Жара

Врач посмотрел на кардиограмму и хмыкнул. — Что там? — поинтересовалась Земфира, не отрывая ладони от груди. Было ощущение, что в ее сердце торчит копье. — Ничего. — Мужчина пожал плечами и ослепительно улыбнулся. — У вас все в порядке. — В смысле? Вы же сказали, что что-то там дает осложнения на сердце. Или я ослышалась? — Сказал. Это действительно так. — Он снова посмотрел на график. — Но у вас ничего из того, что я перечислил, нет. Что касается сердца, вы здоровы. Опасения были, но все обошлось. — Доктор нахмурился. — Вы не рады? — Как такое может быть? — не понимала пациентка. — Почему мне трудно дышать? И сердце… — Она снова схватилась за сердце: да как же так? Что же тогда болит? Душа, что ли? — Мы, конечно, можем провести дополнительную диагностику, но… Могу с большой долей вероятности предположить, что причины вашего дискомфорта — психологические. — То есть я себе все это придумала? — Рамазанова посмотрела на мужчину исподлобья. — Нет, просто так на вас влияет стресс. Я советую вам минимизировать пребывание в стрессовых ситуациях. По-хорошему — дать себе неделю постельного режима. Чтобы организм пришел в себя. «Основная моя стрессовая ситуация — это женщина с именем на букву «эр», — подумала Земфира и опустила руку, на запястье которой чернела эта самая буква. Как вечное напоминание — что она никого больше — вот так — не полюбит. Неужели боль в сердце сердце — из-за нее, а не из-за этих поганых веществ, в которые намешали какого-то мусора? Вот же история, причем сопливая, как из какого-то романчика для подростков. Лучше бы у нее была тахикардия — самого страшного вида. И что теперь? Убить ее — чтобы на глаза не попадалась? Она же везде, особенно — в голове. Что, голову себе открутить? Допустим, выбросит она вещи… Земфира задумалась: нет, жалко — тогда уберет в коробки. Поменяет замки. Расторгнет свидетельство, разделит имущество и счет. Песни свои все равно не слушает, но напишутся же новые! И ведь все они будут — о том, как плохо — без нее, иным словом — о ней. Она слишком хорошо себя знала. — Мы вас подержим еще пару дней. Возьмем новые анализы. И удостоверимся, что ваша боль в груди — это психосоматическое. Если хотите, можем позвать психолога. Он расскажет, как… — Не надо, — прервала его Рамазанова. Психологи сидели у нее в печенках. — Неизвестно, как поведет себя организм в ближайшее время. Отравление кокаэтиленом — это очень серьезная вещь. То, что вы выжили и разговариваете — большая удача. Поэтому надо находиться под наблюдением. Хотя бы пару дней, — поведал доктор и посмотрел на пациентку, ожидая согласия, но та почему-то молчала. Рамазанова думала, что ее основой диагноз, как выяснилось — «несчастная любовь», от которой, если верить поэтам, сначала пишут — гениально и много, а потом — в один из дней — умирают. — Теперь я могу поспать? — спросила она после паузы. Доктор одобрительно кивнул. — Есть не хотите? — Нет. — Рамазанова надула губы. — Курить хочу. — Категорически нельзя, — врач замотал головой. — Даже если поем? — спросила она, как раньше спрашивала у матери: «Пустишь гулять, если я кашу съем?» — Даже. — Блять, — ругнулась пациентка, и мужчина вздрогнул, услышав знакомое слово. — Ладно, везите. Или я сама могу дойти? — Вам лучше лежать. Рамазанова вернулась в палату и легла на свою койку. На секунду мелькнуло в голове: «Как в тюрьме». На столике уже стоял ужин, который она должна была съесть. Но она-то знала: она никому ничего не должна. Земфира сунула в зубы булку и стала жевать — еще один способ почувствовать себя живой. Проглотив первый кусок, поморщилась. Пришлось запить, чтобы не поперхнуться — такая эта булочка была «вкусная». Остальное даже в руки брать не хотелось, а от запаха вообще тошнило. Зато хотелось курить. Она даже подумывала смыться по-тихому, чтобы где-нибудь за кустами затянуться сигареткой. Но это тебе не Москва, а Лондон — была вероятность, что загребут под белы рученьки уже в коридоре. Ладно, потерпит. И не такое терпела. А как только выйдет на воздух, выкурит сразу полпачки. От этой мысли сразу стало легче. Земфира перевела взгляд на пустующее кресло. Недавно на нем сидела Градова, еще одна предательница, и говорила, как ей сейчас паршиво. Рамазанова из последних сил держалась, чтобы не вскочить и не крикнуть: «И ты еще жалуешься, блять? Кому? КОМУ?» Пришлось пустить в ход все свое актерское мастерство, чтобы не выдать себя и притвориться спящей. Тогда она и почувствовала первую боль — не самую сильную, но все же — в районе сердца. «Я ее действительно люблю, только вот любовь моя не нужна», — крутилось в голове у Земфиры, и она чувствовала, как каждый повтор этой фразы, словно острое лезвие, наносит ее, как выяснилось, здоровому сердцу — новую рану. Она выслушала целый монолог какой-то левой бабы о любви к ее — пока что — жене и не въебала по мордасам — это ж надо! Земфира не понимала, как к этому относиться: то ли она встала на путь избавления, то ли еще глубже нырнула в болото, где они все трое застряли. В любом случае — она собой гордилась. Раньше бы она отбросила в сторону доводы разума и натворила бы бед, за которые потом долго бы — под взорами суровых лиц в мантиях — отчитывалась: когда ты не чувствуешь за собой и толики вины, это целое испытание. Она вообще редко чувствовала вину, разве что — постфактум: маме можно было бы и не грубить, брату можно было бы и не врать. А с Ре… Земфира так мучилась, что готова была поднять белый флаг и свалиться в лютое самобичевание: могла бы извиниться, могла бы признаться десять тысяч раз и любить могла бы — сильнее. В последний момент она схватила себя, размякшую, за плечи и встряхнула. «Все, что ты делаешь, всегда имеет под собой основу, — сказала она, свирипея. — Ты такая, какая есть, и другой не будешь». Она, в основном, себя устраивала. Даже не так — нравилась себе. Хотелось, конечно, быть лучше. Например, спортивнее (а значит, сильнее — чтобы дать отпор здоровяку). Начитаннее (чтобы дать отпор уже другого плана). Но это не повод гнобить себя за то, что ты не дотягиваешь до переливающегося вдали идеала. Она и в университет поступила потому, что думала: утроится число тем для разговора с