Жара

Рената надеялась, что к тому времени Земфира придет в сознание и они наконец-то спокойно поговорят о том, о чем удавалось только кричать. Она даже начала репетировать речь в свою защиту: «Давай посмотрим на случившееся объективно. Это ерунда какая-то, а не измена. Да, я потеряла бдительность. Мы все теряем бдительность периодически. Ты знаешь, как это бывает, когда…» Литвинова осеклась — наверное, не стоило напоминать, по какой причине Земфира загремела в больницу. Она могла встретиться с очередным приступом агрессии, и тогда разговор, который давно напрашивался, вновь отложится на неопределенное время. Но главным, конечно, было не то, что она — с чужой «помощью» — потеряла контроль, а то, что они — такие непохожие, противоположности практически — до сих пор любят друг друга. И всегда будут любить. Сколько бы ни было разлук, воссоединений все равно будет столько же — над ними, слабыми, довлело то, что сильнее всего на свете. Даже сильнее смерти. Но когда Рената отодвинула ширму и встретилась с измученным лицом жены, готовая речь, уже выверенная и свернутая в рулон, разорвалась на кусочки и рассыпалась, как снег, вздумавший покрыть улицы Лондона в один прекрасный майский день. Литвинова застыла, боясь сделать шаг. Дыхание, до этого момента, тяжелое, но все-таки спокойное, перехватило, и в груди, как бывает перед прыжком над бездной, защекотало — от страха. Она попыталась вспомнить, когда испытывала что-то подобное. Да, это было в тот самый день, когда она, смотря на Лёню, поняла, что больше не испытывает к нему прежних чувств. Вокруг бегала Ульяна, что-то трещала на своем, детском, а она сидела, запустив пальцы в волосы и думала, что все ее мысли теперь принадлежат — помимо родной Ули — еще одному, новому для них человеку. «Ты сегодня какая-то молчаливая», — сказал Леонид, положив руки ей на плечи, и Рената, отвыкшая от их тяжести, вздрогнула. В эту секунду она строила планы по «открытию сердца»: Земфира стала для нее больше, чем другом, и она должна была это узнать (это было бы справедливо — «гениальные люди должны знать о любви к ним»). Но как это сделать так, чтобы не спугнуть? Чтобы этот удивительный человек не отпрыгнул от нее и этого сердца, как от огня? Ведь она не переживет, если Земфира сдвинет брови и скажет: «Рената, ты чего… У тебя муж!», а потом — не согласившись на разрушение семьи с маленьким ребенком — начнет отдаляться, как это обычно бывает с людьми, которым признаешься. Рената — по молодости — влюблялась в своих подруг, но всегда молчала об этом. Если и выражала как-то свою влюбленность, то исключительно невербально. Иногда ее, конечно, так захватывало это — будоражащее мысли и кровь — чувство, что она, забыв о скромности, пускалась в хвалебные речи. Влюбленность в девушку была для нее чем-то обычным — она всегда считала этих прелестниц лучше себя. Все они были умнее, красивее, талантливее. Неизвестно, было ли это действительно так — Рената постоянно наделяла людей несуществующими качествами, поднимала простого обывателя до позиции художественного героя. Так ей было интереснее жить, коротать дни. Она видела крылья за спинами людей и говорила об этом, некоторые смеялись, оборачивались, поднимали в удивлении брови, а другие, натягивая губы, думали о сумасшествии оной. Не было человека, который бы кивнул и ответил: «Я знаю. Но я их прячу». На отношения с девушкой она никогда бы не согласилась — боялась осуждения (мама бы вообще не пережила — ей и сейчас нелегко от этого «европейского свободолюбия»). Не рокершей же она была все-таки. Оставалось только смотреть на всех этих женщин с начесами, в косухах из свиной кожи и с вереницей цепочек на поясе и думать: «Я никогда не буду настолько свободной». Мама ждала дома в десять и закатывала глаза, когда ее умница-дочка пересказывала, как опять кто-то подрался на дискотеке. «А ты что там делала? — спрашивала Алиса Михайловна с прищуром. — На парней смотрела?» Рената, сгорая от стыда, мямлила, что ей такое неинтересно, что все парни скучные. Не признаваться же в том, что она рассматривала женщин в коротких юбках. С одной стороны, они казались ей отвратительными — жевали жвачку, хохотали до визгу, цедили пиво из горла, а с другой, что-то в ней такое поднималось — из глубины нутра. Что именно, она пока не знала. Но почему-то ночью ей снилась какая-нибудь такая женщина, подходящая все ближе и ближе — с конкретными намерениями. И Рената цеплялась руками утопающего за классический кинематограф и все эти образы — мужчин с сигарами в зубах и женщин в ослепительных платьях. Зная, что это сказка и она никогда не повторится в реальности (но ведь можно сделать сказку своими руками — снять кино!). А женщины — одни: густо пахнущие, на тонких каблучках и с золотом волос; другие: в тех самых косухах, не знающие ни этикета, ни страха — ходили мимо, не подозревая, что ими интересуются не только мужчины, но и вон та, похожая на мышку, девушка. Только во ВГИК, когда ей все парни — один за одним — говорили, что она прекрасна и просто обязана сниматься (и она, сгорбившись от смущения, действительно снималась), она поняла, что сама может быть такой — на острых, как лезвие, каблуках, с красными, будто в крови, губами и бровями — ниточкой. Образ пришел не сразу, пришлось очень много худеть, практически отказаться от еды. Надеть платье в пол, которое подчеркивает всю фактурность фигуры, было целым испытанием — Рената все никак не могла поверить, что похудела до нужного уровня, что дальше только смерть. Но когда увидела фотографии, ее эстетическое чувство успокоилось — все-таки не очень жирная, все-таки есть люди жирнее. «И кого я только из себя строила? Ничего не представляла, а строила», — думала она о себе, рассматривая старые снимки. Четырнадцать лет назад Рената — там, в комнате, залитой закатным светом — держала на весах, с одной стороны, устоявшуюся семью (ребенок, достаток, муж), а с другой, так внезапно нахлынувшее чувство к самому талантливому человеку на Земле, который, так уж вышло, еще и женщина. «Это ж надо… Это ж надо!», — повторяла она, пока муж массировал ей плечи, боясь повторить вопрос. Он вообще боялся сделать что-то не так, чтобы Рената — женщина, на которую он смотрел с обожанием — не покинула его. И Рената это знала. Поэтому после объяснения с Земфирой, у которой, к тому же, намечалось