Жара

Взбешенная тем, что песня никак не пишется, Земфира достала из чемодана несколько тетрадей в темных обложках и бросила их на стол — с таким остервенением, словно причина творческого застоя крылась именно в них. Как Рената ни старалась нумеровать эти тетради в своей голове, все равно в какой-то момент начинала путаться — в ее близоруких глазах все они были одинаковыми. И только Земфира знала, что за черной идет темно-зеленая и только потом темно-синяя, но ведь еще есть темно-сиреневая (и она совсем не темно-фиолетовая). Это «разнообразие» вызывало у нее улыбку: прямо как у Пикассо ― то голубой период, то розовый. И действительно, в период синей тетради настроение было больше синим, чем, например, красным. То ли она так подстраивалась, то ли специально подбирала. И все бы ничего, но у тетрадей была разная фактура: одна блестящая, другая матовая, третья — ребристая, и этих ребристых — только представьте — больше десяти. Литвинова, у которой взрывалась голова от этой, бессмысленной для нее, информации, начинала стенать: «Почему нельзя поставить номер? Не хочешь номер — хотя бы закорючку!» Земфира не отвечала ― лишь заговорщически кривила губы. Не говорить же, что, если она поставит «закорючку», Литвиновой не составит труда отыскать тетрадь (а точнее ― тетради), где все страницы — о ней. Нет уж, пусть будут песни. Самое лаконичное признание из всех. И Рената сдавалась. Если хочет стопу одинаковых тетрадей, то пожалуйста. Гению простительно любое безумство. Более того, гениальность и безумие всегда идут рука об руку, это она знала по сотням биографий гениальных людей. Данные книги она воспринимала как инструкцию, ведь рядом с ней тоже не совсем простой человек, человек со своим видением музыки. А она — помощник, соратник, наблюдатель. Рядом приставлена. Пусть творит любое безумство, лишь бы не переставала творить, лишь бы — однажды — не уничтожила. А то бывают порывы, и это худшие моменты в их жизни. Что может быть хуже, чем желание творца уничтожить творение? Так и Господь мог бы. «Он, кстати, периодически этим занимался, — думала Рената, стуча по губам указательным пальцем. — Динозавры ему чем-то не угодили». Но Земфира — человек импульса. Если хочет прописать в табло звукорежиссеру, то прописывает. Хочет уничтожить написанное — уничтожает. Рената прижимала к груди эти, почему-то самые нелюбимые дневники, и кричала, что это кощунство. Неуважение к искусству. Убийство! На последнем слове Земфира вздрагивала — как после удара. Туман рассеивался, и она замечала любимую женщину с распахнутыми от страха глазами, а в ее руках, украшенных рукавами с вышивкой, почему-то были ее тетради. Мятые, как после драки. Земфира убегала курить, и Литвинова вгрызалась глазами в ровные, как у отличника, строчки. Она читала запоем, как в последний день жизни, и образ Земфиры, и без того исполинский, рос и рос — ширясь до масштаба Вселенной. Каждой страницей, если не каждым словом, Земфира доказывала, что она не такая, как все, что она больше, чем только разум или сердце, что она, непримиримая, бессмертна. И Рената — съеживалась, понимая, какой человек рядом с ней. Полубог — практически. Еще и любит ее, смертную, во что так сложно поверить. В пору спрашивать каждую минуту: «Ты действительно меня любишь?» Были «все мы», куда Рената включала и себя, и была «Земфира», которая стояла отдельно. Несравнимая. Недосягаемая вершина. Литвинова смотрела на тетрадь, которую она держала, со стороны, и ее жадное до драгоценностей чутье говорило, что вот это — что-то по-настоящему великое. Литературный памятник. Часть не только национальной, но и мировой истории. И вообще, надо бы брать эти труды в перчатках, как берут, например, Пушкина или Толстого. Чтобы — не дай Бог — не замарать. И ее, личная, проза ― абсурдная, написанная на инопланетном языке (ее вариант русского), зашифрованная на сто шифров исповедь ― сразу тускнела, превращалась во что-то декоративное, искусственное, вынужденное. Как пластмассовые цветы на могиле. Земфира стремительно возвращалась и замечала, что дневники лежат не в том порядке, в каком она их оставила. Перебрав их, она цеплялась взглядом за символ в углу одной из тетрадей. Сразу вспоминался крап, которым шулеры помечали игральные карты. Приходилось возвращать рукописям прежний порядок и стирать ту самую «закорючку». Так Рената «нападала» на ее личное пространство — набегами, как какое-то древнее племя. Дневники писались не для чужих, даже самых любимых, глаз. Если бы Земфира хотела покрасоваться, она бы написала совсем другое. А тут — чисто для себя. Терапия литературой. Поведать листу то, что не отважишься сказать человеку. Выплеснуть, чтобы не разорвало — от любви или злобы. То, что не скажешь терапевту, потому что нет доверия