Жара

— Ну что? — Земфира сняла наушники и развела руками. — Можно меня не отвлекать? — Стучат. — Вивьен, прикрытая простынкой, указала на дверь. — Ты что, не слышишь? — Сама не могла открыть? — процедила сквозь зубы Рамазанова и, сделав несколько широких шагов, открыла дверь. Это была горничная с порцией чистого белья. Земфира взяла поклажу и, без слов и улыбки, закрыла дверь, оставив горничную в недоумении. На секунду хозяйка номера зависла, не зная, куда положить принесенное, и, взвыв, как загнанный зверь, сунула стопку белья в руки растерявшейся Вивьен. В блокноте ждала новая песня — словно блюдо, которое, если за ним не присмотришь, начнет подгорать. — Не боишься? — спросила Ви после того, как определила белье в шкаф. — Чего? — не понимала Земфира, черкающая в блокноте. — Что тебя оштрафуют. — За что? — Ну… — Вивьен кивнула на сломанную (уже в сотый раз) пожарную сигнализацию. — Так нельзя. Земфира подняла на нее взгляд, полный скепсиса. Она, конечно, догадывалась, что они с разных планет, но это никогда не было столь очевидным. Она даже открыла рот, чтобы ответить что-нибудь язвительное, доказывающее, что русские — те еще варвары, но промолчала. Пожалела. За эти сутки — наверное, впервые. Вивьен — с искусанными белыми плечами — выглядела, как Афродита, вышедшая из пены. И если вспоминать, сколько они выпили вчера, пена эта была, как минимум, от шампанского. — Всё. — Земфира шумно выдохнула и взъерошила затылок, на котором болталась резинка. — Не могу. — Сдавшись, она подняла руки и отошла к столу, на котором лежали сигареты. Промелькнула мысль, что надо было пригласить горничную на огонек — кто-то же должен убрать весь этот срач. Бутылки и бокалы возвышались, как небоскребы. Ничего, услышит, как кто-то в коридоре шароёбится, обязательно выглянет. Главное, чтобы это была не Рената. Растянув щеки в болезненной улыбке, Рамазанова достала себе сигарету. — Можно и мне? — попросила Ви, и Земфира протянула ей пачку с зажигалкой. Чтобы прикурить, Вивьен поплотнее замоталась в древнегреческое одеяние, и Земфира заметила красные следы на ее запястьях. Вивьен сунула в губы сигарету и охватила взглядом то, чего вчера еще не было: наушники, портативную клавиатуру, гитару и ноутбук с кучей проводов. — Ты что, композитор? — Нет, блять. Учительница музыки, — ответила Земфира на русском и рассмеялась. Вивьен, наслаждающаяся утренней сигаретой, дернула бровями. Учительница покачала головой и вернулась к английскому: Да, я композитор. — Почему раньше не сказала? — А мы вообще разговаривали? — Мне кажется, да. — Вивьен поджала губы. — Ты… Это… В порядке? — поинтересовалась Земфира, исподлобья поглядывая на гостью. Гостья пожала плечами. Пришлось уточнить: Я имею в виду, ничего не болит? — Нет, все хорошо. — Вивьен улыбнулась, и Рамазанова с облегчением выдохнула. Поймав слово, пролетающее в воздухе, она записала его в блокнот. Записав, заметила в нем ошибку, и пришлось снова черкать. — Это песня? Или ты музыку пишешь? — Песня. — И о чем она? — Она не готова, — отрезала Земфира, выдыхая дым. Она подняла глаза на Вивьен и поняла, что та ждет ответа. — Ну, как я могу сказать, о чем она, когда она не готова? О любви, наверное. — Она дернула плечом и отвернулась к окну, чтобы не выдать всю скорбность эмоций, поселившихся на лице. — К кому-то конкретному? — спросила Вивьен, как любопытный ребенок, и Земфира закатила глаза. Так ее бесили подобные вопросы. Она снова захотела огрызнуться — в своей привычной манере, но на Ви не было и капли вины — она же не безмозглый журналист. Всего лишь человек, которому интересно. Рамазанова обняла себя за плечи с мыслью: «И что ей ответить?» Не врать же: «Вы знаете, это Солнце вращается вокруг Земли, а не наоборот». — К тому, кого больше нет в моей жизни, — выдала она после раздумий и фыркнула, не поверив своим словам. — Расскажешь? — Нет. Вивьен понимающе кивнула и, ткнув окурок в пепельницу, ушла в спальню, которая больше походила на поле боя, чем на опочивальню. Земфира обернулась в тот момент, когда Ви прикрывала дверь, и зацепилась взглядом за розовые полосы на белоснежной спине. «Что-то я разошлась», — подумала она, сдвинув брови, но все себе сразу простила. Надо же ей как-то снимать напряжение. И получать — хотя бы минимальное — удовольствие. От дури она отказалась, бургундское уже поперек горла стояло (поэтому переключилась на крепкое), лишь сигареты, выкуренные прямо в номере, что-то там, внутри ее, вскрывали — как хирурги в белых халатах и оранжевых шапочках. Нравилось ей ощущать подобие свободы — могу курить, а могу и не курить. Могу сбрасывать пепел в пепельницу, а могу забыться и бросить прямо на стол — когда что-то пишешь, тебя место приземления пепла мало заботит. Могу думать об «этой женщине», а могу и не думать… И она снова вытряхивала себе сигарету, и снова — ярче, чем прежде — думала. Внешний мир победил внутренний, и Земфира осмотрелась. От обнаруженного вокруг бардака стало противно — она никогда подобного не допускала в своей квартире. «Может быть, мне еще бахилы надевать?» — спросила как-то Рената, и Земфира на серьезных щах ответила: «А что, неплохая идея». Это что должно произойти в ее жизни, чтобы она махнула рукой на чистоту? Это как — внутри — должно быть грязно, натоптано и накурено? Словно она и тут мстила себе за что-то, но вдаваться в подробности не хотелось: сколько ты ни рой, в любом случае наткнешься на Ренату Муратовну. Она и песню о ней писала. Хотела не о ней, но вывело — как всегда. Это она могла врать и завираться, а вот песни — никогда. Как-то она даже сказала Ренате: «Я не могу писать не о тебе», на что Рената, занятая шинкованием травы для супа, приоткрыла рот: так и застыла, с ножом в руке. Земфира оценила ее домашний «лук»: копна на голове (после ночных событий), халатик, нож и туфли на крохотном каблучке и с меховыми помпонами — и довольно причмокнула. «Ладно, забудь», — отмахнулась Рамазанова и ушлепала босыми ногами с кухни. В процессе осмотра холостяцкого бунгало обнаружилось, что в углу, как шпион, стоит чемодан Градовой. Это ж надо — человека рядом нет, а он все равно настроение портит. Все равно выводит из равновесия. Дистанционно, намеками. Словно на ее территории стояла палатка неприятеля. Как Калининградская область — среди русофобских царств. Удивительное хамство от Вселенной — жить в одном номере с любовницей твоей жены. Земфира сцепила зубы и набрала номер этой самой любовницы. Гудки прекратились не сразу. Но голос почему-то был мужской. «Это кто?» — спросила Рамазанова, проверяя правильность набранных цифр. «А ты кто?» — спросили на том конце, на фоне играла музыка. «Иди на хуй», — доброжелательно ответила звонившая и нажала на сброс. «Вот и поговорили», — подумала она и еще раз посмотрела на цифры. Да нет, все правильно. Ошибки быть не должно. Может, Градова потеряла телефон? Или сбой у телефонного оператора? Они, наверное, и в Лондоне случаются. Бросив телефон между бутылками, она обернулась и посмотрела на блокнот. Слова роились в ее голове, гудели, как стая пчел, но это роение не было столь мощным, чтобы броситься и за минуту написать шедевр. Оно было, скорее, нудным, даже надоедливым. Новая песня зудела в ней, как какой-то псориаз: почешешь ногтем — и легче. Это не та рана, которая кровоточит. Ей даже в какой-то момент захотелось ворваться в соседний номер, схватить эту женщину за руки, хорошенько так потрясти, чтобы она завопила, бросила бы в нее чем-нибудь. И вот тогда она бы точно написала что-нибудь такое, от чего бы кончался воздух в легких — как после продолжительного поцелуя. Вивьен вернулась в одежде и с макияжем. Она по-хозяйски собрала бокалы в