выступление с группой, о которой та грезила всю свою юность — Queen, логично последовало бы объяснение с Лёней — то, чего она ну никак не хотела. Она не так боялась, что он вспылит, как то, что он закроет лицо руками и заплачет. И тогда сердце ее точно разорвется. Если кто-то думает, что она бросилась в новое чувство как в омут с головой, тот здорово ошибется. Она так же встала посреди своей устоявшейся, счастливой жизни — не зная, делать шаг вперед или нет. Открывать ли рот, произносить эти заветные слова? Чем они, произнесенные, станут для нее — благословением или проклятьем? Но одно она знала точно: так, как было раньше, она уже не вынесет. Она еще Лёне не изменила, а чувствовала, будто это уже случилось. Иначе нет объяснения тому, что она боится смотреть ему в глаза и день ото дня все больше молчит, хотя Лёня говорил, что полюбил ее как раз из-за этой милой болтовни — чудным голоском. Она даже пыталась строить сценарий дальнейшей жизни с Леонидом — когда в сердце у тебя другой человек, но это показалось ей таким нечестным, малодушным, не заслуживающим уважения, и сама себе она показалась низко павшей. Женщиной, которой она бы руку не подала. И Земфира еще — носилась по квартире с бешеными от счастья глазами, курила одну за одной и махала сигаретой, с которой сыпался пепел, восклицая: «Поверить не могу! Я буду выступать с Брайаном! Пиздец! Если бы мне сказали такое раньше, я бы сказала, что они пизданулись. Это же группа Queen, блять!» И Рената, завороженная этой прекрасной женщиной и тем фактом, что она, Земфирочка, будет выступать с великим Брайаном Мэйем, кивала — молча. «Ну что же ты молчишь?» — спрашивала ее Земфира, схватив за плечи, и Рената мямлила, что это то, что она действительно заслуживает, что это исполнение мечты — когда-то они все-таки должны сбываться. Мямлила, а внутри ее трясло от того, что все эти прикосновения, которых становилось все больше, будоражат ее совсем не в интеллектуальном ключе. А потом она смотрела вокруг и замечала следы какой-нибудь барышни, которая забывала — а может, специально оставляла — то расческу, то зеркальце, то помаду. Хотя в последнее время такие вещи — видимо, вместе с девушками — исчезли. И с Земфирой они уже больше не обсуждали красоту какой-нибудь представительницы, встреченной ими на пути. Становилось почему-то неловко. Это сейчас Рената понимала — они обе почувствовали, что отношения перешли на новый этап, хотя ничего для этого не предпринимали. Литвинова осторожно — чтобы не разбудить — присела на стульчик и, сунув ноготь указательного пальца в зубы, посмотрела на бледное лицо Земфиры. Она давно зарыла топор войны, но как уговорить зарыть топор (вместе с латами) — ее? И пусть они не вернутся в разряд семьи (она даже согласна на это — лишь бы Земфире было комфортно), они все равно могут остаться друг для друга родными людьми. Рената, нахмурив брови, стала вспоминать, сколько у них «совместно нажитого имущества», и сбилась со счета. Она давно перестала делить приобретенное на «мое» и «Земфиры». Сложнее всего это слияние далось Земфире. На первых порах она все подсчитывала и категорически отказывалась от помощи Ренаты, но потом опомнилась: «Подожди, мы же теперь вроде как семья…» Сказала это и почесала затылок — вот же номер, у нее есть собственная семья. У нее, хулиганки, оторвы и — несмотря на все загулы — отшельника. И Рената кивала, подавляя улыбку: «Да, вроде как». Когда все изменилось? Когда пробежала — между ними — та самая кошка, а они и не заметили? Наверное, как и у всех пар, копилось личное недовольство, всплыли контрзависимые привычки (особенно — у Земфиры), исчез секс, огрубели прикосновения, на нет сошли разговоры (которые раньше заполняли все их свободное от фильмов и музыки время). В какой-то момент мелькнула в голове мысль «Она меня не любит». А, когда мелькнула на долю секунды, появилась тревога — трезвым умом не объяснимая. Чего только не сделаешь, когда тобой руководит мысль, что ты — вот такая, уникальная — больше не нужна. В какие только «трипы» не пускаются люди, которых разлюбили! Ты эту мысль отгоняешь, но она то и дело возвращается, особенно по ночам, когда в твоей постели только кот. Если бы Рената узнала, что Земфира думала то же самое, страдала — от той же боли, возможно, ничего бы такого не случилось. И не торчали бы они сейчас в больнице на окраине Лондона. — Ты так громко вздыхаешь, — прошептала Земфира и, приоткрыв глаза, поморщилась, — что я проснулась… — Ну как ты? — подлетела к ней Литвинова и, замешкавшись на несколько секунд, все же взяла ее за руку. — Как ты себя чувствуешь? Тебе лучше? — Рената впилась глазами в недовольное лицо, которое еще несколько секунд назад казалось безжизненным. Но уж лучше недовольное, чем без жизни. — Не смотри на меня, будто я подыхаю, — проворчала Рамазанова и закрыла лицо руками, словно хотела от всех спрятаться. Голова была тяжелой, как мешок с песком, и болела. А еще было трудно дышать. И сколько она, интересно, спала? За окном, поди, ночь уже? По относительной тишине, нарушаемой шарканьем, поняла — все-таки ночь. А Литвинова — женщина, которой на голову упали чуть ли не все беды мира — пришла. В центре груди заворочался котенок с именем Жалость, и Земфире это явно не нравилось — появилась мысль натравить на него собак. — Коли меня своими иголками сколько хочешь, но я не уйду, — дрожащим голосом заявила Рената и, убрав с лица больной ладонь, прислонила руку ко лбу со складкой между бровей. К счастью, лоб был прохладным. И — след былой лихорадки — мокрым. Литвинова взяла несколько салфеток из коробки и хотела вытереть испарину, как Земфира схватила ее за увешанное брендовыми браслетами запястье. Женщина ахнула, вспомнив, какими сильными могут быть эти руки. — Я не на смертном одре. Не надо, — отрезала больная, прокашлявшись, и Рената была вынуждена отступить. Если она будет настаивать на своем, так и до потасовки недалеко. Это у них было в порядке вещей — на грани прелюдии. Но что о них могут подумать? Случай семейного насилия? Литвинова потерла запястье — силы Земфиру не покинули, и это очень хорошая новость. — Позвать врача? — осторожно спросила Рената, рассматривая напряженные татарские скулы. — Скажи лучше, как там Кот. Она, наверное, испугалась, когда меня увезли… — Земфира с трудом села и осмотрелась. Искала