Жара

Земфира бросила наушники на стол и зарычала. Появилось желание выкинуть чертов ноутбук в окно (и, возможно, прыгнуть следом — от зашкаливающего уровня заебанности), но она вовремя опомнилась и отошла на всякий случай подальше. С окна Фрунзы уже улетело несколько дорогих сердцу вещей. И Рената, не решаясь ползать по газону сама, посылала ползать водителя, а потом с удовольствием следила за ним из военного бинокля. Жевала бутерброд с травой и крякала, на самых смешных позах заливалась громким смехом. Земфира качала головой, наблюдая весь этот абсурд — Ренату и ее «мужской зоопарк». Часть вещей не нашли, и они решили, что те застряли на чужих балконах. Откуп богу гнева, если такой существовал. «Ты что хотя бы выбросила?» — интересовалась Рената, опуская бинокль. «Не знаю, — фырчала Рамазанова, чувствуя легкие нотки стыда. Она терпеть не могла допросы. — Что-то держала в руках… Ты же видела». «Пепельница. — Рената приложила бутерброд, из которого торчала трава, к губам и вздохнула. — Разбилась, наверное… А зачем тогда Сергей там ползает?» «Чтобы ты его задницу в бинокль разглядывала», — сыронизировала Рамазанова и вытряхнула из пачки сигарету. Раз они торчат на балконе, то хотя бы покурят. «Зачем мне на нее смотреть? — не понимала Литвинова. — Это же не женщина… — Она взяла сигарету из рук жены и дернула бровями. — А чик-чик?» «И зажигалка», — признала Земфира, вспомнив, что, помимо стеклянной пепельницы, она держала еще и зажигалку. «Спасибо, что не нижнее белье», — заметила Литвинова и, повесив военный прибор на шею, скрылась в темноте комнаты. Земфира закрыла глаза и рассмеялась. Рамазанова чиркнула зажигалкой и подпалила сигарету. Рот наполнился гадостью, и она закашляла. Какие же здесь дерьмовые сигареты! Или, наоборот, здесь они слишком хорошие, а она уже настолько привыкла ко всякому дерьму, что берет его за образец. Напрашивалась аналогия с Литвиновой, но Земфира ее не провела. Не так все просто, как хотелось бы. Чтобы усилить чувство гадости, Рамазанова плеснула в чашку густого отвратительного кофе и сделала большой глоток. Вот теперь так плохо, что даже хорошо. А еще можно посмотреть наработки к новому альбому… Нет, вот тогда она точно что-то выбросит. И ей впаяют кругленькую сумму за нарушение общественного порядка или угрозу жизни прохожего. Это вам не Фрунза, где беспредел — в рамках дозволенного. То ты порядок нарушаешь, то порядок нарушают — по отношению к тебе. В дверь, там, ломятся. Или набрасываются с телефоном. Племя, которое не перестанет быть странным. И приходится прислушиваться, оглядываться, да и вообще — быть злой. А тут — Лондон. Тут уже второй штраф за сломанную пожарную сигнализацию. И Земфира уже была готова отдать третий и четвертый, лишь бы ее не трогали. Лишь бы никто в ее хижину не заходил. Чтобы совсем смешать себя с грязью, Рамазанова вспомнила Вивьен и все, что они творили. Точнее — творила Земфира, а Ви была подопытным кроликом. Покорно соглашалась на все эксперименты. Это тебе не Рената, которая реагировала на подобные предложения либо выпученными глазами, либо гомерическим хохотом. После хохота все, естественно, падало и секс сходил на нет. Вивьен была открыта, и Земфира реализовала кучу интересных идей. И можно было бы гордиться, что ты взял себя в руки и делаешь этими руками то, что приносит обеим удовольствие. А не наливаешь себе, например, водку. Не суешь порошок в ноздрю. Когда-то, по молодости, она занималась этим без задних мыслей и даже не думала, что делает себе только хуже. Возможно, то же было и со всеми этими девушками: Лу, Ви и остальными. Некоторых она попросту не помнила: спиртное и дурь плохо влияли на память. Земфира задумалась. Может, ей пройти детокс? Запереться где-нибудь на несколько недель, чтобы и Рената — со всеми своими детективами — не знала? «Разве есть детокс от случайных сексуальных связей?» — спрашивал дотошный внутренний голос, и Земфира на полном серьезе отвечала: «Конечно, есть. Это называется «монастырь». Литвинова вон бравирует целибатом, который она сама себе выдумала, чтобы хоть как-то оправдать свое долгое воздержание из-за обилия дел. Везде плюсы ищет. А Земфира Рамазанова что? А Земфира Рамазанова шлет всё на хуй. Она разблокировала экран телефона и залезла в мессенджер. Ворох настойчивых сообщений от Ви, даже несколько пропущенных, и череда робких строчек от Ренаты. И где она сейчас? За стенкой никто не смеется. Земфира закусила губу и зашла с закрытого фейка на аккаунт падчерицы, чтобы посмотреть, не спалила ли та, где они. И действительно, Ульяна выложила в «сторис» сначала свое селфи, а потом… Ренату с каким-то плешивым. Геопозиции нет, так что придется только догадываться, что это за мужик. Наверное, какой-нибудь богач, который хочет затащить ее жену в постель. Ничего нового в нашем королевстве. Рамазанова сделала скрин и увеличила фотографию, чтобы рассмотреть этих персон в деталях. Мужик пускает слюну, хотя вроде бы немного растерян. Что-то Рената ему такое сказала, от чего застыла кровь в жилах и сжалось очко. Интересно, что? А Литвинова, конечно, дала жару. Как когда они только начинали общаться, даже не встречались еще. Удивляла ее сногсшибательными нарядами и драгоценностями, помимо крайне великодушного поведения. Это была так называемая «охота Ренаты». И сейчас она охотилась за кем-то другим. Другой… Земфира скрипнула зубами — от приступа ярости. Была бы та здесь, швырнула бы ее на постель и… «Ответить, что ли?» — подумала Рамазанова, закусив губу. Так хотелось испортить праздник этой охотнице, что можно было если не выйти из башни слоновой кости, так хотя бы выглянуть из нее. «Нам не о чем с тобой разговаривать, — написала Земфира с энтузиазмом и продолжила: Если будешь меня доставать, я буду вынуждена сменить номер». Сообщение высветилось в окошечке как отправленное, но еще не прочитанное, и Рамазанова, радостная по неизвестной ей самой причине, метнулась к сигаретам. Она знала: сейчас она выкурит три пачки, и ее отпустит. Вытряхивая — по привычке — из пачки новую сигу, Земфира задела чашку с остатками кофе, и та, по закону гравитации, опрокинулась на клавиатуру работающего компьютера. «Блять! — крикнула главная певица страны и по совместительству главная мстительница и, перевернув ноут, стала трясти его над столом. — Только не это! Нет, нет, нет! Сука!» Экран дорогущего аппарата помигал на прощание и погас. «Ну все, пиздец», — заключила Рамазанова и бросила комп на диван. Тот отскочил от мягкой поверхности и чуть не свалился на пол. Она подняла руки, сдаваясь. Вот теперь точно отвратительно. Теперь точно ситуация-говно. «Блять!» — выдохнула она лирически и подняла «яблочного друга» с дивана. Клавиши были липкими, экран не загорался. Теперь еще и с ремонтом ебаться. Если, конечно, спасут. Могут и не спасти. Это люди всё выносят, а вот техника — нежная-нежная. Что не так — «простите, я умираю». Вот и умер. Нет, она так она просто не сдастся. Там у нее аранжировки и новый альбом. Часть она перенесла на диск, но не все же. Земфира вытерла клавиатуру, застелила стол салфетками и, перевернув домиком, поставила комп сушиться. Сейчас ей ничего ремонтировать не будут — здесь, в Европе, все с первой звездой закрывается. И даже ногой не топнешь. И матом не пошлешь. И взятка твоя никому на хуй не сдалась (вместе с тобой). Рамазанова затянулась сигаретой и посмотрела в равнодушное лицо Ренаты. Голова подсказывала, что не надо было отвечать, что надо было держать оборону до последнего, сидеть в башне и не высовываться: ни с белым флагом, ни с базукой. Сделала только хуже. Еще и кофе на комп пролила. Застопорила процесс. Словно сама себя наказала. Или ее наказали — с подачи Литвиновой, которая то и дело хвалится колдовством. И хоть Земфира в это выдуманное колдовство не верила, все равно ей казалось, что это наказание прилетело после того, как она написала это высокомерное, ехидное сообщение в ответ на простые