кучу, а бутылки — выбросила в ведро. Туда же отправились и окурки из пепельницы. Земфира внимательно следила за ее манипуляциями и думала: все-таки приятно, когда о тебе заботятся, убрать бардак — лучше, чем его не убрать. Она представила, как новая женская фигура маячит перед ее глазами двадцать четыре на семь, и скорчила гримасу. Нет, как жила она — с рыбками, так и будет жить. Наверное, поэтому — они, если и уживались с Ренатой на одной жилплощади, то лишь на короткое время. Даже Рената — самая удивительная женщина на планете Земля — начинала раздражать. То кашель той не нравился, то мат, то еще чего. А еще Рената не умела спать — ночи она тратила исключительно на творчество, а не на то, для чего они предназначены. Земфира злилась, но прощала: днем у человека съемки, вечером — мероприятие, надо же находить время для себя. Когда совсем было невмоготу, Земфира отнимала блокноты, закрывала ноутбуки и утаскивала ошарашенную жену в спальню. И еще эти кошки. То одна, то другая. Их же надо постоянно кормить. У кого-то — кошки-мышки, а у них — кошки-рыбки. «Кошки — это такие же люди, Земфира, — выговаривала ей кошатница, определяя Мишу в переноску. — У них тоже бывает депрессия. Не могу я вот так его оставить… Он должен быть уверен, что я его не бросила». И Земфира смотрела в это самодовольное — с усами — лицо, словно это был соперник. — Я хотела спросить, — начала Вивьен, отщипывая ягодку от винограда. — Ну, о той женщине… Которая мерила у тебя температуру. Она еще на русском говорила. Как ее, кстати, зовут? — Рената, — ответила Земфира, закатив глаза к потолку. — Она так о тебе заботилась. А еще… — Вивьен сунула ягодку в рот и пожала плечами. — Она красивая. — Да, ничего, — согласилась Рамазанова, подтягивая убегающие с бедер штаны. — Вы давно знакомы? — Ви, это моя жена, — со вздохом ответила «учительница музыки» и достала себе сигарету. Вивьен приоткрыла пухлые губки. — Я заметила, что она тебе понравилась. Если что, она сейчас свободна. Ну, практически. — Земфира горько улыбнулась и, чтобы как-то снять напряжение, пнула чемодан Градовой. И как она еще его не выкинула из окна? — Но у меня есть ты, — заметила Вивьен и подняла на нее взгляд. Земфира нахмурилась. Она, конечно, курила, но пока не вкуривала. — Мне кажется, ты неправильно поняла наши отношения… — Что тут неправильного? Ты мне нравишься, — призналась Вивьен и сняла трубку стационарного телефона, чтобы позвонить и заказать в номер завтрак. — Ты, конечно, странная, но все равно хорошая. — И в чем же я странная? — Рамазанова сдвинула брови еще сильнее и приподняла верхнюю губу. Зрелище было устрашающее. — У тебя шутки странные. — Ви стала разговаривать с администратором, и Земфира ждала, пока та закончит разговор, чтобы продолжить. Ожидание ее всегда бесило, поэтому она стала топать ногой — от нетерпения. Вот эта снисходительность: «Ты странная, но все равно мне нравишься»… «Да кто ты вообще, чтобы мне такое говорить?» — вопила всем своим видом звезда российского рока. Она стала активнее всасывать дым — так, что скулы заострились, а пепел, растущий прямо на глазах, сыпался на пол. — Тебе не нравятся мои шутки? Или что? — заявила Земфира сразу, как только Вивьен положила трубку. — Мне нравятся твои шутки, — сдалась девушка, наклоняя голову. — Почему ты сердишься? Я же сказала, что ты хорошая. — Боже… — Рамазанова закатила глаза и простонала. Как с пятилетним ребенком, честное слово. Или все иностранцы такие? Нет, ее «англичашки» были взрослые. Умные парни. Находчивые. А тут… Земфира обернулась и бросила на лицо Вивьен всю тяжесть своего взгляда. Она заметила, как брови Ви дернулись — значит, испугалась. Отлично, женщина, с которой она спит, боится ее. Земфира насильно смягчила свое выражение лица, давая понять, что она не враг и ссоры не будет. Просто немного вспыльчивая. И не терпит, когда в ней ищут недостатки. О всех своих недостатках — а их не так много — она знала. А вас — да, вас — никто не спрашивал. Нет, она не будет скатываться в озлобленность. Это — для нее — могила. Как-никак она хотела начать новую жизнь. Не так, чтобы сразу. А хотя бы порепетировать. Эдакий саундчек. Вернулась наконец-таки к «основному роду деятельности». Села за песню. Господи, звучит так, словно она написала что-то против режима и ее посадили. Решила бороться с гневом — успешно ли, раз сейчас чуть человека из номера не вытолкнула, а до этого хотела выбросить из окна чемодан? «Как же непросто быть человеком», — подумало небесное создание и хлопнуло крыльями. А раз она человек, то и отношения должны быть человеческие, с налетом нормальности. Без швыряний в стену ваз и пластинок, без погони по всему подъезду, без потасовок в коридоре, которые всегда заканчивались потасовками в постели. Знала ли она вообще, что такое «нормальные человеческие отношения»? Она давно шагнула за грань нормальности, ушлепала — босыми ногами — куда-то далеко: если не вперед, то в сторону. Но сейчас ей — как никогда — хотелось тишины. Чтобы не кричать — ни внутри, ни снаружи. Чтобы, если и звучало что-то громко, то только песня. — А кем ты работаешь? — спросила после паузы Земфира. — Прости, что раньше не спросила… Просто как-то… Времени не было. — Я… — Вивьен закусила губу, не зная, что ответить. — Я не работаю в прямом смысле этого слова. — Учишься, что ли? — И не учусь. — Так… — Земфира прищурилась. — Только не говори, что ты дурью торгуешь. — Боже, нет. — Девушка улыбнулась: мол, как ты такое могла обо мне подумать. — Я эскортница. — Ах… Что? — Рамазанова закашлялась. — Меня содержат мужчины. — Ви пожала плечами и надула губы. — Ну, или женщины. — Ну… Это… — Земфира пыталась поставить различия между понятиями «эскортница» или «проститутка», но они не ставились. — Я как-то не подумала об этом. — Ты думаешь, я проститутка? — Вивьен закачала головой. — Нет, нам необязательно спать с клиентами. Я сама выбираю, с кем мне спать. — Я что, должна заплатить тебе? — Земфира все еще была в шоке. — Прости, я не… — Ты же не моя клиентка. Я с тобой, потому что ты мне понравилась. — Вивьен впервые проявила суровость. — Как ты такое могла подумать обо мне? Разве я что-то просила? — Прости, малыш. — Рамазанова очнулась и, сделав затяжку, села перед девушкой на корточки. — Мне, наверное, надо было сразу спросить… Но у меня сейчас непростой этап в жизни. — Я знаю, — прошептала Вивьен и погладила подругу по щеке. — И я зациклена на себе, — призналась Земфира и затянулась сигаретой еще раз. — Мне вообще трудно — понимать другого человека. И я не сама к этому пришла. Я же не гуру. Это мне люди сказали. Специалисты. — Рамазанова опустила глаза, и Вивьен заметила, какие у нее длинные ресницы. — Если бы я не думала только о себе, возможно, я не писала бы таких песен. Это другой вопрос. Так что… — Я не хочу, чтобы ты думала, что я проститутка. — Вивьен затрясла нижней губой. — Я всего лишь сопровождаю клиентов. На мероприятия, вечеринки. — Та твоя подруга… В клубе… Она ведь не клиентка? — уточнила Рамазанова, нахмурившись. — Нет, это Лорна. Она присматривает за мной. — Вивьен тяжело вздохнула. — Я такая доверчивая. Я же не проверяю документы… — Вы что, заключаете договор?! — Конечно. Я работаю на агентство. У нас самые красивые девочки… — Не сомневаюсь, — то ли серьезно, то ли в шутку ответила Земфира и поднялась. — Это «чистый» эскорт, — продолжала оправдываться девушка. — Я «чистая». — Подожди, ты в том клубе с клиентом была? — Сначала с клиентом, но он ушел… — Вивьен махнула рукой. — Я лишь на консумации заработала немного. И решила все это пропить. — На чем? — Рамазанова нахмурилась. Ей казалось, что она разговаривает с человеком с другой