Жара

Рената сидела на стуле и лихорадочно качала ногой — в ожидании врача, который должен был оформить выписку. Ноги ей стало недостаточно, и она начала покусывать бледные — без помады они всегда, как у покойника — губы. Ульяна смотрела на нервные телодвижения матери и не знала, что сказать. На самом деле сказать хотелось многое. Даже не сказать — спросить. И только одному Богу было известно, как мама — женщина тонкой душевной организации — на весь этот ворох вопросов отреагирует: закатит глаза со вздохом и промолчит, кольнет с прищуром, оскалится, как раненый зверь, или все-таки ответит. Литвинова заметила этот сверлящий — исподлобья — взгляд. — Что? — спросила она, наклонив голову. — Да ничего, — дернула плечом дочь и провела ладонью про простынке. — Домой хочется… — Хочешь что-то спросить? — продолжала наседать мать, недовольная этой напряженной тишиной. — Не думаю, что имею право лезть в твои дела, — начала девушка, не поднимая глаз. Удаль, которая нападала на нее в разговоре с Градовой, куда-то испарилась, и Добровская взвешивала каждое слово. — Я же не бабушка, чтобы требовать от тебя отчетности… — Действительно, — кивнула Рената, устало откинувшись на спинку стула, и вспомнила, как Алиса Михайловна каждый раз требовала от нее подробных объяснительных — в устной форме. В какой-то момент юная Литвинова поняла, что лучше соврать, чем вываливать все, как есть. Или — не сказать всего. Не сказать всего — даже не вранье, так, небольшая уловка, дабы сохранить хорошие отношения. Весь мир ее — противоречивый, мятежный, укрытый туманом, пришедшим с черного озера или диких болот — состоял из этих уловок. — Но я переживаю за тебя, мам. — Ульяна решила поднять глаза. Мать смотрела на нее, как самая строгая учительница. — Я же твоя дочь. Это ведь нормально? Переживать? — Она все мялась, не зная, в какую форму облечь свои путаные, но тревожные мысли. — Я поняла, что хочу спросить… Ты счастлива? — Конечно, счастлива. — Литвинова с облегчением вздохнула. — Ты вон ничего не сломала себе… — Она махнула рукой и улыбнулась. — Ну, особенного важного. А палец можно как-то применить. Вы же любите показывать всякие, — женщина прищурилась, словно в лице дочери уличала все ее поколение, — непотребные знаки. — Рената согнула все пальцы, кроме среднего, и, ужаснувшись, сунула руку в карман толстовки, которую она надела на платье — от недосыпа ее бил озноб. — Я в твои годы постоянно себе что-то ломала. Падала на ровном месте, представляешь? Роняла на себя всякое. Мама так меня и звала: «Двадцать два несчастья». — Литвинова мягко рассмеялась, и Ульяна, заметив, как ей полегчало, тоже улыбнулась — за компанию. — Мам… — Что? — Рената вспомнила, что у нее остывает кофе. Она взяла стаканчик — уже не горячий, а теплый — и опустила взгляд на два пакетика сахара. Пришлось закусить губу, чтобы не закричать. — Ты же понимаешь, что я не об этом, — тихо произнесла Уля, практически шепотом. Женщина медлила с ответом. Она неспешно оторвала у черного пакетика верхушку и высыпала «белый яд» в напиток. Когда кристаллики опустились на дно, стала — так же неторопливо — размешивать кофе деревянной ложечкой. «Ведь можно всего этого мусора избежать, понимаешь?» — вспомнила она слова Ксении, и перед глазами — из утреннего холода палаты — всплыло ее суровое, с хризолитами глаз, лицо. — Скажи честно, Градова тебя преследует? — спросила Добровская после паузы, и мать тотчас ответила ей осуждающим взглядом. Ульяне стало стыдно, но отступать было нельзя — позади Москва. — Боже упаси, — выдохнула Рената после того, как сделала глоток и с отвращением поморщилась. Она готова была покинуть эту страну только для того, чтобы выпить нормального, человеческого кофе. Но ее так клонило в сон — «кофе» хотя бы давало надежду, что она не отрубится на просторах больницы. «Сон разума рождает чудовищ», — вспомнила Литвинова подходящую фразу. — А что тогда? Почему она за тобой так бегает? Еще с того времени, как тебя задержали… — Ульяна подняла с колен свою решительность. Внутренний голос твердил, что все эти вопросы — предательство по отношению к Градовой, и девочке стало неловко вдвойне. Но что, если это действительно так, и мама — просто заложница, не могущая указать на дверь? — Я не знаю, что тебе сказать, — низким голосом ответила Литвинова и, качнув головой, опустила глаза на кроссовки, которые — с капроновыми колготками и платьем — выглядели нелепо. Этот разговор давался ей не просто, но Ульяна имела право знать — хоть что-то. Теперь надо было это «хоть что-то» из себя выдавить. — Если я что-нибудь отвечу, это будет, по сути, обсуждение за спиной, которое я терпеть не могу. — Ладно, тогда расскажи о себе… Тебе все это нравится? — спросила девочка, и Рената снова нахмурилась. — Что ты имеешь в виду? — Что она бегает за тобой, — пояснила свой вопрос Добровская, сгорая от стыда, и закусила губу. Она даже пожалела, что начала этот разговор. Чувствовала себя каким-то Аленом Россом. — Не бегает она за мной, Уля, — покачала головой мать и улыбнулась. «Какая же ты у меня глупышка», — подумала она, рассматривая розовые щечки дочери и ее кудрявую челочку. Сколько ей еще предстоит узнать — об этой непростой, полной крутых поворотов или даже разворотов, жизни… — Это я за ней бегаю… Наверное. — Не выдержав, она рассмеялась. Горько, как на похоронах. — В смысле? — Дочь кашлянула в кулак. — Ты?! — Она вон унеслась куда-то, с бешеными глазами, а я переживаю, — Литвинова наконец-то открыла сердце. — Сказала ей, чтобы сразу написала мне, как освободится. — Она