воды — в горле за время отсутствия образовалась пустыня Сахара. Рената хорошо знала этот взгляд — после секса им всегда хотелось пить, и она заранее готовила графин. — Все хорошо. Завтра выпишут, — ответила Литвинова, наливая в стакан воды. — Приходил следователь, опрашивал… — Она хотела добавить несколько слов о Ксении, но это была зыбкая почва. Когда Земфира услышит это имя, сразу начнет язвить (как всегда — беспощадно, без права на апелляцию), и тогда они точно поссорятся. — Ну, Градова поможет, — сказала Рамазанова то ли серьезно, то ли с издевкой и стала жадно пить воду, которую ей протянула жена. Литвинова не стала комментировать услышанное — она не будет обсуждать Градову, это уж точно. Выпив, Земфира довольно причмокнула. — Следователь понял, что все это абсурд? Что наша девочка не виновата? — Не знаю. Странный тип, если честно. — Рената вспомнила, как он не постеснялся ухватиться за ее слова, чтобы подкатить, и почувствовала раздражение. Ведь знал, что у нее есть жена, и позволил себе такое — вот же нахал! — Яйца, что ли, подкатывал? — нахмурилась Земфира, и Литвинова, закусив губу, осуждающе покачала головой. Она с трудом подавила улыбку. — Уж не знаю, что он там подкатывал, — начала она, борясь со смехом, — но впечатление произвел неприятное. Глупые вопросы задавал. И с логикой у него проблемы. — Идиот, короче, — подытожила жена и, почувствовав слабость, вернулась в лежачее положение. — А Градова что? — Что? — Литвинова сглотнула, почувствовав, что ее припирают к стенке. — Что говорит? — Говорит, что нас спасет табличка, которой не было, — начала она с волнением. — Ну, там должен быть предупреждающий знак, что объект находится под охраной. А его не было. И что якобы вина на охраннике, который обязан был донести об этом начальству. — Литвинова замолчала, думая, рассказывать ли что-то еще. Но Земфира впервые за встречу смотрела на нее в упор — видимо, хотела видеть реакцию и тем самым подтвердить что-то свое. И Рената отказалась от раскрытия подробностей. Она не животное в клетке, чтобы ее разглядывали. — Ты еще их можешь за это засудить, — прокряхтела Рамазанова, поворачиваясь на бок. Ей хотелось больше двигаться, чтобы почувствовать себя живой. — После того, как все это говно закончится. — Да за что? — Литвинова нахмурилась. — За то, что ввели в заблуждение малолетнюю девочку… Не знаю. Градова формулировку найдет. — Ой, я хочу побыстрее уехать от всего этого. — Рената с тяжелым сердцем вспомнила, что у нее висят дела с Крэком и полицейским, который ущипнул ее за место, на которое даже смотреть не должен. Она была готова забрать все свои заявления, лишь бы побыстрее вернуться в Москву. От всего этого криминала, сужающего кольцо. Пока один из них не оказался в бархатном ящичке с оборочками — не дай Бог! От образа, который ей нарисовала бурная фантазия, бросило в дрожь. Еще и Градова, веселая Градова, с каждым часом становилась все мрачнее и мрачнее. И причину своей мрачности не говорила — за спиной вполне могло разворачиваться то, о чем вещали фильмы и сериалы, снятые в девяностые. И раз они подошли к финальной черте, она придет и спросит все, что ее так тяготит, в лоб. — И деньги не нужны? — спросила Рамазанова с прищуром. — Когда мне нужны были деньги? — с таким же прищуром ответила Литвинова. Они смотрели друг на друга так, как смотрят на друг друга супруги на грани развода — взглядом дикой кошки, готовой к прыжку. Рената действительно была готова на все — если эти уроды хоть как-то тронут ее дочь, она обернется в самого элегантного криминального авторитета на всем земном шаре. Это раньше она бы, призывая себя к великодушию, отошла бы в сторону. Но это не тот случай, когда надо — врага — понять и простить. Если ее шпион — бывший сотрудник КГБ, то можно было догадаться, сколько подобных знакомств она — за время «сотрудничества» с Мартой — завела еще в девяностые. Земфира остановила себя на очередной ядовитой шутке. Она хотела спросить, та ли эта Литвинова, которую она знала — до болезни. Но язвить не стала — пожалела. Как-никак ей сейчас тоже непросто — дочку с травмами прессуют «мусора», а жена, настаивающая на разводе, смотрит волком. И Градова еще… Надо бы, конечно, поговорить — расставить точки над «хуи». От всей этой ситуации не было бы так противно, если бы они — тогда, в пьяном угаре — с Градовой не переспали. Земфира усмехнулась: и как их только, таких похожих, угораздило. Если честно, она практически ничего не помнила с той ночи — так была расстроена и пьяна. Догадалась о случившемся только по косвенным признакам — Градовой, ходящей по квартире в лифчике и с сигаретой в руке. Но в данном случае было что-то большее — Литвинова привязалась к Градовой. Это не «потрахаться по пьяни». «Я тоже хороша, — стала бичевать Земфира и себя заодно. — Вчерашний день вообще не помню, чего уж говорить об именах тех, с кем трахаюсь». Мелькнула даже мысль провериться на все, что можно. Особенно после того трэша с бомжом. Еще где-то в сумке его «подарочек» лежит. Узнала бы Рената обстоятельства его появления — тотчас бы заставила выкинуть. И стала бы драить все, что лежало рядом, спиртом. «Насколько я потеряла чувство самосохранения, пиздец», — выдохнула Рамазанова, закатывая глаза. А это для нее было вообще несвойственно — недаром Рената говорила, что в квартире Земфире стерильно, как в больнице. Что делать, когда музыка не пишется и хочется сдохнуть? Конечно, взяться за уборку. «Снимай туфли», — кивала она (на голове — бандана, а в руке — швабра), и Рената покорно сбрасывала туфли на высоченной шпильке и ставила их в вымытый уголочек, кротким голоском интересуясь: «Только туфли?» — Ты влюбилась, да? — спросила Земфира после паузы, и каждое слово отозвалось болью в области сердца. Рената распахнула глаза. Она всего ожидала, но никак не подобного вопроса. Женщина лихорадочно замотала головой и уже открыла рот для ответной речи, как в палату вошел доктор. Увидев, что пациентка в сознании, он улыбнулся и быстро подозвал медсестру. Литвинова так нервничала, что готова была схватить врача за шиворот и вытолкнуть его за пределы помещения. «Она думает, что я полюбила другую! — не верила она своим ушам. — Господи, что за чушь!» — Как себя чувствуете? — промурлыкал мужчина, тыкая что-то в планшете. — Надеюсь, сейчас вы в настроении разговаривать? — Мне