планеты. — Это когда вы выручку с барменом делите… Ну, он цену завышает специально. — И что, везде так? — Не со всеми клубами договоренность есть. А там… — Ви скорчила снисходительную гримасу. — Там все на всех хотят заработать. Там ничего не делается просто так. Если не купишь у них что-то, то эти деньги отнимут. В любом случае — ты их потеряешь. — То есть то, что у меня сперли кошелек, это не новость? — Там постоянно такое. — Вивьен прислушалась. В дверь постучали — принесли завтрак. И ей пришлось открыть. Стол тотчас уставился ароматным и вкусным, и Земфира впервые за столько дней ощутила приступ голода. — И драки… — Про драки я знаю, — пояснила Земфира и провела пальцем по шраму на плече. — В драке очень удобно что-нибудь стащить. Понимаешь? — Вивьен стала разливать по чашкам кофе. — И то, что ранили того парня… Ничего удивительного. Как его не убили вообще. — Дело в том, что я догадываюсь, кто это был. — Рамазанова уселась на стул с ногами и стала уплетать яйцо пашот, заедая тостом. — Ой, да пошли они… — Вивьен поставила кофе перед Земфирой и села на свое место. — Это карма. — Она стала расплющивать по тосту масло, а Земфира все думала, какая же Вивьен удивительная: даже кудахтать не стала. Зарезали парня — значит, поделом. — Прости, что спрашиваю… — Ви откусила от тоста и хлебнула кофе. — Ты в разводе? — Нет, — отрезала Земфира, ничего не поясняя. — Ты же не изменила ей — со мной? — Она давно это сделала до меня… — Рамазанова сунула в рот хлеб и стала рутинно жевать. — Изменила… Да. — Она кивнула несколько раз, глядя куда-то внутрь, и опустила голову в тарелку. — Если тебе не нравится, я не буду спрашивать. — Вивьен стала размазывать желток по тарелке, как это делают незаинтересованные в еде дети. — Это, наверное, ранит. — Да почему же… Спрашивай, — согласилась Земфира со вздохом. — Не могу же я молчать вечно, — сказала она, скорее, себе и повернулась к стене, за которой жила причина всех ее бед. — Я не хочу чувствовать себя виноватой, понимаешь? — Ви отрицательно покачала головой. — Просто я осталась на ночь с женщиной, а потом выяснилось, что она использовала меня, чтобы мужу отомстить. Якобы если она с женщиной, а не с мужчиной, ему будет больнее. — Она сделала паузу, подбирая слова. — Она мне показалась милой. Так ухаживала, смотрела. Я думала, ей нравлюсь. А ей нравился ее муж… — Понятно, — кратко ответила Рамазанова и не стала продолжать эту тему. — Они помирились, как я позже узнала. — Да ладно? — Земфира открыла рот и, выдержав паузу, рассмеялась. — Серьезно? — Да, такие здесь нравы. Меня часто нанимают, чтобы просто позлить. Мол, смотри, кого я себе нашел. Или нашла. — И как? Тебя это устраивает? — У меня это основной источник дохода, поэтому я считаю, что зарплата могла быть и больше. Просто есть девочки, которые, помимо эскорта, где-то работают. Некоторые из них даже замужем. — А эскорт им зачем, если деньги есть? — не понимала далекая от этого Рамазанова. — От скуки. — Вивьен налила себе фреша и сделала глоток. — Им просто нечего делать. И подруг, я так понимаю, нет. Да какие сейчас подруги… — У некоторых их очень много, поверь мне, — заметила Земфира и достала себе сигаретку, чтобы насладиться ей вместе с кофе. — Так почему ты не в разводе, если она изменила? Хочешь вернуть ее? — спросила Ви прямо в лоб, и Рамазанова ахнула от такой непосредственности. Она даже не знала, что ей ответить — так ее обескуражил этот вопрос. Чувства метались в груди, как загнанные. — Я просто занята другими вещами, — ответила она после паузы. — Песню пишу. Еще студия. И знаешь… — Она сбросила пепел на полупустую тарелку. — Легче ничего не делать, чем начать. Ведь все нужно будет поделить. — Земфира разрезала кусок еды на две части, показывая, как это будет. — И я не готова начать. Я чувствую, что у меня не останется сил — продолжить. — Вы что, так долго вместе? — Долго… Четырнадцать лет уже. — И что? Ни разу не ругались? — Ругались, конечно. Расходились. — Она затянулась сигаретой и выдохнула дым через нос. — Но этот раз особенный… — Чем же он особенный? — Тем, что я наконец-то задумалась, — ответила Земфира, не пояснив, о чем она все-таки задумалась, и Вивьен не стала расспрашивать. Ей было достаточно, что ее новая женщина призналась, что она не в отношениях и возвращаться в них не собирается. А «новая женщина» не знала, что думать и чувствовать. Она смотрела на разрезанное на две части яйцо и чувствовала, что это она — разрезанная. Что есть часть, которая хочет вернуть и вернуться, а есть часть, которая готова начать новую жизнь. Сделать первые шаги — без…

***

Добровская проснулась от грохота. Она поднялась на локтях и увидела мать, прижимающую к груди вешалку. Эта женщина опять что-то уронила. Вот любит она — ронять. Особенно с утреца. Чтобы пораньше и погромче. — Когда ты пришла? — Ульяна посмотрела на часы и поморщилась. Глаза матери забегали. Добровская принюхалась: в номере пахло чем-то сладким и мужскими духами, которыми ее мать никогда не пользовалась. — Ну, я же пришла. — Литвинова что-то спешно запихнула в шкаф и отскочила. — Ты на время смотрела? — Уля потрясла телефоном. — Смотрела. — Рената бросила сумку на пол и села на кровать. Она была такая взъерошенная, что Ульяне показалось, что она с кем-то дралась. — И где ты была? — У друзей. — У каких друзей? — У меня же могут быть друзья? — спросила женщина философски и закусила криво накрашенную губу. — И вообще… Почему ты не спишь? — Потому что ты меня разбудила, мам, — ответила Добровская и упала на подушки. — Ну все, теперь не усну. — Да? — Литвинова посмотрела на экран телефона и изменилась в лице. — Ой, действительно рано. — Ты же обещала, что рано вернешься, что дел там на час-два, — проворчала дочь и надула губки. — У нас же вечер завтра! Ты сказала, что охрана нужна! — Я же не знала, что все так… — Рената стала вытаскивать из волос шпильки. — Так затянется. Слово за слово, вот и ночь прошла. — Она посмотрела на себя в зеркальце и содрогнулась. — Боже мой! Это я так в такси ехала?! — Ты Градову, что ли, нашла? — спросила Ульяна с размахом, и мать тотчас скривила лицо. — Что? — Я без понятия, где она. — Литвинова вздохнула и опустила руки. — Я ей целый вечер писала, звонила. Сначала она не отвечала, потом телефон выключился. Я не знаю, что делать. Что думать. Может, с ней что-то случилось? Она же живой человек. — Она могла этот телефон потерять? — Могла, конечно, — дернула плечом Рената и ощутила всю тяжесть предательства. Стало трудно дышать, и она сделала несколько глубоких вздохов — пытаясь себя спасти. — Но она давно бы объявилась… Подожди, может, она уехала? Она могла бы вот так взять и уехать? Бросив все… Тебя, меня? — Это я должна у тебя спросить. — Так вы же тоже общались. Ты сказала, что вы даже подружились. — Она постоянно смотрела в телефон. — Добровская посмотрела на мать взглядом детектива. — Да, ей кто-то писал. И она нервничала. Мне казалось, что она плакала, когда выходила курить. — Плакала?! — выпалила мать. Она лихорадочно рылась в воспоминаниях, чтобы найти следы слез на лице Градовой, но ничего такого не находила. Градова в ее голове была обычной — суровой, периодически веселой до колик. После той сцены в палате Ульяны они еще долго разговаривали — в коридоре. Ксения брала ее за руки, пыталась успокоить. Рената смотрела на их сплетенные пальцы и думала, что, должно быть, так сплетаются и жизни. — Да, но она пыталась это скрыть. Пудрилась постоянно. — Ну да, пудрилась. Это она слезы скрывала? — не понимала Литвинова. — Господи… Почему я ничего не видела? — Потому что думала о другом. — Ульяне хотелось добавить «о другой», но она сдержалась. — О чем вы там