взглянула на экран телефона, на который приходили уведомления. Пришлось даже выключить режим «не беспокоить». — А что, есть повод переживать? — Ульяна приоткрыла рот. Не такого ответа она ожидала от матери, совсем не такого. — Есть, — коротко ответила мать, и они замолчали. Ульяна складывала паззл под названием «Опасность»: ту дыру в бюджете, часть разговора между Градовой и мамой, которую Уля услышала сквозь сон, и нынешние переживания мамы. А Рената, обескураженная своими же словами, продолжала качать головой и вздыхать, да еще поглядывала на экран — в ожидании сообщения «Все хорошо. Еду в отель». Она все еще чувствовала что-то нехорошее. — Как же холодно, — проворчала Рената, сбросив пепел на газон. — У меня чувство, будто я сейчас умру. — Она поежилась, закутываясь в толстовку. Они сидели на лавочке, покрытой росой, и курили. Пели птицы. Солнце только показывало верхушку, хотя, как известно, оно всегда встает за секунду. — Это потому, что ты не спала, — пояснила Градова и, нырнув в свой портфель, стала там что-то искать. — Я же говорила, поспи. — Не могу я на больничных койках спать, — скорчила гримасу Литвинова и, сунув сигарету в губы, стала следить за копаниями подруги. — Что ты там ищешь? — Почему не можешь? — Ксения отвлеклась от поисков. — Боишься, что станешь «одной из них»? — Какая ты проницательная, а, — с издевкой ответила Литвинова и обратила взгляд вглубь себя. — Мне часто снится сон, как я лежу… — Она вздохнула, перед тем как продолжить. — Ну, в гробу. И вокруг меня плачут все: Ульяна, мама, Земфира. Даже Леня. А я не могу ничего им сказать. Точнее, говорю, а они не слышат. А вдали стоит бабушка. Я говорю: «Бабушка, как же так? Почему я умерла?» А она мне: «Все умирают, вот и ты умерла». Я: «Бабушка, но я же ничего не успела! У меня было столько дел! Почему я должна умирать молодой?» А она смеется, будто ей все равно — на мои страдания. И я поднимаю глаза, а вместо потолка почему-то голубое небо. И я думаю: «Это что, я сейчас туда полечу?» — И? — Что «и»? — Полетела? — Нет, проснулась, — улыбнулась Рената и снова сбросила пепел. — Каждый раз — просыпаюсь. — А! — вскрикнула Ксения и вытащила две маленьких бутылочки. Она ударила ими друг о друга и кивнула. — А? Каково? — Господи… — Литвинова рассмеялась. — Ты не перестаешь меня удивлять. — Я только сейчас вспомнила, — Градова стала читать надписи на этикетках, — когда ты сказала, что тебе холодно. Что тут у нас… — Я же не пью. — Да ладно? — Ксения закачала головой. — Серьезно. И не курю. — Рената затянулась сигаретой, ожидая реакции на шутку. Ксения снова улыбнулась. — Тебе какую? — А там что? — Виски и джин. Литвинова скорчила гримасу, раздумывая. — А джин какой? — Ты будешь или нет? — Градова закатила глаза. — Ладно, давай виски, — с трудом выбрала Рената, и Ксения сунула ей в руке бутылочку виски. — И откуда они у тебя? — Она приблизила этикетку к глазам, чуть ли не впритык, но так и не смогла прочитать то, что там было написано. — Из отеля. Ну, того… Где мы Джину с детьми оставили, — Ксения отвинтила крышку и понюхала содержимое. — Бр-р-р. Пахнет, как одеколон. — Ну ты жучара, конечно, — улыбнулась подруга и тоже стала нюхать свое. Понюхав, содрогнулась. — Если честно, я виски не особо люблю. Если и выпиваю, то красное вино или шампанское. Но больше всего люблю травяные чаи. — Я где-то читала, что ты можешь одна выпить бутылку водки. — Это было раньше! — Литвинова отмахнулась. — Когда можешь выпить водки, закусить каким-то хлебом и чувствовать себя прекрасно. Будто ты только что родилась… А потом не спать всю ночь. Танцевать, хохотать, глазами стрелять. И голова не болит, представляешь? М-да, возраст, конечно, дает о себе знать… И где ты такое читала? Ты что, читаешь газеты? — Она прищурилась. — Там же бездари сплошные. Они даже врут бездарно. — Не все сказочники от рождения, — заметила Ксения. — За здоровье Ульяны! — произнесла она с чувством и сделала первый глоток. — Фу, гадость какая… — Хороший тост. И я, пожалуй, за это выпью. — Литвинова медлила. — А конфетки нет? Может, поищешь в своем волшебном портфельчике? Мне кажется, там все на свете есть. — Лекарства от рака там точно нет, — рассмеялась Ксения и стала шарить по карманам. — За здоровье Ульяны, — произнесла Рената торжественно и, сложив губки, сделала глоток «деревянного» виски. — Боже… — Она зажмурилась, прикрыв рот ладонью. Горло начало гореть, а в носу был запах, будто она упала в гору деревянных стружек. — Нашла. — Ксения сунула ей в руку шоколадную конфету. — Лекарство всегда горькое. Ничего, сейчас отпустит. — Испытание какое-то, — прошептала Рената и, аккуратно развернув фантик, откусила от конфетки. — Почему то, что во благо, всегда нас как будто бы калечит? — Правда, я не знаю, сколько этой конфетке лет… — Зря ты это сказала, — ворчала Литвинова, жуя. — Да пошутила я. — Ксения прыснула смехом. — Ешь. — А ты? — Я воздухом закушу. — Градова бросила окурок под ноги и выцарапала себе новую сигарету. Литвинова показала жестом, чтобы та прикурила сразу две — и ей заодно. Ксения подожгла сначала одну, а потом другую. Литвинова приняла свою и кивнула в знак благодарности. — Такая ты… — Она выставила руку с сигаретой, но остановила свой спич и сделала затяжку. Раздумывала. — Ну, не такая, как все. Отчаянная слишком. Как там пишут… «С лихвой». Столько в тебе надрыва. Страсти… — Рената взъерошила затылок большим пальцем, чтобы не подпалить шевелюру. — Сдержанной страсти. Не той, которая на виду. Это как молчаливый крик, знаешь… — Она снова вдохнула