Жара

Рената сплела ноги узлом и нырнула в телефон, который пришлось приблизить к глазам практически впритык. Добровская, заметив это, качнула головой и вздохнула. Сколько раз она просила мать проверить зрение и купить-таки очки, но та не слушала и продолжала близоруко щуриться. Ульяна предположила, что ее мать боится потерять часть индивидуальности — этот прищур уже стал фирменным, литвиновским. Как и сутулость. Литвинова в очках — это уже не Литвинова. Она и в фильме «Про любовь» согласилась надеть очки только потому, что ей сказали, что это художественная задача — так ее героиня выглядит строже. И Рената еще долго закатывала глаза и снисходительно вздыхала — не хотелось носить то, что ей вовсе чуждо. Это как третью ногу к себе приставлять. А ведь могли и осудить! Люди вообще любили ее осуждать. Вот говорят тебе хорошее, говорят, а помнишь ты только плохое. — От Градовой нет ничего? — поинтересовалась Ульяна между делом, и мать подняла на нее отсутствующий взгляд. — Что? — Я спросила, есть ли что от Градовой. — Нет, — отрезала женщина и, нахмурившись, вернулась к переписке. Вопрос так же, как и ответ, ей не понравился. — Завтра ты улетаешь в Париж. — Что? — девушка открыла рот. Она даже присела на кровать — таким неожиданным было это заявление. — Мы билеты оформляем. — Но… — Ульяна растерянно посмотрела по сторонам, пытаясь придумать причину, чтобы остаться. — Я не хочу, мам. И как бы… У нас тут дело. Этот Ален Росс. Ты забыла? — Пусть в Париж повестку присылают, — проворчала Литвинова. — Или что у них там… — Что-то случилось? Почему так срочно? — Или по «скайпу», — закончила свою мысль находчивая Рената. — Они же могут звонить тебе по «скайпу»? Ты же не воровка какая-нибудь. — Это так странно… — Добровская закусила губу, раздумывая. С чего такая спешка? — А ты? Ты же со мной поедешь? — Нет. — Литвинова замотала головой. — Почему я должна ехать, а ты — нет? — У меня вечер у консула. И вообще… — Мать снова посмотрела на нее с внимательным прищуром. — Почему я должна перед тобой отчитываться? — У консула? — Ульяна захотела вскочить, но помешала травма, и она даже поморщилась — от боли. — Блин… Мам, а можно я с тобой? Я как раз платье привезла. То самое. Помнишь? Я же не переживу, если никуда в нем не выйду. А тут такой случай! — Добровская взяла костыли, зная, что их вид точно надавит на жалость, и подошла к матери, которая вернулась в телефон. — Ну мам… Я так устала за эти дни. У меня стресс. Я хочу развеяться. Я Эйвана хочу забыть, понимаешь? И Лили… — На последнем имени она закатила глаза. — Господи… — Рената отложила телефон в сторону и, оценив аутфит дочери, покачала головой, на ее губах наконец-то заиграла улыбка. — И как ты это себе представляешь? Вечернее платье и костыли? Ты вообще видела таких? — Видела, — выпалила Добровская и стала цокать по комнате. — Вот есть «городские сумасшедшие», а это… — Она задумалась, выпятив нижнюю губу. — А это «светские». Отдельный вид. Вымирающий. — И где ты этого нахваталась? — Литвинова прищурилась. — Чего? — Уля сделала вид, что не понимает, о чем она, и продолжила гарцевание. — Безумия. — Его всегда мало, — мудро заметила дочь и кротко улыбнулась. — Маловато. — Кого я родила… Боже! — Мать сдалась и дала помощнице отбой. Помощница начала проклинать все на свете, ведь билет уже был забронирован. Но ты не можешь быть помощницей Ренаты Муратовны, если у тебя нет танталового терпения. — Такая ты хитрюшка, Уля. И в кого только? — Даже не знаю, — пошутила Уля и отвернулась, чтобы мать не увидела, как та смеется. — В папу, наверное. — Рулады все эти завела, — продолжала ворчать женщина. — Знаешь же, что я на них падкая… — Ну что, можно? Можно? — защебетала хитрюшка, прыгая на одной ноге. — Да как я могу тебе отказать? — Литвинова указала пальцем на костыли. — Ты себя видела? У меня же сердце разрывается, когда я на тебя смотрю. Бедное, несчастное дитя. Так намучилось… — Она замотала головой, страшно себя коря. — Если бы была возможность взять на себя часть твоих страданий, я бы обязательно это сделала. Чтобы я ногу вывихнула, а не ты. Или палец сломала. — Рената опустила взгляд на свои сморщенные, как у старушки, пальцы. — Вот любой. На выбор. Даже не жалко. — Мам, ну что ты за ерунду говоришь? — протянула Ульяна и подошла к выходу. — Я все-таки попрошу кого-нибудь принести нам зеленый чай. — Это же тебе не кафе, Уля. — И что? — Дочь пожала плечами, не понимая, что не так. — Я инвалид. Мне обязаны помочь. Это гражданский долг. Литвинова махнула рукой, и Ульяна покинула палату. Рената осталась одна. «Что за удивительное существо, — думала она, покачивая головой, — эта Добровская Ульяна Леонидовна… Считает, что все беды мира можно исправить одним зеленым чаем. — Литвинова закрыла глаза и вздохнула: так тяжело было нести это «бытие женщины за пятьдесят». — Может, она и права». Это она все драматизирует, доводит до какого-то исступления: если горе, то обязательно упасть на колени и разрывать горло рыданиями, если радость — взлетать под потолок, заливаясь колокольчиком. А может, надо вот так — постепенно? Сесть и подумать, а если ничего на ум не приходит, пойти пить зеленый чай — другие виды чаев не принимаются. Будто, если попьешь, переймешь всю мудрость природы. Все-таки зеленый цвет — цвет мудрости. Не зря она так любила изумруды. В тот самый день — день перед их первой встречей — Рената лежала на каталке в коридоре и думала: «Неужели я и рожать буду — здесь?» И после сотого прокручивания мысль превратилась во вполне обычную: ну да, рожу, под взглядами этих суровых лиц, и что? Она гладила свой огромный живот под тонкой, в мелкий узорчик, тканью и успокаивала себя тем, что, даже если она родит в этих спартанских условиях, будет здесь уже не одна. Она теперь никогда не будет одна. Отныне их будет всегда двое: она и Ульяна. Схватки то появлялись, то исчезали. В какой-то момент она даже стала засыпать, и ей опять приснилась бабушка. Говорила что-то. Трясла пальцем. Учила. И сердце Ренаты сжалось: опять она что-то не так сделала. Даже мертвые ее в чем-то упрекают. И когда это прекратится? Почему она всегда в чем-то виновата? Силы окончательно иссякли, и она, свесив руки с каталки, лежала и смотрела в потолок, как если бы это была не каталка, а крест. Материнское чувство подсказывало, что что-то не так, раз другие кричат и рожают, а у нее — тишина. Но губы словно онемели. Позвать на помощь, крикнуть: «Да сделайте вы хоть что-нибудь! Мы — здесь!» казалось ей чем-то невообразимым. Да и можно разве, вот так — повышать голос? Опять привидится бабушка, начнет бранить. Но Силы все-таки есть — о Ренате вспомнили, а когда вспомнили, сразу повезли на кесарево. Последнее, что запечатлели ее глаза, были перевернутые облака и ворона, заглядывающая в окно. Потом ее сознание, спутанное от всех этих тревог, накрыла тьма — как пушистая черная шапка. И ни бабушки тебе, ни Бога. Ничего. Очнулась она уже в палате. В окружении таких же, с измученными, как после пыток — лицами. Губы были сухими и потрескались. Рената потянулась за стаканом на тумбочке и испугалась собственной руки — такая она была бледная, даже желтоватая, как у покойника. «Давай помогу», — отреагировала внимательная соседка и налила ей в стакан воды. Рената с трудом приподнялась и сделала глоток. Вода была тошнотворная — с запахом хлорки. «Ой, сама долго привыкала, — прочитала ее мысли соседка и вернула стакан на место. — А сейчас уже кажется, что всю жизнь ее пью…» Литвинова отвернулась и посмотрела в окно: там, наверное, были звезды. А что, если ее ребенок умер? Почему ей никого не принесли? «Девочка у тебя, — соседка продолжала читать ее мысли. — Здоровенькая. Не переживай. Как назовете?» Литвинова повернулась к проницательной и, преодолев нежелание разговаривать, прошептала: «Ульяна». «А у меня Серега, — похвасталась румяная, как яблочко, женщина и расплылась в улыбке. — До последнего думали, что девочка. Я же УЗИ делать не стала. Говорят, примета плохая. Или как это… Плохо на плод влияет. Ну, все эти аппараты. Понимаешь? Хотели Машенькой назвать, чтобы как в сказке. А тут парень. Богатырь. Рожала — думала, помру. Прямо возненавидела его. Даже подумывала по жопе ему надавать, когда родится. А как только родила, как только мне эту мордочку показали, сразу забыла все. Он же не виноват в том, что такой огромный. Это я себя винить должна — всю беременность ела как не в себя». Рената попыталась улыбнуться, но получилось лишь скривить губы. «А я Оля, — соседка вдруг вспомнила, что надо представиться. — Да не плачь ты! Все хорошо будет!» И Рената, боящаяся дотронуться до пустого живота, закрыла глаза, из которых действительно полились — горькие, теперь уже материнские слезы. Утром принесли Ульяну, точнее — тельце, плотно замотанное в пеленку. Литвинова смотрела на красное, как помидор, лицо ребенка и не могла поверить: еще вчера это существо было в ней. А теперь вот кряхтит и корчит рожицы. Единственное, что ее напугало — закрытые глаза с опухшими веками, но Ольга ее успокоила, сказав, что у всех младенцев так. «Это как у котят. Ты что, не знала?» — спросила она, по-доброму смеясь. А Ренате хотелось посмотреть этому человеку в глаза — как смотрят в глаза на первом свидании. Чтобы узнать друг друга. Прочитать душу. На самом деле ее разрывало от обилия вопросов. Например, почему ребенок такой красный, даже бордовый? Может, замотав в пеленку, ему перекрыли кислород и он сейчас задыхается? Но задавать их означало обрушить на себя смех всезнающей соседки, которая, к слову, рожала уже в третий раз. Ольга рассказывала, как им было сложно попасть в этот роддом, ведь они из Подмосковья, про то, сколько и кому пришлось дать, как ее муж носил «домашние продукты» целыми корзинками, даже «порося пришлось зарезать», а Рената рассматривала лицо Ульяны и искала то, что докажет, что это действительно ее дочь, дочь Ренаты Литвиновой. Скулы? Форма бровей? Нос? Но лицо молчало и только открывало и закрывало рот, как маленькая рыбка. Она, уже немного окрепшая, прижимала к груди этот живой кулёк и поражалась факту, что этот маленький человек — тоже ее творение, только физического плана. Никакой сценарий с этим не сравнится. И никакой фильм — даже если она вдруг его снимет (а мысли такие были). «Ты так на одну актрису похожа, — говорила Ольга, жуя контрабандную вареную колбасу. — Ну, эту… Из «Границы». Как ее звали, не помню. Она еще с певцом укатила…» Литвинова, которую записали в документах как Добровскую, дернула бровями: «Ой, а мне говорили. Литвинова, кажется?» «Точно! — Ольга откусила от колбасного шмата и вздохнула. — А мне так ее героиня нравилась! По мне, наверное, и не похоже…» «Почему же?» — Литвинова-Добровская дернула плечом. Ольга продолжала: «У меня дом, муж, семья, а порой так хочется, знаешь, бросить все и укатить куда-нибудь. С певцом. Особенно когда муж достанет. Он у меня такой зануда. Купишь ему не того размера гвозди — развоняется на неделю». «Но хозяйственный же», — успокоила ее «Добровская». «Хозяйственный, а что толку… — Соседка опустила глаза. — Сердце все равно ищет. Своего человека. Как будто вот он тут ходит, рядом, а я все никак не разгляжу. Не узнаю». Рената нахмурилась: «Так это же измена какая-то. Гипотетическая». «Так я только в голове. — Оля из Подмосковья махнула рукой. — Ты что! Но певцы — это отдельный жанр… Все статные такие. Грудь колесом — это, наверное, из-за легких. Они же поют. У них легкие большие. — Оля совсем забыла о колбасе, и та покорно розовела в ее розовой — от любви к жизни — руке. — А целуются, наверное, как!» Ольга закатила глаза от предполагаемого восторга, а «Добровская» покачала головой — и хоть целовалась она в той сцене не с певцом, а с актером, ей не понравилось. Хорошо, что они сняли с первого дубля. «А ты бы уехала?» — Ольга вышла из забытья и вернулась к поцелуям с колбасой. «Куда?» — не понимала ее Рената. «С певцом, — добавила женщина и опять как-то очень грустно вздохнула, как будто эта колбаса была назначена ей в наказание. — Ну, чтобы не было вот этого быта, пеленок, распашонок… Чтобы колесить по стране с концертами, подавать ему рубашки, следить за тем, чтобы голос не сорвал. Они что там для голоса пьют? Яйца? Чтобы яйца пил… — Ольга качнула головой. — Ой, у нас такие яйца хорошие. У нас же куры». Литвинова опустила взгляд на розовую, похожую на пятачок свиньи, колбасу и поджала губы. Никогда она о таком не думала. Какие певцы, когда у нее есть муж, а теперь вот и дочь? Какие гастроли? Она вспомнила, как читала сценарий «Границы» и поверить не могла: вот так, на раз-два, уйти от мужа, ничего ему не объяснив — да как можно? И певец этот был такой противный — типичный самовлюбленный мужлан, только в холёной оболочке. А ведь ему надо было признаваться в любви, как-то играть этот взгляд — особый, влюбленный. И вот она держит бумажку со сценарием, ей надо произносить монолог, где она сообщает, как сильно любит, а слова застыли на губах. «Не могу, — выдыхает Литвинова и опускает бумагу со словами на колени. — Это же вранье». Александр Наумыч улыбается: «Ренаточка, дорогая, это все — вранье». Ренаточка поднимает на него свои прекрасные глаза: «Но это же любовь. Если я совру, будет заметно». Александр Наумыч по-отечески вздыхает и кладет ей руку на плечо: «Ну придумай что-нибудь. Кого-нибудь. А мы подхватим…» И Рената, в этот период одинокая, представляла, как в ее жизни появляется человек, которого она действительно — вот так, на грани смерти — полюбит. Почему-то ей хотелось любить только так — на грани смерти: если разлюблю, умру. Она была такая несчастная, что сердце разрывалось — от этой выдуманной, призываемой всеми ветрами, любви. Ее давно никто не целовал. Не касался ни щеки, ни руки. Никто не заглядывал в глаза — так, как хотела она. Если и заглядывали, всё не то. Не те. Все какие-то мелкие представители — с такими же мелкими, как они, речами. И артистка Литвинова заплакала. Крупными, с крупный бриллиант, слезами. Хотя какие были в те времена бриллианты — так, горный хрусталь с барахолки. Сцену они все-таки сняли, но она больше ничего не могла из себя в тот съемочный день выдавить. Ее душа мучилась. Ее душа искала такой же, как и она, души. А потом появился Лёня и спас ее. «Уехала бы?» — повторила свой вопрос Ольга и завернула колбасу в бумагу. «Нет, конечно, — ответила «Добровская», дернув плечом. — Куда я поеду? У меня же ребенок, муж… Это, наверное, надо совсем голову потерять. Чтобы так. — Рената взяла со столика журнал и открыла его на случайной странице. Страница была с фильмами Киры Муратовой. Испугавшись столкновения с собой же, Литвинова этот журнал захлопнула. — Не хочу об этом думать. У меня все хорошо. О чем я еще могу мечтать?» «Была у меня в юности любовь, — продолжала откровенный разговор Оленька. — Пашей звали… Так его любила, жуть. Думала, сердце выпрыгнет. Когда встречала его, чувствовала, как колени подкашиваются. И в животе все переворачивалось. — Оля задумалась, а потом пояснила: Сначала скручивалось, а потом раскручивалось. И вот так — каждый раз. И почему он мне так нравился? Вроде обычный парень. На гитаре играл. Ну, у нас все играли. Пивные бутылки зубами открывал…» Рената расхохоталась: «Вот за это, наверное, и полюбила». И они долго и заливисто смеялись: то на спад, но вновь — по нарастающей. И Оля из Подмосковья все отмахивалась и отмахивалась — от смеха, как от мухи. Под окна пришел Лёня. Осунувшийся. С двумя пакетами. Рената показывала ему, мол, иди, иди, хватит тут стоять. Чего ты стоишь на жаре? Еще и продукты портятся. Он показывал на пакеты и разводил руками. Рената, не понимая, что он имеет в виду, отрицательно мотала головой. Ей было сложно стоять, она держалась за подоконник и качалась, как если бы в палате гулял ветер. Потом пискнул мобильник — пришла SMS с трогательным «Передай Улечке, что я ее люблю». Рената прикрыла губы ладонью, борясь со слезами. После рождения Ули она совсем стала мягкая: ткнешь пальцем — дырка будет. Она сделала над собой усилие и написала в ответ: «Я тоже тебя люблю». Почему-то не хотелось писать «мы», и она не знала, почему. Добровский получил послание и помахал телефоном. Рената еще раз махнула рукой — в сторону выхода, свободной и полной радости жизни — и вернулась на постель. Она вспомнила тот самый монолог — о возможной любви. Вспомнила слова Оленьки о Паше — как сворачивается нутро и разворачивается. Как он пивные бутылки зубами открывал — это ж надо! Любила ли она вот так же Лёню? Сворачивалось ли что-то у нее — хотя бы раз? Нет, это чувство было спокойным. Как сам Лёня. Ее чувство было той самой каменной стеной, за которой она — теперь уже вместе с ребенком — стояла. Лёня — это надежность. Вот у нее не было отца, а Лёня будет отличным. И хоть мама всегда говорила, что в людях она не разбирается, тут она как раз разобралась. Ульяна поставила на стол два стаканчика с ароматным чаем, и Рената вздрогнула. — И как тебе удалось? — Литвинова подняла на нее взгляд. Добровская горделиво задрала подбородок. — У тебя же денег не было… — Денег нет, зато есть обаяние, — похвасталась девушка и села за столик. — И два костыля, — добавила мать и расхохоталась. — Не два костыля, а два козыря, — пояснила дочь, и они снова — как подружки — рассмеялись. — Как там говорят? Посидим на дорожку? Ты заказала такси? — Ой, забыла совсем, — опомнилась Литвинова и