разговаривали? Ну, когда… — Добровская потупила взгляд. — Целовались. — Не целовались мы, — прыснула мать и задрала подбородок. — Мы просто… Беседовали. Это была беседа. — Ульяна закатила глаза, вспоминая ту самую «беседу». — Что? — Да ничего. — Я не могу тебе рассказать, о чем мы говорили. — Что-то об опасности, которая нам всем угрожает. Я точно не помню. Вырубилась сразу. — Добровская ахнула, нащупав ниточку. — Поэтому ты хочешь нанять мне охрану, да? — Я же сказала, это чисто для моего успокоения, — пролепетала мать, начиная раздражаться. — Успокоения от чего? — наседала дочь. — Что у вас такое произошло, что ты нанимаешь мне охрану, а Градова исчезла? — Она могла уехать! — Ага, и не сообщить? — Ульяна скрестила на груди руки и фыркнула, как строптивая лошадка. — Она же мой адвокат… Мам! — Что? — Рената нырнула в сумку, чтобы найти сигареты. Неистово хотелось курить. — Выкладывай давай. — Эта история не для вашего возраста, Ульяна Леонидовна, — проворчала мать, тотчас превратившись в змею. Она посмотрела на сигареты, которые держала в руках, и не знала, как ей реагировать: плакать или смеяться. Эти были те самые «волшебные сигареты», от которых у нее срывало крышу. Они выкурили почти всю пачку. Неудивительно, что им так было хорошо. — Что там? Что-то случилось? — Помнишь, ты говорила, что маловато безумия? — Рената подняла на нее растерянный взгляд. — Так вот, его много. Мне даже кажется, что я перебарщиваю. — Я надеюсь, ты не прогуляла все наши деньги? — Лучше бы я деньги прогуляла, вот честно. — Литвинова со вздохом убрала злосчастные сигареты в сумку и посмотрела на экран телефона, где чередой выстроились сообщения от Ирмы. Она закусила губу: отвечать или нет? Ладно, не оставлять же человека в неведении. И Рената написала, что все хорошо и она уже дома. В ответ Ирма прислала черное сердечко, и Литвинова выпучила глаза. — Неужели мы так все это оставим? — развела Ульяна руками. Мать подняла на нее растерянный — от событий и мыслей — взгляд. Она даже потеряла нить разговора. — А Земфира не заходила? — спросила она после паузы. — Или, может, звонила? — Она… — Добровская металась, не зная, врать ей или нет. А если врать, то в каком процентном соотношении. — Она написала, что у нее все хорошо. И что она вся в делах. — Да, она же собиралась здесь песню записать, — вспомнила Рената и посмотрела в окно, за котором начинал шуметь город. Сердце, зашитое наспех, трещало по швам. — Мы тогда с ней договорились. Я поеду на творческий вечер, а она — в студию… — Она протяжно вздохнула, как вздыхают после рыданий. — Как же это было давно. — Она сказала, что у нее творческий запой, — пояснила свои слова Добровская, и Литвинова просияла. — Что, правда? — с трепетом спросила она. — Она же так давно ничего не писала… — Поэтому просила не беспокоить. — Ой, это такой процесс. — Литвинова подняла сияющие глаза к потолку. — Это же настоящая демиургия, понимаешь? — Деми… Что? — не понимала дочь. — Сотрудничество с божественными силами, — пояснила разбирающаяся в демиургии мать и скрестила пальцы, словно в молитве. — Она должна впасть в особое состояние. Должна ощутить себя Богом. Ну, насколько это возможно… — Литвинова вернулась в этот мир, и лицо ее стало вновь задумчивым, с тенью сожаления. — Когда я не знала, как это происходит, я написывала ей, звонила. Думала, можно отвлечься — ради меня. Написать полпесни и мне позвонить. Оказывается, нельзя. Это же варварство, кощунство — отвлекать, когда налажены все связи. Когда есть этот… — Она ткнула указательным пальцем в потолок и цокнула языком. — Разговор. — Мам, это же песня. Что там сложного? — девушка пожала плечами. — Это не просто песня, Уля. — Рената покачала головой. — Это ГЕНИАЛЬНАЯ песня. Они не пишутся на коленке. — Просто она мастер. — Добровская свесила ноги с кровати и поморщилась. — Умеет писать музыку и рифмовать. Поэт и музыкант в одном лице. — Она даже мне говорила как-то, — Рената провела по покрывалу ладонью, — что она некоторые фразы понимает только в студии. Ну, их значение. Вот нравится ей фраза — красивая. Она ее — в тетрадочку. И только потом она понимает, что она значит. Разве это не доказательство, что это магия? — Когда ты сидишь над рукописью, а вокруг тебя свечи и палочки ароматические, я тоже думаю, что это магия, — пошутила Уля, и Литвинова улыбнулась. — Я просто люблю все красивое. Если я пишу о свечах, мне надо эти свечи зажечь. Так я погружаюсь, — оправдалась Рената, не желая говорить, что чуточку магии там все-таки было. — Как же я рада, что она вернулась к альбому! Неужели она его напишет? Она же обязана его написать. Нельзя — вот так: пролететь кометой по всей стране и замолчать. — Ты же понимаешь, о ком будут все эти песни? — спросила Добровская, закутываясь в халат. — О ком? — Рената посмотрела на нее с прищуром, и Ульяна махнула рукой. — Ну ты даешь… — Добровская включила свет и показала матери дизайнерские костыли, которые были похожи, скорее, на посохи. — Смотри. Весь вечер на них потратила. Вот здесь стразы, а тут — блестки. Стразы кончились. Мало взяла… — Ты прирожденный дизайнер, Уля! — ахнула мать, прижав ладони к груди. — Помнишь, какую ты поделку с висюльками от люстры сделала? Это же настоящий гламур! — Ничего, что ты всю поделку сделала сама? — Почему? Земфира тоже помогала, — заметила Рената и замолкла. Она не знала, что чувствовать. В груди ее столкнулись ветра всех возможных направлений. Она и ликовала, и мучилась от стыда, и рыдала — целой стеной воды. Пишет. Пишет! ПИШЕТ! — Она еще что-нибудь говорила… Ну, про меня? — Спросила, как ты. — Правда? — ахнула Литвинова и схватилась за сердце, которое стало биться чаще. — И что ты ответила? — Что ты держишься. — Ой, нет. Не держусь я. — Рената замотала головой. — Я давно сорвалась и лечу. — Ты не думаешь, что вам пора поговорить? — спросила Ульяна, глядя исподлобья. — Не ругаться, а именно поговорить. Как два взрослых человека. — Нет, не сегодня, — запаниковала мать и вспомнила, что в ее сумке лежит кошелек Земфиры, который волшебным образом нашелся. В котором спрятана — за семью печатями — их совместная фотография. Почувствовав приступ бешеной тоски, она закрыла глаза и зажмурилась. Нутро выворачивало наизнанку, и она, если бы могла выплюнуть душу вместе с сердцем, непременно бы это сделала. Острой болью пронзило зубы, как если бы она выпила воду со льдом — сразу после горячего чая. Так сильно ей хотелось — прикоснуться, прижаться. А Ульяна смотрела на маму и думала: чем сильнее любовь, тем сильнее мучения. Возникла идея. — Мам… — нарушила тишину Добровская. — Что? — Рената открыла глаза. — Может, чая? — Зеленого, что ли? — Литвинова не выдержала и разразилась смехом. — Господи… Уля. — А что? Надо же чем-то завтракать. Пусть зеленого чая принесут. Вместо кофе. — Иди сюда. — Литвинова протянула к ней руки и, когда дочь прибыла на одной ноге, заключила ее в крепкие объятья. — Как же я тебя люблю…