слова. И чтобы совсем не скатиться в омут самобичевания, Земфира возродила в памяти сцену, которую она наблюдала с балкона, Ренату и какую-то женщину в засосе, и прошептала в лицо на экране: «Какая же ты сука!» Рената смотрела, как ей бинтуют левое запястье, и не могла поверить, что все это случилось с ней и что она все еще жива. В тот момент, когда раздались выстрелы, Литвинова ясно ощутила, как в нее вонзается горячая металлическая пуля. Она даже чувствовала, как по животу растекается тепло — наверное, кровь. Но в действительности ничего такого не было. Она всего лишь свалилась на осколки стакана и порезала себе руку. Раненых — по крайней мере, физически — не оказалось. Повредили люстру, штукатурку, вышибли стекло, но не более. Киру сразу арестовали, ее возлюбленную, имя которой Рената так и не узнала, увезли на скорой в шоковом состоянии — у той были многочисленные порезы. Но хотя бы не огнестрельное ранение, как задумывалось. Литвинова от госпитализации отказалась и сейчас сидела на улице, укрытая пледиком, от которого несло лекарствами. Служительница порядка что-то спрашивала, а Рената, застрявшая в шоковой сцене, все никак не могла вернуться в настоящее. «Вы знакомы?» — спрашивала женщина напротив, словно сквозь толщу воды. Столь неожиданный вопрос вывел ее из тумана ошарашенного сознания. «С чего вы взяли, что я с ней знакома? — сморщилась Литвинова то ли от боли, то ли от презрения. — Я даже имени ее не знаю!» Голова постепенно приходила в себя, и Рената поняла, что с Кирой — имя ее она все же знала — она на самом деле знакома. Но не сообщать же женщине в фуражке всякие интимные подробности. Войдет в документы — не сотрешь. «Я не знаю эту женщину, — уже спокойнее ответила Литвинова. — Впервые ее вижу». Она обернулась и увидела Ульяну с Лин. На Уле не было лица — она заметно побледнела. Бедная девочка. Бедная дочка неугомонной матери. Рената махнула ей свободной рукой, давая знак, что все в порядке. Добровская помахала в ответ. «Надо бы ей сказать, чтобы никому не говорила, что случилось, — подумала Рената, кусая и без того искусанные за время допроса губы. — Ни Лёне, ни Земфире…» Первый будет выяснять отношения несколько дней, корить и наседать (потом, конечно, простит) — вторая, бросив все, приедет. Будет стоять, молчать, глазами сверлить. Хотя последние события внесли свои коррективы, и вряд ли она что-то бросит — ради порезанной и поруганной жены. — С ней все в порядке? Ульяна обернулась и встретилась взглядом с незнакомкой. Приятная брюнетка с дикими глазами. — Я не представилась. Я Ирма. Подруга Ренаты. А ты ее дочь Уля? — Да. — Добровская нахмурилась. — И давно вы знакомы? — Несколько дней, — отмахнулась Ирма и кивнула на Ренату, которую все еще допрашивали. — Она что, ранена? Я слышала, говорят о перестрелке. — Любовная ссора. Мама случайно оказалась рядом. Перестрелка была, но никого, к счастью, не ранили. А это порез, я так понимаю. На лестнице было много осколков. — Испугалась? — Кто? — Ульяна прищурилась. — Ты. — Конечно. С мамой всегда что-нибудь случается. Опасное. Но тут стрельба… — Ульяна опустила глаза, чтобы скрыть слезы. — Она могла попасть под пулю. И о чем она думала? — Уверена, она думала о спасении человека. Ульяна вытерла сопли и перевела взгляд на Ирму, которая наблюдала за ее матерью с обожанием. Так вот с кем она разговаривала по телефону. Вот с кем она бегала на свидания. Вот кто ей притащил эту игрушку… Ну да, Земфира на нее так открыто не смотрит. Если и смотрит, то урывками. А тут такой шквал… Любви? — Почему вы решили вмешаться? — продолжала допрос женщина с блокнотом. — Вы серьезно? — Рената наклонила голову и прижала перебинтованную руку к груди. — Могло случиться убийство! — По каким признакам вы поняли, что могло случиться убийство? — Вы издеваетесь? — Литвинова скинула с плеч вонючий плед и натянула накидку. Она готова была уйти, но рядом с женщиной было еще двое полицейских. — У меня есть голова на