дым. — Есть такие люди. Натянутые, словно пружина. Выжидающие часа. «Часа волка», можно сказать. Если коснешься, даже плечом заденешь — она тебе или в бровь, или в глаз. Или вспыхнет — как в лампочке. Или как граната… — Литвинова облизнула губы и вопросительно посмотрела на Градову, которая все это время молчала. — Не хочу говорить шаблонами, — начала та, раздумывая, — но мне никто такое не говорил. Даже близкое этому. А это, — она подняла на Ренату глаза, — очень красиво. Я такой красоты не заслуживаю, Рената. — Давай выпьем, — молниеносно отреагировала подруга. — Точнее, допьем. — За что теперь? — Ксения снова понюхала свой джин и поморщилась. — За любовь, — пожала плечами Литвинова, и Градова поперхнулась. — Мой последний тост всегда за любовь. Как и первый. — А ведь ты не пьешь. — Ксения наставила на нее руку с сигаретой и прищурилась. Они рассмеялись. — И не курю. — Литвинова потрясла сигаретой. — Нет-нет. Они звякнули бутылочками и выпили остатки спиртного. Ксения занюхала рукавом плаща, а Рената сунула в рот конфету. Она жевала эту вязкую массу и мучилась: ей казалось, что прямо сейчас ее бока обрастают жиром. — О чем думаешь? — спросила ее Градова, и Литвинова вернулась из самобичевания в мир посюсторонний. Отвечать ей было неловко, и она даже подумывала соврать, но не стала — как-никак они сидят сейчас на лавке, а не в студии на интервью. — О том, что есть конфеты — ужасно. А я вот ем. — Рената с тяжестью вздохнула. — Ладно, это была последняя. Больше даже смотреть не буду в сторону шоколада. — Ты не ела, ты закусывала. — Ксения улыбнулась. — Это совсем другое… Ну, как тебе? Лучше? — Даже в жар бросило, — закачала головой Литвинова и потрогала раскрасневшиеся щеки. — И почему для этого обязательно пить? Может, надо было пробежаться пару километров? Я же бегаю… Говорят, полезно. Для легких. И сердца. Да и подумать можно. — Боюсь, нас бы не поняли. — Ксения выбросила стекло и обертку в мусор, собрала окурки, рассыпанные под ногами, и отправила следом; выполнив гражданский долг, вернулась к сигарете, которая ждала своей очереди. — Решили бы, что мы что-то украли и убегаем. — Второго задержания я точно не переживу. — Литвинова покачала головой. — Какой же это абсурд был, Господи… — Я тоже, — тихо ответила Ксения, рассматривая пейзаж. — Ты меня спасла, — добавила Рената и провела указательным пальцем по руке, которую Градова держала на волшебном портфеле. — В очередной раз. Хобби твое, наверное. Ксения сглотнула, не зная, куда себя деть. Дыхание тотчас перехватило, губы — онемели, и пришлось выдавить из себя что-то вроде улыбки, чтобы дать понять, что она не в обмороке. Литвинова, заметив бурную реакцию, рассмеялась. Алкоголь немного ударил в голову, и ей захотелось вытворить что-нибудь эдакое. Для личной истории. Именно в такие моменты мы выключаем верхний свет и зажигаем свечи, открываем настежь окна — в метель, а когда совсем плохо — двери (чтобы кто-нибудь обязательно заглянул), залезаем на крышу (и иногда с этой крыши — падаем). — Закрой глаза. Ксения, увлекшаяся рассматриванием пейзажа, обернулась. — В смысле? — Не убью же я тебя, ну. Закрой глаза. — Это как-то… — Градова прищурилась. — Странно. — Не бойся. — Рената наклонила голову и вздохнула: Я что, многого прошу? — Мне не по себе. — Ксения нахмурилась, не понимая, что та собирается делать. Она терпеть не могла неизвестность. — Не поверишь, мне тоже. — Тебя эта идея после виски пришла? — продолжала ворчать подруга. — Ты можешь закрыть глаза и замолчать? — Ну ладно. — Градова отложила портфель в сторону. — Это быстро закончится? — Быстро. — Литвинова, сузив глаза, улыбнулась. — Только не надо оставлять меня одну. Я закрою глаза, а ты сбежишь, — пробубнила Ксения и с неохотой повиновалась. — Да куда мне сбегать. У меня дочь здесь, — напомнила женщина и подсела ближе. Она нахмурилась, рассматривая сутулую позу: Ты всегда так горбишься? — Ты сказала молчать. — Все верно. — Литвинова расплылась в улыбке. Ей нравилось, когда ее слова запоминают. Она дотронулась до лица напротив и заметила, как брови Ксении дернулись, а ресницы — от нервного сокращения мышц вокруг глаз — задрожали. Словно успокаивая, Рената провела указательным пальцем по мокрой от росы челке, спустилась на изгиб скулы и остановилась на выемке над верхней губой. Градова, до этого суровая — как генерал, улыбнулась. — Я всегда думала, как буду различать людей, когда ослепну. Еще с самого детства я любила придумывать себе всякие увечья. Если бы у меня не было ног, я бы стала пловцом. Если бы не было рук, я бы занималась бегом. Родилась бы немой — стала бы петь. — Рената дотронулась ногтем до нижней губы, растянутой в улыбке. — Ничего смешного… Ты не видела, как немые поют? Посмотри. А если бы я ослепла, непременно стала бы скульптором. — Пальцы скользнули по подбородку и опустились на шею. — На этом моменте Ксения открыла глаза и схватила ее за запястье. Литвинова, не ожидая столь стремительной реакции, ахнула. — Извини, у меня рефлекторно получается. — Градова, испугавшись силы своей хватки, отпустила руку, и Рената, потирая запястье, покачала головой. — Тебе больно? — Ничего, — ответила Литвинова и хотела добавить «я привыкла», но не стала. — Просто неожиданно… — Не хочу делать тебе больно. — А хорошо? — спросила Рената, улыбнувшись. — М? — Хорошо хочешь сделать? — Допустим, — выдавила Градова, прищуриваясь. — А ты уже не мерзнешь, я смотрю? Литвинова достала себе сигарету и, придерживая юбку, закинула ногу на ногу. Она не хотела отвечать на вопросы — она хотела эти