схватила телефон. — И да, у меня есть условия… — Какие? — Добровская сделала глоток из своего стаканчика и поморщилась. — Ой, горячий… Какие условия, мам? Не спать с девочками? — Литвинова отвлеклась от поиска такси и посмотрела на нее с осуждением. — Да шучу я. Какие условия? — Нет, давай мы закончим эту тему. — Рената набрала в легкие воздуха и выдала: Если ты хочешь любить девочек, то люби. Я не могу тебе запретить. Как можно запретить любовь? — Мам, я же несерьезно… — А я серьезно. — Литвинова сдвинула брови. — Только, пожалуйста, не могла бы ты подождать с этой любовью до восемнадцати? Я уже смирилась, что ты куришь. Выпиваешь. — Рената сделала паузу, набираясь смелости. — Что у тебя была близость с мальчиком. Но отношения с девочками — это… Это то, за что могут осудить не только тебя, но и меня. — Да не нравятся мне девочки, мам, — успокоила ее дочь и задумалась, так ли это. — После восемнадцати делай, что хочешь. — Рената вернулась к поиску такси. — А пока… Лично я сильно завишу от общественного мнения. Моя деятельность — зависит. Может, я хочу, чтобы мы вообще с обществом не пересекались. Но уж так вышло, что пересекаемся. — Я знаю, как вам с Земфирой, — выпалила Добровская и закусила губу, — тяжело. — Когда живешь в этом режиме больше десяти лет, уже не так тяжело. Привыкаешь, — тихим голосом ответила Литвинова, продолжая смотреть в телефон. Сердце вновь налилось свинцом. — Так какие условия? — У тебя будет охрана. — В смысле? Как? — Дочь застыла со стаканчиком в руке. — Зачем? — Чтобы я была спокойна. Чисто для моего спокойствия. — Это как-то связано с Градовой? — Добровская со стуком поставила стаканчик на стол. — Может, пора мне рассказать? И где вы с ней пропадали? — Пожалуйста, не расспрашивай меня, — покачала головой мать и вздохнула. Поиск такси затягивался. — И куда тут нажимать? — Мне что, ходить с охранником и улыбаться? Мол, а, все нормально? — Добровская так сжала челюсти, что скрипнула зубами. — Если не расскажешь, я позвоню папе… Литвинова подняла на нее взгляд, от которого Ульяне стало страшно. В последний раз она видела его у такси, когда та застала ее с сигаретой. Взгляд, который не предвещал ничего хорошего. Обычно за ним сразу следовала реплика, от которой стыла кровь в венах. И Ульяна, почувствовав себя вновь нашкодившей пятилеткой, сжала голову в плечи — ожидая ответной оплеухи. Рената подняла глаза к потолку, подавляя приступ гнева. И опять в ее груди столкнулись два противоположных чувства — ярость и грусть. — Наверное, это тот случай… — начала Литвинова после паузы, — когда я должна сказать, что, ежели ты позвонишь отцу, мы никогда не будем близки, как раньше. Я посчитаю этот поступок предательством, Ульяна. — Рената покусала нижнюю губу и продолжила: Я сама не рада, что все это произошло. И что я вынуждена тебе все это говорить. Это жестоко, я знаю. И я не судья тебе. Я просто человек, который помог тебе прийти в этот мир. И ты можешь делать со мной все, что захочешь… — Она закрыла глаза, чувствуя, как к глазам подступают слезы. — Мам, прости меня. Я такая дура. — Ульяна спустилась со стула и обняла маму за колени. — Только не плачь, пожалуйста. — Я ничего не могу поделать с тем, что человек, которого я люблю… — Рената не могла продолжать, потому что в горле встал ком. В носу защипало. — Хочет… — Она сделала несколько резких вдохов и всхлипнула. — Хочет, чтобы мне было плохо. — Мам, прости. — Добровская положила голову ей на колени, и мать погладила ее по волосам. — Я не хочу, чтобы тебе было плохо. Не плачь, пожалуйста. — Ты же доверяешь мне? — Рената взяла ее лицо в ладони и попыталась улыбнуться. — Хотя бы ты мне доверяешь? — Конечно, доверяю, — ответила Ульяна сдавленным голосом и проглотила слезы, которые появились от осознания, что не все ее маме — самой лучшей в мире маме — доверяют. Что были и будут те, которые заставляют ее плакать. Например, Земфира. — Я на все согласна, мам. Если нужна охрана, буду ходить с охраной. И папе я звонить не буду… Я такая жестокая бываю. Мам, прости меня. А Рената, мучившаяся от разрывающих грудь рыданий, гладила дочку по волосам и вспоминала, как целую жизнь назад она делала то же самое — в ванной комнате загородного дома. Она, замотанная в полотенце, расчесывала влажные кудряшки дочери, а та постоянно вертела головой. Приходилось указывать на птичек, а когда птички не помогали, Рената подставляла ей под носик миску с красной смородиной, и Ульяна, обожавшая сладости, запускала свои крохотные ручки в красные бусины. Девочка сжимала бусины в кулачках, и розоватое ароматное месиво вылезало из щелочек между пальцами — потом можно было их вдоволь облизывать. «Как собаська», — говорила она маме, и та качала головой, наблюдая все это — «собасье» — безобразие. Ульяна совала пальцы в рот и морщилась — так ей было вкусно и кисло. Теперь в ее детских, и уже покалеченных жизнью, руках сжималось — готовое на все ради любимых — сердце матери. — Ничего, ничего… — шептала Рената, продолжая свои успокаивающие движения, и все никак не могла перестать жалеть себя. Помимо бабушки, которая, если снилась, то обязательно корила, была еще мать, похвала от которой была сродни огромному слитку золота, найденному в пустыне. Еще была Земфира, точнее образ, который она — с ее разрешения — в своей голове построила. Была вероятность, что в действительности она совсем не такая. На каком из поворотов этого бесконечного лабиринта сверкает кристалл ее души, было одному Богу известно. А она так устала бежать по нему. Так устала — бежать. — Мы уедем, и все будет хорошо. Уедем и… — Она хотела продолжить заклинание, но вместо этого всхлипнула. — А женщину-охранника можно? — спросила Добровская под шумок. — Чего-о-о? — протянула мать и подняла дочь с колен. — А что? — Ульяна смахнула с щек слезы и вернулась к целительному чаю. — Я же могу выбирать? — Почему не мужчину? — Литвинова была так удивлена, что даже не подправила макияж. Так и сидела — с подтеками на порозовевших щеках. — Потому что с женщинами интереснее? — предположила Ульяна и вжала голову в плечи, ожидая резкого ответа. Но Рената спорить не стала. Она достала из сумки бумажную салфетку и громко высморкалась. Добровская хотела добавить, мол, тебе-то это точно известно, но вовремя закрыла рот — не хотелось доводить маму, которая только что плакала, до белого каления. А еще надо было всеми способами получить разрешение — на крутую женщину с пистолетом. — Тебя не пугает статистика о домогательствах со стороны мужчин? — Ладно! — Рената подняла руки и сунула нос в остывший чай. — Полцарства бы отдала за то, чтобы тут очутилась водка… — Она сделала глоток с надеждой, что Силы спасут ее, но Силы были за ЗОЖ — это был настоящий зеленый, с запахом больничного автомата, чай. С горечью Литвинова вспомнила то, как на ее творческом вечере вместо красного чая оказалось виски и как Градова волшебным образом достала из недр своего портфеля две порции горячительного. Оставалось только надеяться на то, что таксист, которого они вызовут, с порога протянет ей бутылку водки, которая завалялась у него после дня рождения. Была бы опция «минибар в салоне», она бы поставила галочку не раздумывая. «И в кого я превратилась, Господи», — подумала артистка Литвинова, рассматривая в зеркальце свое — унылое без поддерживающих процедур — лицо. — Можно это будет афроамериканка? — Это что тебе, компьютерная игра? — Рената даже отвлеклась от любования своей некрасивостью. — А что? Так нельзя? — Добровская пожала плечами и допила чай. — Я бы полистала каталог… — Хорошо, это будет афроамериканка. — Литвинова вернулась к восстановлению макияжа. Она взяла спонж и стала припудривать щеки. — Но самая страшная из всех. — Мама! — Ульяна взмахнула руками. — Это не обсуждается, Ульяна Леонидовна, — выдала мать по-генеральски и захлопнула винтажное зеркальце, которое помнило все ее слезы. Со скорбным выражением Ульяна села в такси и всю дорогу ехала молча. Литвинова мучилась от хохота — она пошутила, а ее малышка поверила. Но разубеждать не стала: ей нравилось, как Ульяна Леонидовна сердится — выпячивает нижнюю губу, надувает щеки. Еще так трогательно кулачки сжимает — как в детстве. Они любили с Лёней ставить ее в центре зала и называть разные эмоции, чтобы она их показывала. «Ульяна сердится!» — выкрикивала Рената, и малышка поднимала кулачки и начинала топать. «На тебя похожа, — добавлял Лёня сквозь хохот. — Помнишь, как я не то кольцо купил?» Литвинова наклоняла голову, думая: «Ну и дурак же ты, а…» И, наблюдая, как Ульяна приплясывает (видимо, перепутав злость с весельем), прыскала смехом. На повороте костыли, которые кое-как засунули в эту горбатую машинку, тронулись