даже ему. Не все укладывалось в песнях, то есть в стихах — для отдельных переживаний нужна была проза. А прозу писать сложнее: в стихах после «розы» всегда идут «морозы», ну или «слёзы», а в прозе после «роз» может быть все что угодно: и «жизнь», и «любовь», и «смерть». Земфира, не вынимая изо рта сигареты, перетасовала «одинаковые» тетради и отложила несколько в сторону — как будто они чем-то больны. А в них всего лишь были записи красными чернилами. Самое тяжелое, невыносимое она писала красным. Это уже потом до нее пошло, что записи выглядят, словно написаны кровью, но тогда их хотелось просто как-то выделить, а под рукой была только красная гелевая ручка. «Красные тетради» — те, где ей было совсем плохо. Невыносимое (то, от чего, кажется, умрешь — и не умираешь) касалось всегда самых важных людей в ее жизни. Сначала это была семья, которой практически не осталось, а потом сферу красного заняла Рената. Женщина, которой она готова была отдать все. Которая если не смысл жизни, то внушительная его часть. В жизни Земфиры были только две вещи: музыка и Ре. И если первую она знала лучше всех, то вторую знал один только Бог. «Есть ли я — без нее? — спрашивала себя Земфира, покусывая истерзанный фильтр. — И буду ли я — после?» Их жизни так были плотно переплетены, что она не представляла отдельного существования. Так, наверное, сливаются капли, долго бегущие по стеклу. Но надо было двигаться дальше. Идти, стиснув зубы. Обратить все свое внимание на первую часть смысла — музыку. Сердце подсказывало: музыка спасет. Она выдернула первый лист и, смяв, положила его на тарелку. Чиркнув зажигалкой, подпалила его с трех сторон — чтобы наверняка. Огонь подхватывать бумагу не хотел, та почернела и стала коптить. Земфира разворошила черный пепел, освобождая место для следующего листа. Следя за тем, как чернота съедает красные линии, и нюхая запах литературной (открытое окно не спасало) гари, Земфира думала, что тетради, которые хранили всю их любовь, она, конечно, уничтожит, а вот то, что в голове и в сердце… Смех, объятья, бесконечную нежность? Очевидно, что они больше не будут вместе. У Ренаты бурлила личная жизнь, причем кочевая: от одной женщины к другой. И если Градову Земфира знала, то о второй даме у нее совсем не было информации. Кто это? И где она ее нашла? По уши в проблемах, аж за решеткой побывала, а все равно соблазняется и соблазняет. «Эта женщина» неисправима — питается чужим восхищением и не считает в этом ничего предосудительного. Больше всего Земфиру бесило, что даже после их расставания ничего не изменится — Рената продолжит кружить женщинам головы. И через нее — названную гением — переступит. И даже если сердце болит, вынесет и станет еще сильнее. Столько в ней было жизни — несмотря на всю ее любовь к смерти. Земфира вынула из губ погасший окурок и оперлась руками о стол, словно это был борт корабля и сейчас его штормило. То есть она пришла, чтобы отдать кошелек, смотрела полными слез глазами, стенала, заламывала руки, уверяла в любви, а потом — упорхнула на свидание? Что это за хуйня? Жестокая, бесчеловечная, убийственная хуйня! «Думаешь, что-то изменилось? — спросила Рената дрожащим голосом, и Земфира сцепила зубы, чтобы не сорваться на крик. — Думаешь, я по-другому чувствую?» Рамазанова, готовая взорваться, как Этна, держалась из последних сил. У нее были проблемы с гневом и она давно не проходила терапию — случиться могло все что угодно. Литвинова смотрела так, что хотелось кого-нибудь убить: ее или себя. «Нет, меня так просто не возьмешь. Чистой воды манипуляция», — подумала Земфира и, рявкнув что-то дежурное, захлопнула дверь. Села в кресло, закурила — тотчас. А пальцы, держащие этот проклятый кошелек, дрожали, как у какого-нибудь алкоголика. И перед глазами было лицо — родное, полное тревоги. Которое она так любила целовать. Ви подала признаки жизни, и Земфира вспомнила, что в номере она не одна. Стала ворошить черные горы пальцем и, соприкоснувшись с не успевшей погаснуть искрой, процедила сквозь зубы проклятья. Блять! Пришлось сунуть обожженный палец под холодную воду. И так всегда: только концентрацию потеряешь — сразу в проигрыш. То ноту не ту возьмешь, то слова забудешь. То сволочь за хорошего человека примешь — как это было с Градовой. Рената думает, что та великодушно «пропала», а она, судя по признакам, свалила к бывшей. Сбежала — как крыса. Земфира вспомнила их последнюю встречу. Место, куда Градова ударила шокером, все еще оставалось чувствительным. Не каждый день тебя током ебашат. И куда она с этим шокером пошла? Хотя вполне возможно, что он был лишь для самообороны. Рената с Градовой вполне могли кому-нибудь перейти дорогу — на той и другой синяки росли, как грибы после дождя. Не просто так