вопросы задавать, поэтому булавка Градовой не попала в цель. Рената щелкнула зажигалкой и пустила синеватый дым в легкие. — Расскажи, как у тебя было в первый раз, — она махнула рукой, в которой тлела сигарета. — Ну, ты понимаешь… С женщиной. — С женщиной или девушкой? — уточнила Ксения, и Рената вспомнила, как они с Максимовой искали отличия между «женщиной» и «бабой». Они строили с Наташей из себя представительниц не этого века — включали старинный граммофон, разливали шампанское по широким, как в фильмах, бокалам, надевали на себя шелка, обматывались бусами и, сплетая пальцы, отправлялись в медленный танец. А потом, когда случалось какое-нибудь ЧП — в центре комнаты оказывался десятисантиметровый таракан, с потолка начинали струиться потоки (старая француженка снова уснула в ванной) или отваливался — на кровать — огромный кусок лепнины, обе пускались в визг и самые что ни на есть русские выражения, особенно — Литвинова. Соседи, с которыми приходилось постоянно разбираться, уже знали слово «блять», и каждый раз, когда Рената, закатывая глаза от нехватки слов, с трагичной интонацией выговаривала его, улыбались и переглядывались. — С женщиной, — ответила Литвинова, сбрасывая пепел и наблюдая, как он разлетается на внезапном ветру. — Ну-у-у, — протянула Ксения, не зная, с чего начать. История была длинная. — Дай я сама, — остановила ее Рената и пустилась в привычные фантазии: Это была твоя учительница. Сорокалетняя брюнетка с красивым именем. Да. Вела у тебя… Допустим, историю дизайна. — На этом моменте лицо Градовой вытянулось, потому что Рената не могла знать, что она училась три года на дизайнера. — Ты была на первом курсе, она попросила остаться после пар… — Литвинова затянулась сигаретой и выдохнула облако сизого дыма. — И вот вы остались одни, за окном крупный снег, хлопьями, сумерки… — Это была мамина подруга… — Да ладно! — не поверила Рената. — Серьезно? — Даже не знаю, с чего начать, если честно, — выдохнула Градова и заглянула в пачку — сигареты кончались. Поразмыслив, она все-таки достала себе одну. Иначе она разнервничается и слова бросятся врассыпную. — Я тогда впервые надела платье. Ну, как надела. Мама вынудила меня его надеть. Уж не помню, чем она меня там шантажировала. Деньгами, наверное. Красное такое, атласное. На бретельках. Сделала мне она на голове начес, дала свои туфли, какие-то фирменные… Ты, наверное, разбираешься. — Ну-ну, — кивнула Литвинова и поерзала от нетерпения. — Это был благотворительный вечер. Папа был жив еще. Он тогда еще не обанкротился, поэтому друзей было море. — Ксения сделала глубокую затяжку и кашлянула. — Не знаю, зачем я им была нужна. Наверное, чтобы показать, какой он успешный. В любом случае это мамина затея — это она строила ему имидж. — Подожди, ее фамилия Градова? — Нет, я фамилию папы взяла. — А у нее какая? — Трофимова, — ответила Градова с неохотой, и Литвинова задумалась, знает ли она какую-нибудь Трофимову, но на ум ничего не шло. — Так вот, стою я там, на этих каблуках шатаюсь, чешу себя в разных местах, потому что платье жмет, колет. Пью шампанское, пока мама улыбается очередным олигархам. И подходит ко мне она. — Ксения прищурилась. — Она, кстати, тоже актриса. Не знаю, снимается ли она сейчас, но тогда была довольно известная. — Фамилию ведь не скажешь, да? — спросила с досадой подруга. — Не скажу. — Ксения отрицательно покачала головой. — Стою я, короче чешусь, и подходит она. Что-то она мне такое сказала. Нет, кажется, к спине прикоснулась. Я аж вздрогнула. Шампанское на себя пролила. — Повела тебя в уборную, и вы поцеловались, — закончила историю Рената и расхохоталась. — Да нет же. — Градова вздохнула. — Она протянула мне пачку бумажных салфеток. Сказала, что платье дорогое и хорошо бы это пятно высушить. — Ксения замолчала, раздумывая. — А ты? — Я сказала, что мне пофиг. Я крепче выразилась, если честно. Она рассмеялась. Сказала, что узнает характер моей мамы… Представляешь? — Рассказчица скорчила недовольную гримасу. — Оказалось, что они подруги. Ну, приятельницы. И мама ей рассказывает про меня всякое. — Вот зараза. — Все мои похождения. Наверное, чтобы выставить себя в более выгодном свете. Мол, смотри, какая у меня дочь непутевая, а я стараюсь, из кожи вон лезу, образовываю. — Градова-Трофимова сбросила пепел и снова затянулась сигаретой. — Она спросила, нравится ли мне здесь. Я сказала, нет. — Неужели она сразу сказала «поехали ко мне»? — ахнула Рената как сценарист. — Нет, она предложила довезти меня до дома. — А в машине вы поцеловались… — Да нет, Господи. — Градова рассмеялась. — Она предложила выпить у нее… У нее была какая-то коллекция. Не помню, чего. Пластинок, что ли. Квартира практически пустая, и пластинки — в углах. Еще были какие-то фигурки, но я не разбираюсь. Какие-то очень дорогие. Они еще как-то так называются… — Это съемная квартира была? — Конечно, съемная. У нее муж и двое детей. — А вот это уже интересно. — Ну, выпили мы. — И? — Я сказала, что у меня с женщинами еще не было. Ну, серьезного. Так, поцелуи. Она ответила, что все сделает сама. — Какая хорошая женщина… — Литвинова покачала головой, сдерживая улыбку. — И ты не влюбилась в нее? — Нет. — Ксения выдохнула. — Не успела, наверное. Мы больше не виделись. — Научила хотя бы? — Рената снова рассмеялась. — Вот ты смеешься, а я все это рассматривала исключительно в исследовательских целях. Я даже не кончила — настолько была занята анализом. Что — куда… — Бедный ребенок. — Не знаю, чем я ее привлекла. — Градова пожала плечами. — И как она вообще