***

Ульяна попыталась покружиться в новехоньком платье, но чуть не упала — забыла, что нога в повязке и на нее все еще больно наступать. Рената успела схватить дочь — в полете. И они обе — как давние подружки — рассмеялись. Номер больше походил на бутик во время набега богатой покупательницы: по всем поверхностям были разложены платья и туфли, а поверх — словно мармелад — дорогущие ожерелья. И если Ульяна выбрала себе наряд с колье, то Рената все — как несоответствующее нынешнему состоянию бытия — отвергла. Она разочарованно смотрела на все эти «шелка» и не могла поверить: во-первых, что все принадлежит ей, во-вторых, как она все это привезла (и будет увозить), а в-третьих, как она все это когда-то носила — такое оно уже чужое, разве что кроме нескольких, особенно родных, платьев — подаренных Демной. Ей хотелось новой крови — даже здесь. Удивительно. Но не бросить же все и бежать в бутик с криком: «У меня есть два часа, чтобы потратить все деньги!» Добровская видела, что мама расстроена, но ничего не могла поделать — чаем она ее уже напоила. Да так, что Рената при виде зеленой жидкости начинала морщить нос. Под конец чаепития она не выдержала и заказала кофе. И долго пила его, причмокивая. Бегая на балкон — с сигареткой. И возвращаясь с балкона — ужасно вдохновленной, словно на этом балконе она встречалась со своей любовью. — И что будем делать? — развела руками Добровская. — Я даже обувь подобрала. А ты — ничего. — День — долгий. Что-нибудь придумаю. — Ты выбрала охранника? — Ульяна попыталась расстегнуть платье, но не смогла и повернулась к матери спиной. — Я запуталась в этих агентствах, — пожаловалась Рената, расстегивая молнию. — Вот скажи, как им доверять? Отзывы — пятьдесят на пятьдесят. Кому-то нравится, кому-то не нравится. Один мужчина вообще… — Литвинова отпустила дочь с Богом и присела на кровать. — Угрожает сжечь их контору. Пишет, что жена изменила ему с охранником… — Женщина закатила глаза от удовольствия. — Прелесть! — Ты должна написать об этом рассказ, — посоветовала мудрая дочь и стянула с себя платье. Стянув, посмотрела на него с прищуром и закусила губу, думая, вот видел бы ее в этом платье Эйван. — А то у тебя то топятся, то стреляются, то вешаются… — Никто у меня САМ не вешается. Это их… Ну, — Литвинова провела пальцем по шее, — ТОГО. Кто-то другой. — Самоубийство чужими руками, — пояснила Ульяна, вешающая платье в шкаф, и Рената, открыв рот для ответа, задумалась: а ведь правда… — Следователь не звонил? — опомнилась мать года. — Если и звонил, не дозвонился. — Почему? — Я сбрасываю. Не хочу ни с кем разговаривать. — Уля, так же нельзя! — повысила голос Рената, а потом вздохнула: Я, кстати, тоже. — Но ты же поговоришь с Земфирой? — осторожно спросила Ульяна и мельком взглянула на мать, которая тотчас погрустнела. Зря она напомнила. — Может, не сегодня. Вообще. — А вдруг она не одна? — Рената стала кусать губы. Она прекрасно знала, что та не одна, поэтому так туда не стремилась. Спросила у администратора — на правах жены. И он доброжелательно поведал, что миссис Рамазанова пригласила в номер гостью — племянницу по дедушке. «Племянница по дедушке, — думала Литвинова, не зная, плакать ей или смеяться. — Теперь это у нас так называется». И она — горько, на грани слез — рассмеялась. «Да, она ожидала родственников», — прозвенела Литвинова колокольчиком и направилась к лестнице, чтобы подняться по ступенькам — проклиная каждую. — Не понимаю я… Не понимаю. — Ульяна села с размахом на кровать и покачала головой. — Чего не понимаешь? — Как так можно? — Добровская прищурилась, ища в лице матери ответ. — Как можно любить и спать с другими? — На этом вопросе мать опустила глаза. — Я тоже не знаю, — то ли серьезно, то ли в шутку ответила она и вздрогнула от телефонного звонка. Это была Ирма. Рената посмотрела на дочь, потом на телефон и, схватив сигареты со стола, умчалась на балкон. — Да, Ирма… — Не разбудила? — прохрипела в трубку подруга, и Рената закашляла. — Нет, я не спала, — пролепетала она, судорожно пытаясь закурить. Но одна сигарета все же вырвалась из рук и полетела вниз. Литвинова проводила ее взглядом. — А… — Ирма протяжно зевнула. — Я зачем звоню… Ты так быстро уехала. — Давай не будем, — прервала ее Рената, которой все же удалось закурить. — Пожалуйста. — Я хочу тебя видеть. — О… — Литвинова сунула в губы сигарету и ничего не ответила. — Куда мне приехать, чтобы тебя увидеть? — Ирма хрипло рассмеялась. — Тебя и твоих кошек. — Не надо никуда ехать… — Рената вцепилась в перила, чувствуя, как балкон качается. — Думаешь, я не узнаю адрес? — Женщина прочистила горло. — Я хорошо воспитана, поэтому сначала звоню, спрашиваю… Я только время упущу, понимаешь? Потрачу не час, а два. Или три. — Она выждала паузу, надеясь на ответ. — Ну? — Ирма… — Литвинова еще раз затянулась сигаретой. — У меня очень много дел… Правда. — Она сбросила пепел вниз, но тот почему-то полетел вверх. — Завтра вечер, а я совершенно не готова. Еще эта охрана… — Так это же вечер. Еще куча времени… Куда мне приехать? — Не надо никуда приезжать, прошу тебя. — Рената раздумывала, как ей поступить. — И искать мой адрес тоже не надо… Должна же быть в женщине какая-то тайна. — Согласна. Ты для меня тайна, — ответила Ирма, и Рената-Рита рассмеялась. — Ладно, давай где-нибудь на стороне. Не в клубе — там слишком много людей. Давай… В кафе. — В кафе? — Рита дернула бровями. — Я думала, ты другое место предложишь. — Оно будет сразу после кафе. — Ирма растянулась в улыбке, и голос ее стал мурлыкающим. — Если, конечно, захочешь. — О, ты начала говорить «если захочешь», — заметила Литвинова и закатила глаза. Ирма, оценив шутку, рассмеялась. — Ну что? — спросила женщина после паузы. — Я согласна, но только на кафе, — ответила Рената и посмотрела на соседний балкон, где появились стулья, которых до этого не было. — Только мне в салон надо, — предупредила Ирма, и Литвинова задумалась, в какой ей надо салон — свой (как клуб) или чужой. В номер Рената вернулась мрачнее тучи. — Кто звонил? — поинтересовалась дочь, и Литвинова, до боли расстроенная этими стульями, махнула рукой. Это ведь ОНИ так сидели — на балконе. Курили, пили кофе, целовались и смотрели на Москву-реку, за которой дрожал — то зеленый, то золотой, то серый — парк. Она скрипнула зубами и тихо простонала, а хотелось вопить что есть сил, чтобы все ― и она, прежде всего она ― услышали. Добровская не стала уточнять, кто звонил ― она прекрасно видела, что ее мама не в себе, поэтому молча проводила ее до шкафа. Женщина открыла створку и взвизгнула. ― Боже… ― Она вытащила из шкафа плюшевую кошку и бросила ее на кровать. ― Я совсем забыла о ней. ― Я не буду спрашивать, откуда она у тебя. ― Девочка замотала головой. ― Не буду. Нет. ― Безумия тебе маловато? Вот! ― Рената указала на кошку пальцем. Она посмотрела на нее так, как смотрят на бомбы. Ульяна потянулась, чтобы взять игрушку и рассмотреть, как мать подняла вой: Не трогай! Пусть лежит! ― И девочке пришлось оставить эту затею и смотреть на незваного гостя издалека. Литвинова вернулась к анализу гардероба, чтобы наконец-то найти наряд по душе. ― Ты уходишь? ― спросила Добровская, сдвинув брови. ― Я быстро. ― Как вчера? ― Ульяна прищурилась. ― На всю ночь? ― Нет, ― отрезала мать, разглядывая пиджак, который она не надевала сто лет: и зачем она его взяла? Она обернулась: Мне нужно найти тебе охрану. ― Это тебе оттуда звонили? ― продолжала допрос Уля, но мать не отвечала ― вернулась к пиджаку с золотыми, почти военными, пуговицами. Винтажный «Ив Сен Лоран» ― это вам не хухры-мухры. ― Нужно что-то делать… С Градовой. ― Уля вздохнула, возвращаясь к тягостным мыслям. ― Мы же можем объявить ее в розыск? ― Уля, она вполне могла уехать. По каким-нибудь очень срочным делам. ― Литвинова бросила поверх платьев несколько повседневных вещей и довольно причмокнула. ― Не переживай. Мы все выясним. ― Она сбросила с себя халат и стала натягивать джинсы. ― Джинсы? ― Уля выпучила глаза. ― Ты же их сто лет не носила… Зачем ты их вообще взяла? ― Чтобы надеть. Сегодня. ― Рената покрутилась перед зеркалом. ― И даже не потолстела… Хотя с такими страданиями вряд ли потолстеешь. Они только в плюс идут. Этот тот случай, когда минус ― это плюс. ― Ты успеешь все? ― Деловая Ульяна посмотрела на часы. ― Охрана, платье… ― Ах да, платье еще, ― вспомнила мать и набросила поверх белой майки тот