Литвинова сказала, что Градова нарывается. Только и делает, что нарывается. Спит с чужими бабами и нарывается. А что бы было, если бы они действительно того мальчика усыновили? Уля почти взрослая, тем более у нее есть отец. А с кем бы остался он? Подпалила новую «сижку» и обернулась на разбросанные по столу тетради. Когда их везла сюда, думала, переберет, найдет материал для альбома. А что в результате? Смешно. Материала для альбома не было — так, уязвленное самолюбие, не более того. И песни-побасенки, которым грош цена. Она не та, которая чахнет над каждой крупицей. Если и оставлять, то только стоящее, действительно ценное, «с зерном». Да и многое — из того, что написано — не цепляло, будто это была какая-то другая Земфира. «Земфира, которая любила и верила», — нашла она подходящее определение и хмыкнула. Земфира, которой больше нет. Вспомнив, что у нее есть вещи, от которых надо избавиться, Рамазанова нырнула в сумку. На дне обнаружила проклятый дайс. Тот самый, который подарил бомж, ранивший парня. Земфира смутно помнила, что она все-таки вернулась в клуб. И руки, видимо, были в крови не потому, что она этого бомжа убила (это был бы вообще пиздец), а потому, что закрывала у парня рану. Возможно, в этот самый момент у нее и сперли кошелек. Но информация была неточной. Мозг, одурманенный веществами, мог подкинуть любой образ. Не зря ей в каждой женщине мерещилась Рената. Даже в Ви. Так что неизвестно, с кем она тогда занималась сексом: с той или с другой. Сумка была в белом порошке, который высыпался из неплотно закрытого пакетика, и пришлось стирать подкладку. Выбрасывать сумку она не хотела — это была ее любимая сумка-планшет, в которую влезало все, несмотря на небольшой размер. Да и вообще, она терпеть не могла новые вещи. По сто лет ходила в одном и том же. Меняла только тогда, когда ловила осуждающий взгляд Ренаты: «Ты опять в ЭТОМ?» И то не всегда — Земфира снова могла нырнуть в написание альбома, и тогда внешний вид уходил на последний план. По магазинам она тоже не любила ходить — пустая трата времени, да и «взгляды-взгляды» (паранойя, которую она не хотела признавать). Поэтому ходила Рената. Приносила кучу вещей, которые они — потом, за бокалом вина — вместе примеряли. Тратили на это весь вечер, а потом падали замертво. Уже шла вторая бутылка, Земфира натянула вечернее платье и выставила в разрез голую ногу. Рената захохотала и чуть не пролила на постель вино. «Ты знаешь, что ты меня возбуждаешь?» — спросила она сквозь смех, и Земфира опустила взгляд на платье, которое шло ей, как телеге — пятое колесо. «В чем? — не понимала она. — В этом?» «В этом — особенно, — кивнула Литвинова и наклонила голову, изучая неожиданный «лук» жены. — Это как с женщинами в мужских костюмах… Ты же любишь всякое. Пацанское. Поэтому…» «Это для тебя пацанское, — фыркнула Рамазанова и отпила из бокала. — Для меня это одежда, в которой мне комфортно. Для меня вообще важен комфорт. И я имею на это право. Заморачиваться над внешним видом — нет. Это твое». «Это не «заморачиваться над внешним видом», Зе. Это «творить красоту». Смотри, какая ты сразу… Красивая… — Рената даже закусила губу. — Красивее меня». «Смеешься? — Земфира посмотрела в зеркало. — Блять… Кто это? Ты ее знаешь?» Литвинова снова захохотала. Успокоившись, она встала и подошла к жене. «Ты вообще знаешь, что эти платья созданы не для носки?» — спросила она с хитрым видом. «А для чего? — Рамазанова поежилась. — Оно еще и колется. Как ты в нем будешь ходить?» «Оно создано для того, чтобы его снимали», — тихо сказала Рената, и они замолчали. «Подожди, у меня где-то должен быть галстук!» — вспомнила Земфира и, подобрав подол, рванула в соседнюю комнату. Рената посмотрела в зеркало и представила, как бы на ней смотрелся этот элемент одежды. Она положила руки на пояс и выставила бедра вперед — чтобы выглядеть мужественной. И то, что она увидела в зеркале, ей понравилось. В одном из карманов чемодана Земфира нащупала монету — амулет, который ей подарила Рената «для дальних поездок». «И зачем я тебя везла?» ― пожала плечами Рамазанова и выбросила его в мусорку, прямо в центр. Пора избавляться от всех этих суеверий, раз они не помогают. Рамазанова упала в кресло и вытянула ноги: попытка начать новую жизнь (и разобраться в старой) ее утомила. Глянула в телефон, чтобы узнать время, и заметила несколько сообщений с нового номера Ренаты. Читать не стала. Бросила телефон на стол, к тетрадям. Отвечать не будет. Ни сегодня, ни завтра. Словом, никогда. Ульяне она уже написала — что исчезнет на несколько дней. Этого достаточно. Сначала она хотела проверить, есть ли что от Ви, но забыла. Пересчитав карточки в кошельке в сотый раз, Земфира достала тот самый снимок — привет из солнечной Италии. Сердце