разносторонней Ренатой. Но музыка победила — времени категорически не хватало. И люди были вокруг — не те, не ее. Радовала только парочка преподавателей, у которых горели глаза, когда они вещали свой предмет, а остальные — так, другая планета. И когда она успела закрутить свою Солнечную Систему — вокруг одного человека? Рената — действительно самая удивительная женщина в ее жизни. И было бы малодушием думать, что в нее, такую, не влюбятся. Не захотят быть рядом — как захотела она. Земфира толкнула дверь своей памяти плечом и вздохнула. Она захотела быть рядом с первой встречи, хотя не отдавала себе в этом отчета. За нее говорили сны, в которые Рената, как зеленая, в перламутровых чешуйках, змея, проникла. Когда они каждый раз встречались — по рабочим вопросам, Рамазанова испытывала такую неловкость, что готова была провалиться сквозь землю. Именно эту неловкость Литвинова принимала за холодность и дистанцию. И, когда Рената завалилась в звукозаписывающую студию в каком-то безумном наряде, усыпанная перьями и бриллиантами, с бутылкой шампанского наперевес, Земфира поняла, что все это уже когда-то видела: что эта женщина уже размахивала руками-крыльями и так же убийственно смотрела из-под наклеенных ресниц, а подол ее платья так же волочился по полу, стирая следы. Пока та, хохоча, разливала шампанское по бокалам и ничего другого не замечала, Рамазанова раздевала ее глазами — незаметно, искоса, чтобы музыканты не заметили этого алчного взгляда. Но разум был тут как тут: у нее муж, ребенок, ты совсем с ума сошла. «У меня ваша песня из головы не выходит, — признавалась удивительная женщина и протягивала бокал. — Я считаю, она гениальная». Земфира начинала шаркать ногой, и Литвинова, наверное, думала, что она смущалась из-за столь высокой оценки, а она просто не знала, как отвечать на весь этот бронебойный флирт. А флирту все не было конца, хотя Рената, наверное, думала, что это нормально: так — со сверкающими глазами и приоткрытым от сбивчивого дыхания ртом — выражать симпатию. Со временем они подружились и стали проводить вечера за телефонными разговорами. У одной то фотосессии, то ставший вечным монтаж, а у другой вовсю шла запись нового альбома, но время на поболтать они находили всегда. И даже муж Литвиновой принял новую дружбу жены — как факт. Рамазанова даже пыталась строить какие-то отношения, но ничего — человеческого — не выходило. Во-первых, на них не было времени, а всем нужно было внимание. Во-вторых, она чувствовала, что врет — самой себе. Рената позвонила в половине второго ночи. Сказала, что ей некуда идти. Плакала. Земфира тотчас приехала. Увидев, что Рената не одна, а с маленькой дочерью, она открыла рот: «Ты с ума сошла? Почему ребенок не спит?» «Я не могла ее там оставить, понимаешь? — завыла Литвинова и вытерла сопли замерзшей малышке. — Там его мама приехала… Я не выдержала. Всех этих слов. Все это неправда!» «Ладно, киндера — на заднее, — скомандовала спасительница, — а ты сейчас мне все расскажешь…» «А вдруг она все запомнит? — ужаснулась Рената, у которой на щеках были черные реки. — Что она мне скажет, когда вырастет?» «Ерунда. Она сейчас уснет. — Рамазанова заглянула в машину. — Да, киндер?» Но киндер уже спал, обняв плюшевого мишку. «Ну ты даешь, Литвинова, — покачала головой Земфира, поворачивая ключ. — Ребенка — по городу таскать. В половине второго ночи!» «Этот ребенок — мой, — заявила мать, разглядывая себя в зеркало. — И я знаю, как ему будет лучше». Ребенка накормили, умыли и уложили спать — на широкой кровати. «Будешь спать с ней», — решила Рамазанова и пробежалась глазами по новой песне. «Что это? — Литвинова, одетая в футболку и шорты, заглянула через плечо, прижавшись всем телом к сутулой спине. — Новая песня?» «Да ебаный в рот!» — выругалась Земфира в мыслях, захлопнув и книжку, и глаза. «Да, я же песни пишу. Забыла?» — спросила она, стараясь дышать как можно ровнее. «Покажешь? — Рената провела рукой по ее затылку, и Земфире пришлось развернуться. — Что? Я что-то не так сделала?» Рамазанова посмотрела на ее губы, но остановила себя: нет, не сегодня, это всего лишь семейная ссора, завтра эта безумная вернется к мужу. «Я надеюсь, вы помиритесь», — выдавила Земфира из себя вранье и улыбнулась. «Конечно, помиримся, — прощебетала Литвинова, вставая в соблазнительную позу. — Просто его мама меня не любит и он прекрасно об этом знает». А Рамазанова уже думала, как неудобно будет спать на жестком диване, как ее спина запомнит все эти провалы между подушками, но она — несмотря на дискомфорт — все равно подрочит. В последнее время она отдавала этому занятию все свои ночи. Рената занимается сексом со своим мужем, а она — мастурбирует. Замечательно. Шестнадцатого октября она выгрузила из машины ворох цветов, чтобы расставить дома по вазам. И ведь только половину взяла — а все равно дохуя. Сердце бешено колотилось — она все никак не могла забыть, как исполнилась ее мечта: она спела с великой группой Queen! Чего уж, такое не забудешь. Не каждый день ты припадаешь не к золотой статуе, а к самому богу. Диван был усеян запотевшими букетами, и Земфира, совсем забыв о них, даже хотела сесть на это проявление народной любви, но вовремя опомнилась. Достала из холодильника бутылку шампанского и уже начала откручивать проволоку, как в голове, среди толпы рук, возникло лицо Ренаты. Она отмахнулась: нет, звонить не будет, поздно, да и женщина она замужняя, неизвестно, как муж отреагирует на звонок за полночь. Литвинова позвонила сама. Спросила, как все прошло. «У меня столько цветов! Не знаю, что с ними делать. И зачем я их взяла только?» — жаловалась Рамазанова, ковыряя коротким ногтем проволоку. «Скоро буду», — отчеканила Рената и бросила трубку, и Земфира даже не успела сказать, что лучше встретиться завтра. «Сумасшедшая, — выдохнула Рамазанова и осмотрелась: в квартире было не так чисто, как ей хотелось. — Выступила с Queen и взялась за уборку. Заебись». Рассовала вещи по шкафам, сложила книги, вымыла кружки. Допила остатки красного. С музыкантами специально не стала пить: во-первых, нужно было добраться до дома без происшествий; во-вторых, это была ее личная победа, поэтому не