с места и чуть не заехали госпоже Литвиновой в висок. Рената даже взвизгнула — от неожиданности. И только тогда взгляд обиженной дочери смягчился. Она схватила костыли железной хваткой и больше не отпускала. А Рената, с колотящимся от испуга сердцем, думала, что для полного счастья ей как раз не хватало удара костылем в висок. И чтобы насмерть. Она не раз хотела застрелиться из револьвера, который — заряженный — лежал в одном из томов собрания сочинений Гёте. Какого же труда стоило ей вырезать в страницах углубление, но такова была цена — цена тайны. И она вытаскивала эти маленькие бумажки с буквами и просила и Гёте, и Господа — простить ее: за кощунство. Однажды ее матери захотелось почитать Гёте в оригинале, и Литвинову чуть не хватил удар. Пришлось загородить шкаф собой и начать рассказывать, какая сейчас агрессивная пыль пошла. Стоит только руками книгу взять, как по коже идут красные пятна. «Правда?» — округлила глаза Алиса Михайловна и тотчас отпрянула. То, что она была медиком, не мешало ей быть женщиной. Так вот, хотела застрелиться из револьвера, а застрелилась из костыля. Перед глазами сразу поплыли заголовки: «Самая нелепая смерть в российском шоу-бизнесе», «Ренату Литвинову убил костыль». Пришлось даже тряхнуть головой, чтобы прогнать этот растущий, как гриб после дождя, морок. — Я согласна, — тихо сказала Ульяна, когда они уже поднялись на их этаж. Рената опять мучилась с ключами. Она специально избегала электронных ключей, этих карточек, похожих на банковские, потому что постоянно их теряла. А классические ключи почему-то — с той же постоянностью — застревали в скважинах и не хотели поворачиваться. Будто это был замысел против нее. — На что? — не понимала Литвинова и ударила ногой по двери. — Сука! — На страшную. — Страшную? — Рената нахмурилась, не понимая, о чем она, а потом, когда дошло, начала громко смеяться. Пришлось даже схватиться за стену, чтобы не свалиться. Из дальнего номера выглянула суровая англичанка, и Литвинова помахала ей. — Боже… — Что? — Добровская приставила костыли к стене и с легкостью повернула ключ. — Я же пошутила, — выдавила из себя Рената сквозь смех и прикрыла губы ладонью, чтобы вновь не обрушить на себя гнев чувствительных соседей. Мельком она взглянула на номер Земфиры: может, постучать? Поскрестись, как это делает кошка, когда ты вздумал принять ванну? Нет, не сегодня. Была велика вероятность, что у Земфиры та самая девочка — с длинными, как Останкинская башня, ногами. Литвинова взглянула на экран — от Градовой все то же ничего. — Я не понимаю, когда ты шутишь, а когда нет, — пожаловалась все еще обиженная Ульяна и бросила костыли на кровать. — Можно мы сегодня выпьем? Ты не будешь ругаться? — Только легкое что-нибудь, — пригрозила ей мать. — У тебя есть? Ну, эти… — Что? — Сигареты. — А зачем тебе? — Ульяна на автомате прыгнула в кусты. — Курить я хочу, курить, — пояснила Рената, перебирая содержимое своей сумочки. На дне она нашла те самые, волшебные, сигареты. Что она после них творила — даже страшно вспоминать. И без них — тоже страшно. — У тебя же есть. — Добровская кивнула на пачку в ее руках. — Эти… — Литвинова подняла глаза к потолку, думая, что бы ей такое убедительное соврать. — Эти… Крепкие очень. Горло саднит. — Она сунула их обратно. А где револьвер? Ей же вернули револьвер. И куда она его потом дела? Память скрипела, но безуспешно. Кажется, сунула в карман одной из сумок. Но какой из сотни? — У меня «Парламент», — извинилась Ульяна, сама не зная, за что, и протянула матери пачку. Рената выцарапала себе сигарету и, сжав зажигалку в кулаке, отправилась на балкон. Она сразу же посмотрела на соседний балкон. Можно было, конечно, аккуратно перелезть, заглянуть в окно. Но она полчаса назад чуть не умерла от костыля, а тут предоставлялся еще один шанс: «Рената Литвинова упала с высоты, пытаясь рассмотреть Земфиру с любовницей». Рената закатила глаза — от ужаса — и подпалила сигарету. Не хватало только стакана водки. И пить залпом, пока не брызнут такие же чистые, как эта водка, слезы. Это в последнее, в целом благополучное, время она тешила свое алкогольное «эго» то бургундским, то шампанским, то капелькой виски на дне. А раньше бутылка «Столичной» — и тебе море по колено. С одной стороны (и на публику), она корила себя за то, что с ней случалось такое, а с другой стороны, в этом распитии «Столичной», когда вас целая богема, лиц которой за пеленой дыма уже не различить, было столько отчаянья, столько искренности и правды, что порой хотелось бросить все и вернуться туда. И быть той Ренатой, из прошлого, а не той, которая сейчас. Раскрепощаться если не на всю, то хотя бы на половину. Петь заплетающимся языком сначала Цоя, а потом народные; танцевать как в последний раз; будучи одной из самых трезвых, отправляться на сервант, чтобы взять с него старинный граммофон, а потом, не удержавшись, падать в чужие руки; уверять всех: «Я сниму кино! Наступит день, и я сниму кино! Слышите?». Что тебе этот стакан, что тебе бутылка, когда под столом — целый ящик. Прийти в компанию с парнем, а под утро нежно общаться с незнакомой девушкой, потому что та поклонница Тарковского. Убийственно стрелять глазами, курить одну на двоих, а на прощание — поцеловать в щеку, легко коснувшись губ, и исчезнуть — до того, как тот парень — ее официальный спутник — проснется. Литвинова покачала головой и сунула сигарету в губы. Она не дура — она все прекрасно понимала. Что есть образ, который она транслирует в народ — который все запомнят, когда ее не станет. И то, какой она является на самом деле: без красной помады, «Баленсиаги» и напевного голоса. В действительности она практически обычная женщина. Если здорово принять на грудь, можно встретить ее в компании и не узнать. Сидит в уголке, курит, челочку непослушную поправляет, только ноги узлом завязала — так, что диву даешься. А если и скажет что, то тихим, без завываний, голосом, и так мало, словно хочет показать: «Не обращайте, пожалуйста, на меня внимания. Я никто». Еще и лицо тональным кремом намажет, что даже губ не видно — одни глаза торчат. Так, кстати, сделала Марлен Дитрих, когда снималась в одном фильме с Гретой Гарбо — этот факт она всю свою жизнь скрывала. А если попросят подать стопарик из серванта, подаст — и глаза не закатит, и не скажет: «Вы в своем уме?» Да только вот такая — обезличенная — Рената не продается. Такая Рената не заработает денег. Такую Ренату знают только несколько человек. Остальным — пустим хлопушку в глаза, и пусть визжат от восторга. Пока мать курила, Ульяна заказала в номер еду и бутылку шампанского. Когда Рената, пропахшая сигаретами и одиночеством, шагнула в номер, Добровская уже доедала пасту с морепродуктами. Женщина качнула головой, думая: «Бедный ребенок». — Я и на тебя взяла, — сообщила дочь, наматывая на вилку последнюю порцию. Левой рукой это было делать неудобно, но она старалась. — Извини, что не стала ждать. Она напала на меня и заставила съесть. — Я не хочу, — отмахнулась мать и стала откупоривать шампанское. — А ты ешь. Тебе нужно. — Ты себя в зеркало видела? — А что там? — Литвинова пожала плечами. — Там не «что», а «кто»! — Добровская дожевала макароны и отставила пустую тарелку в сторону. Хотелось еще. Она бросила взгляд на порцию матери и молча завопила. Не хотелось быть жирной. — У тебя еще синяки под глазами. Страшно смотреть. — Это не значит, что меня нельзя, такую, любить, — заметила женщина и стала вытаскивать пробку. Раздался хлопок. В нос пахнуло кисловато-фруктовым. — Я вижу, как ты смотришь на тарелку. Ешь. — Я не хочу растолстеть. — Ничего, вернемся к бегу — похудеешь. А сейчас ешь. — А, ладно! — согласилась Ульяна и поставила перед собой вторую тарелку. — А ты? — У меня вон, фрукты есть. — Литвинова кивнула на свежие фрукты в корзине. — Да не мучайся ты! Ешь! — Хорошо, — кивнула Добровская и стала наворачивать. Рената разлила шампанское по бокалам. Ульяна взяла свой бокал и облизнула губы: За что пьем? — За нас, — с дрожью произнесла Литвинова и вновь почувствовала, как горло перегородили слезы. «Я должна быть сильной — для дочери. Я должна!» — повторяла она, как мантру, и пыталась натянуть на лицо улыбку. — Чтобы мы и через двадцать лет были вместе. — Мы всегда будем вместе, мам, — успокоила ее дочь и, отпив из бокала, подошла, чтобы обнять мать за плечи. — Я так люблю тебя, ты бы только знала. Ты у меня самая лучшая. Самая добрая. Самая красивая. — Да ладно тебе, — отмахнулась мать, у которой перехватило дыхание. — Не ладно, а правда. Я так горжусь тобой. — Я тоже тобой горжусь. — Рената обняла ее в ответ. — И если я сержусь на тебя, это не значит, что я перестала тебя любить. Я