налилось свинцом, и пришлось отвести взгляд от их счастливых и нетрезвых лиц. Знали ли они тогда, что все этим закончится? Должно быть, Рената уже видела эту фотку. Удивилась, наверное. Как-никак она должна была висеть на стене захолустной таверны, а оказалась здесь. Земфира не хотела, чтобы их пара висела среди незнакомцев. Не потому, что их могли бы узнать залетные русские, а потому, что она никогда не включала их в общество. Они сильно от всех отличались. У них давно был свой собственный мир — отчасти соотносящийся с творческой ЛГБТ-тусовкой, но это только формально и с подачи Ренаты. Земфира ни к кому не стремилась. Ренате приходилось уговаривать ее заиметь знакомство (дружбы никогда не получалось) с той или иной подругой. Или другом, который всегда оказывался геем. «Смотри, какой талантливый, — лепетала она, кивала на парня. — И хорошенький…» «Все они для тебя маленькие мальчики», — комментировала сие Рамазанова и ныряла в бокал. Она была рада, что Рената окружает себя геями (не было повода для ревности), но ведь существовали и талантливые лесбиянки. Наверное. Земфира даже напряглась, чтобы вспомнить несколько имен. Талантливых, действительно талантливых, сильных женщин, которые, так уж вышло, любят женщин, Рената категорически отметала. Словно их не существовало. Хорошо они тогда отдохнули. Эпично. Каждый раз случалась какая-нибудь история. Если сегодня спокойно, значит, завтра обвалится штукатурка или прорвет трубу. И ведь выбирали нормальное, довольно дорогое жилье. В ту поездку дом выбирала Земфира. Она так устала от городских стен — квартиры и студии, что хотелось отдохнуть на природе. «Пусть это будет вилла», — решила она. Аккуратный и чистый домик, спрятанный в тени деревьев. И плевать на цену. Главное — чтобы все функционировало. И без грызунов, даже мимо пробегающих. А когда Земфира узнала, что вокруг дома чистый лес и ни одного соседа, она сразу решила — берем! Выходя на прогулку, Земфира слышала, как об их вилле говорят (очередные туристы): «А, в этом доме поселилась пара. Кажется, русские». Говорят и улыбаются. И только потом до Рамазановой дошло, что «русские» — это те, у которых куча «бабла». Потому что не каждому такое жилье по карману. Отзывов о таких уникальных местах было мало, поэтому никто не предупредил, что в особняке ничего не получится приготовить. Плита зажигалась с пятнадцатого раза, и надо было следить, чтобы она не погасла. Земфира даже хотела вызвать специалиста, стала искать номер, куда звонить, но Рената сказала, что так даже интереснее, а есть они будут в тавернах. Но однажды Земфира все-таки застала жену за готовкой. Что-то она такое там кашеварила, в крохотной кастрюльке. А на столе стояли свежие фрукты — эта женщина успела сбегать на рынок и, как выяснилось, даже поторговаться. «Я помолилась итальянским богам, и она зажглась», — пояснила Рената и улыбнулась, сверкнув обгоревшими щеками. Каким таким богам, Земфира уточнять не стала, лишь поцеловала жену в затылок и уселась с ногами на стул. Завтрак был пригоревшим, но это не мешало ему быть съедобным. Есть хотелось страшно — в Италии так всегда. И слава «итальянским богам», все было вкусно. Рената — несмотря на солнцезащитные средства и широкую шляпу — обгорела и покрылась веснушками. И ходила с розовыми щеками и белой челкой — как маленький ребенок. И если раньше она поднимала панику, потому что загорелая кожа быстрее стареет, то сейчас прекрасно знала, что шайтан-машины в косметологических центрах решают все проблемы. А пока можно вспомнить детство и понежиться в теплой водичке у берега. Тем более, она всегда находила художественные сцены, достойные кинопленки. Больше всего ее веселили итальянки, которые могли встать прямо перед тобой, загородив солнце, и болтать друг с другом по полчаса. «Замечательно! — кричала Рената на русском. — Замечательно!» Ее это до жути веселило. Земфира плавала длинные дистанции, иногда за буйки: от спасателей, которые подлетали на водных мотоциклах, она отбивалась матом на смеси русского и английского. «Вот пидоры, а», — говорила она по возвращении, вытирала лицо полотенцем и выпивала залпом половину бокала. «Мы забыли раздать листовки», — замечала Литвинова и начинала смеяться. «Какие листовки?» — не понимала Рамазанова, оглядывающаяся в поисках того, кто мог бы взять ее за жопу, если она закурит. «Листовки? Сейчас… — Рената закатывала глаза, придумывая текст. — Осторожно! На пляже Земфира Рамазанова. Она будет плавать за буйки и грязно ругаться!» «Да ну тебя, — отмахивалась Зе и незаметно прикуривала сигарету. — А ты сама когда?» Рената хмурилась: «Куда?» Зе смеялась: «Куда-куда… В море!» «Ой, не люблю я глубину, — стонала веснушчатая, доставая шампанское изо льда. Земфира набирала дым в