самый синий пиджак. ― Я ведь одни туфли с шипами взяла? Не помнишь? ― Ты как на свидание собираешься, ― проворчала дочь, перебирая их совместную обувь. ― Кажется, одни… ― Ее вдруг осенило. ― Подожди, у тебя свидание? ― Она выпрямилась и положила руки на талию, как это делают матери. ― Не выдумывай, ― отмахнулась женщина, начавшая делать довольно яркий макияж. ― Так, обычная встреча. ― Может, тогда и кошку вернешь? ― спросила Уля между делом. ― Раз она тебя так пугает… ― Нет, пусть лежит. Как совет… ― Рената ловко орудовала кисточкой. ― Назидание даже… Не терять голову. ― И ее дочь поняла, что это свидание. И что кошка была принесена ― с предыдущего. Добровская взяла животное и заглянула в глаза-бусинки. Ей впервые было жалко, что игрушки не разговаривают, а ведь эта кошка видела ― всё. Чмокнув дочь в щеку и пообещав, что вернется засветло, Рената, успевшая набрызгаться сотней ароматов, вышла в коридор. В сумке лежал кошелек Земфиры, который стоило бы вернуть, да только вот на балконе теперь стоят два стула. И на них, наверное, пьют вино и целуются. Литвинова закрыла глаза, чтобы справиться с ударом ― так тяжелы были эти мысли и образы. Но возможно, что Земфире именно сейчас нужны были деньги с этих карточек… И Рената — вопреки желанию сбежать — сделала шаг вперед. Постучав ледяной костяшкой в дверь, стала ждать. Открыли не сразу. Увидев, кто стоит перед ней, Рамазанова изменилась в лице: брови метнулись вверх, выдавая крайнюю степень недоумения. Литвинова молча смотрела ей в широко распахнутые глаза и не решалась произнести первое слово ― боялась, что голос окажется не ее: и она пробасит, или пропищит. ― Что-то случилось? ― прохрипела Земфира, рассматривая неожиданный «аутфит» жены. ― Я нашла твой кошелек, ― опомнилась Рената и стала рыться в сумке. ― Точнее, его нашел бармен и вернул мне. ― А я уже карточки заблокировала, но ладно… ― Рамазанова взяла кошелек из ее рук, и их ледяные пальцы соприкоснулись. Она стала перебирать карточки, пытаясь выглядеть непринужденно, но губы от волнения постоянно сохли и приходилось их чуть ли не каждую секунду облизывать. Ничто не ушло от внимательного взгляда Ренаты. ― Кажется, все на месте. ― Литвинова участливо кивнула и, заглянув за спину жены, обнаружила там Ви, которая за ними наблюдала. Ви улыбнулась, и Рената ей помахала. ― Что-то она бледная у тебя… ― Кто? ― не понимала Рамазанова, продолжая тасовать карты. ― Ну… ― Рената кивнула на девушку. ― Плохо кормишь, наверное. ― Ой, за собой смотри, ― проворчала Земфира и достала из кармашка потрепанную фотографию. По лицу пробежала эмоция, которую поймать не удалось: то ли удивление, то ли сожаление, то ли презрение. Рамазанова поджала губы и сунула фото обратно. ― Ах, даже так… ― Литвинова наклонила голову, рассматривая ее руки. ― Пишешь? ― М? ― Земфира наконец-то подняла взгляд, и они уставились друг на друга. ― Альбом, ― пояснила свой вопрос Литвинова, впитывая глазами лицо напротив. ― У тебя руки в чернилах. Много черкаешь, наверное? ― Не лезь мне в душу, ― огрызнулась Земфира и шагнула в коридор, прикрыв за собой дверь. ― Ты можешь вот без этого? ― Она снизила голос до шепота. ― Без чего? — Рената наклонилась, не понимая, о чем она. ― Без перформанса. ― Ты хочешь, чтобы я умерла? ― Литвинова прищурилась, и Рамазанова сменила гнев на милость ― улыбнулась. На секунду обеим показалось, что все стало как раньше. ― Я еще хотела спросить… Градова не появлялась? ― Нет. ― Рамазанова оскалилась. ― Лучше бы она вообще исчезла. ― Значит, ее вещи у тебя? ― Если хочешь, могу их отдать, ― проворчала жена, скрестив руки на груди. ― Мне они не нужны. ― Она не отвечает на телефон, Земфира, ― взмолилась Рената, качая головой. ― Я уже вторые сутки ей звоню… ― Я думала, вы вместе. ― Нет, она куда-то уехала. И все. Ты не видела ее? Может, она ответила тебе? ― Литвинова посмотрела влажными от слез глазами, и Земфира сцепила зубы. ― Не видела, ― соврала она самым наглым образом. ― Но она такая персона, которая может свалить и не сказать… ― А как же вещи, Земфира? ― не соглашалась Рената и стала покусывать губы, забыв, что они в помаде. ― Она не могла уехать без вещей, понимаешь? Дело в том, что я чувствую что-то нехорошее. У меня сердце не на месте. Ты же знаешь, интуиция меня не подводит. ― Ре, у меня дела, ― остановила ее Земфира. ― И меня ждут. ― Как ты себя чувствуешь? ― Литвинова стала вытирать слезы, скопившиеся в уголках глаз ― подушечкой большого пальца. ― Что сказали врачи? А главное, почему ты не позвонила? Я же ждала… Я же… ― Она глубоко вздохнула, чтобы прогнать напрашивающиеся рыдания. ― Я же переживаю. Ты думаешь, что что-то изменилось? ― Литвинова из последних сил держалась, чтобы не заплакать. Губы ее, тоже заледеневшие, дрожали. ― Думаешь, я по-другому чувствую? ― Ничего я не думаю. И у меня все хорошо. ― Земфира открыла дверь и застыла, думая, что сказать. ― Если нужен будет чемодан, забирай. Он только место занимает. ― Мы можем… ― Нет, мы не можем, ― снова прервала ее Рамазанова и, опустив взгляд, выдохнула: Я занята, извини. ― Она закрыла дверь, оставив Ренату — в одиночестве и на грани. Литвинова, сутулая от тяжести слов, отошла к лифту и нажала на кнопку. И только в лифте, без свидетелей, она дала волю слезам. Ее не спасла даже мысль, что она может испортить макияж. Где ― макияж, а где ― раненое сердце. Макияж можно было подправить, скрыть пудрой — эти самые слезы, а вот сердце… У нее было острое чувство, что от нее, ржавым ножом и без анестезии, отрезали что-то очень важное ― если бы это была рука или нога. Чувство безвозмездной утери ― что то, что ты потерял (почему-то думалось, что на поле боя), никогда к тебе не вернется, и будешь ты теперь вот таким ― не вполне целым, инвалидом. Будешь ходить и прятать то самое место ― пустоту на месте богатства, чтобы ― не дай Бог ― не заметили, не застыдили. «И как жить — без? Как — без?» — спрашивала себя Рената, глядя в зеркальную стену лифта. Лифт ехал так медленно, что она успела задать этот вопрос тысячу раз. И слезы были горячими-горячими — они собирали со всего лица блестки и, пробегая по губам, ныряли, как рыбки, внутрь. На свет она вышла — полностью растерзанная. В глаза, покрасневшие от соли, било солнце, и пришлось водрузить на нос черные очки. Машины сновали туда-сюда, по делам и без дела спешил равнодушный лондонский народ, шумели листья на редких — почему их всегда так мало? — деревьях, и надо было как-то все это терпеть. И жить — дальше. И желательно, без злости. От злости появляются морщины — только их для полного счастья не хватало. Чтобы смотреть в зеркало и содрогаться, а потом тратить на их устранение деньги, которые куда-то постоянно утекали ― здесь отдашь, там отдашь, и вот уже нет нескольких нулей. Периодически приходилось скрести по сусекам, пускаться в тягостные авантюры, и тогда Рената, задрав острый подбородок, думала, ну и что, что истратилась, деньги ― как кровь, которую нужно постоянно обновлять. И так свежо, так горестно, что уже даже радостно ― стоять перед пустым холодильником. Зато не потолстеешь. В сердце — даже после всех обвинений и следующих за ними оправданий — торчало копьё, и она с трудом залезла в такси. Упала на сиденье ― тяжелой и брошенной. Если чье-то бытие невыносимо, то это «бытие разлюбленного»: когда от тебя отказываются, та твоя часть, которая принадлежала другому, возвращается. И ты не знаешь, что с собой, таким целым, делать. И все мысли теперь — твои. И время — бери, сколько хочешь. А когда пытаешься вырваться туда, за пределы самости, натыкаешься на стену с битым стеклом, где ровным, как у отличницы, почерком написано: «Вам здесь не место». Бывало, они