было, — Рамазанова закатила глаза, понимая, что эквивалента слову «хуево», она не найдет, — очень плохо. Извините, если показалась вам грубой. Хотя я действительно грубая. Но вы этого не заслуживаете. — Голова болит? — Ужасно, — пожаловалась Рамазанова, покорно принимая градусник от медсестры. — Кажется, еще немного, и она треснет. — Сердце? — продолжал опрос доктор, и Земфира замешкалась с ответом. Она бросила на Ренату, которая была в прострации, осторожный взгляд и закусила губу, подумывая, что, наверное, стоит попросить их и в этот раз увести ее из палаты. Литвинова, все еще пребывая в шоке, прислонила к щеке ладонь. «Как такое можно было подумать? Как?» — качала головой она. — Мы можем поговорить без посторонних? — Рамазанова указала глазами на гостью. — Ты хочешь меня выгнать? — Литвинова приподняла брови. — Я теперь посторонняя? — Я же могу иметь личное пространство? — Земфира раздула ноздри. Доктор не понимал, что происходит — женщины говорили по-русски. Точнее — ругались. Женская агрессия его всегда выбивала из колеи — тяжелое детство, как у всех талантливых. — Нет, ты меня не выгонишь. — Рената наставила на нее указательный палец с перстнем. — Не в этот раз. Поняла? — У вас ведь есть охрана? — обратилась Земфира к врачу, но он не мог вставить и слова — боялся, что эти странные женщины, которые еще и жены, начнут повышать голос. — Я никуда не уйду, — прорычала взбешенная Литвинова. — Я твоя жена. Пока еще. — Я не просто так спросил вас о сердечной боли, — тихо начал доктор, и больная, недовольная нарушением конфиденциальности, скрестила на груди руки. — Если вы принимали алкоголь вместе с кокаином… — Вот давайте не будем о том, что я там принимала. Это мое личное дело. — Я скажу, а то вдруг вы не знаете, — продолжил мужчина. — При одновременном употреблении алкоголя и кокаина образуется метаболит наркотика — кокаэтилен, и наступает отравление, которое сопровождается тахикардией и болями в груди. Если вы не ответите, мы все равно отправим вас на обследование. — Не слушайте ее, отправляйте, — вставила свое слово Литвинова. Земфира хмыкнула. — Вдобавок, если это был так называемый «уличный» кокаин, он часто загрязнен левамизолом. Вообще это антигельминтный препарат, но его добавляют в наркотик для объема. Тошнота, головная боль, тремор — это все побочные действия. Особенно сильный тремор. Тот, который был у вас. — Врач пожал плечами. — Вы могли умереть, вы понимаете? — На этом вопросе Литвинова бросила на жену испуганный взгляд. — Не дура, — проворчала Земфира на русском, не расцепляя рук. Для следующей реплики пришлось вернуться к английскому: Я так понимаю, спать вы мне сейчас не дадите? — Нужно сделать обследование. С сердцем не шутят. Земфира с трудом сделала вдох. Ей хотелось побыстрее отсюда сбежать — от голых стен, белых халатов, запаха лекарств, писков и шарканья, а больше всего — от глаз предательницы. Но была велика вероятность, что она, не рассчитав силы, загнется где-нибудь по дороге. В груди была все та же теснота, словно под ребра набросали камней, а потом стянули их металлическим обручем. И главное, Рамазанова не понимала, в чем причина. Она никогда не жаловалась на сердце. А тут, так — предательски — расклеилась. Настоящая свинья — от организма. Была ли причина в возрасте? Или все-таки она столкнулась с уличным кокаином, в то время как остальные вещества тщательно проверяла, не приобретая их у первого встречного? «Ну и сука, — думала Земфира о Жаз. — Людей травит. Башку бы ей открутить». Литвинова взяла врача за рукав и стала ему что-то нашептывать, и Земфира сцепила зубы: «Ну заебись!» Раздув ноздри и сжав кулаки, она смотрела на эту коалицию с неприкрытой ненавистью. Рената всегда так делала — когда чувствовала, что проигрывает, брала мужчину за рукавчик, а женщину — за талию и, отводя в сторону, начинала петь им в ушко сахарные рулады. И, сколько бы это ни происходило, Земфира не могла смириться с такими «способами общения». В последнее время она просто выпивала бокал залпом и уходила — в независимости, от того, что это было за мероприятие. Однажды она свалила с какой-то премии, где ей должны были вручить очередную стекляшку с буковками, лишь потому, что Рената «зацепилась языками» с какой-то брюнеткой и сладострастно наглаживала ее по плечу весь разговор. Она и сейчас встала бы и ушла, если бы не эта боль в груди. Вот же подстава. — Окей, я согласна, — сдалась пациентка, глядя исподлобья. Доктор отвлекся от завораживающего голоса Литвиновой и улыбнулся — наконец-то без ссор. «Какая удивительная женщина», — думал он, попавший под чары Литвиновой. И Литвинова, довольная результатом, повернулась к жене со взглядом победительницы. — Отлично. Мы просто должны убедиться, что с вами все в порядке, — промурлыкал мужчина и опустил на Ренату теплый взгляд. Литвинова закусила губу и игриво ущипнула его за руку. Земфира, заметив все эти телодвижения, еще больше нахмурилась: «Что это, блять? Вводный урок в теорию флирта?» — Только, кажется, я не смогу встать, — призналась Рамазанова, выпустив пар. Ей не хотелось говорить о себе при Ренате. — Дышать тяжело. — Она бы добавила, что чувствует, будто ее сердце попало под пули, если бы не Литвинова, которая сменила победоносный гнев на милость и распахнула — от услышанного — глаза. — Можно я с вами? — Рената заглянула в глаза сначала врачу, а потом Земфире. Вторая отрицательно покачала головой. Литвинова, как ребенок, нахмурилась: Почему? — Иди домой. Спать. — Я не могу. У меня дочь здесь. Думаешь, я усну?! — Рената сорвалась на крик. Доктор попытался ее успокоить объяснением, что это стандартная процедура и он сообщит ей результаты обследования, но Литвинова пропустила его увещевания мимо ушей — ее бесило, что Земфира и здесь хочет сепарироваться. Она смотрела на холмик, под которым покоился топор войны, и кусала губы, мучительно раздумывая, доставать ли его вновь. Нет, пока что она побудет великодушной. Той самой Ренатой, которая слушала в свой адрес самые грязные оскорбления и молчала. Той, которая могла встать на колени — чтобы попросить прощения за то, что она повела себя так, как Земфире не нравится. Той, которая догоняла, когда Земфира психовала и шагала вперед, оставляя ее, близорукую, в равнодушной толпе. Которая готова была отдать жизнь — за. Но ведь была и другая