хотелось делить празднование с кем-то еще. Литвинова прибыла не с пустыми руками. Она, как выписавшаяся из роддома мамаша, держала две высокие вазы, но это было еще не все — водитель следом нес остальные. «Ты ненормальная», — рассмеялась Рамазанова, когда Рената скинула туфли и плащ. «Это мой тебе подарок, — улыбнулась Литвинова и бросила взгляд на бутылку шампанского с голой пробкой. — Почему не открываешь?» «Не успела», — пожала плечами певица и вернулась к откупориванию. Рената ополоснула бокалы, которые нашла в шкафу. «Ты ведь не ждала никого? Я не помешала?» — пролепетала она, хлопая огромными глазами. Земфира вздохнула. Ей так хотелось ответить: «Да тебя я ждала. Тебя», но она уже привыкла, что все, что она хочет сказать, так и остается невысказанным. Пробка улетела в потолок, шампанское брызнуло во все стороны, и Литвинова взвизгнула, напоминая ребенка, обожающего салюты. «Да блять…», — выругалась Рамазанова, отряхивая мокрую футболку. «Ура-а-а! — Литвинова подставила бокал под горлышко. — Мы пьем за исполнение мечты! С этого дня все мечты будут сбываться! Давай что-нибудь загадаем?» И что ей ответить? Что она хочет, чтобы эта удивительная женщина, женщина не от мира сего — всегда была рядом? «Чтобы это было только началом», — витиевато ответила Рамазанова и, звякнув бокалом о бокал подруги, сделала глоток. «А я хочу, чтобы ты гремела на весь мир!» — Литвинова закатила глаза и нырнула губками в шампанское. Рамазанова так была счастлива, ее сердце разрывалось от бешеного восторга, что она распахнула окно, и в комнату ворвался холодный октябрьский ветер — пахло рекой и скорым снегом. «Не думала, что такое возможно, — прошептала Земфира, наблюдая, как ее подруга наливает в принесенные вазы воду. — Нет, конечно, я видела себя на сцене, но чтоб так… Плечом к плечу…» Рената, красивая до невозможности, подняла на нее взгляд: «Ты же замерзнешь. Надень что-нибудь». И Рамазанова, отшельница по природе, впервые почувствовала, что они — такие разные, чуть ли не противоположные — стали друг другу родными. И как так вышло? Литвинова, недовольная бездействием, нашла в глубине квартиры теплую кофту и протянула Земфире: «Еще и футболка мокрая». Рамазанова, смущенная очередным актом заботы, напялила этот вытянутый, видавший не одну вписку свитер и, дрожа от нарастающего волнения, закурила. Она следила за пальцами, ловко орудующими ножницами, и молчала. Чтобы не получить сердечный приступ, отвернулась к ночному городу и закрыла глаза. «Или сейчас, или никогда», — подумала она и затряслась — от страха. Литвинова освободила от пленки несколько букетов роз и понесла их к вазам, но дойти до них не успела — путь ей загородила Земфира. «Ты чего?» — спросила она, нахмурившись, и Рамазанова заключила ее, вместе с розами, в крепкие объятья. «Я не умею всего этого говорить, — выдавливала из себя отшельница, глядя в родные глаза. — Блять… И как это сказать? Я лучше сто песен напишу — мне так легче». Рената прикрыла глаза, и на ресницах заблестели слезы. «Ты можешь послать меня. Можешь сказать, что так нельзя. Что я дура. Или еще что-нибудь. Но я ничего не могу с с собой поделать, — продолжала Земфира, разглядывая лицо, утонувшее в розах. — Но сейчас, когда я верю в свои силы как никогда, когда я верю в ебаное волшебство… Все стало иначе. Точнее, все стало так, как надо… Возможно, я никогда этого больше — вот так — не скажу. Возможно, мы больше не увидимся. Кто знает? Но… — Она наклонилась к ее лбу. — Я тебя люблю… Смешно, да?» Рената, онемевшая от слез, замотала головой. «Эти слова тебя обижают?» — испугалась Рамазанова, подняв ее лицо за подбородок, и Литвинова, уставшая от тяжести роз и всей этой борьбы — с общественной моралью, освободила руки и, вцепившись всеми пальцами в затылок подруги, прильнула губами к ее губам, пахнущим кислым шампанским и табаком. Земфира, не ожидая такой прыти от традиционной Литвиновой, даже сделала шаг назад и наступила на розы. Раздался хруст. Они обе посмотрели вниз. Рената, прикрыв губы ладонью, захохотала. «Я устроила тебе сцену», — сказала она сквозь смех и подняла глаза на ту, которая только что призналась. Рамазанова молчала — она так любила сейчас, так любила, что готова была упасть на колени. Прямо в эти розы. Они стояли на мосту. Шел снег. Рената была в пушистой шапке, как в детстве, и Земфира наблюдала, как ветер с реки шевелит длинные, цвета пепла шерстинки. Литвинова, пытаясь вытянуть пробку вместе со штопором, жалобно пискнула — напоминая мышь, которой этот сыр не по силам. Рамазанова сунула сигарету в зубы и отняла бутылку, чтобы ее подруга, от усердия, не вывалилась за борт. Раздался глухой хлопок, и Рената улыбнулась — так она была горда тем, что Земфира и тут оказалась лучше. «И как пить? — спросила силачка, скорчив гримасу. — Сейчас даже стаканчики не купишь… Закрыто все». Литвинова покачала головой, осуждая снобизм подруги («могла бы и догадаться») и сделала глоток прямо из горла. «Боже…» — выдала она с хрипом и закашляла. Несколько капель красного упали на шубу, как кровь, и Земфира стала вытирать эти капли пальцем. «Ненормальная», — уже в тысячный раз сказала она и, приняв священный сосуд, последовала ее примеру. «Мне кажется, когда выпьешь, все становится правильным, — сказала подруга, прикуривая. Она втянула щеки, пуская в себя струйку дыма, и по-ведьмински прищурилась. — И вот что теперь? Не просыхать?» «У тебя шапка съехала», — заметила Земфира и, схватившись за шерстинки, нахлобучила шапку Ренате на глаза. Та расхохоталась и, качнувшись, чуть не свалилась в реку, но силачка вовремя поймала ее за воротник и прижала к себе. Литвинова отставила дымящуюся сигарету в сторону, чтобы не спалить ни шубу, ни дубленку, а Земфира целовала ее красные от вина и мороза щеки, а потом и губы — вечно что-то болтающие. «Ну бабы, — раздалось за их спинами. — Ну вы, блин, даете». Рамазанова обернулась — на них смотрел черный, как уголь, бомж. Литвинова снова захохотала. Она вообще любила хохотать. Рената бросила на диван огромную папку с завязочками и потерла руки, которые успели замерзнуть, пока она шла от машины до двери. «Это что?» — Земфира, недовольная, что Литвинова