поняла… — Суть не в этом. Она просто хотела повеселиться. — Что, знакомо? — спросила Ксения, дернув бровями. — Ну, как сказать… — Литвинова закусила щеку. — Всякое бывало… Фамилию так и не скажешь? — Не-а. — Ты что, любишь ее? — спросила Добровская, и Литвинова вздрогнула. Не собираясь отвечать сразу, она заглянула в стакан: кофе уже было холодным и превратилось в яд. Рената с разочарованием отставила его в сторону и провела ладонью по белому, измученному бессонной ночью лицу. Снова хотелось курить. И возможно, даже — о ужас! — пить. — Я просто устала, родная, — ответила женщина со вздохом. — Я же могу устать? — Конечно, — согласилась Ульяна и тоже вздохнула. Глупо было надеяться, что ее мать — королева витиеватости — ответит прямо, без экивоков. Рената задумалась: а она действительно устала. Особенно, от выяснения отношений: кто прав, кто виноват. У Земфиры всегда была виновата она. В какой-то момент Рената начала верить во все эти, порой абсурдные, обвинения. Каждый раз она — благодаря Земфире — находила в себе новый изъян. То она циничная и расчетливая, то готовая прыгнуть в постель с первой встречной, то много о себе возомнившая, то больная на всю голову, то истеричка. «И как это все во мне сочетается?» — думала Литвинова, вливая в себя уже третий бокал вина. Об алкоголе они тоже спорили. «Ты все свои беды топишь в вине, — говорила Рената с благими намерениями. — Нельзя так много пить, Земфира!» «На себя посмотри, — огрызалась Рамазанова. — Трезвенница нашлась…» Слово за слово, и вот комната наполняется руганью, Земфира пускается в мат, а Рената — в слезы. «У тебя какое-то превратное мнение обо мне», — рычит Рамазанова. «У меня самое правдивое мнение о тебе. Я же люблю тебя!» — отзывается Рената, борясь с бурным потоком слез. Земфира достает пачку сигарет и бросается на поиски зажигалки, которая снова съебалась: «Нихуя оно не правдивое». «Я всего лишь переживаю… — Литвинова задыхается. — Переживаю за твое здоровье. Это не критика». «Иди на хуй», — стреляет Рамазанова и идет на балкон курить, хотя там дождь со снегом. «Я так устала уходить, я так устала, — шепчет рыдающая Литвинова себе под нос. — Собирать все эти вещи, спускаться, исчезать в темноте… — Она надевает туфли. Сигарета, зажатая между пальцев, дрожит, и пепел сыплется на пол. Покачиваясь, она окидывает комнату взглядом — в последний раз. Слезы льют не переставая, и предметы, утонувшие в свете тусклого торшера, растягиваются и темнеют. — Не хочу любить. Не хочу. Господи!» Она все бы сделала для того, чтобы выкорчевать из сердца это проклятое чувство. В какую-то секунду — самую отчаянную — она ловит себя на желании немедленно исчезнуть. Чтобы она упала с лестницы, вот прямо с этих каблуков, чтобы ее сбила машина, как только она выйдет на улицу, или их машина потеряет управление и съедет в реку. Не спасала даже Ульяна, ждущая каждый день звонка — от любимой мамочки. Дверь на балкон распахивалась, в комнату забегала пахнущая улицей, взъерошенная, как ураган, Земфира. Она неслась к выходу, нагоняла жену в подъезде, тащила ее, вырывающуюся, назад. Бросала в темноту коридора, и Рената исчезала в этой темноте — вместе с подкашивающимися каблуками и всхлипами. И только глухой вскрик выдавал, что там, где-то далеко, между аскетичными стенами, зажато что-то живое. Там, в глубине, у зеркала, она находила ее, без извинений стискивала в крепких, злых объятьях и целовала: распухшие от слез глаза, мокрый нос, дрожащие в лихорадке губы. Срывала плащ, отворачивала от себя и прижимала к стене, продолжая целовать и кусать шею. «У меня нет сил больше, — шептала Литвинова, прижатая к стене — как бабочка иголкой. — Это убивает меня…». Но Рамазанова ничего не слышала (или не хотела слышать): она стаскивала с нее черную кофту — чтобы можно было покрыть укусами беззащитные плечи. Литвинова, продолжающая желать себе — смерти, все еще рыдала. Она проклинала в себе эту отзывчивость — в ответ на грубость. Нельзя было так с собой — руками других — обращаться, нельзя. Душа ребенка, спрятавшаяся под личиной Жар-птицы, просила другого: милости, жалости, ласки, и в такие моменты именно она плакала — эта детская, израненная взрослыми клинками, душа. Но ей так нравилось — на грани головокружения, когда-то даже помешательства — тугие кожаные ремни, шершавые веревки, огромный военный сапог на белой груди, сжимающие запястья цепи, затрещины широкой ладонью и эта парализующая боль, когда хватают за волосы на затылке, и ты, как котенок, лишенный воли, не можешь издать даже звука. Ее разрывало от этого противоречия, ибо любовь — это жалость, это жертвенность, когда все сносишь и все терпишь. Она ненавидела, когда ее измученное фантазиями и сомнениями тело отзывалось на очередной акт грубости от Земфиры, а Земфира — человек без каких-либо ограничений — порой переходила черту и впадала в животную ярость. Она рывком разворачивала Ренату, мучившуюся от боли и наслаждения, и вгрызалась в мокрые от бесконечных слез губы. Руки хватались за юбку, тянули ее вверх, но та, как и зажигалка, не поддавалась, и Ренате, которая все еще задыхалась, приходилось расстегивать молнию и самой подтягивать этот кусок ткани. Прижатая к стене, практически убитая, Литвинова хваталась за шею и плечи Земфиры, слабые и сильные одновременно — словно чувствовала, что тонет. Она даже нащупывала веревочку настенного светильника, коридор наконец-то наполнялся светом, и всматривалась в глаза — человеку напротив. Глаза эти смотрели куда-то вглубь, ее совсем не видели, не замечали, и были словно