плечах. Я умею анализировать. — Признаете ли вы… — Я не понимаю. Я что, задержана? Вы задерживаете меня?! — Рената срывалась на крик. Она нашла Ульяну в толпе и увидела, что рядом стоит не только Лин, но и Ирма. Слова застыли на губах. Никакого тебе больше контроля. Ульяна теперь знает, что Ирма существует. Ирма, конечно, ничего такого не сообщит, но Уля — дочь своей матери — обо всем догадается. — У меня болит рука. У меня шок, — сказала она уже чуть тише. Приходилось играть роль слабой женщины. — Вы можете меня отпустить? У меня здесь дочь. Она переживает. — Позвольте нам задать еще пару вопросов, — не сдавалась строгая служительница, и Литвиновой — супротив всякому желанию — пришлось махнуть Ирме. Та сразу же прибежала, минуя оцепление. Ульяна с Лин бросились следом. — Это моя дочь, — кивнула Рената на Ульяну. Та протиснулась между полицейскими и бросилась матери на грудь. — Все хорошо, дорогая. Все хорошо. Я в порядке, — сказала она Уле на русском. — Как ты? — спросили Ирма и провела ей пальцем по щеке. Рената показала глазами, что эти люди в кепках ее достали. Подруга отвела служительницу порядка в сторону и стала ей что-то со скоростью света говорить. В какой-то момент она вынула несколько бумаг из сумки и стала в них тыкать пальцем. Литвинова посмотрела на дочь. — Ну как ты? — Я так испугалась. Думала, тебя ранили. — Я сама думала, что меня ранили. — Литвинова натянуто улыбнулась. — Вот что значит богатое воображение. Лежу я, значит, смотрю в потолок, с которого сыпется белая пыль, и думаю, ну все, смерть моя пришла… — Как ты можешь такое думать? — проворчала недовольная дочь. — Так, минутка слабости. Ты же знаешь, что у меня куча дел. И что люди смешанных кровей живучие. — Литвинова погладила дочь по голове, и так ей стало жалко — и себя, и Улю, что на глазах навернулись слезы. Она моргнула, чтобы выпустить их на волю, и смахнула быстро ладонью. Там, за спиной полицейских, разворачивалась целая сцена, в которую не хотелось вникать. К Ирме присоединился Игорь Семеныч, удачно сбежавший из-под контроля жены. После слов консула полицейские извинились и ушли. Игорь подскочил к Ренате и взял ее за руку. — Дорогая моя, как вы? Как ваша прекрасная рука? — Все в порядке, Игорь Семеныч. — Как я могу загладить вину? — Мужчина наклонил голову, как провинившийся ребенок, и Литвинова улыбнулась. Сейчас он был не противным, а забавным. — В чем же ваша вина? Это я оказалась в передряге… — Мы никак не могли предположить, что такое случится. Поверьте. Охрана всех досматривает. А тут… — Игорь вытер со лба испарину и наклонился к Литвиновой, чтобы прошептать: Пронесли целый пистолет. Уму непостижимо. — В любовной драме все средства хороши, — художественно ответила Рената и вздохнула. — Представляете, это две женщины! — не верил мужчина. — Такое только в современном мире может быть! Но чтобы женщины… Из-за любви… — Он закатил глаза в гомофобном припадке, но ненадолго. К нему присоединилась Камилла. — У мамы есть предложение. Поужинать у нас дома. Нам всем нужно расслабиться. — Нет, я точно домой. — Рената покачала головой и погладила Улю по плечу. — А ты иди… — Но мам… Ты же ранена. — Где я ранена? Это так, порез. Ерунда. — Литвинова взяла дочь за руку. — А ты иди. Ты так хотела отдохнуть, показать этот чудесный костыль… — А как же ты? Ты… — Уля не понимала, что ей делать. — Ты на такси? Лин останется со мной. — Меня Ирма довезет, — сказала Рената по-английски, и Ирма сразу встрепенулась. — Да, мы договаривались, — успокоила Ирма Ульяну, и та нехотя согласилась на предложение Камиллы. Уля догадывалась, что мама и Ирма поедут совсем не домой, но думать об этом не хотелось. — Я недолго. Не хочу, чтобы ты волновалась, — добавила Добровская, все еще разрываемая сомнениями. — С тобой Лин. Волноваться я не буду. Иди. Только пиши мне, ладно? Ульяна обняла мать, улыбнулась Ирме и ушла с консулом и его дочерью. Ирма протянула уверенную, сухую и горячую, руку, и Литвинова