Рената… — Я не знаю, как тебе объяснить… — Земфира, держась за сердце, вздохнула и поморщилась. Она, измученная своей беспомощностью, с трудом подбирала слова. — Мне становится хуево, когда я тебя вижу. Поверишь? Литвинова, до этого полная надежды, открыла рот. В горле встал ком, а глаза заблестели. Доктор не понимал, что ей такое сказала пациентка, но очень сочувствовал. «Лучше бы ты сказала, что больше меня не любишь, — мысленно произнесла Рената, у которой дрожали губы. — И все бы встало на свои места…» Земфира всю эту реакцию видела, но не могла сказать ничего в утешение. Единственное, чего ей сейчас хотелось — избавиться от боли в груди. За злостью, сжигающей все живое, она не видела ни сочувствия, ни былой нежности. Помимо злости, было еще физическое влечение, но сейчас оно вовсе было неуместным. Хотя она знала, стоит Ренате надеть блестящее платье в пол, обсыпать себя бриллиантами, подвести глаза, окунуть губы в кровь девственниц — вся ее оборона падет, в каком бы состоянии она на тот момент ни была. Земфира вспомнила, как потеряла дар речи, когда Рената в подобном наряде и хорошенько так подшофе завалилась к ней в студию. Музыканты только переглядывались, когда суровая начальница начала что-то мямлить, не зная, куда деть глаза и руки. А Рената, уже по уши влюбленная, подходила к каждому инструменталисту и уговаривала разделить с ней бутылку шампанского. Никто, конечно же, не решался — Земфира зыркала так, что они боялись и рта открыть. Это было как раз во времена записи «Вендетты». — Пожалуйста, не приходи сегодня, — прошептала Земфира сдавленным голосом. В этот момент вернулась медсестра, чтобы забрать градусник. — Будь с Улей. Ладно? — Я приду утром, — выдохнула Рената, из последних сил держащаяся, чтобы не зарыдать, и вышла из палаты. Убитая, она села на жесткое пластмассовое кресло и, посмотрев на потолок, быстро заморгала. Но действенный способ не помог — слезы, одолев перевал, оросили щеки. Осознав, что сейчас Земфиру отправят на обследование (и та может увидеть данную сцену), она, прижав сумочку, как маленького котенка, к груди, отправилась курить на крыльцо. На крыльце было написано «курение запрещено», поэтому Рената не нашла иного выхода, как уйти на территорию больницы, к ограде. Схватившись за железный прут, она наклонилась, чтобы отдышаться, но отдышаться не получилось — по щекам вновь полились слезы, и она, отдавшись наконец-таки чувствам, тихо зарыдала. Она, уничтоженная равнодушием родного человека, хотела даже упасть на колени (прямо в газон), как это делают в фильмах, но тогда испачкала бы колготки, а ей еще завтра в них ходить. Рассматривание своих коленок привело ее в относительное чувство, и она, вытерев слезы салфеткой и от души высморкавшись, достала сигареты и телефон. «Господи, сколько раз я рыдала после разговора с Земфирой?» — спросила она саму себя риторически, выцарапывая из пачки сигарету. Действительно — не счесть. Это еще хорошо, что она в больнице, а не у всех на виду. Несколько раз ее, рыдающую, видели на Фрунзенской набережной — до того, как приедет водитель. Столько лет прошло, а ничего не меняется: Земфира, как ледяное море, окатывает ее волной равнодушия, а Рената — принимает, молчит и захлебывается. Рената поднесла телефон к глазам и стала пролистывать диалоги в мессенджере — целый ворох неотвеченных. В основном, от артистов, которые пронюхали, что что-то не то. Неудивительно — там, в России, остановились репетиции ее пьесы. Если бы она стала на них отвечать, скоротала бы ночь, поэтому Литвинова написала помощнице, чтобы та всех успокоила: «Напиши им, пожалуйста, что у меня все хорошо. Я на какое-то время задержалась в Лондоне, но это чисто семейные причины. В ближайшие дни вернусь. Посмотри, что там с билетами. И главное — как перевозят костыли». В этот момент всплыло сообщение от незнакомого номера: «Рената Муратовна, это помощница господина консула. Если вы сейчас в Лондоне, господин консул приглашает вас на благотворительный вечер, который он и его семья устраивают…» Рената Муратовна сбросила пепел и нахмурилась — уж чего, а на светские рауты ей сейчас совсем не хотелось идти. Но это был не кто-то там, а сам консул. Она почесала затылок, вспоминая, знакома ли она вообще с консулами. Кажется, пару имен значились в ее записной книжке. «Нет, надо все-таки поблагодарить дяденьку. Я же его стараниями сейчас на свободе», — уговорила себя Литвинова и, сунув сигарету в зубы, стала перебирать в голове платья, которые она с собой привезла. Ни одно из них не подходило под ее нынешнее настроение. Ничего, прошвырнется по «баленсиажным» бутикам — возьмет что-нибудь напрокат. В Лондоне — в мире моды — ее точно знали. А что касается этих отморозков — на крайний случай, она наймет для них с Улей охрану. Упускать возможность познакомиться с власть имущим в таком городе, как Лондон, было нельзя. Почувствовав некоторое облегчение, она зашла в «инстаграм» (на аккаунт, с которого она за всеми следила), а, когда зашла, зацепилась глазами за фотографию Наташи Максимовой. Закусив губу, она рассматривала очередную гламурную картинку и раздумывала, звонить или нет — как-никак давно не общались. Но Литвиновой так нужна была, поддержка, доказательство, что она на самом деле не одинока, что все это одиночество — чертова фикция, что она плюнула на воспитание и, убедив себя, что в Париже сейчас на час меньше, а Наташа ложится поздно, нажала на кнопку вызова. Максимова взяла трубку не сразу. — Не спишь? — спросила Литвинова с ходу, чтобы та поняла, чей это номер. — Боже, Литвинова, — пробасила Наташа. — Ты опять номер поменяла? — Уже не помню, в какой раз. — Это паранойя. — Я тоже рада тебя слышать, — выдохнула Рената и присела на лавочку. — Если ты звонишь мне, значит, все паршиво, — протянула Наташа, и Литвинова стала кусать губы, виня себя за то, что разорвала связь с человеком, который так много о ней знает. — Что-то с Земфирой? Что она опять натворила? — Я позвонила не для того, чтобы вываливать на тебя свои проблемы… — Ну чего она там? — спрашивала подруга, словно и не было между ними многомесячного молчания. — Бабу в вашу постель привела? — Боже, нет. — А что? — Уля в больнице, — между делом сообщила Рената. — Мы не в Москве. В Лондоне застряли. Может, знаешь, у меня творческий вечер был… — Подожди. Уля в