легкие и прищуривалась. — Мне кажется, я в прошлой жизни утонула. Да и вообще, неизвестно, что там, внизу, плавает… — Рената наливала себе в бокал новую порцию. — Может, чья-то нога?» «Или голова», — басила Земфира, и Рената вскрикивала. В один из последних дней Земфира — с подачи «интересной» книги — уснула и обгорела тоже. И вот тогда начался ад. Особенно по ночам. Если они и занимались чем-то, то только со смехом и слезами. Вдобавок Земфира, увлекшись скалолазанием, до крови ободрала коленки. И Рената осторожно заклеивала их пластырем, представляя, что она полевая медсестра. Пациентка смотрела на покрасневший, в крупных веснушках, нос, на белую, отливавшую золотом, челку, и чувствовала, как нутро сжимается пружиной. «Что? — Медсестра поднимала глаза. — Больно?» «Нет, совсем нет», — врала раненая и улыбалась. Земфира чиркнула зажигалкой и направила пламя на уголок снимка. Глянец стал плавиться и сеять черный дым. В этот момент ручка двери повернулась и в номер зашла Вивьен. — Фу! — поморщилась она, принюхавшись. — Ты что делаешь? Рамазанова очнулась и загасила огонь пальцами. — Ничего, — отрезала она и сунула снимок обратно. — Надо срочно проветрить. — Вивьен отодвинула занавеску и шире распахнула окно. — Представляешь, дождь до сих пор идет. И когда это прекратится? — Действительно, — проворчала Рамазанова и сбросила гору пепла в мусор.

***

Выбросив окурок-подросток (выкуренный лишь наполовину) в урну и закутавшись в плотную накидку, словно был холод, а не жара, Рената влезла в такси. Красивая, но раздосадованная — по той причине, что сигарета, которую она курила, пока крутился счетчик ушлого таксиста (они все ушлые), не показалась ей такой вкусной, какой она бывает, когда давишься слезами и куришь одновременно. Наверное, потому, что не было слез. И страдания, к которым она уже привыкла, не так сильно ранили сердце. Сигареты всегда ей были отвратительны, настолько отвратительны, что уже стали приятными. Так ты начинаешь любить оливки, кофе, устрицы и людей. К последним она испытывала двойственные чувства: то они вызывали у нее материнскую жалость, словно они все дети, то снисходительную брезгливость — «и за что вас, любезные, любить?» Всех, кого она любила (а любила она немногих), старалась держать возле себя. Если они натягивали поводок, она этот поводок дергала — и человек с визгом падал у ее ног. Кое-как разместив в ногах дизайнерский костыль, девочки откинулись на спинку сиденья. Ульяна, как истинная леди, поковыряла в зубах (перед выходом девочки слегка перекусили — чтобы не объедать консула) и нырнула в телефон: то ли хотела найти очередные признаки Лили, то ли скучала по Эйвану, а возможно, и то и другое. Молодежь не разберешь. Рената мысленно отмахнулась и поправила «диоровские» очки, сползавшие с напомаженного бесконечными консилерами носа. Чтобы она без черных очков делала! Она прям любила черные-черные, чтобы никто не видел, куда она в этот момент смотрит. А так можно смотреть на кого хочешь и на что хочешь. Поддавшись общей скуке (как-никак все эти мероприятия — вылазки в свет по принуждению), глава семейства перевела взгляд на нового человека в их окружении — охранницу Лин Палмер. Когда она ее впервые увидела, даже рот открыла — от неожиданности. «Здравствуйте! Я Лин», — сказала темнокожая гостья, и Рената, поперхнувшаяся остатками зеленого чая во рту, выпалила: «Вы такая красивая…» Хорошо, что это было на русском — Лин Палмер ничего не поняла и только сдвинула брови. Ульяна, увидев свою охранницу, пискнула, как это делают маленькие девочки — при виде их «краша»: ее мечта сбылась, теперь будет чем похвастаться перед подружками: «Представьте, у меня была охранница-афроамериканка!» «Зовите меня Рената», — с придыханием ответила госпожа и блаженно улыбнулась. Лин опустила глаза и замялась. «Ах вон оно что…», — подумала Литвинова, прищуриваясь. Она проследила за Лин до гостиной, куда Уля пригласила охранницу, и расплылась в широкой улыбке. Лин Палмер была ее полной противоположностью: темная, как ночь, с оливковыми глазами, накачанная и уверенная в своих движениях. Комнату она преодолела в два шага. — Я же на работе… — запротестовала Лин, когда Ульяна, окрыленная от встречи, стала наливать ей зеленый чай. — Ой, может, вы любите зеленый? — опешила Добровская и застыла с чайничком в руках. — Нет, я люблю зеленый, просто… — Девушка пожала плечами. — Просто я на работе. Вы понимаете? — Я же не спиртное вам предлагаю, — отмахнулась Ульяна и продолжила начатое. — Это называется «русское гостеприимство». Вы же знаете, что мы русские, да? — Да, мы общались с вашей мамой по «э-мейл», — робко ответила Палмер и осмотрелась в поисках этой самой мамы. Но мамы не было. — Значит, вы обо всем в курсе? — Я в курсе того, что