с пеленой. «С поволокой», — тут же находила подходящее слово она. Рената и знала Земфиру, и не знала. Иногда ей было страшно, на грани панической атаки — а вдруг она действительно об этом человеке ничего за эти четырнадцать лет так и не узнала? Вдруг смотрела и не видела? Она чувствовала руку между ними и думала, как же рука эта поднимается — обидеть, а потом сразу любить. Как же так можно! Горло все еще саднило — от сигарет и обиды. Мат в свой адрес она никогда не терпела, а мата было много — и весь какой-то жалкий, отчаянный, брошенный — как плевок. Извинений не последовало и на утро, когда они лежали, обнаженные, среди белых гор разбросанного, как после драки, белья. Опять они сделают вид, что так и должно быть. «Тебе кофе?» — спросит Литвинова, спустив ноги и показывая искусанную спину. «Ты же знаешь», — пробасит Земфира. Рената сделает вдох, но не спросит — вопрос «Разве это любовь?» останется нерожденным. И стояли плечом к плечу нерожденные — самый главный вопрос и ребенок, который никогда не получится. Вечером Земфира напишет песню, и Рената сдастся. Ибо любовь — это жалость, это жертвенность, когда все сносишь и все терпишь. Она впервые представила свою жизнь — без. Пустую, тихую дачу. Без гитарных переборов. Без кашля — от постоянного курева. Без мата в три этажа — Земфира смотрит трансляцию матча, и Рената, пригнувшись, чтобы не закрывать обзор, меняет пачки сигарет и пепельницы. Без топота по старым половицам — Земфира шагает семимильными шагами по комнате и, размахивая тонкими руками, что-то кому-то доказывает: «деньги», «контракты», «хуй». Без грохота книг в восемь утра — Земфира решила достать книгу с верхней полки и немного не рассчитала, опрокинула весь ряд. Без тихого сопения над тысячной тетрадкой — каждое утро, с сигаретой в зубах, Земфира записывала очередное рассуждение, посетившее ее то ли ночью, то ли сразу после пробуждения. Не будет совместного стука ножей — шинкуют салаты на компанию, которая вот-вот приедет (хотя Собчак и Дубовицкая обещали привезти свои). И не будет песен охрипшим от сигарет и вина голосом — во дворе, где вовсю чадит мангал, распространяя на поселок такой соблазнительный запах. Она сядет у окна, поставит на подоконник стакан в советском, с Кремлем и звездами, подстаканнике — чай из собранных прошлым летом трав. На столе — ноутбук. Рядом блокнот с записями, точнее — блокноты. Некоторые — новые, недавно купленные или подаренные, а другие — с округлившимися краями, но такие красивые, и почерк там еще правильный, как у отличницы. Не ручки, а перья с чернилами — самые старенькие делали кляксы и пачкали пальцы. Зато сразу заметно — человек не сидит без дела, занимается интеллектуальным трудом человек. На столе, на древней, как эта жизнь, скатерти расставлены фигурки зверей — медведи, зайцы, лисы. Так хотя бы не одиноко. Только цветов вот нет — некому поливать. Разве что пальмы в бадьях — на первом этаже: те переживут даже апокалипсис. На сервантах — пыль. Надо бы вытереть, назвать себя женщиной, но сил нет. Если и появляется что-то, сразу пускается — в новый текст. Поди, и паутина где-то висит — не одна, а с пауком. Но как же ее снимешь — где тогда пауку жить? «Не оставлять же паука без дома», — думает новая Рената со вздохом и забывает об этой гипотетической — возможно, ее просто нет — паутине. В конце стола ждет своего времени лампа с причудливым абажуром: купили с Земфирой, пока ехали сюда — у какой-то бабушки, разложившей на клеенке последнее, хоть на что-то годное имущество. Земфира ждала в машине и, приспустив окно, курила. Рената смотрела на старушку с разрывающимся сердцем и хотела купить у нее все — словно это была ее родная бабушка, погибшая много лет назад. «И на что же вы живете?» — спрашивала Литвинова, придерживая вздымающуюся на весеннем ветру шевелюру. «Продаю вот, — старушка протягивала сморщенную, в крапинках руку, словно просила милостыню. — Совсем ничего не осталось… Да еще заготовки делаю. Из яблок, вишни, облепихи. Сил нет это все собирать. Мне мальчишки соседские помогают». «И что, никто к вам не ездит?» — Рената окидывала взглядом имущество бабушки. «Давно. — Старушка отворачивалась. — Только карточки остались…» Литвинова распахивала сумку и выгребала остатки наличных. «Да вы что, вы что, — отказывалась женщина, испуганная этим порывом. — Ну возьмите вот… Хотя бы лампу. Мама из Германии привезла». Рената прижимала к сердцу эту проклятую лампу и, задыхающаяся от близких рыданий, возвращалась в машину. Земфира качала головой: «Опять?» Но Литвинова не отвечала — с этой старушкой, брошенной всеми на произвол судьбы — доживать эту жизнь, она чувствовала такое родство, которое не чувствовала никогда. Ни с кем. «Я должна быть выдержанной, — думала Рената, выдергивая из сердца иглы, вонзившиеся туда с каждым воспоминанием. — Хотя бы для дочери». — Ура! — расплылась в улыбке Ульяна, когда в палату заглянул доктор. — Мама, нас выписывают! — Простите, что задержался. Осмотр, — извинился мужчина и тепло посмотрел на Ренату, которая пыталась привести себя в чувства — после болезненной ретроспекции. — Мы ведь должны что-то подписать? — вспомнила Литвинова, поправляя пушистую шевелюру, наспех собранную шпильками. В ее глазах все еще блестели звезды глубоких, наглухо запертых рыданий. — Так, несколько формуляров. — Доктор протянул матери документы, и она, собрав мысли в кучу, стала в них разбираться. — Кстати… — Он принес из коридора новенькие, пахнущие пластиком костыли. — Не думаю, что они вам сильно понадобятся. Но в первые дни лучше