долго смотрела на нее, раздумывая, пускать ли в нее свою, холодную и мокрую. — Пиздец, — выдохнула Литвинова, откинувшись на спинку автомобильного кресла. — «Писдэц»? — спросила Ирма с акцентом. — Что это значит? — О, это такое емкое слово, — заметила Рената и посмотрела Ирме в глаза. — У тебя есть выпивка? Что-нибудь крепкое. — Я, конечно, за рулем, но что-нибудь такое найду. — Подруга ловко нырнула под сиденье. — Так что это все-таки значит? Такое слово… Интересное. — Это грубое слово. Ругательное. Значит, что «все, конец», — пояснила Литвинова. — Ты не думай, что я люблю такие слова. — Она дернула плечами, раздумывая. — Нет, стоит признаться, что я все-таки люблю такие слова. Просто так устала сдерживаться. Держать это все в себе. Хочется пить и ругаться. — Ты перенесла стресс. Пей и ругайся. Ты можешь себе это позволить. О! — Ирма вытащила фляжку. Она отвернула крышку и принюхалась. — Если честно, не помню, что здесь… — Давай. — Рената протянула руку в бриллиантах. — Все равно. — Тебе плохо, да? — спросила Ирма, протягивая бутылочку. — Сейчас будет лучше, — кивнула Литвинова и, запрокинув голову, сделала глоток. — Черт… Что это? — Горло обожгло огнем, и она закашляла. — Я же сказала, не знаю. Сын что-то налил. Сказал, мне понравится. — О, он умеет наливать, — рассмеялась Рената, вспоминая легендарный коктейль «Продай душу дьяволу». — Как он, кстати? — Я выяснила, что его шайка сотрудничает с наркоманами и эскортницами, и пытаюсь разобраться в этом без полиции. Сказала, если выведет меня, сдам его в тюрьму. — Ты серьезно?! — Нет, конечно. Но он меня достал. — Я еще как-то могу объяснить наркоманов, — выдавила из себя Литвинова, вспомнив Жаз и ее дружков. — Но зачем сотрудничать с эскортницами? Какая ему выгода? — Они зарабатывают на дорогих коктейлях. Эскортницы заказывают коктейли, цена которых завышена вдвое или втрое. Потом они делят выручку. «Консумация» называется, — ответила Ирма и цокнула языком. — Слово-то какое… — Неужели ему денег не хватает? — Да он их не берет, понимаешь? Хочет отдельно жить. И воровать — отдельно. Идиот. — Подруга фыркнула. — Весь в отца. Копия. — А твой муж знает? — Бывший муж, — поправила ее Ирма. — Не знает. Хотя может делать вид, что не знает. Я ему не верю. Я вообще мужчинам не верю. Вот этот… Консул. Так на тебя смотрел… — Обычное дело, — отмахнулась Рената и сделала еще глоток. — Чудесный напиток. У твоего сына, определенно, талант. Он вообще вершитель судеб… Ангел судьбы. — Понимаешь, этот мужик говорил одно, а смотрел по-другому. Говорил, что сочувствует, а смотрел на тебя, как на добычу. Вот поэтому я им не верю. — Мужчины слабые. Им приходится прятаться, — ответила Литвинова и дернула плечом. Она посмотрела на узоры, украшавшие фляжку, и взболтнула содержимое, чтобы не застаивалось. — Мужчины — очень капризные актеры. Женщин я еще как-то понимаю, могу простить. Женщины периодически закатывают истерики. Но и мужчины тоже закатывают, представляешь? И вот это вообще ни в какие рамки. Словно мужчины и женщины поменялись местами. Или у меня устаревшие представления? Я все еще жду, когда мужчины будут закрывать собою женщин, защищать их от всяких невзгод, подавать пальто, в конце концов. А у нас что? Это женщины закрывают собой мужчин. Кормят их, чуть ли не из ложечки. Как детей. Убирают за ними. Нашептывают гениальные идеи. Мы думаем, что все открытия — мужские. На самом деле они женские. Это женщины им нашептали, или они сами услышали, между делом, а потом воспользовались… — Трудно играть по своим же правилам, — заметила Ирма и погладила кожаный руль. — Ты все правильно говоришь. — Ой, я так много говорю. Ты меня прости. — Нет, мне, наоборот, нравится, — выдохнула подруга и посмотрела влажным и томным взглядом. Литвинова тотчас нырнула в бутылку, чтобы спрятаться от этих глаз. Память она не потеряла. Признание по телефону — было. И она не знала, что с этими словами делать. То ли плыть по течению, то ли