больнице? Господи, что с ней? Что ж ты сразу не сказала? — затараторила Максимова на том конце провода. — Ох, долгая история. Даже не знаю, с чего начать… — Рената вытащила губами сигарету из пачки и щелкнула зажигалкой. — Ты же можешь говорить? Не занята? — Время для тебя я всегда найду. — Она упала с лестницы, но все обошлось только переломом пальца и растяжением. Надеюсь, завтра вернемся в гостиницу. — Ужас… Как так получилось? — Ох, — выдохнула Рената и подняла глаза к фонарю, вокруг которого летали опьяненные жарой насекомые. Она удивилась, встретив там, за пределами своего внутреннего мира, душный, практически летний вечер. — Это был чужой дом, и она убегала от охранника. Недавно следователь приходил. Знаешь, такой противный мужчина. Не могу сказать, что вот прям подлец, но… — Как она туда попала? — Максимова перебила ее. — Девочка одна позвала. Ради развлечения. — А где ты в этот момент была? — Я… — Литвинова сбросила башню пепла. Не говорить же все, как есть. Распутывать этот клубок можно до самого утра. — Занята я была. Так уж вышло, что не только Ульяна попала в водоворот приключений. Я… Как бы так сказать… Побывала за решеткой, в общем. Целые сутки. Кто бы мог подумать… — Она покачала головой. Произошедшее до сих пор находилось в ее голове на полочке под названием «дурной сон». — Ты меня разыгрываешь? — Нет, это правда. Мне даже самой не верится. Чтобы я… Я, конечно, не кичусь званием, но все-таки… Чтобы я, уважаемый всеми режиссер, попала в это злачное место… Это надо было небесным сценаристам постараться. Насмешка какая-то. — Каким сценаристам? Ты чего несешь? Что у тебя там происходит? — спрашивала Максимова с наездом. — Только никому ни слова. Ладно? — Так это правда? — Правда. — Господи, Литвинова… Почему ты раньше не позвонила? Я бы, не знаю, приехала, что ли. — Я вообще не хотела звонить, если честно. Мне до сих пор неудобно. — Неудобно — после всего, что между нами было? — удивилась Наташа и рассмеялась. — Ладно, не до старых обид сейчас. Рассказывай, как тебя так угораздило. — Меня задержали вместе с проститутками, представляешь? — Литвинова улыбнулась, прокручивая прошлое, как кинопленку. — Мне долго пришлось их убеждать, что я режиссер, а не женщина легкого поведения. Ты бы видела. Как там Уля говорит? Экспириэнс! Вот у меня был этот самый… Экспириэнс. — Леониду не звонила? — Боже упаси. — Литвинова замотала головой. — Обошлись своими силами. — Ну у тебя и истории. Одна удивительнее другой. Ладно, при встрече расскажешь, — по привычке бросила Максимова, и Рената задумалась, а будет ли эта встреча в действительности. — А с Земфирой что? Ты же по этому поводу позвонила? — Почему ты думаешь, что по этому поводу? — Рената нахмурилась. Она вспомнила, по какой причине отстранилась от Максимовой. Она стала слишком много знать, и в целях самосохранения Рената решила минимизировать общение — видеться два раза в год. В какой-то момент Литвинова поняла, что общается только с Земфирой, которой, кстати, вся эта «минимизация» нравилась — не надо выдавливать из себя вовлеченность. Рамазановой мало с кем было интересно — почти всех из окружения жены она попросту терпела. Они же не музыканты и не Рената, с которой не бывает скучно. — А по какому? Я знаю, что у вас непростые отношения, хоть вы и в браке, — Наталья старалась сказать так, чтобы не ранить подругу. — Иным словом, она тебя доводит. — Ну, не всегда. Мне кажется, такое есть в каждой семье. — Поверь мне, не в каждой. Земфира иногда перегибает палку. — Тут палку перегнула я, а не Земфира, — с горечью признала Рената, рассматривая огонек сигареты. — Ты всегда ее защищаешь, — выдохнула Наташа. — Нет, я реально виновата, Наташ. — Ну и что ты могла такое натворить? — Ты же знаешь, что мне нельзя все эти… Ну… — Литвинова, сгорая от стыда, подбирала слова. — Вещества. — Ну да, ты и без того безумная. — Мне так неудобно все это говорить. Я как на исповеди. — Ты и есть на исповеди, Литвинова, — еще ниже пробасила Наталья, и Рената улыбнулась. — Я что, не похожа на священника? — Это так ужасно, так недостойно, Святой Отец. — Подожди, ты изменила Земфире, что ли? — догадалась подруга. — Я не считаю это изменой, но она говорит, что да. Хочет развестись. — Господи… — Максимова, ошарашенная этой новостью, замолчала. — А что она, без греха, что ли? — Ты сейчас меня защищать будешь? — Я всегда на твоей стороне, ты же знаешь. — Знаю, — ответила Литвинова почти неслышно. — Я уверена, все наладится. И у Земфиры встанут мозги на место… — Наташа замолчала, кусая губы. — Она же не сможет без тебя. Она это знает? — Она хочет начать жить без меня. У нее появились… Эти… Ну… Женщины. — Рената опустила глаза и вздохнула. — Что ж, сочувствую… Поэтому тебе паршиво? — Не только. Я тоже хороша. — Ну… — Максимова снова замолчала, раздумывая. — И после худшего пары сходились. — Не знаю, хочу ли я сходиться. — Рената покачала головой, и на глаза снова стали наворачиваться слезы. — Я даже готова расторгнуть это чертово свидетельство, имущество поделить… Меня убивает не это. Меня убивает ее равнодушие. Она сейчас тоже в больнице, и ей нужна помощь. Все может плохо закончиться, понимаешь? А она отказывается от моей помощи. Говорит, что видеть меня не может. — Ну, ничего удивительно. Вполне в манере Земфиры. А ты удивлена? — Нельзя быть такой, будучи при смерти! — выпалила Литвинова сквозь слезы. — Мы не чужие друг другу люди. Как так можно? Как так можно — со мной? — Хочешь, скажу, сколько раз ты звонила и рыдала мне в трубку? Вот с такими же практически словами… Сказать? — Только не говори, что Земфира истеричка. Потому что она не истеричка. — Ты ее любишь, а она тобой манипулирует. Вот что я хочу сказать. — Не манипулирует она мной. — Рената стала отрицательно качать головой, и по щекам скатились несколько слезинок. Она быстро вытерла их ладонью. — А что? Любит? В ноги падает? — Ты же знаешь, что это ей несвойственно. Зачем тогда говоришь? — Это все, что угодно, а не любовь, Рената, — голос Натальи смягчился. — Вот я тебя люблю… Как подругу. А она… Я не знаю, что это за любовь такая — сегодня любишь, а завтра абьюзишь. — Я переспала с ее адвокатом, — сообщила стальным голосом Литвинова и, проглотив комок в горле, затянулась сигаретой. — Стоп… — Максимова закашлялась. — С мужчиной?! — Боже упаси… С женщиной, конечно. — И