мне нужно знать. — Отличный ответ, — восхитилась Уля и села напротив, думая: «Какая же она умная!» — Не знаю, видели ли вы досье, но я вам его принесла. — Лин протянула Уле папку с документами. — Вы должны быть уверены во мне. Чтобы довериться. «Я уверена!» — чуть не выпалила Добровская, но вовремя себя остановила. Она приняла папку и стала жадно глотать информацию об этой прекрасной, такой не похожей на них, женщине. «В браке не была, детей нет», — прочла Уля и посмотрела на Лин Палмер с прищуром. Следом понеслась мысль: «Я бы с такой фигурой тоже не рожала». — А где ваша мама? Миссис Литвинова? Ой, Рената? — не выдержала Лин, оглядываясь по сторонам. Ей хотелось бы обсудить несколько вещей относительно будущего приема — на последние письма ответа она так и не получила. Ульяна отбрехалась, что у мамы именно сейчас много дел и, как только она освободится, сразу присоединится к их компании. Она прекрасно знала, что мама сейчас прихорашивается, просто это дело почему-то затягивалось — видимо, настолько ее потрясла красота гостьи, что не хотелось проиграть. В действительности Рената смотрела на себя в зеркало и не знала, что ей теперь делать. Точнее — что ей делать, когда рядом, где-нибудь в поле зрения, будет такая сногсшибательная красотка цвета ночи, еще и в платье (чтобы никто не понял, что они пришли с охраной). Каким бы ни был вырез платья Ренаты, каких бы частей тела он ни доставал, все равно взгляды будут прикованы к той девушке. «Она вообще знает, что она такая красивая?» — думала Литвинова, смотря на себя в зеркало и не видя. «Я должна быть великодушной, я должна быть великодушной», — повторяла Рената, как мантру, но великодушие не приходило — она все еще чувствовала себя уязвленной, серой, погибшей. Она замечала красивых девушек в толпе, поражалась и восхищалась — искренне, но была спокойна — эти особы не входили в ее окружение. А тут… Они будут стоять рядом. Приедут на одной машине. И, по сценарию, должны вести себя, как давние подруги — это вообще что-то с чем-то. Ситуация, которой не позавидуешь. Ситуация «прости Господи». Как же ей не хватало сейчас человека, в глазах которого она прочтет всю мощь любви. Таким был Лёня. Он даже с новой женой так на нее смотрел (и не скрывал этого). Так смотрела Земфира. Та, от которой слова любви были какими-то бриллиантами, причем фантазийной огранки. Зато на взгляды, жесты и объятия она не скупилась, и общество ей редко мешало. Когда Земфиру переполняли чувства, она могла пренебречь окружением и чувства эти не в полной мере, но выразить. А иногда эти «выражения» были такими яркими, крепкими, необузданными, что Ренате, опасающейся за свою репутацию (у нее было свое понятие репутации — не то, которое бытовало в обществе), приходилось — улыбками и увещеванием — гасить этот внезапно разбушевавшийся вулкан. Это когда говоришь «не надо, не надо», а в мыслях молишь о том, чтобы это продолжалось как можно дольше. Так смотрела Градова. Так смотрела Ирма. Ирма вообще пугала — ну нельзя так смотреть на женщину, это уже за гранью приличия. Но Ирме море было по колено. Она хотела и смотрела. Смотрела и хотела. «Интересно, — думала Рената, начинающая различать себя в зеркале, — если бы мы переспали, она все так же мной интересовалась бы?» И так как в людях Рената не разбиралась от слова «вообще», Литвинова на этот вопрос не ответила. Она накинула на плечи одно из своих «баленсиажных» платьев, разместила на шее тонкое ожерелье со смыслом и села перед зеркалом, чтобы сделать легкий — но это не мешает ему быть убийственным — макияж. Как-никак это только встреча. Прием будет вечером — вот тогда можно оторваться. Тогда уже можно и визажиста заказать. Было у нее такое — заказывать в номер кофе и визажиста. И так как своего визажиста (одного из) в Лондон она не взяла, приходилось пользоваться сторонними услугами. Она даже ассистентку сюда не взяла. А если бы взяла, как ей объяснять весь этот «трэш» — например, с задержанием? А потом переживать, что она знает и может растрезвонить — эта возможность всегда была, даже если в договоре написано обратное. И вот ты живешь и трясешься — из-за какой-то там ассистентки, хотя должна трястись над другим, другой… — Вы будете в платье? — продолжала допрос Ульяна. Лин мягко улыбнулась. — Да, ваша мама не хочет привлекать ко мне внимание. Я буду выглядеть как ее или ваша помощница. Или как хорошая знакомая. — Я актриса, я сыграю, — вмешалась Литвинова, от которой пахло миксом из ее любимых, удушающих, парфюмов. Ульяна задержала дыхание. — А вам будет удобно? — Мы проходили курсы актерского мастерства, так что… — Охранница обернулась и замолчала. Рената приподняла брови, замечая этот взгляд. — Все будет хорошо. — Я не знаю, насколько мы здесь задержимся, — начала