всегда буду тебя любить. Я это поняла еще тогда, когда мы с тобой лежали там, на каталке, и никому до нас не было дела… — Вот ты говоришь, что тебя никто не любит… — начала мудрая дочь Ренаты Литвиновой, и та покачала головой, будто отрицала это. — А мы все тебя любим. Папа, я, Земфира… Даже Градова. — Рената закусила губу и стала еще активнее мотать головой. — Чего уж говорить о простых людях. Тебя любят зрители, читатели. Они видят, какая ты хорошая. Ты хочешь обвинить их всех в слепоте? — Родная, дело не в людях. — Женщина вздохнула, прогоняя слезы, и сделала глоток из бокала. — Дело во мне. Понимаешь? Это чувство меня никогда не покидает. Даже после всех этих лестных комментариев. — Даже после того, как тебя полюбил такой человек, как Земфира? — удивилась Добровская, и Рената задумалась. Безусловно, с того времени все поменялось. Безусловно, в лучшую сторону. Но исчезла ли эта колоссальная заброшенность? Чего греха таить, никуда она не исчезла. Стушевалась, спряталась — за более сильные чувства. Но не исчезла. Лучше, чем Земфира, никто об их отношениях не скажет: это действительно «грустная сага», и они действительно «одиночество» друг для друга. Она даже представила, как может быть иначе: не разъезжаться каждый день по домам, не строить из себя самодостаточных женщин, которым и одним хорошо (а кому-то — с рыбками), не придумывать целые стратегии, чтобы не вычислили, не распознали, не растрезвонили. Жить вместе, спать в одной постели, обниматься и целоваться без остановки, готовить друг другу вкусности из кулинарной книги… Литвинова схватилась за сердце — так ей стало не по себе от этих мыслей. И горько. — Лучше скажи, как ты будешь маскировать костыли, — перевела тему Рената, отщипнув от винограда. — Зачем их маскировать? — Сытая Ульяна нахмурилась. — Их, наоборот, надо выделить. Я уже и стразы заказала. Скоро привезут. И ленточки. И сердечки блестящие. — Только без вот этого… — Женщина постучала по груди. — Без декольте этого ужасного. Не надо себе ничего туда клеить, пожалуйста. — Так это же модно. — И на лице ничего не надо рисовать, — добавила взбудораженная Рената. — А на шею я тебе ожерелье красивое дам. Классическое. Мы не на рейв-тусовку идем. — Рейв-тусовку? — Ульяна навострила уши. — И откуда ты такие слова знаешь? — Неважно! — отмахнулась мать и, допив шампанское, стала шагать по комнате. — Мне кажется, желание выделиться — сродни эксгибиционизму. Это что-то нездоровое. Порочное. — Мам, в любом случае все взгляды будут обращены на тебя, — успокоила ее захмелевшая после шампанского и макарон дочь. — Мне кажется, если я приду туда, как Филипп Киркоров, никто на меня даже внимания не обратит. — А как приходит Киркоров? — Литвинова нахмурилась. — О-о-о, — протянула Ульяна и покачала головой. — Что? — Вы что, не пересекались? — Добровская сдержала широкую улыбку. — Я слушаю другую музыку. — Рената скорчила гримасу и налила себе еще шампанского. — Если честно, я вообще музыку не слушаю. Всё как-то по текстам, причем по своим. Когда пишешь свое, невозможно читать чужое. Сразу сбиваешься. — Поэтому просвещает тебя Земфира. — А что ей еще остается делать? — Литвинова пожала плечами. — Я до нее даже на концерты не ходила. Во-первых, там люди. Толкучка такая. Могут же и затоптать. Это уже я потом поняла, что есть вип-места. Ложи целые. — Она сделала глоток и причмокнула. — И так это громко. Меня Земфира привела на свой концерт. Ну, когда мы только еще начинали знакомство. И сказала: «Сейчас ты изменишь свое мнение». — И что? — Добровская хотела налить себе еще бокал, но мать ударила ее по руке. — Изменила? — Мне кажется, это такое знакомство, которое вообще все в тебе меняет. — Литвинова присела, чтобы не шататься. — У тебя жизнь буквально переворачивается. Какие там концерты… Думала ли я, что я буду с концертами по всей стране мотаться? Теперь вот еще творческие вечера. Такое неблагодарное дело, кстати. Так много отдаю и совсем ничего не получаю. — Это как в сексе, — выдала захмелевшая Уля и прикрыла рот ладонью. — Чего-о-о? — Мать кашлянула в кулак. — Ничего. Я ничего не говорила. — Если начала, то продолжай. — Сразу скажу, что это не мой опыт, — успокоила ее Добровская. — Просто мы с Градовой на эту тему много говорили… — Она прищурилась. — Ты когда-нибудь будешь нормально на ее фамилию реагировать? — А я чего? — Рената развела руками. — Я молчу сижу. — Ты глазами начинаешь вращать. — Хватит следить за мной! — Может, уже как-то определите ваши отношения? — Ульяна! — Литвинова клацнула зубами. — Чтобы я еще с тобой хоть раз выпила… — Я всего лишь желаю тебе добра, — пояснила свои слова Ульяна. — Так вот, Градова сказала, что только получать или только отдавать — недостаточно. Что секс, как и любовь вообще — это обмен. — Ты говорила с ней о сексе?! — А что? — Уля нахмурилась. — Что здесь такого? — Но она же тебе не подруга… — Почему? — Добровская дернула плечом. — Мы очень даже подружились. Она хороший человек, хоть и говорит, что это не так. От нее, кстати, ничего так и не было? — Нет. — Рената кивнула не телефон. — Я звонила, а телефон выключен. Может, разрядился. Не знаю. И как можно вот так пропадать? Что за люди такие? — выпалила она на эмоциях, и Ульяна поняла, что она говорит не только о Ксении, но и о Земфире. — Значит, ты отдаешь и ничего не получаешь? — переспросила дочь, и мать посмотрела на нее усталым и пьяным взглядом. — Возможно, я просто не умею в этот обмен, — призналась она после вздоха. — И мне надо еще многому учиться. Я знаю, что я неидеальна. — Это защита такая? Или что? — Да не знаю я, — выдохнула мать и сделала еще один глоток. С каждым глотком становилось все легче. — Ты что, мой психотерапевт? — Твой психотерапевт — вот. — Ульяна стукнула шиной по бутылке. — Можно я еще налью? — Только никуда сегодня не ходи. И никому не открывай. — Мне заказ сегодня принесут. Со стразами. — Добровская плеснула в себе в бокал. — Пусть оставят на ресепшене. — А ты что, собираешься куда-то? — Да, мне надо кошелек Земфиры забрать, — отмахнулась Литвинова и взглянула на часы. — А еще надо бы ванну принять… Если застряну, стучи или звони. Могу уснуть. — А что с кошельком? — Потеряла в баре, — соврала Рената и стала рыться в вещах. Хотелось надеть что-то абсолютно новое. Эти толстовки с шароварами стояли уже поперек горла. — И они позвонили тебе? — не понимала дочь. — Ой, долгая история. — Литвинова остановила взгляд на черной водолазке. Нет, на улице жара. Она умрет. — Даже удивительно, что нашли. Должно же случаться хорошее. Я так устала от плохого. — Возьми зеленое. Со всполохами. — А? — Зеленое. — Ульяна показала пальцем на одно из платьев. — Оно весеннее такое. — А на ноги? — Черные туфли. — С шипами? — Ну, раз тебе хочется с шипами… — Добровская дернула бровями и отпила из бокала. — И куртку возьму. — С пентаграммой? — Может, и с пентаграммой, — прошептала Литвинова, рассматривая гардероб и кусая губы. Как-никак она пойдет к архангелу Гавриилу — надо соответствовать. Рената сбросила с себя привычные латы и погрузилась в ароматную пену. И когда она в последний раз так нежилась? Ей уже стало казаться, что она вся покрылась коростой, причем в несколько слоев, и ничем эту коросту не отмочить, не отскоблить. И все было на этой коросте: запах и виды больницы, алкогольные пары вкупе с сигаретным дымом, чужие прикосновения и поцелуи, такие же чужие — удары: где по телу, а где в самое сердце. И под всеми этими наслоениями в несколько этажей пряталась настоящая Рената. Без какого-либо образа. Без шпилек и мишуры. С огромным желанием — любить и быть любимой. А если любить, то не только страдать (куда все-таки без страдания? оно же так питательно!), но и радоваться. Ведь можно же любить и радоваться? Наверное, можно. Но наступает тот самый день, когда ты устаешь от страданий. Устаешь от упивающейся страданиями себя. Эта боль становится такой невыносимой, что ты начинаешь смеяться; да, вот так прямо — истерически хохотать. Бывает же, что ты плачешь и в какой-то — поворотный — момент на твои губы падает улыбка, а за улыбкой — всплеск хохота, а потом и вовсе — взрыв. Потому что ты, успевшая возвести страдания в культ, становишься для себя клоуном. Попробуйте делать одно, рутинное, дело несколько часов, и вы сойдете с ума. Ну, по крайней мере, вы начнете в этом уме сомневаться. Она развела руками пену и посмотрела на избитые жизнью коленки. «Как у какой-то пацанки», — подумала гламурная дива и скривила губы. А ведь она еще на спину не смотрела — там должен быть гипотетический синяк. Синяк Шредингера. Спина болела чуть ли не постоянно, и она уже успела поселить там этот синяк, полученный от удара о раковину в том