ее не предупредила перед тем, как прийти, кивнула на поклажу. «Во-первых, здравствуйте», — съязвила Рената, снимая шубу и вешая ее на вешалку у входа. Рамазанова нахмурилась: «Почему ты не позвонила? У меня срач опять… Ты специально приходишь, когда у меня не убрано?» «Что, кружки не помыла? — рассмеялась Рената и поправила кофточку и алые бусы. Она заглянула в зеркало, словно ее ожидавшее, и проверила состояние макияжа и прически. — А, это эскизы». «Там я?» — догадалась Земфира и метнулась к папке: она давно хотела увидеть, как рисует Литвинова, но та почему-то держала это в секрете. «Как маленький ребенок, ну! Земфира!» — Рената спасла свои рисунки от дотошных рук, но те ее все равно обняли. «Ну чего?» — простонала Литвинова, смущаясь. Земфира, не знающая, как вести себя в отношениях, когда вы вроде бы вместе, а вроде бы нет, поцеловала гостью в щеку. «А где киндер?» — удивилась Рамазанова, не расцепляя рук. «Ее мама забрала. Она в курсе, что у нас происходит. — Рената закусила губу, начиная переживать. — Говорит, девочка не должна расти в такой атмосфере… — Она подняла глаза на возлюбленную, и та в очередной раз ахнула от их красоты. — В какой атмосфере, Земфира? Вот скажи мне… Творческой?» Рамазанова покачала головой, но ничего не ответила. Литвинова, краснея то ли от нетерпения, то ли от неловкости, развязала ленточки и стала доставать рисунки — наброски черными, острыми, строгими линиями. «Это чтобы не забыть, — пояснила она, смущенная еще и молчанием той, которую она нарисовала. — Мне в машине еще идея пришла. Я ее пока что в блокнот записала. Надо будет зарисовать… А то знаешь, бывает, споткнешься, и все, забыла, зачем на кухню пришла». Земфира улыбнулась — она смотрела на рисунки и была поражена, как она похожа на эту героиню и не похожа — одновременно. «С пистолетом? — выпалила Рамазанова и открыла рот. — Где мы пистолет-то найдем?» «У меня есть, — отмахнулась Литвинова и осмотрелась. — Нальешь мне шампанского? Только не говори, что у тебя его нет. Иначе я умру». Земфира не стала говорить, что она специально купила несколько бутылок — это было бы слишком. Это как признаться в любви — во второй раз. Рената открыла форточку и закурила, облокотившись на подоконник. Занавесок на окнах не было. «Ты ходишь по дому голая?» — спросила она, словно это был обычный вопрос, практически «как дела?» «С чего такой интерес?» — не поняла Рамазанова, разливая игристое. Ее душил смех: если это прелюдия, то она не заметила точки отсчета. Земфира облизнула зубы, разглядывая сутулую спину нахалки и не только спину. Уже несколько недель она с ума сходит — от неопределенности их отношений и, естественно, от отсутствия логичной близости, а тут такие вопросы… «У тебя занавесок нет, — пояснила Рената и обернулась. — У меня очень плотные занавески… И если бы не пыль, которая на них оседает, я бы еще одни повесила». «Мне нечего скрывать. — Земфира пожала плечами и протянула ей бокал. — Тебе есть что скрывать?» Литвинова ничего не ответила. Она вынула сигарету изо рта и сделала большой глоток, выпив сразу половину. «У тебя был секс с женщиной?» — спросила Рамазанова в лоб, и Рената, подавившись дымом, начала кашлять. Кашель был таким сильным, что пришлось запить его шампанским. Земфира, довольная собой, рассмеялась. «Один — один», — прохрипела Литвинова и, взяв бутылку, налила себе еще. Она разложила эскизы по дивану и сунула в рот карандаш, раздумывая, где сделать правки. Земфира молча наблюдала — не столько за линиями, которые появлялись на бумаге, столько за лицом той, которая их выводит. Сигарета с шампанским не были помехой — все как-то умещалось в этих ловких руках. «У тебя планы есть на сегодня?» — поинтересовалась Земфира между делом. «Какие планы? Ты смотрела на часы? — удивилась Рената, вынув изо рта карандаш, который был в помаде. — Мне нужна гуашь… У тебя есть гуашь?» Рамазанова рассмеялась, качая головой: шампанского недостаточно — теперь надо будет завести в доме гуашь. «Яркая краска есть какая-нибудь? — Литвинова закатила глаза. — Любая!» Земфира опомнилась — она уже с минуту молчала. В недрах квартиры она все-таки обнаружила что-то из разряда красок — старую акварель. Кистей не было. Гостья резво разбавила засохшую радугу водой и достала из сумочки несколько косметических кисточек. Рамазанова боялась даже слово вставить во весь этот, основанный на внезапной демиургии, процесс. Рената, сунув окурок в пепельницу, стала разрисовывать черно-белые картины, и Земфира поражалась, как это ловко у нее получается — вот что значит «творческий человек», возьмет грязь и палку и что-нибудь такое прекрасное нарисует, а ты только глазами хлопай. «Я, наверное, тебя испугала. Этим приступом. Но у меня бывает. Это нельзя останавливать, — извинилась Рената после паузы и опустила испачканную красками руку на бедро. — Ой… Ну все, я так и знала, что что-нибудь такое натворю. Еще и диван испачкала. Ты меня не убьешь?» «Не сегодня», — ответила Земфира со смехом и стала вытирать ее ладони полотенцем. Игнорируя очищающие меры, Литвинова сунула пальцы в красную краску и размазала ее по скулам Рамазановой. «У тебя такие скулы красивые, — прошептала она с прищуром. — Их надо крупным планом снимать. Чтобы все видели. И чтобы кровь капала, много крови…» Земфира, еще не привыкшая к подобным актам, стерла часть краски с лица и ответила тем же — размазала ее по губам Ренаты, смешивая с помадой. «Знаешь, что я чувствую? — спросила Литвинова, дрожа всем телом. — Вот прямо сейчас? В этот самый момент? Что ты моя судьба». Земфира кивнула: все-таки это была прелюдия. — У тебя вся грудь в засосах. — Взъерошенная Рената провела ладонью по груди Земфиры и прищурилась. Рамазанова улыбнулась, как довольный кот. — А у тебя губы опухшие, — ответила она, рассматривая любимое лицо, на котором все еще виднелась краска. — Мне кажется, я вся опухшая. — Литвинова подняла глаза к потолку и вздохнула: Одна большая опухшая Рената… — Почему большая-то? — нахмурилась Земфира, подавляя улыбку. — Опухшая и мокрая, — закончила свою мысль большая Рената и наклонилась. — Даже затылок мокрый. Потрогай. — Она приподняла влажные волосы, и Земфира, поддавшись