передвигаться так. — Устрою себе фотосессию, — обрадовалась Добровская и, сунув костыли под руки, подошла к матери. — Ну как? — Хочешь, мы украсим их ленточками? — предложила Рената, кусая губы. — Лучше — стразами. — Обязательно — костыли? — Литвинова подняла на доктора взгляд. — Может, лучше с тростью? — Так безопаснее, — успокоил ее мужчина и улыбнулся. — Это же не подиум все-таки. — Не подиум, — согласилась гламурная дива и посмотрела на дочь, которая ходила от стены к стене. На шине, наложенной на средний палец, уже красовались цветы и сердечки, нарисованные черным маркером. Литвинова с улыбкой вспомнила, как она разрисовала целую стену, пока та была на съемках. А Земфира, которая должна была следить за ребенком, сначала отвлеклась на матч, а потом — на новую песню, которая всегда приходит так же, как и любовь — внезапно. — Помните, мы говорили про результаты анализов? — начала Рената, подписывая листок за листком. — Конечно. Все готово. Мы отдали их пациентке. — В смысле? — Рука Литвиновой зависла. — Она выписалась сегодня. Разве вам не сообщили? — Мужчина замялся. — Она не сообщила вам? — Нет, — отрезала Рената и поджала губы. — Не беспокойтесь. С ней все в порядке. Проблем с сердцем мы не нашли. С легкими правда дела не очень… Как выяснилось, ваша жена много курит. — Врач принял документы от прекрасной женщины и вздохнул. — Что ж… Я думаю, она еще позвонит. — Позвонит, — кивнула убитая Литвинова и бросила на Ульяну душераздирающий взгляд. — Уля, вот как она могла? Она даже проведать тебя не пришла… Мужчина, почуяв общее расстройство, пожелал всем хорошего здоровья и скрылся. Добровская бросила костыли на кровать и припрыгала к матери. Ничего не говоря, она просто обняла ее. — Вот как она могла, скажи мне? — шептала Рената, не знающая, что ей чувствовать — грустить или злиться. — У нее что, вместо сердца — камень? — Ничего, позвонит еще, — успокоила ее Добровская, поглаживая по затылку. — Ты же знаешь ее… — Я же переживаю. Она не чужой мне человек. — Литвинова отказалась от грусти и бросилась в злость. — Но она прямо-таки жаждет, чтобы я стала ей чужой. — Она любит тебя, мам. — Ульяна заглянула матери в глаз. — И всегда будет любить. — Ну, я понимаю — быть бессердечной со мной. Но ты-то что ей сделала? — не понимала мать. — Почему отношение ко мне должно распространяться на тебя? — Мам, она позвонит, вот увидишь. Все будет хорошо. — Ульяна погладила родное лицо по щеке, и Рената улыбнулась. — Хочешь, я попрошу, чтобы нам принесли чай? Зеленый. Помнишь? Как раньше? — Я так тебя люблю, родная. — Литвинова сжала дочь в объятьях. — Я так тебя люблю… А Добровская прокручивала в голове их переписку с Земфирой. Та написала ей ни свет ни заря. Спросила, как дела и — главное — как Ре. «Держится», — коротко ответила дочь, позабыв даже поставить смайлик. «А ты? На костылях уже скакала?» — спрашивала мачеха, пытаясь добавить в беседу толику доброго юмора. «Нет пока», — еще короче. Добровская думала, как бы так начать разговор, чтобы Земфира не сослалась на срочные дела и не сбежала, бросив напоследок «пока, пупс». «А ты? Как себя чувствуешь? — спросила девушка. — Мама сказала, у тебя было обследование…» «Все мои проблемы — в голове, кот, — написала Земфира. — Да и что со мной будет?» «Это конец, да? Вы с мамой расстались?» — поинтересовалась Добровская, не выдержав — так ей хотелось знать. Рамазанова долго молчала, даже не печатала — просто молчала, а потом выдала целый монолог (видимо, напечатала его в заметках): «Наверное, у всего есть конец, кот. Я не говорю, что кончилось то, что между нами было. Хотя, чего спорить, действительно кончилось. Главное, что кончилось — это я. Хорошо, что я все-таки попала сюда. Полежала, подумала. Над своим поведением — тоже. Как в школе. Я — та, которая была — кончилась. Опустошилась, что ли. Внутри совсем ничего нет. Ни радости, ни боли. Раньше хотя бы злость была. Хотелось мстить, творить какую-нибудь х-ню. Насолить. В основном, себе — это я сейчас понимаю. Мне так стыдно за то, что я сделала — в последние дни. Я забыла о себе. Что нужно не впадать в крайности, держаться границ, принципов. Основная моя проблема сейчас — это мораль. Я сужу себя с позиции морали». «Что-то я много тебе накатала, — извинила Земфира. — Ты не обязана во все это вникать». «Но ты же будешь к нам приходить?» — взмолилась Добровская, на что получила: «Буду, но меньше. Не потому, что я этого не хочу. А потому, что так будет лучше». «Но ты же ее любишь», — напечатала Ульяна, борясь со слезами. «Это что-то меняет?» — спросила Рамазанова после паузы, и девочка, расстроенная до невозможности, все-таки заплакала. «Если я пропаду на некоторое время, не пугайся. Я могу быть в творческом запое, — предупредила ее мачеха. — Как только закончу, мы сразу свяжемся. Маме не говори, что я тебе написала, а то расспрашивать начнет. Я этого не люблю». Ульяна продолжала плакать, буквы перед глазами расплывались, но она все-таки напечатала: «Хорошо. Просто знай, что она тебя любит». Земфира затянулась сигаретой и подняла глаза к небу: наконец-то. От шмоток пахло, как от бомжа, но она смотрела на это чисто философски: чтобы понять соль жизни, нужно опуститься на дно. В сумке лежал пакет с белым порошком, но она уже не хотела ничего из такого принимать, даже пить не хотелось. Если она и оставит его, то исключительно как напоминание — кем она была в эти дни, а потом — выбросит. — Сбежала? Рамазанова обернулась. На нее смотрела Градова, которая тоже курила. — А тебе-то что? — Земфира вернулась к