злополучном клубе. Рената вспомнила Жазмин. «И зачем я с ней спала?» — покачала головой дива и закусила губу. Ей уже казалось, что это была какая-то другая Рената, не та, которой она являлась сейчас. Та — с разбитым в осколки сердцем, недолюбленная (или так — нелюбимая вовсе), живущая на самом дне жизни. И сколько их, интересно? Но почему-то она — эта — совсем не понимала ту. Она бы приснилась ей, как бабушка, и начала бы грозить: «Рената, веди себя подобающе». Но момент, конечно, упущен. Хотя… Во всех, кому она когда-либо помогала, она видела себя. Жаз — это тоже была она. И что, она никогда вот так не скиталась? Не искала любви и заботы? Не заглядывала прохожим в глаза с мольбой о спасении? И ей еще так нравилась молодость. Эта абсолютная бездумность. Когда каждый день — как последний. И льешь ты эту кровь, свою, в землю, и из нее растут красные-красные розы, заполоняя собой все. И никуда — от этих роз — не деться. Когда она, одетая в мешок, черные очки и кепку, наматывала очередной круг по Патриаршим, то тайком — чтобы, не дай Бог не заметили — рассматривала московскую молодежь. Пользовалась, так сказать, моментом, вкупе с чужой беззащитностью. Между тем, ее — жадные до картинки — глаза впитывали всё и всех. И вон того парня в черной мантии (и все бы ничего, если бы не огромные розовые наушники), и двух девушек, изо всех сил пытающихся на целоваться на людях, и голосящую песни компанию (но это не мешает части этой компании сладко спать, свернувшись калачиком), и девушку со скетчбуком, которая в этот момент запечатлевает всё, что перед ней: и парня, и девушек, и компанию, и уток, и уличных музыкантов, и Ренату Литвинову, возможно. Нет уж, лучше бежать. Как только останавливаешься, начинаешь включать разум, а он что-нибудь тебе такое подкинет, неприятное. Стук кроссовок успокаивает, и бывает даже, что ты впадаешь в что-то вроде транса — сабспейс, только от бега. И движения будто бы замедляются, и время растягивается. И ты, нырнувшая в эту воду, видишь, как идет девушка. Точнее — плывет. Вот она — от приятного сообщения — подпрыгивает, и ее волосы золотыми волнами поднимаются в воздух. А вокруг (и на джинсовке, и в волосах, и в листьях) — блестки солнца. И сердце твое — растет. И вот это уже ты идешь из школы, а не она. Скормишь уткам булку, прочтешь им сказку, которую сочинила на перемене (когда все вокруг бегали и кричали), и утки посмотрят в глаза так проникновенно: то ли еще хлеба хотят, то ли сказка понравилась. Подбегут мальчишки, отнимут портфель, бросят в грязь. Ты в ответ ничего не скажешь: это известный факт — все мальчишки дураки. Достанешь портфель, вытрешь его черным фартуком, вздохнешь — разводы все равно видны, и мама будет ругаться. Она же этот фартук сшила. Решишь: «Вот вырасту — буду сама себе фартуки покупать». Снимешь банты, которые от усердия сползли до самой шеи, сунешь в портфель с большой металлической пряжкой. Домой идти не хочется. А что дома? Холодный обед, уроки в одиночестве. Одна радость — радиоспектакли, которые будешь слушать с замирающим от волшебства сердцем. Словно ты, убежав от всех, спряталась за кулисами и слушаешь все, что творится на сцене. Но смотреть почему-то нельзя — это как в сказке: «Иди и не оборачивайся, иначе все потеряешь». Но она обязательно когда-нибудь посмотрит. Возможно, и сама что-нибудь скажет. Наберется смелости и скажет. Она тоже хочет — вот так, голосом. В этом радио какой-то особый мир: попадаешь туда, и сбываются все твои мечты. Больше всего ей нравились звуки шагов или стуки — появлялось ощущение, что дома целая толпа, и ты не одна, и никто о тебе не забывал: ни вечно занятая мама, ни папа, который где-то там существует, ни подруги, которые опять ушли гулять без тебя. Придет бабушка, заглянет в кастрюлю, скривит губы: таким ребенка кормить. И Рената, умирающая над очередной тетрадкой, спросит: «Бабушка, а что делать, если ты несчастна?» Бабушка возьмет несчастную за руку, отведет к зеркалу и скажет: «Красота спасает мир, Ренаточка». И Ренаточка достанет из шкатулки бусы из чешского стекла, станет перекладывать из руки в руку, и всезнающая бабушка поведает, что они — с эффектом «aurora borealis», то есть похожи на северное сияние. И Рената, завороженная красотой, представит, что где-то там, на Севере, далеко-далеко, среди снегов есть это Северное Сияние — самое яркое из всех. Оно так ярко светит, что все, на что попадает его луч, получает этот — с загадочным названием — эффект. И бусы эти были на одной из дам, которая подошла к Сиянию слишком близко. И больше никто эту даму не видел. Телефон завибрировал, и женщина вздрогнула. Звонила Ульяна. Рената вытерла руку о полотенце и нажала на кнопку принятия вызова. «Иду», — прохрипела она в трубку и сползла вниз, чтобы намочить волосы. Вода за время полусна успела остыть, и тело, привыкшее к теплоте, покрылось мурашками. Когда-нибудь она все-таки утонет. Надо купить специальную подушку — как у малышей. Чтобы держала ее на плаву. А то — давно не виделись — еще одна нелепая смерть. Душ она любила меньше — там надо было стоять. Она порой так уставала, что садилась и сидела так — по полчаса. Обнимая себя за колени. А в ванне можно полежать, подумать, пофантазировать. Сделать себе приятное. Раскрасневшаяся, с одуванчиком на голове, Рената вывалилась из ванной, и Добровская рассмеялась. «Ты на время смотрела?» — спросила она, наклонив голову так, как это делают матери. «Я же говорила, что могу уснуть», — проворчала Литвинова и поежилась: в номере было прохладно. Она опустила взгляд на кровать. Там уже стояли заветные баночки. Литвинова поплотнее замоталась в полотенце и подошла ближе: на кровати были рассыпаны девчачьи радости — ленточки, звездочки, сердечки, буковки и даже кошачьи мордочки размером с ноготок. «Сколько тебе лет?» — уточнила Рената, расплываясь в улыбке. «Больше, чем тебе», — заметила дочь и бросила в нее горстку блесток. «Ульяна! — завопила Рената, подпрыгнув. — Ты с ума сошла? Как же я от этого отмываться буду?» Добровская пожала плечами: «А зачем?» — И в каких они у меня теперь местах? — спросила Рената у дочери, которая вычёсывала из ее мокрых, закрутившихся в завиток, волос эти самые блестки. — Ничего, добавят тебе загадочности, — успокоила ее Ульяна и включила фонарик, чтобы проверить, осталось ли что в шевелюре, на свет. — Будешь шлейф из звезд оставлять… — Я от этого шлейфа не буду чесаться? — Женщина рассмеялась, рассматривая их обеих, таких похожих, в зеркало. — Ты о чем думала, когда их на меня бросала? — Я предпочитаю не думать. Я чувствую. — Ох, где бы я была, если бы не думала, а чувствовала, — выдохнула женщина и покачала головой. Захотелось выпить еще. Возможно, даже напиться до беспамятства. Но это так, чисто теоретически. Хоть она и выдавливала из себя все это веселье, все равно внутри гудела — как огромная электрическая будка — тревога: за Ульяну, которая отныне будет ходить с охранником, за Земфиру, сбежавшую в свой внутренний мир, и за Градову, которая тоже куда-то исчезла. Рената еще раз набрала ее номер. И снова автоматическая тарабарщина, что номер абонента выключен. Рената закусила губу. Наверное, Ульяна права — надо как-то обозначить их отношения. Не будет она названивать пятьдесят раз человеку, на которого ей наплевать. Она набросила на плечи то самое, весеннее, платье, ловкой рукой подвела глаза (сделала эти длинные, до самых ушей, стрелки) и брови, выделила на бледном лице губы. Ульяна отвлеклась от своего дизайна и посмотрела на мать взглядом, полным восхищения. Столько лет прошло, а она все равно удивляется, как можно быть такой красивой. Раньше Рената встречала этот взгляд и пугалась — словно на нее смотрела незнакомка, которая ее в первый раз видит. Теперь уже привыкла и в ответ лишь мягко улыбалась. Литвинова намазала руки ароматным кремом и надела на них кольца, которое скользнули на свои места легко и с радостью. «Как на свидание собираешься», — прокомментировала увиденное Ульяна и, дернув бровями, вернулась к творчеству. Рената не стала объяснять, что это свидание не с кем бы то ни было, а с собой и с тем, что она успела натворить за эти безумные дни. Она идет в тот клуб — как на поле боя, где разрушилась ее жизнь: там Земфира устроила потасовку с Бертой, там же познакомилась с Лулой и длинноногой барышней, тут же Жаз продала ей эти ужасные вещества, силой которых Земфира попала в больницу. И сама она — познакомилась с Архангелом и с Жаз, которые, как оказалось, еще и вместе живут, экономя финансы. Вот так и думать не думаешь, а какое-то место становится для тебя судьбоносным. Но Рената знала: «Мы всегда приходим в самое нужное для нас место». Оставив дочь наедине с