сиюминутному желанию, укусила ее за тонкую, влажную шею. — Ай! — Расскажи мне что-нибудь, — прохрипела укусившая, откинувшись на подушки. Литвинова обернулась и вопросительно на нее посмотрела. — Нет, молчи. Сиди так. Мне нравится. — Сколько времени? — вспомнила жена и мать и стала шарить рукой по прикроватному столику. — Сколько мы уже тут лежим? — Я их выкинула. — Что? — Часы твои. — Как же я без часов буду? — поверила ей встревоженная Рената и достала из сумки кнопочную мобилку. Она приблизила ее к глазам, чтобы разглядеть цифры. Цифры не предвещали ничего хорошего. — Неужели ты сейчас уйдешь? — Земфира схватила ее за руку. — Уле надо в садик, — ответила Рената со вздохом и покачала головой. — Мама на работу пойдет. — Она не может ее в садик сама отвести? — Нет, ехать далеко. — Литвинова поджала губы, погружаясь в будничные мысли. — Хочешь, я с тобой поеду? — предложила Рамазанова, и Рената отрицательно замотала головой. Ее такой вариант не устраивал. — Почему? — Там может быть Леня. Когда Уля у бабушки или у меня, он приезжает к ней в садик — проведать. И как мы теперь будем, не знаю… — Ясно, — отрезала Рамазанова и заиграла скулами. — Не говори так холодно со мной, — прошептала Литвинова сдавленным голосом. — У меня еще не было подобного опыта. Когда, будучи в браке, ты влюбляешься в женщину… Это совсем ново для меня. Я не знаю, что делать. Я растерянная совсем. — Ре… — М? — Ты же знаешь, что я тебя всегда поддержу. Что я — «за тебя». — Знаю, — выдохнула Рената и прижалась щекой к покрытой бурыми отметинами груди. Гениальное сердце билось громко и бодро. — Я не хочу уходить. Знай, что, когда я ухожу, я на самом деле не ухожу. Я прячусь где-нибудь. Под шкафом. Или в ботинке. И наблюдаю за тобой. — Она закрыла глаза, впитывая последние минуты с любимым человеком, и Земфира, не знающая, как пригвоздить эту тяжелую голову к своей груди навсегда, кусала губы — так было, есть и будет: этот человек всегда будет принадлежать всем. За собой она такого не чувствовала, а вот Литвинова — со своим фильмом, который поняли три с половиной человека, модными проектами и рисунками на полу, на стенах, на потолке — действительно «национальное достояние». Уже тогда возле нее было много людей, и с каждым годом их становилось все больше, лица менялись, некоторые, конечно, задерживались. И вся эта «когорта» — или, как ее еще называли, «свита» — была либо влюблена в Ренату (открыто — с нежными словами и взглядами), либо неистово сублимировала, отбрыкиваясь от такого явления, как «бисексуальность», особенно — после очередного, будоражащего, сна. Даже геям было непросто, чего уж. С одной стороны, Земфира хотела, чтобы эта «любовь», упавшая как снег на голову, действительно не была нужна Ренате (и она искала именно это в ее лице — симптомы ненужности), а с другой, она так устала от этой нервотрепки, от этого вечного перетягивания каната: «это ты во всем виновата» — «нет, ты!», что готова была пережить и самое страшное — влюбленность Литвиновой в другого человека. То, что хороших людей мало — громадное заблуждение. В хорошего человека влюбиться — как в магазин сходить. Только вот была ли Градова хорошей — вопрос. «Еще не хватало, чтобы я ее оправдывала», — озлобилась Земфира на себя и пустила ход мыслей в другое русло. Летом ее ждали выступления, а у нее — если сравнивать подготовку к прошлым фестивалям — еще конь не валялся. Как-никак она в Лондон приехала, чтобы записать несколько песен. Пусть творят, что хотят. Пусть строят новую жизнь. Наслаждаются совместным времяпрепровождением. Лишь бы от нее отстали. Не лезли, не рвали сердце, по возможности — не показывались на глаза. А если она еще и песню новую напишет — вообще счастье будет. «Ну, как счастье, — подумала Рамазанова, почесывая взъерошенный от бурных мыслей затылок. — Хоть что-то отыграть у этого, тотального, пиздеца». Тотальность пиздеца предсказывала, что песня будет офигенная. Одна из лучших. Знай, что, когда я ухожу, я на самом деле не ухожу. Я прячусь где-нибудь. Под шкафом. Или в ботинке. И наблюдаю за тобой. Литвинова, успевшая привести себя в порядок, шагнула в тихую палату и улыбнулась, увидев, как Градова свернулась калачиком рядом с сопящей Ульяной. Все-таки не дождались — уснули. Она посмотрела на часы, которые доказали, что время действительно позднее, и вздохнула — обо всем забыла с этой Максимовой. С ней всегда так: начнешь болтать и остановишься только тогда, когда солнце сядет (или встанет). Странные у них были отношения: вроде как дружба, а вроде как и что-то большее. Земфира сразу почуяла неладное. И хоть Рамазанова с Максимовой фотографировалась в обнимку, это не означало то, что они не держали при себе логичное недоверие: Земфира подозревала, что во время ссор Рената возвращается к Наталье не как к подруге, а та самая подруга в подробностях знала, какие Земфира наносит раны. «Она очень хороший человек. Ты просто ее не знаешь», — говорила Рената о Наталье, и Рамазанова, раздувая ноздри, ловила себя на очередном приступе ревности: «Это я хороший человек. Я хороший человек — для тебя!» Приступов со временем становилось все больше — Земфира не могла смириться с тем, что лучшая подруга то застегивает ее жене бюстгальтер, то поправляет упавшую бретельку платья, то ласково поглаживает по спине со словами: «Ренаточка моя». И Ренаточка, утопая в любви, была не против. Литвинова присела на стул и, прислонив кулак к напудренной щеке, посмотрела на спящих не только как режиссер, но и как мать. Сердце матери сжалось. От жалости к ребенку, который вдоволь настрадался за последнее время: как морально, так и физически. И от жалости к той, кто рядом — бросила всю свою жизнь, даже личную, и все для того, чтобы помочь ей, женщине с обложки. Расслабленная после нескольких сигарет, выкуренных чередой, Литвинова разрешила себе вернуться к прошлой ночи. Она вспомнила вспышку страсти на балконе, особенно передачу кольца — изо рта в рот. И то, как она слишком поздно обнаружила, что за ними с противоположного балкона наблюдает сосед — абсолютно голый мужчина. Как ее домогалась Джина — запустила язык в глотку, и Литвиновой пришлось применить силу, чтобы