бежать без оглядки. Вдобавок она сейчас была такой несчастной. Уже сто лет никто не говорил, какая она хорошая. И казалось, если кто-то скажет, она сразу зарыдает — самыми горючими слезами. Когда тебя любят все, тебе кажется, что не любит никто. Она посмотрела на забинтованную руку, и несчастье удвоилось. А некоторые, наверное, решат, что она пыталась перерезать себе вены… — Я катастрофически несчастна, — прошептала Рената и отпила из фляжки. Отпив, закрыла глаза. Голова начинала кружиться. — А сигареты… Есть? — Как ты можешь быть несчастна, если… — Ирма облизнула губы, разглядывая бледное лицо напротив. — Если я люблю тебя? — Я какая-то неправильная. Все были бы в таких условиях счастливы, но не я. — Рената запрокинула голову. — Это какой-то порок — не чувствовать себя счастливым, когда есть все условия для этого. Это как не испытывать удовольствия. Да, это где-то рядом. Или я хочу совершенно не этого. Каких-то других вещей… Покурить, например. — Она повернулась к Ирме и улыбнулась. Ей было так плохо, что она даже почувствовала, как встала в свою родную колею. С растерзанным сердцем хорошо заниматься творчеством. Или сексом. Да, даже в сексе есть нотки несчастья. Всегда ты им занимаешься или после ссоры, или после того, как вывернул наизнанку душу. И рыдаешь — на пике — от жалости к себе и несправедливости. А если не рыдаешь сейчас, то зарыдаешь — после. — Да, сейчас. — Ирма, завороженная красотой, стала рыться в сумке. Сигареты нашлись. Рената-Рита закурила и выдохнула дым в приоткрытое окно. Выдохнув, повернулась к подруге и прищурилась. Подруга смотрела внимательно и строго. — Поехали, — сказала она, кивая на дорогу. — Куда? — Ирма нахмурилась. — К тебе. — Ты с ума сошла? — Возможно, сошла. Уже не хочешь? — съязвила Рита и скорчила гримасу. По сердцу полоснули ножом. Захотелось сброситься с моста. С Тауэрского — в самый раз. — Я хочу, но вижу, в каком ты состоянии. Я не стану тобой пользоваться. — Ирма взяла ее за забинтованную руку. — Возможно, я буду жалеть всю оставшуюся жизнь, но… — Она не успела договорить, как Рита схватила ее за затылок и запустила язык ей в рот. Целовались они долго, и Рита стала расстегивать ей рубашку, чтобы запустить под нее свои холодные цепкие пальцы. Она накрыла обнаженную грудь своей ладонью и посмотрела на Ирму сверху вниз. Та задыхалась, мучаясь от любви и желания. — Я… — выдохнула она, дрожа всем телом, как в клатче любимой женщины запиликал мобильник. — Черт. — Прости, — извинилась Рита и, вытерев губы, достала телефон. — Это может быть Ульяна. — Что она пишет? — поинтересовалась Ирма, застегивая рубашку. — Да так… — прошептала Литвинова, рассматривая экран. — Отвезешь меня домой? — спросила она после паузы. — Что она написала? Что-то плохое? — не понимала Ирма. — Отвезешь меня? — настаивала Рената. Она выбросила окурок в окно и натянула на себя накидку. — Конечно, — кивнула подруга и повернула ключ. Это была Земфира. Она все-таки ответила. А лучше бы не отвечала, чем — так, чем — такими словами. Рената отвернулась к окну, за которым начал мелькать чужой город, и снова вытерла губы. Вспомнив, что во фляжке осталось спиртное, сделала последний глоток и зажмурилась. Сердце болело, как сто болеющих сердец. Чувствовала себя сильной, что — одна! — целые горы свернет, а тут — раз и слаба. Несколько слов — и сразу слаба. Какую же власть имеет Земфира над ней, удивительно. Маме для этого нужно несколько дней тараном в дверь ломиться, а Земфире стоит сказать только несколько слов, даже не оскорблений. Достаточно сказать: «Я не хочу иметь с тобой ничего общего» или «Я не хочу тебя знать». И всё. Мир рушился. Мир, где жила любовь, которая навсегда. И как бы она ни корила себя за всех этих женщин, любила она — во все времена, даже до ее реального появления — одну. Женщины — это попытки в другую жизнь. Это увещевание себя, что кому-то ты все-таки нужна. И смотри, даже не одной. Даже нескольким. И все — буквально сходят