ссорились до такой степени, что переходили на «Вы». Писали друг другу записки: ― Я заметила у Вас на листке капли. Это что? Чай? ― Нет, кровь. Из моего разбитого сердца. А когда звонили, то молчали: кто дольше продышит, и по громкости можно было определить, кому сейчас тяжелее. В следующие часы она должна выглядеть на все сто, если не двести, поэтому макияж подвергся массивной реставрации («Можно помедленнее? Я никуда не спешу»), а на лицо была натянута маска расслабленности и благодушия — словно ее ждал маскарад. Никто не любит грустных, страдающих, жалующихся. Никому нет дела до чужого несчастья, даже если ты этого человека любишь. Вот видит Земфира, как она мучается, и ничего не делает, чтобы это мучение прекратить хотя бы на часть. И вздрагивает ли у нее что-то внутри, когда она слышит, что Ренате — той, которая была ее партнёром почти пятнадцать лет — плохо? Течет ли внутри слеза — при виде слезы снаружи? Она попыталась вспомнить, как было раньше. И подняла из недр памяти факт, что Земфира никогда ее не успокаивала. Наоборот, чужие слезы ее бесили: я не плачу, значит, и ты не должна. И приходилось прятаться в какой-нибудь угол, рыдать там в тридцать три ручья ― жалея себя, потому что ты готова успокаивать и целовать чужие раны, а тебе в такой же ситуации ― «ну что, опять ревешь?» «Счастье — вместе, а горести ― врозь», ― подумала Рената и, прикусив щеку, посмотрела в окно. Она знала, на что шла ― в этих отношениях. Поэтому ― терпела. Поэтому ― прощала. Когда любишь, сам лезешь — на крест. И все эти гвозди ― сверху, снизу и по бокам ― вбивает любимая тобою рука. Сначала гладит тебя, нежно, как перышко, а потом ― раз и гвоздь. Чем дальше Рената удалялась от отеля, тем ей становилось легче. И все громче становился голос, говорящий, что любить — не заставишь. Ничего не сделаешь с тем, что тебя не любят. Не приставишь к голове пистолет — ни к чужой, ни к своей. А даже если приставишь ― толка не будет. Тебе могут сказать «да», но в действительности это будет «нет». Будут кивать — до головокружения: так кивают на сцене плохие актеры. Будут строить из себя ― влюбленных, даже руку подадут, когда будешь выходить из такси. Но на то у тебя и сердце, чтобы чувствовать, что что-то не то. Что-то сломалось. Утекло — сквозь пальцы, а ты и не заметил. Испарилось, как вода в вазе. Погасло ― последней, перед восходом солнца, звездой. И ты, жадный до чужой любви, можешь простить все: оскорбления, мат, угрозы и уходы, но никогда не простишь то, что любовь, как бутылка прекрасного вина, закончилась. И как ты эту бутылку ни тряси, ни капли тебе ― ни в рот, ни на платье. Курить в кафе было нельзя — висела запрещающая табличка, и Рената скрипнула зубами. Так ей хотелось в какое-нибудь душное кафе, где можно было скрыться за ширмой и курить вдоволь — до тех пор, пока не будет видно лиц. Хотелось — в Москву. Чтобы вывалиться толпой на улицу, со счастливыми криками, а за вами — шлейф из духов, сигаретного дыма и борща. В такие — приближенные к абсолютному счастью — моменты она была готова перецеловать всех подруг: такие они были хорошие, и так были порой несчастны. Мужчины тоже были асы в разбивании прекрасных женских сердец. Хотелось непременно мстить — влюбить этих подлецов в себя, а потом тоже, в один из дней, бросить. И подруги, еле стоящие на ногах, признавались, что очень бы хотелось им любить женщин, да не выходит — глаз все равно падает на тех, кто с Марса, а не с Венеры. И обнимали Ренату, которая ругала мужскую часть населения на чем свет стоит, за шею, шепча ей — «томнее томного» — в ухо, что она самая прекрасная женщина на Земле. — Прости, что заставила ждать. — Ирма села напротив и расплылась в улыбке. — Так хотела тебя видеть… Думала, не переживу. — Да? — Рената наклонила голову. Она гладила кончиками пальцев ножку бокала с красным вином. — Заглянула в ежедневник, а там — салон. Представляешь? — тараторила подруга, рассматривая меню. — Я смотрю, ты уже заказала… Я тоже хочу. — Она подозвала официанта и заказала себе красного. — Хотя я люблю, как ты уже знаешь, текилу. И вообще, белое. Но ради тебя сделаю исключение. — Ирма нахмурилась. — Что-то случилось? — У меня проблемы. — Литвинова дернула плечом, заглядывая в бокал. — Хотя… Когда у меня их не было? — Проблемы? Так давай их решим! — Подруга щелкнула ногтем по бокалу Риты, чтобы та посмотрела на нее. Рита подняла замученный взгляд. — Я серьезно говорю. Расскажи, что у тебя стряслось. — Если начну рассказывать, я дойду до того, что тебе точно не понравится. — Рената не знала, открывать Ирме глаза или нет — на то, что происходило у нее под носом. — Ты ведь не просто так пришла? Вчера, в клуб. — Ты права. У меня было дело. — Какое? — Я не могу тебе рассказать. — Рената вздохнула и взяла бокал. Поразмыслив, она сделала глоток. — Эта история началась не вчера. И закончится не завтра. — Это как-то связано с Габриэлем? — Ирма стала серьезной, и Литвинова замешкалась. — П-п-почему? — спросила она, вытирая губы салфеткой. — Если это как-то связано с Габриэлем, ты должна мне рассказать. — Да почему? — не понимала Рената. Ирма раздула ноздри — от нетерпения и злости. — Потому что Габ — мой сын. — А… Что? — Литвинова выпучила глаза. — И я не хочу, чтобы он опять куда-нибудь влип. — Подруга приняла бокал от официанта и сделала большой глоток. — Я уже устала вытаскивать его задницу из разного рода передряг. Если бы не я, он давно бы в тюрьме сидел. Но у меня хорошие адвокаты, поэтому до нынешнего момента мы обходились штрафами. Отец от борьбы за него отказался — что с непутевым сделаешь. Роет себе яму — пусть роет. А я не могу… — Ирма, я даже не могла подумать… — Рената прочистила горло кашлем и откинулась на спинку стула. — И как я не догадалась? Ты же так с ним разговаривала… По-матерински. — Ему грозит тюрьма, да? — Ирма стала кусать губы. — Что он натворил? — Я не знаю, с чего начать. Столько всего произошло за эти дни. И все друг с другом связаны. Одно тащит за собой другое. Как домино, знаешь… — Литвинова посмотрела в окно и вздохнула. — Все началось с того, что я приехала в Лондон… — И она, с перерывом на вино, рассказала Ирме всю историю — от начала и до конца. Упустила связь с Ксенией — ограничила ее «рабочими отношениями». Ирма слушала, молчала и качала головой. На моменте, когда на Ренату напал Крэк, она ахнула и взяла ее за руку. Заметив, как изменилось лицо спутницы, она убрала ладонь под стол — чтобы не поддаваться соблазну сделать это еще раз. — Я так и знала, что эта девчонка не просто так у него ошивается, — проворчала она, когда рассказ подошел к концу. — Подожди, ты ее видела? — Рената, пьющая к тому времени уже второй бокал, открыла рот. — Конечно. Я еще думала, чем же эта девочка занимается. — А в клубе ее не видела? — Видела. Но я же думала, что она тусит. — Женщина покачала головой, кусая губы. — Как-никак это клуб. Люди приходят отдыхать… И что я за мать такая! — Ты делаешь все, что в твоих силах, — успокоила ее Рита, взяв за руку. — Я ничего не видела. Получается, я слепая? — Все мы бываем слепы. — Литвинова протянула бокал, чтобы чокнуться. — Но когда-то зрение возвращается. И этот, первый взор всегда самый больной. Он как первый вздох. Думаешь, почему так кричат младенцы? — Они кричат: «Верните нас обратно», — тихо рассмеялась Ирма и взяла свой бокал. Рассказ подруги ее обескуражил, и она не знала, что делать дальше. — За ясный взгляд, — произнесла Рената тост, и они соприкоснулись бокалами. — Вряд ли он будет ясным после бутылки вина, — пошутила подруга и снова нахмурилась. — Подруга твоя, значит? — Не подруга, а адвокат, — пояснила Литвинова, пытаясь выглядеть