эту наглость прекратить: секс с женщиной легкого поведения не входил в список ее фантазий. Вспомнила, как Градова — в брюках и лифчике — сидела в кресле со стаканом виски и рассматривала ее. Шрам на ее груди, слева — грубый, даже уродливый. Доказывающий, что любовь существует. «Искусство — это тоже шрамы», — подумала Литвинова с тяжелым, как глыба, сердцем и вздохнула. Она целовала этот шрам не потому, что жалела прекрасное женское тело, а потому, что узнавала в Градовой себя, но ей не хватало смелости — вот так, в порыве, воткнуть в свою плоть нож. Хотя временами — очень хотелось, и она — с леденящим душу чувством — гладила лезвие широкого ножа, который только что поточила. Максимум, на что Рената решалась — это порезать ладонь, чтобы собрать кровь в ее центр, ямку с переплетением магических линий. Сразу отпускало. Она размазывала вторую положительную по щекам и губам, словно это была помада, а потом делала глоток вина — запивала железный привкус. Ничего, снова соврет, что разбила бокал, а не сердце. Вспомнив, как она сходила с ума там, на гостиничном диване — извивалась, как змея, попавшая в петлю, билась затылком о каменную подушку, закрывала себе рот ладонью, чтобы не разбудить детей, — Рената столкнулась с тем же стыдом: по ее мнению, женатые женщины, которым, к тому же, за пятьдесят, такое себе не позволяют. Их удел — вязать, гладить кота, кормить голубей. По-хорошему — писать книги и снимать фильмы (если первое еще как-то можно организовать, то второе требовало немалых ресурсов). Но что-то, видимо, действительно изменилось, раз она выпила полбутылки виски и тотчас переспала с женщиной, которая ее интриговала. Возможно, если бы Градова упала на колени с криком: «Переспи со мной!», как делали некоторые поклонницы, ничего бы такого не произошло. Она бы попросту не обратила на нее внимания. А тут — такая борьба с возникшим чувством, что поневоле зацепишься. Что-то в ней щелкнуло после того, как там — под окнами квартиры архангела Гавриила — Градова рассказала ей часть своей щемящей биографии. О том, как она всю жизнь боролась за расположение холодной в эмоциональном плане матери. Как эта мать — не знающая, что такое материнская любовь — требовала от своей дочери невозможного, всячески ее эксплуатировала, а девочка не могла сказать «нет». Поэтому и пошла на адвоката, ведь мама сказала: «Папе нужен юрист». Как она сбежала из дома, решив, что лучше жизнь без семьи, чем с ТАКОЙ семьей. Как папа — мужчина, полностью зависящий от жены — однажды умер. «Я считаю, что она его довела, — сказала Ксения и высморкалась, потому что от рассказа потекли носом слезы. — Она и меня довела, просто я сильнее, чем папа. Я смогла уйти, выжить, а папа — нет». И Рената подумала, как же много в мире обиженных детей. Что так называемые «взрослые» — это малыши, которым недодали игрушек, конфет, но больше всего — материнской ласки. И она, тоже прослезившаяся, вспомнила свое несчастное детство: как она в какие-то моменты тоже не дотягивала до планки, поставленной матерью (получала «четверки» вместо «пятерок», рвала только что сшитое платье, проливала на себя целую банку варенья, ломала ногу накануне праздника), и страшно себя винила: «Я плохая. Мама меня разлюбит». Мама голос не повышала, но смотрела так, что лучше бы повысила. И Ренате — заплаканной, с гирляндой соплей на носу — приходилось извиняться за то, что она опять натворила (по сути, это было извинением за то, что она вот такая). А вместо похвалы была убийственная для Ренаты критика: «Ты горбишься, как старуха», «У тебя нос треугольный», «Ты так долго говорила, что я чуть не уснула». Годы — прошли, а она все та же Рената, с бантиками на косичках, но, правда, без гирлянды соплей. И Градова была — как та Разбойница из «Снежной королевы»: хмурая девчонка с перочинным ножиком. «На револьвер разрешение есть?» — спросила дотошная незнакомка в первую их встречу, и Литвинова посмотрела на нее свысока, думая: «А кто ты вообще такая?» Она наклонилась к ней так близко, что Градова испугалась за свою жизнь, и рявкнула: «Есть!» Земфира — там, за спиной — твердила, что нужно вернуть пистолет, что обязательно случится какая-нибудь хуйня (которая и случилась), а Литвинова, сжимая в кармане орудие убийства, рассматривала лицо потенциальной разлучницы — тогда она предполагала, что Земфира ушла от нее к Градовой. Никто не думал, что все повернется — вот так. Они лежали на диване, прижавшись друг к другу, Ксения гладила Ренату по пушистым волосам, и Литвинова — с ужасом — думала, что хорошо может быть не только с человеком, которого ты назначил себе по судьбе. Безусловно, она, будучи с Земфирой, очаровывалась другими женщинами, и, если те тоже были в достаточной мере очарованы, принимала от них поцелуи, особенно после нескольких бокалов шампанского. Она считала, что есть вот такое «приятельство» — с нежными объятьями и поцелуйчиками. Но дело никогда не доходило до интимной близости. Рената попыталась объяснить себе, почему так происходит, и решила, что причина, должно быть, в суровом, отчужденном воспитании. Когда ты боялась глаза поднять на собственную мать, когда ты следила за ней, как за человеком, от которого ты произошла, когда порывалась подбежать и обнять, но останавливалась, зная, что мама одернет, скажет, что так на людях нельзя (или что-нибудь подобное), чужая благосклонность (любовь, дружба и просто нежность) становится сверхценностью. Лично в ее мире было очень мало любви — поэтому она знала стоимость этого чувства: столько, наверное, стоит Бог. Смотря в калейдоскоп воспоминаний, где прошлое сразу следовало за настоящим, она не заметила, как отодвинула локтем сумочку на край стола. Услышав, как что-то упало, Ксения открыла глаза и поморщилась. Осмотревшись нахмуренным взглядом, она заметила Ренату, подбирающую с пола сумку. Их глаза — северный океан и побитая холодом зелень — встретились. — Ты где была? — спросила Градова и прочистила горло кашлем. — Разговаривала по телефону, — виновато ответила Рената, прижав сумку к груди. Пульс ее перевалил за сто, а ладони заледенели и взмокли. — А что? — Сколько часов? — продолжала наезжать Ксения. Она же помнила, что Рената