Земфира в курсе?! — Прямо я ей не говорила, но она, я так понимаю, догадывается. — Это что, месть такая? — спросила Наталья чисто из любопытства, и Рената всерьез задумалась. — Нет, — ответила она после паузы. — Просто она хороший человек. — Ты со всеми хорошими людьми спишь? — Только с женщинами, — пошутила Рената и рассмеялась. Максимова рассмеялась вместе с ней. — Как же я тебя люблю, Литвинова. — И я тебя, — ответила Литвинова и почувствовала, как в груди растет тепло. — Значит, мне придется тебя делить еще с одной бабой? — Не баба, а женщина. Как же это грубо звучит… Почему обязательно «баба»? — Интересно, и чем же они отличаются? У «бабы» есть грудь, а у «женщины» — нет? — Ты как всегда. — Рената закатила глаза. — Можно вот без этого? — Ладно, расскажи о ней. — О ком? — Литвинова сдвинула брови. — Об этой… ЖЕНЩИНЕ, — выделила Наталья и расхохоталась. — Боже… Не знаю я, что рассказать. — Наверное, она интересная личность, раз тебя зацепила. — Она… — Рената замолчала, не зная, продолжать ей или нет. Она старалась гнать мысли о Градовой, а тут нужно было дать ей целую характеристику. — Она самоотверженная. Порывистая. И, ты знаешь, совсем не боится умереть. Меня это так поражает. На нас напал один отморозок (это еще одна долгая история), так она полезла под пули, получила в нос. Я думала, он ее убил. Вспоминаю, и меня вновь трясти начинает. Я вот думаю, что это? Инстинктивное желание умереть? Вот есть желание творить, а желание умереть, уничтожить себя — противоположное ему. — Все ясно. Пожалела, короче. — Да почему пожалела… Восхищаюсь я ей. Стоит признать, чего уж. — Литвинова вздохнула, вспомнив, что ее ждут Ульяна с Ксенией — где-то в одном из этих окон, на которые она сейчас смотрела. — Ты первая, с кем я о ней говорю. — Не думай, что я это не ценю. — Если честно, я не ожидала от себя. Ну, все, что со мной произошло. Даже на алкоголь не спишешь, потому что часть этого я сделала на трезвую голову. — Рената вздохнула, покусывая губы. — Страшно… — Чего ты боишься? Все же уже случилось. — Я боюсь того, что я, будучи уже в солидном возрасте, не знаю себя. Что во мне еще прячется, Наташ? Боюсь посмотреть на себя в зеркало и не узнать, понимаешь? — Хватит себя бичевать. Ты всего лишь позабавилась. И ты же была на тот момент не в отношениях? — Ну да, к тому времени мы уже разошлись. — И на что у тебя встало? На самоотверженность? — Наташа продолжала иронизировать. — Да, было бы интересно глянуть на счастливицу… — Ты будешь смеяться. Она меня сторонится. — В смысле? — Ну, не вешается мне на шею. Иногда это цепляет… — Литвинова стала перебирать всех своих бывших. — На это, по крайней мере, обращаешь внимание. — Подожди, ты ее соблазнила, что ли? — Можно и так сказать. — Ну ты даешь, Литвинова. Я в шоке. — Ты не знала, что я это умею? — Что? Спать с женщинами? Да догадывалась я… — Максимова прыснула смехом. — Прости, я, наверное, в шоке, поэтому меня на юмор тянет. Блин, Рената… — Что? — Надеюсь, когда тебе будет за сто, ты напишешь об этом книгу? — Опять шутишь… — Да я серьезно. Это не должно пропадать. — Если я и напишу что-нибудь такое, то издадут это только после моей смерти. Позора я не переживу. — Надеюсь, ты ее не изнасиловала? — Наталья продолжала шутить, а Литвинова вновь задумалась. — Да нет… Вроде. — Мне нравится, как неуверенно ты об этом говоришь. — Она сказала, что влюбилась в меня. — Ну, это в рамках вещей. Я тоже влюбилась. Как в тебя не влюбиться вообще? — Не влюбляется лишь Земфира. — Ой, она больше всех влюбилась. Поэтому ей и тошно, — мудро заметила подруга. — А что ты? — Что я? — Тоже влюбилась? — Мне кажется, у нас разное понимание влюбленности, — начала Литвинова свой знаменитый монолог. — Я постоянно в кого-то влюбляюсь. Это не значит, что надо спать с этим человеком. Я этой влюбленностью питаюсь, она меня вдохновляет. Все эти талантливые люди… Необязательно — с проникновением. — Видимо, бывают исключения. — Исключений не бывает. — То есть ты переспала с ней без любви? — Этого я тоже не могу сказать. — Тебе бы с собой разобраться… — Что-то я, конечно, почувствовала. Я не могу заниматься всем этим механически. И раз мы откровенничаем, признаюсь, что последние месяцы у меня был почти целибат. — Почти целибат? Это что-то новенькое. Мне кажется, целибат бывает только первой свежести. — В общем, я очень редко этим занималась. А тут такая прыть… — Литвинова сжала кулак. — Словно мне двадцать. Ну ладно, тридцать. — Это секс на один раз или ты готова начать отношения? — Отношения начать я не готова. Не говори ерунды. Я безумная, но не настолько. — Значит, секс на один раз? — На несколько раз, — выдавила из себя Рената и прислонила ледяную ладонь к горячей, раскрасневшейся щеке. — О-о-о, — протянула Максимова и закашляла. — Прости, я покурить вышла. Кажется, я этим не ограничусь, и выпью. У тебя там есть? Ах да, я забыла, ты же в больнице. — Ты влюблялась когда-нибудь в отношение к тебе? — Это уже какая-то аутоэротическая практика получается… — Ну, тебе писали стихи? — Бывало. — Ты влюблялась в поэтов? — Стихи были дурные, поэтому нет. Она что, еще и поэтесса? — Наташа скорчила гримасу. — Нет, это я так, для сравнения. Ты меня понимаешь? — Ну, очароваться, как ты говоришь, можно, но чтобы спать… Это надо видеть человека физически. И чтобы у тебя что-то там взыграло. Взмокло. — Хватит меня смешить. — Рената прикрыла глаза ладонью. — Я уже не могу. — На твои истории только юмором и надо отвечать. Иначе сопьешься. — А ты как, Наташ? — По сравнению с тобой, у меня все скучно, серо, традиционно. Даже завидую. — Да чему тут завидовать. У меня синяк на всю спину. — После любовных игрищ? — Ах, если бы… — Литвинова вновь рассмеялась. — Пришлешь фотку? — Кого? — Рената нахмурилась, не понимая, о ком она. — Женщины твоей. — Да кто тебе сказал, что она моя? — Ладно, пришли мне фото женщины, с которой ты на данном этапе своей жизни спишь. Так нормально звучит? — Господи… — Литвинова, проклиная все, что она до этого сказала, закатила глаза. — Пришлешь? — Не уверена, что у меня это фото есть. — Вы что, не фоткались вместе? — не понимала Наталья. — Ты следы заметаешь, что ли? — Ладно, поищу. Но вряд ли найду, сразу говорю. — Слушай, может, мне приехать? Две, любящие тебя женщины, все же лучше, чем одна. — Нет, Наташ. Не хочу, чтобы и тебя