с ума. И все — готовы идти на все, чтобы быть с тобой. И ты и радуешься (влюбляются, потому что, наверное, хороша), и мучаешься — одновременно (видишь, как мучаются другие; влюбленность дает им не только вдохновение, но и страдание — от невзаимности). И как ты ни спихивай этот выбор на другого — как-никак он сам влюбляется, никто не заставляет его любить тебя, все равно ты за него, влюбленного, в ответе. По крайней мере, не веди себя как свинья. Веди себя достойно, если видишь себя в чужом сердце. Рената не могла резко отказать, указать на дверь, рассказать, что в ее сердце всегда будет одна и та же женщина. Да, ее душа, особенно в нетрезвом виде, жаждала авантюр. Но кто их, будучи в подпитии, не жаждал? И это противоречие — верность другому и верность себе — разрывала ее и без того истерзанную душу. Литвинова, несмотря на расслабляющее опьянение, всерьез задумалась. А что, если это стремление к другим, эти многочисленные побеги в поля — попытка доказать себе, что ты на самом деле свободна? Попытка уговорить себя быть свободной, когда ты в действительности — в любви своей — не свободна ни капли? «У меня есть силы, и я свободна», — произнесла Рената в мыслях и почувствовала такое жуткое вранье, от которого стало тошно. Если и были у нее силы, то это силы человека в агонии. Силы загнанного в угол зверя, которому приходится выживать (иначе — смерть). Она и выстреливала сценариями и фильмами только потому, что знала: если этого не сделает, опустит руки и сразу же умрет. Остановка означала первый шаг на пути к смерти. А так — вокруг бурлила жизнь: то ее снимали, то она снимала, то она писала, то о ней писали. Как же здорово, когда нет времени ни есть, ни спать! А еще и худеешь — заодно! Одни плюсы! Падаешь на кровать без сил, как после долгого секса — гордая и удовлетворенная! А потом снова куда-то бежишь, что-то пишешь или рисуешь, залезаешь на лестницы, иногда с этих лестниц падаешь, щуришь глаза в мониторы, щуришь глаза в глаза женщин, ищешь в них ответ или искру. Литвинова украдкой посмотрела на Ирму. Какая удивительная, красивая и сильная женщина. Одни только руки — крупные, жилистые, с хребтами вен — могли свести с ума. Или глаза — дикие, хищнические, раздевающие. Если бы не сердце, которое от боли весило больше тонны, она бы упала в эту женщину с головой. Они бы занялись сексом сначала в машине, потом в номере, потом еще где-нибудь. Она бы отдала всю себя — по частям. На это наглое хищническое растерзание. А потом сама бы — долго и методично, если это возможно — терзала, пока та не попросила бы пощады. Но та вряд ли бы попросила — такие люди не просят. «Не верь, не бойся, не проси» — это о них. Но на пути стояла Земфира. Как главное испытание ее жизни. Как крест. И одновременно — благословение. Она уже разгадала тактику Небес: если вам послали благословение, значит, скоро оно превратится в ношу. И когда одно перетекает в другое, одному только Богу известно. Улыбаешься? Завтра будешь плакать. Плачешь? Завтра будешь улыбаться («и казаться лучше всех»). И чего только себе не придумаешь на этом пути, чтобы сохранить — себя и другого. И то, что любовь все-таки зла. Что пусть человек злой, но он твой человек. И ты за него в ответе. И то, что нужно любить на расстоянии. По крайней мере, пытаться любить. Давать человеку свободу. Не под дулом пистолета его же держать (хотя была бы ее воля, она бы держала), чтобы он тебя — и только тебя — любил. Доказывать, что ты действительно лучше всех, что все, кто кроме, проигрывают (и никогда не выиграют). Все хотят заполучить тебя, а я буду стоять в стороне и смотреть. Потому что я — не они — великодушна. Я знаю свое место. Но я хочу так удержать тебя, я так хочу быть с тобой. Я хочу засыпать с тобой, видеть тебя, когда просыпаюсь, слушать твой — и только твой — голос. Ты любишь меня? Ты ведь любишь меня? Я так боюсь, что ты меня однажды разлюбишь… Как же я буду жить — без твоей любви? И буду ли я — тогда — жить?