была у Земфиры. Возможно, все это время. — Я не считала, — пролепетала Литвинова и попыталась привести дыхание в порядок. Градова была слишком сонная, чтобы заметить, что женщина, с которой она сейчас разговаривает, задыхается. — Понятно, — проворчала недовольная Ксения и спустила с кровати ноги, чтобы сунуть их в тапки. — А то я уже начала волноваться. И Уля — тоже. — Как она? — спросила Рената, не зная, куда деть глаза. — Поела? — Да. — Градова налила себе воды и сделала глоток. — Но еда, я так поняла, здесь отвратительная. Они хотят, чтобы их пациенты сбежали? — Она поставила пустой стакан на место и наконец-то посмотрела на женщину, затаившую дыхание. — Я думала, только у нас такой гадостью кормят. — Уля должна есть. — Рената замотала головой. — Чтобы все побыстрее срослось. Мне так мама говорила, а она у меня врач. — От такой еды, наоборот, все швы разойдутся, — пошутила Ксения и кивнула на сумку. — У тебя там что, бриллианты? — Где? Ой… — Литвинова опомнилась и отложила сумку в сторону. — Кофе хочешь? — Градова подтянула штаны и похлопала по кровати. — Или, может, поспишь? Вчера не особо удалось… — Лучше кофе, — кивнула Литвинова, чувствуя, как кровь прилила к лицу. — Я могу всю ночь не спать, — поведала она и поперхнулась, понимая, насколько двусмысленной может выглядеть эта фраза. Пришлось пояснить: Когда я монтирую, сплю только в машине — от студии до дома, потому что из дома надо опять куда-нибудь ехать. Сон — это привилегия, которой у меня нет. — Ты себя не жалеешь, — сказала Ксения, качая головой. Она сунула руки в карманы и нахмурилась: У тебя кэш есть? Я весь потратила, а карточку автомат почему-то не принимает. — Что? — Литвинова приоткрыла рот. — Бумажные деньги. — А-а-а, — протянула Рената и, нарыв в кармане пару скомканных купюр, вручила их Ксении. Градова посмотрела на пучок бумаги и хмыкнула. — А утюга там нет? — Какого утюга? — Чтобы деньги разгладить, — пояснила юмористка и махнула рукой. — Ладно, проехали. «Господи, какая же я дура», — подумала Рената, запустив пальцы в волосы. Она посмотрела на дочь, укрытую пледом, и остановила себя в порыве подойти и поправить эту пушистую, белобрысую челочку. Все проблемы, которых была цела куча, показались Ренате пшиком — по сравнению с этим всепоглощающим чувством, любовью матери к своему ребенку. Ничего, завтра они возьмут костыли и — с Божьей помощью — вернутся в былой приют, и Рената постарается забыть все, что с ними случилось в эти безумные дни. — Я без молока взяла. — Градова поставила на стол ароматные стаканчики, и Литвинова тотчас вспомнила, как она принесла ей кофе тогда, в тюрьму. — Ну, чтобы не спать. Нормально? — Нормально, — выдохнула Рената и отодвинула от себя сахар. — Я постараюсь без сахара. — Это невозможно, — предупредила Градова и стала высыпать «белый яд». — Странно, что он сразу с сахаром не делает и нужно прикладывать дополнительные усилия. — Она стала размешивать пойло деревянной ложечкой. — Ведь можно всего этого мусора избежать, понимаешь? — Ксения потрясла пустым пакетиком и нахмурилась, заметив, что Литвинова ее рассматривает. — Что? — Я нашла твою фотографию в телефоне, — стыдливо прошептала Рената, отпивая из стакана. Отпив, она поморщилась: Боже, ну и гадость… Господи, как это пить? — Я же говорила. С сахаром еще как-то можно. А так… — Ксения подула в стаканчик, чтобы снизить температуру, и сделала еще глоток. Сердце начало набирать ход. Спросить? Не спросить? Господи, неужели у нее в телефоне есть ее фото? Она поверить не могла. Градова скрыла бурю эмоций и равнодушно спросила: Ты что, меня сфотографировала? — Видимо, да. — Рената дернула плечом. — Я не помню. — Ну да, мы тогда столько выпили, — оправдала ее Ксения. — Покажешь? — Фото? — Литвинова испугалась и прижала стаканчик к груди. — Ну да. — Зачем? — Посмотреть хочу. — Градова потянулась, взяла у нее из рук стакан и стала насыпать в него «белый яд». — Так все же лучше будет. — Ладно, — сдалась Литвинова и, отыскав снимок в пленке, отдала телефон. Она закусила губу, моля Силы Небесные, чтобы Ксении вдруг не взбрело в голову перелистнуть на следующую — фотографию из ванной. Но Градова не перелистывала — она сначала рассматривала фото с собой в главной роли, а потом наставила камеру на Литвинову. — Ты фотографировать меня собираешься? Ой, нет. — Она вытянула ладонь, пытаясь закрыть объектив. — А что такого? — не понимала Ксения, отодвигая ее руку. — Ты меня видела? — Видела. — И что? — Литвинова попыталась отобрать телефон, но Градова подняла его над головой. — То, что я видела, мне нравится. — А мне — нет. — Ну и зря, — фыркнула Ксения и вернулась в прежнюю позицию. — Сиди смирно. — Такое фотографы мне еще не говорили, — улыбнулась Рената, качая головой. Она повернулась в профиль. — Ну, хоть выделюсь. — Ксения долго подбирала ракурс, а потом, от усердия высунув язык, еще долго колдовала над фоткой. Довольная результатом, она вернула телефон владелице. — Ты что там делала? — Потом посмотришь. — Хорошо, — повиновалась Литвинова и сунула телефон в сумку. Кофе с сахаром оказался вкуснее, хотя обычно она пила без. — Я хотела тебя кое о чем спросить… — М? — Все очень плохо, да? — Рената бросила беглый взгляд на спящую дочь. — Ты что имеешь в виду? — Я об опасности, которая всем нам грозит, — выдавила из себя Литвинова, и Градова, поставив стакан на стол, отвернулась к двери. Она широко расставила ноги и опустила голову. Не зная, что ответить, провела ладонью по лицу и остановила ее на щеке. Вот сейчас повернется и выдаст себя с потрохами — одним взглядом. — Ну как тебе сказать, — выдохнула Ксения и постучала пальцем по губам. — Расскажи, как есть, — прошептала Литвинова и снова посмотрела на дочь. Она спала. — Они конченные ублюдки, Рената. Этого достаточно. — Они угрожали? — спросила Рената с дрожью. Не выдержав, она протянула руку и взяла Градову за локоть, но та не обернулась. — Ну что ты молчишь? — Я не хочу, чтобы ты переживала и, тем более, переживала Уля. — Ксения тоже посмотрела на спящую. — Скажу лишь, что эти ублюдки способны на все и лучше в кратчайшие сроки покинуть страну. Неизвестно, что им еще в голову взбредет. — Я не могу