засосало в этот водоворот. И, если честно, я не хочу, чтобы ты вставала на мою сторону. Потому что тогда ты автоматически окажешься против Земфиры. — Ты меня, конечно, прости, но она забыла, чем тебе обязана. Без тебя ее не было бы. — Конечно, она была бы, просто… — Литвинова всегда умаляла свои заслуги. — Просто другая. — Признала бы уж, что ее жена — лакомый кусочек, и успокоилась бы. Чего истерить, не понимаю. — Она тоже лакомый кусочек. — Для кого? — Наталья рассмеялась. — Для шестнадцатилетних пацанок с розовой челкой? — Эти пацанки давно выросли, Наташ. — Вышли замуж, родили толпу детей. Знаем мы таких. — Ты имеешь что-то против женского счастья? — Мне горько, Рената, что женщины в России часто заблуждаются насчет себя. Это я с детства поняла, что я не мальчик, как было на бирочке написано, а девочка. Это удача еще. И что мне нравятся не только мальчики, но и девочки — уже в подростковом возрасте. А они? Они знают, кто им нравится? Или едят только то, что дают? Вот ты, например… — Что я? — Литвинова вздрогнула. — Ты же с детства понимала, что что-то не так. — «Что-то не так» — это то, что я любовалась красивыми женщинами? Ты об этом? — Да хотя бы… — Наталья вошла в раж и не собиралась останавливаться. — По сути, ты должна была любоваться красивыми мужчинами. — Ими я тоже любовалась, но меньше. А на этих женщин я хотела быть похожа. Особенно на тех, что в кино. — И все равно тебя засосало в традиционность. — Я думала, что со мной что-то не так. Что правильно — только с мужчиной. Когда ребеночек есть… — Рената вздохнула, погружаясь в воспоминания. Когда она, учась во ВГИК, впервые встретилась с нетрадиционной парой, долго не могла понять, как такое возможно. А потом ей сказали: «Рената, дорогая, есть не только однополые пары, еще есть те, кто живут втроем. И те, у кого свободные отношения — они могут спать с разными людьми». И Литвинова — серенькая мышка, вскормленная маминой гречей и увещеваниями, что главное для женщины — удачно выйти замуж (и это говорила мама, которая так и не смогла себе найти мужчину — после отца Ренаты) — распахивала свои и без того огромные глаза. Тогда для нее открылся целый — новый, доселе невиданный — мир. «Как же долго я спала», — сказала Спящая Красавица, озираясь. — Да, конечно, и по эту сторону изгороди достаточно… — Максимова хотела продолжить: «дерьма», но не стала, зная, что Рената начнет фыркать и закатывать глаза. — Человек может оказаться скотиной в независимости от того, кого он любит: мужчин или женщин. Главное, что он, мать его, скотина! — выпалила Наталья и замолчала. Рената сразу поняла, что Максимова надавила на свою, еще больную, мозоль. Литвинова хотела как-то поддержать подругу, но слова застыли на губах. Она, слушая тяжелое дыхание Натальи, подумала: «Возможно, об этом надо просто помолчать». — Когда будешь в Москве? — Рената решила отвлечь ее от разбитого сердца. — Не знаю. Все мои дела пока в Париже, — пожала плечами Максимова. — А ты в Париж не собираешься? — Ой, у меня столько дел в Москве. Я даже возвращаться боюсь. — Ты же знаешь, что я всегда рада тебя видеть. Так что приезжай. — Наталья вздохнула, прогоняя печаль. — Ну, как ты? Тебе легче? — После твоих шуток? — Подруга рассмеялась. — Конечно. — А в целом? — А в целом… — Литвинова вновь посмотрела на окна больницы. — Это сердце разбито давно, и его не склеить. — И не с таким справлялись, — поддержала ее Наталья. — Пошло все… — Да вот, идет уже, но что-то не легче, — выдохнула Рената и со скрипом поднялась с лавочки. Отсутствие регулярного фитнеса давало о себе знать. Она еле расправила спину и охнула. — Ты там как будто сексом занимаешься, — рассмеялась Наташа. — Так стонешь… — Где? В парке? — Литвинова расхохоталась. — Да кто тебя знает… — Если это случится, я сразу тебе сообщу. — Надеюсь. — Максимова улыбнулась. — Ну что, пришлешь? — Что? — Ну, фотку. ЖЕНЩИНЫ. — Ах да. Не уверена, что она у меня есть. Подруги сердечно попрощались, и Рената Муратовна нырнула в анналы галереи, дабы найти фотографии с той встречи с Магдаленой-Джиной. Тогда она была так пьяна, что вполне могла наделать сто тысяч однотипных — смазанных — фото. И действительно, в фотографиях была куча ее пальцев, закрывающих камеру, и чьих-то плечей и рук. Половину она сразу же выделила и удалила. Другую пришлось листать — в поисках какой-нибудь художественности. Пьяных селфи она не нашла, зато нашла фотографию Градовой, где она сидела в кресле с задумчивым видом. Рената любила делать снимки, когда ее никто не видит. Одной Земфиры у нее было несколько гигабайтов, если не терабайтов. Литвинова наклонила голову, рассматривая темноватое фото. Прошлая Рената советовала ей удалить снимок: «Из пленки долой — из сердца вон», а новая — шептала, что ничего плохого в нем нет: «Очень красиво, кстати, вышло». «Ну?» — писала Максимова, и Рената, послушав себя новую, отправила найденное. За снимком с Градовой в пленке оказалась фотография из ванной — Литвинова решила зафиксировать себя после нескольких оргазмов. «Вот это точно не надо удалять», — заметила новая Рената, и Литвинова, бывшая где-то посередине между старой и новой, покачала головой. С одной стороны, это была просто женщина (которой, кстати, уже за пятьдесят), познавшая счастье плотской любви после нескольких месяцев «почти целибата». С другой стороны, вот так, себя, растрепанную, с распухшими губами снимать — это моветон, очередное, дешевое причем, самоутверждение. «Где-то я ее видела», — ответила Наталья после паузы, и Литвинова, уверенная, что она ее с кем-то путает, написала в ответ: «Ты ошибаешься))». Отказавшись от очередной сигареты (саднило горло), Рената поправила юбку и, прижав сумочку к груди, пошла в сторону больницы — дочь, должно быть, уже начала переживать. По дороге зазвонил телефон, и Литвинова просияла — звонил Архангел Гавриил. Он сообщил, что кошелек нашелся — бумажных денег там не было, но карточки вроде как были в порядке (видимо, вытащили «наличку» и бросили — под стойку — в спешке). По фамилии, напечатанной на пластике, он понял, что кошелек принадлежит женщине, о которой писала Рената. Литвинова ощутила, как один из камней, осевших на груди, с грохотом упал вниз. «Ну хоть что-то хорошее, должно быть же хоть что-то хорошее», — подумала она, поднимая глаза к ослепленным электрическим светом звездам.