очередным дизайнерским проектом, Литвинова вышла в коридор и остановилась у номера Земфиры. За дверью была тишина. Вполне вероятно, что ее там не было. Рената протянула руку, чтобы постучать, но зависла, думая, надо ли, есть ли для этого повод. Повода — не было. Вечер — несмотря на жаркий день — был прохладным, и Рената, хватанув ртом свежего воздуха, закуталась в куртку с пентаграммой. На плече беспомощно висела авоська с самым нужным: главное, конечно, зеркало и сигареты. Оценив всю крутость собственных туфель, Литвинова вновь посмотрела на телефон. Пролистав уведомления, разочарованно вздохнула: столько людей жаждут ее, кроме тех, кого жаждет она. Так всегда и бывает. Она подняла глаза к небу, борясь с очередным приступом осуждения. Но оно все равно прозвучало в ее голове: «Да как так можно? Сбежать и не позвонить! Не написать! Кануть в небытие!» И только одному Богу было известно, о ком она. Архангел Гавриил встретил ее улыбкой. Рената, взбудораженная всей сентиментальностью встречи, села на прежнее место и осмотрелась. Ничего не изменилось, только людей стало меньше. Возможно, она просто рано. — «Продай душу дьяволу?» — спросил бармен, дернув бровью, и они рассмеялись. — Уже давно продала. Не надо. — Литвинова прищурилась, рассматривая бутылки на стеллажах. — Что-нибудь легкое. Я хочу выйти отсюда живой. — Сейчас сделаем. — Габриэль стал суетиться, готовясь сделать что-то особенное. — А где твоя подруга? — Ах, если бы я знала… — Рената вздохнула и закусила губу. — Я уже волноваться начинаю. — Опять полезла под пули? — Не пугай меня. — Литвинова скорчила гримасу. — Надеюсь, нет. Как ты, кстати? Отошел от той потасовки? — Да, даже скучно стало. — Парень стал шуметь шейкером. — Оказалось, что я скучно живу. — Жаз не появлялась? — Не видел, — ответил бармен, и Рената сразу поняла, что он что-то скрывает. Но прижимать его к ногтю не стала — пусть это останется на их, общей с Жаз, совести. — Надеюсь, с ней все хорошо. И она не вернулась… — Рената приняла коктейль и великодушно кивнула. — Жаль, что у вас нельзя курить. — Здоровье посетителей важнее! — развел руками парень, и Литвинова обернулась, чтобы оценить этих самых посетителей. Ни одной занятной представительницы. Конечно, это тебе не питерское кафе, где нет-нет, да и мелькнет Прекрасная Дама Блока. Она вспомнила, как периодически разглядывала красивых девушек — такие у них были одухотворенные лица. Рассматривала, а потом одергивала себя, ведь они были в чем-то красивее ее — держащуюся за свою, уже ускользающую, красоту всеми руками и ногами. И не хотелось думать, что все по-своему уникальны. Нет, есть женщины, которые притягивают взгляд, а есть те, которые не притягивают. — Ты сказал, что нашел кошелек… — Да! — опомнился Габриэль и стал что-то искать под стойкой. — Но там не было денег, только карточки. — Он посмотрел на Ренату и прищурился. — Но ты же понимаешь, что я не могу его отдать. Вот так. Без документа. — Даже не знаю, какой документ тебе предъявить, — проворчала Литвинова, копаясь в сумке. Она выложила на стол розово-голубой листок, сложенный так, чтобы никто не мог прочитать то, что на нем написано. — Это что? — Документ, — пояснила Рената и, сунув в губы трубочку, вернулась к рассматриванию жидкой толпы. Она не видела, как Габриэль открыл документ и как высоко поднялись его брови. Оказалось, что женщина, потерявшая кошелек, и его знакомая Рита (которая каждый раз придумывает себе новое имя), в браке. — Извини, — выдавил он смущенно и протянул Рите кошелек вместе со свидетельством. Литвинова сунула документ в карман и открыла кожаный, практически новый кошелек. Денег там действительно не было. Она пересчитала карточки — вроде бы на месте. Хотя кто знает, может, Земфира новые завела — они уже давно не вместе. В одном из карманов она обнаружила фотографию. — Господи… — выдала она по-русски и закачала головой. Она совсем забыла об этом снимке. Думала, он потерялся в истории. А оказалось, что Земфира его забрала, более того — хранит. Это та самая Земфира, которая изливает свои сантименты только в песнях. Которая не приемлет фотографий в рамках. Или сувениров на память. Все для нее — хлам. Все для нее — барахло. И как только они согласились на такое? Рената напрягла память. Кажется, это была Италия. Какая-то старая, видавшая Иисуса таверна. У кого-то был праздник, то ли день рождения, то ли годовщина, и их угостили вином. Хозяин кофейни оказался очень милым мужчиной. Громкоголосым, как все итальянцы. Он постоянно улыбался и хотел обнять то Ренату, то Земфиру — не за талию, а за плечи, по-дружески. Английский он знал плохо, поэтому изъяснялись на международном — языке жестов. Мужчина приложил троеперстие к губам и причмокнул: так ему понравились эти женщины, с обгорелыми носами и щеками (даже шляпа с широкими полями не помогала). Он, напевая «Белла Чао», поставил их рядом и попросил обнять друг друга. Земфира не понимала: «Зачем?» Мужчина, считывая это выражение лица, показал на стену, увешанную фотографиями улыбающихся людей — это были туристы. «А-а-а», — протянула Рамазанова и посмотрела на Ренату: «Ну что, будем?» Литвинова пожала плечами: а почему бы нет, это такая глушь, вряд ли их снимок кто-нибудь найдет, а если найдет, узнает, потому что вид у них был далеко не гламурный. Они встали рядом, как не родные, и мужчина показал, что они должны улыбнуться и обняться. Земфира скорчила гримасу — опять ебаная фотосессия, и Литвинова, все поняв без слов, сама обняла ее. Рамазанова, смирившись, обняла ее левой рукой за плечи. Так они и стояли на этой фотографии: уставшие, обгоревшие и в легком подпитии. Но все равно улыбались, зная, что где-то, в итальянской глуши, они наконец-то без дистанции и масок. Рената провела пальцем по их лицам и вздохнула. Так это было давно. Как камни с горы, посыпались воспоминания о том путешествии. Рената хотела разместиться в лакшери-отеле, но Земфира настояла на дикости, поэтому они сняли огромный старый дом «на берегу моря». В этом доме на ладан дышали плита и душ. Поэтому есть они ходили в таверны. До моря пешком было далеко, поэтому они брали велосипеды и, как в каком-то фильме, отправлялись по проселочным дорогам — к огромному блестящему полотну. Земфира всегда ехала впереди. Рената отставала потому, что часто останавливалась, фотографируя дома и пейзажи. «Земфира, ну!» — кричала она жене, когда та успевала укатить вперед на приличное расстояние. «Чего?» — кричала та в ответ, останавливаясь и разводя загорелыми руками. «Я не могу так быстро!» — жаловалась Литвинова, с трудом проворачивая педали. «А я могу!» — отвечала проворная Рамазанова и, вскочив на седло, снова ускользала. Рената даже сердиться на нее не могла — так ее веселил бунтарский нрав жены. Она щурилась из последних сил, пытаясь — сквозь солнцезащитные очки — разглядеть сутулую спину в белой футболке. И только, когда находила, улыбалась. И сердце ее, до краев полное любовью, взлетало куда-то высоко, практически к горлу. Она так ее любила, так любила, что готова была отдать всё. И простить — всё. По ночам было холодно — не спасали ни камин, ни пледы в огромном количестве, и они тесно прижимались друг к другу. А когда прижимались, закатывали глаза — от боли. Потому что обе были обгоревшие, намазанные кремом от ожогов, который тоже не спасал. Им обеим так было холодно и больно, что они смеялись и плакали — одновременно. «Господи, почему нельзя отдохнуть, как нормальные люди? — ворчала Литвинова, запуская нос в спутанный затылок жены. — Почему у нас постоянно что-то случается?» «Какие люди, такие и путешествия», — ворчала жена в ответ, ерзала и морщилась. Рената, уже привыкшая к боли, вздыхала. «Спишь?» — спрашивала она после паузы. «Да», — ворчала Земфира, и Рената расплывалась в улыбке — это была их любимая игра. «Я люблю тебя, — признавалась она в миллионный раз и прислушивалась: Слышишь?» Суровая Земфира молчала, делая вид, что спит. И, когда Литвинова уже начинала видеть первые картинки сна, она резко разворачивалась и заключала ее в крепкие, удушающие объятья. — Все в порядке? — спросил Габриэль, и Рената, сглотнув, кивнула. Услышав, как его зовут, он отошел к служебному помещению. Литвинова осталась одна. Сквозь музыку она услышала разговор на повышенных тонах и автоматически обернулась. Габриэль спорил с женщиной. Женщина отчитывала его, словно мать. Она даже и выглядела так — внушительно, словно обладала статусом. Литвинова решила, что это его начальница. — А у тебя? — спросила Литвинова у парня, когда он вернулся. — Все в порядке? — Так уж вышло, что все косяки надо вешать на меня, — пожаловался бармен. — Это моя начальница. — Я уже поняла. Солидная женщина. — У