Литвинова так, как будто не входила, как богиня, и все это время была здесь. Она смотрела на Лин и не знала, как к ней обращаться. Она же старше девушки… Лет на двадцать? — Я Лин, — помогла ей Палмер. — Да, я помню. — Рената, чтобы избавиться от першения в горле, налила себе чаю. — Возможно, мы останемся еще на пару дней, Лин. И я хочу, чтобы вы все это время оставались с Улей. Ну, не здесь. Не в отеле. А когда она покидает отель. Она любит выходить из дома, гулять, общаться… — Мама думает, что меня могут убить, — вставила Уля и рассмеялась. — Несмешно, — по-русски ответила мать и сделала глоток чая. Хотелось кофе и курить — одновременно. Кофе без сигаретки — как секс без стонов. — Можете быть спокойны, — Палмер сразу стала серьезной. — Я обеспечу охрану вашей дочери. Наше агентство самое лучшее в Лондоне. — Я знаю. Я нашла вас по хорошей рекомендации. Ульяна сдвинула брови: «Мама уже и в охранных агентствах разбирается… Когда она все успевает?» И ладно бы в Москве или Париже, а то Лондон… Но это была бы не ее мама, если бы она не нашла себе здесь толпу нужных людей. Не просто так же они к консулу едут. Покупать они ничего на этом вечере не будут — у мамы «дыра в бюджете», зато себя, красивых, покажут. Познакомятся с кем надо. Ульяна с радостью бы пропустила этот прием, но сейчас маме, разбитой по всем статьям, нужна была поддержка. Поэтому пришлось выдумать платье, которое уж ну очень хочется показать обществу. Иным словом, пришлось построить из себя девочку-девочку. Хотя платье действительно было, она вполне могла бы посидеть в этом платье дома. И тогда мама пошла бы на благотворительный вечер одна. А она редко ходила одна — ее постоянно кто-то сопровождал. Иногда это была «Земфира на телефоне». Чтобы не умереть со скуки, Рената либо написывала Земфире, либо названивала. И та со смирением терпела (долгие звонки ей казались бессмыслицей), потому что на это мероприятие они договаривались пойти вместе, да только вот в последний момент Земфира, которая всегда свои решения уважала, решила послать эту ярмарку тщеславия на хуй. Ульяна замечала эти звонки по полчаса, а где вообще — по часу (значит, совсем скучно было). «И о чем так долго можно говорить? — не понимала Добровская. — Уже столько лет вместе, а все говорят-говорят…» Если мама поднесла телефон к глазам и хохочет, значит, это точно что-то от Земфиры, которая очень любила — до всех этих событий — в шуточки. — Вам что, платье вместе с оружием выдают? — рассмеялась Литвинова, вращая в руках зажигалку. Палмер дежурно улыбнулась. — Так и есть. — Но, я так понимаю, на вечер с оружием нельзя. — Зато можно в платье, — молниеносно парировала Лин, и Рената приоткрыла рот, после чего улыбнулась и покачала головой. Такси резко затормозило, и костыль, мечта Деда Мороза, решившего стать травести, упал на маму с дочкой. Маме очень хотелось ругнуться матом, громко и многоколенчато, но она лишь сцепила зубы. А Ульяна рассмеялась. «Извини, мам. Скоро приедем», — сказала она и захохотала. «Но ведь мы потом будем уезжать!» — вопила Литвинова внутри, но на лице не отражалось ничего, кроме высокомерной холодности. Они отныне не были наедине, у них теперь был свидетель. И хоть Рената не замечала в свою сторону явного интереса, она всем своим нутром чувствовала, из каких-то природных источников знала, что Лин ее сканировала. Женщины всегда друг друга сканируют. «И что же по мне видно? Интересно…» — думала Литвинова, решившая поправить макияж, которому мог навредить проклятый костыль. В зеркале отражалась сделанная изо льда сука. «И пусть», — Литвинова подняла подбородок и захлопнула зеркальце. За стеной макияжа ей всегда было легче. Лин не оборачивалась, но почему-то казалось, что она следит за ней. «Все, совсем с ума схожу», — покачала головой Литвинова и, поправив очки, стала смотреть в окно. Но понаслаждаться архитектурой Лондона не удалось — зазвонил телефон. Это была Ирма. — Господи… — выдохнула Рената и нажала на кнопку принятия вызова. — Слушаю. — Почему так официально? Привет. — Ирма рассмеялась. — Привет. Я в такси. — А, свидетели. Понятно. На вечер? — Да, — Рената напряглась, потому что заметила, как Ульяна прислушивается. — Уверена, все умрут от восторга. Платье офигенное. — Мне все равно кажется, что оно слишком открытое… — Литвинова закусила губу, понимая, что вот-вот может проколоться. — Не говори ерунды. Тебе только такие платья и носить. — Тебе виднее. — Да, мне виднее, — на полном серьезе ответила Ирма, и Рената улыбнулась, подумав: «Ну что за женщина… Неисправима». — Ты сказала звонить, если будут результаты по поискам. Ну, твоей знакомой. — Да. Есть результаты? — Литвинова подскочила. — Нет, к сожалению. Я просто подумала, что раз Лондон результатов не дал, возможно, она