уехать. Пока что, — замялась звезда. — Консул прислал мне приглашение на благотворительный вечер… — Рената… — выдохнула Ксения, оборачиваясь. — Что? — Это небезопасно. Прежде всего для Ули, — громко шептала Градова, указывая на девочку. — Ты не боишься за ее жизнь? — Я отправлю ее вперед, а сама поеду следом. Если будет совсем опасно, охрану найму. Так же можно? — Рената распахнула испуганные глаза. — Они же не могут меня убить? Что я им сделала? — Ты сдала их человека полиции. Это разве не повод? — Градова взяла ее за руку. — И это не шутки, Рената. Мы не в блокбастере, где герои выходят из огня живыми. Это жизнь. Здесь все по-другому. Здесь есть смерть. — Ладно, а как же ты? — Рената накрыла ее руку своей. — Ты же уедешь? — У меня здесь дела. — Ксения опустила глаза. — Надо их закончить. А потом… — Она вздохнула. — Если честно, я еще не думала, что буду делать после всего этого. Надо, наверное, построить планы, чтобы было за что держаться. Все мои клиенты уже давно взяли других адвокатов. По сути, мне некуда возвращаться. — А как же… — Рената хотела спросить про ее девушку, о которой она догадывалась, но не стала делать еще больнее, разговор и так был непростым. Она закатила глаза, подбирая слова: Ну, у тебя же есть друзья? — Нет, — коротко ответила Ксения и сжала руку со знаменитыми перстнями. — Что я должна сделать, чтобы ты поехала со мной? — Литвинова попыталась заглянуть ей в глаза, но та смотрела в сторону. — С нами? — Не надо ничего делать. — Градова замотала головой. — Я все равно не поеду. — Мне что, на колени встать? Как тебя уговорить? — Просто возьми билеты на ближайший рейс и уезжай. — Градова, чтобы не выдавать себя, освободила их руки и отвернулась. Она не хотела, чтобы у этой истории был конец, но это был он. Так уж и быть, ближайший год она потратит на череду случайных связей — чтобы выбросить из сердца и из головы эту удивительную женщину. К Марине она, естественно, не вернется. Не потому, что стыдно, а потому, что Марина — хороший человек, и рядом с ней должен быть человек не хуже. — Ксюш, — позвала ее Литвинова, но та не отвечала и не оборачивалась. — Ксения… — Ну что? — повернулась она через несколько секунд, и Рената заметила, что в ее глазах блестят слезы. — Ты что, плачешь? — Нет, это так. Ерунда. — Градова встала и отошла к свету, чтобы проверить, как там поживают синяки под глазами, и заодно вытереть слезы. — Я не умею плакать. Ты что… Литвинова, кусая губы, раздумывала, что же делать дальше, вставать (и утешать) либо вцепиться зубами в стакан, уговаривая себя слушать разум, а не сердце. Она рассматривала сутулую спину Ксении, замазывающей остатки синяков под глазами, и нервничала: опять она ищет на свою голову приключения, когда самое время отступить. Рената вновь посмотрела на спящую дочь, потом подняла глаза к потолку, словно спрашивая у кого-то совета, и зажмурилась. Ксения смотрела в зеркало, где краснели глаза, и проклинала себя. За то, что изменила близкому человеку. За то, что врала и врет — всем и вся, и вряд ли когда остановится. За то, что вот прямо сейчас не слушает интуицию и, собрав вещи, не отправляется в аэропорт, чтобы улететь первым же рейсом. Что мучает себя, а теперь еще и Ренату. Последнюю она больше всего хотела оградить от всяких невзгод, а получается, что сама стала для нее невзгодой. Она закрыла зеркало и почувствовала, как к ее затылку прикоснулся острый подбородок. — Если я скажу, что чувствую, что случится что-то нехорошее, ты поверишь мне? — прошептала Рената за ее спиной. — Не знаю… Ты же любишь лезть под пули. Говоришь, это твое хобби. Странное, конечно, хобби — играть со смертью. — Со мной все будет в порядке. Я везунчик, — с горечью улыбнулась Градова и прикусила губу, сдерживая новые слезы. Она сделала вдох, набираясь смелости для следующей реплики: Пожалуйста, не мучай меня… — Разве я тебя мучаю? — ахнула Литвинова и попыталась развернуть Ксению к себе. Градова, чтобы не случилось потасовки, вынуждена была повернуться. — Посмотри на меня… Разве я тебя мучаю? — Ты же знаешь, что я люблю тебя, — говорила Ксения, не поднимая глаз. — И видеть все это… — Она хотела продолжить фразу с упоминанием Земфиры, но не смогла. — Это так больно, что я сочту смерть избавлением. Я так устала… От себя — устала. — Ты с ума сошла? — Рената рывком повернула ее лицо к себе. Увидев ее лицо так близко, Градова услышала, как стонет душа. — Избавление? Что за ужас ты говоришь? — Это все, что ты услышала? — спросила она, оскалившись, и попыталась вырваться. — Это ты меня мучаешь — всеми этими разговорами, — выговаривала Литвинова ей в лицо. — Упоминанием смерти. Желанием лезть на рожон. Под пули. Под нож. Под поезд. Не знаю, под что еще… — Она почувствовала, как из глубины ее естества поднимается практически первобытная ненависть. — Я не понимаю, тебе все это нравится, да? Тебе нравится — мучить меня? Ты же знаешь, что я связана — по рукам и ногам. Что я не могу просто взять и все бросить. Бросить все то, что я так долго строила, в том числе и отношения. Если ты думаешь, Ксения, что мне легко, как бабочке, ты ошибаешься. Мне тоже тяжело. Так тяжело… — Рената закрыла глаза, и по ее щекам покатились слезы. — Боже… Думала, сдержусь. — Она закрыла лицо ладонями, чтобы у слез не было свидетелей, и Градовой составило труда убрать их. — Довольна? Ты этого хотела? Она вытирала слезы с лица Ренаты большими пальцами, но соленые потоки все никак не останавливались. Чтобы хоть как-то утешить рыдающую, Ксения обняла ее. Литвинова продолжала трястись — как осиновый лист. Запаниковав (она всегда терялась, когда кто-то плакал), Градова стала целовать мокрые щеки и губы. «Пожалуйста, не надо, — шептала Литвинова, но головы не отворачивала. — Пожалуйста…» — Кха-кха, — раздалось за их спинами, и Рената, вздрогнув, обернулась. Это была Ульяна. — Ой, мы тебя разбудили, родная? И давно ты не спишь? ― прохрипела мать, вытирая губы и щеки. Ульяна осуждающе покачала головой. Ксения закусила губу — так ей было неловко. — Все, что нужно, я услышала, — сказала она и вернулась на подушку. — Если вздумаете продолжить, ищите другое место. — Боже… — выдохнула Рената и закатила глаза. — Уля!