нее сейчас неприятности, — проворчал он и вновь посмотрел туда, за ширму. — Ирма… — Ты понял меня? — начальница скорчила недовольную гримасу и бросила взгляд на Ренату, которая слышала их разговор. Литвинова великодушно улыбнулась. — Ладно… — Я же все сказал. — Габриэль развел руками. — А я что сделаю? — Ты просто можешь не косячить? — процедила сквозь зубы Ирма и вновь посмотрела на Ренату, которая в этот момент сидела в профиль. — Ладно, завтра поговорим. Я позвоню. — Она нахмурилась и скрылась. Габриэль закатил глаза. — И когда это кончится? — протянул он. — Почему я? — Потому что она видит, что ты уязвимый, — пояснила мудрая Рената. — У тебя глаза, как у ребенка. — Серьезно? — удивился он и отвлекся на нового посетителя. Литвинова вздохнула и посмотрела на свой стаканчик. Надо было допивать и уходить. И желательно — навсегда. На соседний стул приземлилась та самая женщина — в ее руке были бутылка текилы и стопка. Рената не скрыла своего удивления. — Будете? — спросила женщина и помахала бутылкой. Рената показала на свой коктейль. — Зачем вы с ним так? — спросила она, кивая на Габриэля. Женщина нахмурилась. — Как? — Как с ребенком… — А вы, я так понимаю, знакомы? — Ирма повернулась к Литвиновой и прищурилась. — Не замечала у него столь дорого одетых подруг… — Ах, это так, — отмахнулась та, поправляя платье. — Я бы даже сказала, дешевое. — Еще и иностранка, — добавила женщина и наклонила голову, рассматривая дорогущее платье. — Удивлена. Не могла вас не заметить, извините. — Это, наверное, из-за цвета, — извинилась Литвинова. — Оно слишком зеленое. — Наверное, — кивнула Ирма и опрокинула шот себе в рот. Опрокинув, поморщилась. — И без лайма? — Рената дернула бровями, наблюдая это. — Габ! — крикнула Ирма и указала на стол. Габриэль поставил перед ними тарелочку с лаймом и солью. — Вы всеми так командуете? — рассмеялась Рената, следя за тем, как женщина закусывает лаймом. — А вы нет? — поинтересовалась женщина в ответ. — Бывает, — выдохнула Литвинова и закивала. — Приходится… — Я Ирма, — представилась собеседница и посмотрела на свою руку, мокрую от лайма. — А я Рита, — пропела Рената и сунула трубочку в рот. — Кем работаете? Тоже начальница? — Я педагог. — Прекрасно. — Ирма налила себе еще. — Вы воин, по сути. Все педагоги — воины. — И за что же они воюют? — «Рита» рассмеялась. — За свет в темноте. — Собеседница пожала плечами. — Наверное, — согласилась «Рита», пытаясь представить себя в роли учительницы. Но выходила какая-то сексуальная игра — у нее была указка, которой она хлестала. Разных. — Простите, что я нарушила ваше одиночество, — Ирма в очередной раз извинилась. — Здесь редко встретишь таких людей… Которые могут понять меня. Не акцентируя внимания на разнице. — А у вас какие-то проблемы? — Рената встрепенулась, как птичка в осоке. — Вы хотите, чтобы я вас выслушала? — Не знаю, проблемы ли это. — Ирма, уставшая от дистанции, села еще ближе. Габриэль, заметив это, дернул бровями. — Наверное, проблемы. Я с мужем развожусь. — Ой, сочувствую. — Литвинова покачала головой и, ощутив родство, допила остатки коктейля. — Точнее, он со мной разводится, — пояснила женщина и окликнула бармена. — Дай еще шот! — Я не буду. Нет-нет. — Рита затрясла руками. — Да я же один всего, — отмахнулась Ирма и налила текилы в новую стопку. — Что вы только на словах сочувствуете — посочувствуйте делом. — Почему он решил развестись? — Литвинова вернулась к теме, но Ирма показывала на стопку: сначала выпей. И ей пришлось, собравшись с духом, выпить. — Боже… — прошептала она на русском, и ее собеседница впервые улыбнулась. Она подвинула ей тарелку с закуской, и Литвинова, у которой на глазах выступили слезы, сунула в рот кусочек лайма. Было так отвратительно, что даже хорошо. — Он влюбился в мужчину. — Серьезно? — Рената распахнула глаза. — Ну да, такое бывает. — И как же вы… Вы ничего не замечали? — Знала ли я, что он бисексуал? Конечно. — Женщина плеснула текилы себе. — Это нормально. — Он вам изменял? — В сексуальном плане? — Ирма нахмурилась, а потом посмотрела на Ренату так внимательно, что та опустила глаза. — Разве это важно? Я даже винить его не могу. Влюбился человек. И что с ним сделаешь? — Действительно, — кивнула «Рита», ковыряя ногтем зеленую корочку. — Просто в какой-то момент человек хочет жить без тебя… — Неужели вы тоже в разводе? — Немного, — выдавила она из себя и кивнула на бутылку. — Налейте мне еще. — Он ушел? Или вы? — Она. — Понятно. — Женщина поджала губы и, аккуратно наполнив шот, подвинула его к новой знакомой. Знакомая выдохнула и, зажмурившись, стала его медленно пить. Ирма покачала головой и улыбнулась. — Вы откуда? — Из России, — прохрипела Рената, мучаясь от огня во рту. — У вас там все так текилу пьют? — Нет. — Литвинова улыбнулась. — У нас пьют водку. Ирма посмотрела на часы и закусила губу. Рената, морщась от кислоты дольки, впервые рассмотрела эту женщину. Вся в черном, на ногах массивные сапоги. На запястье браслет с крупными звеньями. Лицо — внимательное, даже замученное. И какое-то не лондонское совсем. Может, тоже не отсюда — имя такое величественное, Ирма. Тонкие — в ниточку — губы. Нос — большой, с горбинкой. Ирма обернулась, заметив, что ее разглядывают. Литвинова не ожидала столь быстрой реакции и ахнула, даже отвернуться не успела. — Пойдемте покурим, — предложила женщина и встала. Лицо ее выдавало абсолютную решительность. — Мне надо идти. — Рената облизнула губы и спустилась со стула. — Я должна быть в сознании… — Мы идем курить, — скомандовала Ирма и взяла ее под локоть. Рената-Рита не успевала следить за событиями — ей казалось, что те давно ее опередили. — А как же? — Литвинова вспомнила, что она не заплатила. — Я же не… — Мне кажется, вы забыли, кто я, — покачала головой женщина и вывела их на воздух. Рената поежилась и качнулась, хотя ветра не было. Она даже стала корить себя за то, что так много проводит в неволе. Надо почаще выходить — дышать. — Зря я эти туфли надела, — пожаловалась «Рита», разглядывая опасные шипы. — Я же не думала, что столько выпью… — У вас какие-то дела сегодня? — Ирма заглянула в свою сумку. — Кажется, я свои на столе оставила… У вас не будет? — Конечно. — Рената нащупала в сумке пачку и вытащила им две сигареты. Через минуту она нащупала в кармане зажигалку. — Это непросто… — Спасибо, — поблагодарила ее собеседница и помогла им прикурить. — Я вот так однажды курила… — Рената затянулась сигаретой и подняла глаза к небу. — На этом же месте… И ничем это хорошим не закончилось. — Мы можем чуть дальше отойти, — предложила Ирма, и «Рита» громко рассмеялась. — Я сейчас все слова забуду, — предупредила ее Литвинова. — И мне надо идти… Уже поздно. — Вас ждут? — Да. — Рената вспомнила о дочери в куче блесток. Завтра они будут нанимать охранника. — Подождите. — М? — Литвинова нахмурилась. — Я кое-что вижу. — Ирма прищурилась, рассматривая волосы «Риты». Чтобы осуществить задуманное, она подошла чуть ли не впритык. — Что? — Может, я с ума сошла… — Она протянула руку. — Но мне кажется, это мишка. Или собачка. — Боже… — Рената застыла, пытаясь не хохотать. Пьяный мозг подсказывал, что эти были те самые блестки. — Кошка, — сделала вывод Ирма, рассматривая что-то на подушечке пальца в свете фонарика, который она успела включить — на телефоне. — Это мордочки кошек. Господи, откуда? — Это Ульяна, — ответила «Рита» и рассмеялась. — Моя дочь. Она купила сегодня… Ну, этих… Блестящих вещей. Маленьких. И бросила их на меня. Боже… — Она закатила глаза, чувствуя, как язык ей отказывает. — Я должна… Ехать. — Подождите, — отмахнулась Ирма и посветила «Рите» фонариком в лицо, та рассмеялась и зажмурилась. — Вы что, вся в них, что ли? — Там еще звезды, — пояснила хохотунья на мягких ногах. — Я не вижу ничего… — Ей пришлось схватиться за плечо знакомой. — Зато я вижу. — Ирма сняла с ее щеки еще одну блестку и вновь посмотрела на палец. — Вы меня ослепили, — пожаловалась «Рита» и приоткрыла глаза. — У меня все расплывается. Я даже вас не вижу. — И не надо. Поехали. — Ирма вышла на дорогу, чтобы остановить такси. — Нет-нет, — замотала головой Рената. — Я плохо соображаю. Никуда я не поеду. — А кто вас спрашивает? — Женщина взяла ее за руку и повела за собой. — Вы меня… Похищаете? — Литвинова попыталась остановить ее. — Вы серьезно? — Вы против? — Ирма резко остановилась, и Рената налетела на нее. — Мне надо… Домой. Они смотрели друг на друга и молчали. Из клуба доносился популярный в то время трек. По улице шли редкие прохожие, некоторые из них пели. Некоторые — из поющих — были счастливы, а некоторые — несчастны. Не всегда же поешь — от счастья. Иногда так плохо, как только музыка знает.