рассматриванию утреннего пейзажа. — Она знает? — А ты что, в няньки подалась? — съязвила Рамазанова, дернув плечом. — Адвокатура уже не устраивает? — Просто она переживает, — хмыкнула Ксения и подошла ближе. Земфира сделала шаг в сторону. — Это не мешает ей с тобой спать. — Земфира оскалилась и сбросила пепел. Грудь, помимо дыма, стала наполняться злостью. «Как бы не натворить бед», — пронеслось в отяжелевшей голове. — Если ты думаешь, что это просто секс, ты сильно ошибаешься, — ответила Ксения в той же манере. — Может, я хочу ошибаться? — Рамазанова зло рассмеялась, и в ее глазах заблестели слезы. — Я думала, ты меня убьешь… — Не поверишь, я сейчас это как раз делаю. В мыслях. — И не хочешь ударить? — Ксения искренне удивилась, зная нрав бывшей подзащитной. — Схватить за шиворот, столкнуть? — Да ты ж меня засудишь, — фыркнула Земфира и закуталась в куртку, хотя на улице было относительно тепло. — Не хватало мне еще одной поганой статейки… — И Градова задумалась, о какой статье она говорит: в газете или в Кодексе. — Ну, и как тебе? — Что? — Секс. — Ты же знаешь. — Ксения пожала плечами. — Зачем спрашивать? — Знаешь… — Рамазанова повернулась и посмотрела на нее. — Я пытаюсь представить вас вместе, а у меня не выходит. Не получается. Со мной что-то не так? — Кто сказал, что мы будем вместе? — с грустью спросила Градова, и Земфира отказалась от всех последующих — одна острее другой — реплик, которые топтались в очереди. — Сука ты, — выдохнула Рамазанова и бросила окурок на газон. — Просто сука. — Я не знала, что будет всё… — Ксения попыталась себя оправдать, но выходило плохо. — Вот так. Что всё так повернется. — А Марина? — Что Марина? — Она же узнает. — Я не собираюсь врать. Она хороший человек. Гораздо лучше меня. — Все — лучше тебя, — выпалила злая как черт Рамазанова. — Согласна, — выдохнула Ксения. Эти слова не были позой — она действительно так считала. Земфира, разъедаемая ненавистью, медлила со следующим вопросом. Чтобы задать его, нужно было мужество, а у нее сейчас только — злость. В какой-то момент она взглянула на них, курящих на крыльце больницы, со стороны: две женщины, страдающие (и готовые умереть) от любви к одной и той же женщине. Сгорбившиеся, с синяками под глазами, трясущимися, как у алкоголика, руками — и всё из-за нее. — Как думаешь, она тебя любит? — Рамазанова выдавила из себя эти слова и оскалилась. Градова развернулась. И это ее спрашивает Земфира? Та самая, которая разбивала носы двухметровым мужикам? Она спокойно это спрашивает? Не нападает, не выдавливает пальцами глаза, не сжимает руки на шее? — Думаю, нет, — ответила Градова и поняла, что говорит сейчас совсем не то, что хочет говорить. — Если разобьешь ей сердце, я точно тебя убью, — процедила Земфира стальным голосом, продолжая рассматривать пейзаж. — Вот этими самыми руками. — Ты мне угрожаешь? — Ксения рассмеялась. — Серьезно? — Да. Я не чужой ей человек, — Рамазанова проглотила слезы, — и я… Переживаю. — Как изысканно… Может, еще перчатку бросишь? — Все, что было между нами с Ре, останется между нами, — сообщила Рамазанова, кашлянув, — и я беру за это ответственность. За все, что я сказала и сделала. Так вот и ты… Бери ответственность за ваши отношения. — Она говорила все это, и ее тошнило. — Нет никаких отношений, Земфира. — А спит она со святым духом, видимо. — Я что-то не понимаю… — Градова нахмурилась. — Ты должна умолять, чтобы я отстала от нее. Ушла из вашей жизни. Разве не так? — Ты плохо меня знаешь. — Земфира с отвращением поморщилась. — Чтобы я умоляла? Ха! — Ну да… — Хуй тебе. — Хуями я не интересуюсь, извини, — съязвила Градова в ответ. — Думаешь, привязать ее к себе и съебать, да? — Рамазанова почувствовала, как злость, поднявшаяся из первобытных глубин, прибавила еще несколько пунктов. — Показаться хорошей, дать разок — и исчезнуть? — Слышала бы она тебя — сразу бы вернулась, наверное. — Ксения фыркнула. — Такая забота, пиздец. — Я сотру тебя в порошок, идиотина. — Земфира не выдержала и схватила Ксению за воротник плаща. — Неужели ты не понимаешь? От тебя же и костей не останется, дура! — Попробуй только, — с ядовитой улыбкой ответила та. — Сама огребешь… — Да кто тебя, блять, боится? Ты кто вообще? Кто ты такая? — А бояться — стоит. — Градова запустила руку во внутренний карман и стала что-то там искать. — Неужели ты меня за столько лет так и не раскусила? — Да ты просто подстилка на время. Так, чтобы время свободное заполнить, брешь между людьми, — прошипела Земфира ей в лицо и тут же получила удар током — в руку. Ксения держала электрошокер. — Отъебись от меня, поняла? — Она прищурилась и вернула аппарат на место. — Ты уже всех заебала. И меня, и Ренату. Ты себя еще не заебала, нет? — Ты ебнулась? — Рамазанова терла место удара. — Совсем ебанулась? — Может, и так, — выдохнула Градова и пошла по ступенькам вниз. Земфира смотрела ей вслед и мучилась: даже тут Градова ее обошла. Спит с ее женой, в разговоре одерживает верх, даже электрошокером ебнула. Если бы не все это говно между ними, она, наверное, даже восхитилась — этой хитрожопостью. Все адвокаты, что ли, такие? Она держала паузу и считала ступени, которые преодолевала бывшая подруга. Та не торопилась — уходила победоносно. — Ты знаешь, что мы ребенка хотели усыновить? — бросила ей в спину Рамазанова, и Градова остановилась на долю секунды. А вот теперь хорошо. Теперь очень хорошо. Земфира заглянула в пачку, которая оказалась пустой, и вздохнула. «Всему приходит конец, — подумала она с горечью. — Но сигареты хотя бы можно купить».