависит от другого. Они уже никогда не будут с Маринкой хорошими друзьями. Вопрос «чем она лучше меня?» превратится в воздухе в камень и падет с грохотом между ними, и никак ты его не сдвинешь. По тому, как Градова вздохнула, Ульяна увидела, что не могла заметить за всей этой суматохой — Ксения была влюблена в ее мать. Смысл был даже не в том, что у них была связь (девочка была в этом уверена), а в том, что все зашло гораздо дальше — Ксения «свернула не на ту дорожку» и воспылала чувствами к женщине, которая, хоть и утверждает, что между ней и Земфирой все кончено (по желанию Земфиры), никогда этого человека не забудет. В какие стороны света они бы ни отправлялись, да чего уж, по каким бы планетам ни разлетались, они все равно останутся друг для друга «самым важными людьми в жизни». Вот поэтому Градова следует за ней по пятам. Поэтому помогает ее дочери и бывшей-нынешней жене (и как ей дается последнее, одному Богу известно). Вот почему она увела этого наглого бородача — выдумала вопросы про законодательство, лишь бы ее возлюбленной было комфортно. Ульяна знала, что по ее матери сходят с ума десятки тысяч мужчин и женщин, если не сотни, и она даже этим гордилась (ее мама такая красивая!), но тут был конкретный случай — потерял голову знакомый тебе человек, из плоти и крови. Хороший, к тому же, человек. Не ник в «инстаграме», не имя на карточке, сунутой в букет, а личность, с которой Уля в данный момент общается. Женщина. Симпатичная. Всегда веселая, а сейчас почему-то грустная. Добровская посмотрела на жующую булку совсем по-другому — с сочувствием. Земфира любит маму (сама призналась), Ксения любит маму (Уля не могла ошибаться), а мама — кого? Разве можно любить двоих? А если любишь двоих, то, если поразмыслить, в действительности не любишь ни одного из них? Ульяна так сильно задумалась, что заболела голова. — Расскажешь, как у тебя это было с мальчиками? — непринужденно пролепетала Добровская, оставляя поднос в сторону. Она состроила глазки, чтобы выглядеть убийственно мило. Градова прищурилась, рассматривая эти хитрющие «горошины». «Ничего же не случится, если мы поговорим по душам», — подумала она и решила ослабить оборону. Ульяна доверила ей свою жизнь, разрешив защищать себя в деле с особняком — почему бы не попытаться довериться в ответ? Да и друг из окружения Ренаты ей не помешает, особенно если этот друг — ее любопытная дочь. — Это было очень смешно, — выдохнула Ксения и, подавив улыбку, закачала головой. — Смешно и грустно одновременно. Мне казалось, что я прокаженная какая-то. Попадались одни… Как бы это сказать без мата… Не очень умные, короче. Я даже стала задумываться, что парни все такие. И знаешь, столько времени прошло, а мнения я своего не изменила. — Но они хотя бы красивые были? — поинтересовалась Ульяна. — Я как увижу красивого мальчика, сразу голову теряю. Мне даже неважно, умный он или нет. Ведь можно просто смотреть. Любоваться. — Но эти красивые ведь потом рот открывают, — мудро заметила адвокатша. — Расскажешь про свое самое странное знакомство? — Они все были странными. Хотя бы потому, что мужского во мне было больше, чем в тех, с кем я знакомилась. Да и вообще, я была гораздо взрослее. Парни мне казались детьми. — Градова выпятила нижнюю губу. — Но я почему-то верила в то, что можно повзрослеть, исправиться. Перестать быть скотиной через какое-то время. Такая глупая была… — и Ксения, взяв удила памяти в руки, начала рассказ о своих юношеских похождениях. Этот рассказ — то, что она, шестнадцатилетняя, сама бы хотела услышать. Чтобы какая-нибудь мудрая, без зашоров, тетя положила руку ей на плечо и сказала: «Крошка, не слушай их. Причина — не в тебе». Потому что причина действительно была не в ней — она никогда не вела себя с парнями во-свински (в отличие от этих самых парней). И только с ростом числа свиданий Сенька начинала осознавать, что что-то не то. Все парни, с которыми она пыталась построить отношения, казались ей скучными и душными, а те, которые на нее обращали внимание, лишь немного отличались от животных — харкали под ноги, раздевали глазами (а некоторые пытались это сделать не только глазами), хватали за грудь, играли мышцами. Более-менее интересные экземпляры мялись-мялись и через какое-то время выдавали себя, пуская слюну на какого-нибудь красавчика, и Сенька вздыхала с облегчением: интуиция и в этот раз не подвела — опять гей. «Зачем ты с девушками встречаешься, дурак?» — спрашивала его девушка, и тот пожимал плечами: «Ну, не с парнями же… Не поймут». И они оставались друзьями. Возвращаясь домой, Сенька задавала этот вопрос и себе: «А ты почему с парнями встречаешься, раз тебе тошно?» Девушек тогда в качестве объекта любви она не рассматривала. А потом повстречала Её. Все когда-нибудь встречают — Её.