непринужденной. — Действительно есть угроза? — Крэк нас чуть не убил. Там, у Габриэля. И я думаю, что Ксении угрожали, просто она не хотела мне говорить. — Адвокат, который молчит. Замечательно. — Так она же не хотела, чтобы я переживала, — выпалила Литвинова и остановила себя. Из уст просилась целая тирада — в защиту. Но не выдавать же себя с потрохами. — Она защищала меня. Как могла. — Понятно. — Ирма постучала по столу пальцем. — Но я не буду действовать их же методами, ты же понимаешь? — Понимаю. — Однозначно, стоит обратиться в полицию. Ну, и я могу подключить своих людей… — У тебя так много… Этих… Людей? — Рената сфокусировала на ней посоловевший от вина взгляд. — Достаточно. — Ирма улыбнулась, рассматривая ее лицо. — Думаешь, я простая владелица клуба? Обычная женщина в разводе? — Я тоже женщина в разводе. — Литвинова потрясла пальцем. — И что? — Ты самая забавная женщина из всех, кого я знаю. — Спутница продолжала улыбаться. — Я сделаю все, что в моих силах. Если захочешь, даже больше. — Ой, я же совсем забыла… — Рената достала телефон и приблизила его к глазам. — Мне нужно в агентство… И в бутик. — Она положила телефон на стол и сгорбилась, словно планы давили ей на плечи. — Мне надо идти. — Нет уж. — Ирма замотала головой. — Никуда ты не пойдешь. Что тебе там надо? — Я же говорила, что у меня дочь. — Да, Уля. Я помню. — Я должна ей нанять охрану. — Рита положила раскрасневшуюся щеку на кулак и вздохнула. — Представляешь, она сказала, что ее охранником должна быть темнокожая женщина. И откуда такие желания появляются? — Такое тоже можно устроить. — Ирма дала указания официанту унести тарелки и принести еще вина. — Мой муж периодически нанимает охрану. — Ему кто-то угрожает? — Литвинова снизила голос до шепота. — Здесь? В Лондоне? — Думаешь, тут все спокойно? Старушки гуляют с собачками? И все пьют чай под клетчатым пледом? — А что? Разве нет? — Нет. — Ирма рассмеялась. — И в бутик? Ах, ты же говорила… Вечер. — Да, я сама не рада. Но не могу упустить такую возможность… — Рената приняла свой бокал от официанта. — Давай выпьем. — За что? — За то, чтобы все хорошо закончилось. — Многоликая Рита прикрыла глаза. — Я так устала от страданий. И я не хочу, чтобы кто-то страдал. — Она сделала паузу, размышляя. — Любовь не должна быть страданием. Любовь — это попытка радоваться вместе. — Как хорошо сказано… «Попытка радоваться вместе». — Ирма качнула головой, оценив фразу, и их бокалы зазвенели. — Так что сейчас ты едешь не одна, а со мной. — Я такая пьяная, что даже протестовать не могу. — Ты взяла документы? — М? — Рита нахмурилась. — Чтобы договор заключить. — А, да. Конечно. — Отлично. — Ирма встала, и Рената засмотрелась на ее модный «аутфит», пытаясь припомнить, какие это могут быть бренды. — Что? Нравится? — Очень интересно… — Так и знала, что ты не педагог. — Подруга рассмеялась и протянула ей руку. — Вставай.

***

— А вдруг ее убили? — спросила Рената, и губы ее задрожали. Она посмотрела на свои переплетенные и побелевшие пальцы, между которыми блестели привычные перстни. — Я же не переживу. Нет, я не переживу. — Все русские такие пессимисты? — Ирма опустила стекло и достала им по сигарете. За окном лил дождь, поэтому они прятались в машине. Литвинова взяла сигарету и тоже опустила стекло. В салон ворвалась прохлада. Сразу стало шумно. — Да не переживай ты… — Ирма смягчилась, понимая, что ее спутнице непросто. — Она же могла уехать? — Могла, — кивнула Рената и выдохнула дым в приоткрытое окно, но порыв ветра его швырнул обратно в салон. — Хочешь, завтра обзвоним больницы? — Ты серьезно? — Литвинова нахмурилась. — Я, по-твоему, шучу? — Подруга дернула плечом, раздражаясь. — Это ты шутишь… Выдаешь себя за другого человека. — Мне нравится быть не собой, — призналась многоликая Рита. — Ирма, прости. Это не обман. Это игра. Понимаешь? Еще я не хочу дополнительных вопросов… Что я снимаю, что пишу… — Рита сбросила пепел за окно. — Такой дождь! Даже страшно на улицу выходить. — Я увидела имя в договоре и… ― Одноликая Ирма растянула губы. ― Честно сказать, удивилась. — У меня много имен. Почему у человека не может быть много имен? — Не знаю. Мне нравится моё. — Мне кажется, когда я называю себя другим именем, я приобретаю что-то новое. Например, начинаю видеть людей насквозь. Или летать. Или любить — без боли. — На последних словах голос Ренаты совсем погас. И она, все еще растерзанная, затянулась сигаретой. «Любить без боли» было самым сложным. Легче ― взлететь. — Поехали отсюда. — Ирма резко повернулась к ней. — Нет. — Литвинова качнула головой и дернула бровями. — Меня дочь ждёт. Она утром так смотрела… Будто я ее бросила. ― Она подняла взгляд на Ирму. Та молчала. ― Что? — На тебя, наверное, похожа. ― Ну да. Говорят. ― Рената покусывала губы, не зная, что ей делать. ― Почему ты подошла ко мне? Там, в клубе… ― Ой, это просто. ― Ирма сунула окурок в автомобильную пепельницу и достала себе еще сигарету. ― Я думала, Габ тебе денег задолжал. Или еще что… Ну нет у него таких ― дорого одетых ― друзей, понимаешь? Он всего этого избегает. Денег от меня не берет. Съехал на квартиру ― сказал, что устал от наших склок. Пришлось устроить его в клуб, чтобы хоть как-то за ним следить. ― Женщина покачала головой, чувствуя вину за то, что все так. ― Какие-никакие деньги. Самостоятельный заработок. Для него это важно… ― Женщина затянулась сигаретой и посмотрела на Ренату так, что той стало неловко и она заерзала. ― Я долго пыталась выяснить, кто ты такая. ― И что, выяснила? ― дернула бровями Литвинова, но подруга не ответила. И Рената решила, что пора прощаться. ― Ну что… Спасибо тебе. ― За что? ― За помощь с охраной. И платье… ― Рената взяла пакет, который стоял в ногах. ― Очень талантливый дизайнер, я считаю. У нас в России о нем не слышали. ― Мой любимый. Я у него свадебное платье заказывала. ― О… ― Литвинова вытянула губки и замолчала. ― Не поедешь? ― Ирма взглянула исподлобья. ― Нет. ― Понятно. Дети ― это самое главное. ― Подруга взяла ее за руку. ― Только, пожалуйста, не пропадай… ― С чего ты взяла, что я пропаду? ― Тебе же нравится быть не собой. Может, тебе понравится быть невидимкой, кто знает? ― сказала Ирма с грустью, и Рита погладила ее по руке. ― Мне нравится, когда меня замечают, ― призналась многоликая и улыбнулась. ― Я пойду. Точнее, побегу. Дождь ― сумасшедший… ― Не знаю, что со мной. ― Ирма взмахнула руками. ― Ладно, иди. Слишком долго это всё! ― Хорошо, ― повиновалась Рената и, взяв бумажный пакет, вышла под дождь. Она не сразу поняла, где она ― относительно отеля ― стоит. Прыгая через лужи, все-таки добралась до стеклянных дверей. Встала под навес, осмотрелась, пытаясь оценить ущерб. Туфли — в грязных брызгах, джинсы ― в пятнах воды и вина. Еще и пакет промок, а там ― документы. Черт! Возвращаться в отель не хотелось ― почему-то ей казалось, что там нечем дышать, что там обязательно должно быть душно, а здесь, на воле, пахнет свежестью и дождем. Закурив последнюю и приняв от портье жест, что рядом со входом курить не положено, Рената снова шагнула под дождь, который уже сменил свой гнев на милость и превратился в изморось. Ирма резко развернула ее, взяв за руку, и прижала к себе. Они были одного роста, поэтому ей не составило труда поцеловать губы, из которых успело вырваться только удивленное «ах!». Рената пыталась отстранить ее правой рукой, в которой была сигарета, но Ирма была сильнее. «Вот теперь всё», ― прошептала Ирма, задыхаясь, и побежала к машине. Рената прикрыла горящие губы ладонью. Губы эти улыбались. ― Что там? ― Вивьен заглянула на балкон. ― Все еще дождь? ― Да, ― отрезала Земфира и выбросила окурок за борт, в сторону Ренаты.