не в Лондоне? — А где? — Ну, Англия большая. — А, ты об этом. И что это значит? — Нужно расширить поиск. — У тебя есть для этого возможности? — У меня для всего есть возможности. — Боже… — выдохнула Рената по-русски и опустила глаза. — Значит, расширяем? — Да, я хотела спросить у тебя разрешения. — Какое разрешение? Понятное дело, что нужно искать дальше… — Иначе бы это выглядело самодеятельностью, Рита. Ой, Рената. Все еще не знаю, как тебя называть, — пожаловалась Ирма, и Литвинова чуть не ответила: «Называй меня как хочешь», но вовремя замолчала. — Пришлешь фотку? — В смысле? — Ну, твою фотку. — Зачем? — Попроси дочку тебя сфотографировать. Я хочу знать, как ты выглядишь. Раз встретиться мы не можем… — Хорошо, — согласилась Рената, чтобы не выдавать того, с кем она разговаривает. А так хотелось сказать, что это лишнее, что никакой фотки не будет — в платье она ее и так видела. — До связи, дорогая. — До связи. — Литвинова положила телефон на колени и повернулась к дочери, давно распустившей локаторы. — Что, Ульяна? — Да ничего. — Ульяна пожала плечами и опустила глаза в телефон. Рената вспомнила мимолетный поцелуй под дождем и покачала головой. Кто бы мог подумать, что ее будет целовать женщина, сын которой — друг той самой Жасмин, которая продала Земфире «дурь». Той самой Жасмин, с которой… Литвинова еле слышно прорычала, и Лин все-таки обернулась. «Скоро приедем», — успокоила она ее, принимая этот рык за недовольство вечерними пробками. Рената натянула улыбку, хотя хотелось катапультироваться в потолок, как это делают летчики. И сидела бы она сейчас на даче, лузгала бы семечки перед мрачным и безбожно длинным сериалом. И никаких тебе благотворительностей, никаких тебе вечеров… Конечно, платье было офигенное. Там вырез до самого «мама не горюй». Неудивительно, что у Ирмы пал глаз именно на него. «Я хочу, чтобы ты была в нем», — сообщила с порога она, и Рената, готовая в этот момент на все приключения мира, кивнула. В примерочной выяснилось, что вырез гораздо ниже, чем казалось. — Я не могу в этом, — выдавила Литвинова заплетающимся языком. Градус все никак не выветривался. — Покажись, — настаивала Ирма, которая успела выпить половину чашки кофе. — Не могу я, — простонала Рената и задернула шторку. Даже ее нетрезвое нутро отказывалось носить столь откровенный наряд. — Ты всегда так долго примеряешь? — прорычала Ирма и через секунду была уже за шторкой. — Я уже успела… — Она открыла рот и замолчала. — Что? — Рената на автомате прикрыла вырез руками. — Тебе не нравится? — Я просто… В шоке. — Ирма сделала шаг вперед и поправила лямку, готовую сорваться с плеча. Рената пыталась сузить вырез и не заметила этого жеста. — Может, булавками? — Она посмотрела на Ирму в зеркало. — Ты думаешь, модельер создавал это платье, чтобы вырез скрывали булавками? — И все равно, для меня оно слишком откровенное. Давай выберем другое? — Подожди. — Ирма приобняла Ренату и медленно опустила ее руки. Опустив, она положила горячую ладонь под ее шеей. — Вот здесь будет колье. У тебя есть колье? Массивное, наглое, с крупными камнями. Как у Элизабет Тейлор, знаешь… Оно закроет все это пространство, — ладонь поехала вниз, и Рената распахнула глаза. — Ирма, нет… — робко запротестовала она. — Я просто показываю, — успокоила ее женщина, продолжая движение вниз. — Нет, не здесь! — Литвинова положила на чужую ладонь свою. — Ирма… — Почему? — серьезно не понимала Ирма, пустившая левую ладонь путешествовать по открытой спине. Рената, ослабленная после вина, на несколько секунд поддалась, но разум одержал верх — она резко развернулась. Но дать отпор не успела — Ирма одним движением прижала ее к стене. Литвинова, до жути обожавшая такие вещи, сразу отвернула голову — чтобы не случилось поцелуя в губы. Но Ирме словно этого не надо было — она целовала ее в шею и плечо. — Пожалуйста… Я же с ума сойду. «А я не сойду?» — думала Рената, у которой бешено колотилось сердце и пересохло во рту. Собрав остатки сил, она взяла лицо Ирмы в руки и сказала: «Я правда не могу. Прости». Ирма дернула бровями, выдавая раздражение. — Ладно, — капитулировала она. — Не заставлять же тебя… — Я не хочу, чтобы тебе было больно. — Мне не больно. Просто я не привыкла к отказам, — отрезала женщина и уже хотела выйти из примерочной, как Рената схватила ее за руку. — Не надо. Я все понимаю. Пойду покурю. Рената вспомнила горячие руки на своей груди и закашлялась, да так сильно, что Ульяна решила, что у ее матери приступ. «Ничего, ничего», — успокоила свою дочь Рената и, прочистив горло еще раз, стала вытирать слезы, собравшиеся в уголках глаз. Лин обернулась и посмотрела на прихорашивающуюся Литвинову. — Что? — не выдержала Рената и захлопнула зеркальце. — Мы на месте. — Отлично.