Жара

Рената посмотрела на толпу чемоданов и закусила губу. Чтобы их вынести, потребовались бы все рабы со строительства пирамид. И зачем она столько притащила? Надеялась показать обновки за последние полгода? Все-таки надеялась, надо признать. Минимализм Земфиры был гораздо органичнее: айпад, сигареты, две черных футболки и штаны — тоже, конечно, черные. Можно сорваться в любую точку мира и не переживать, что твой пластмассовый пузатик потеряется где-нибудь на взлетном поле, а там, между прочим, эксклюзив. Богатый такой пузатик… Литвинова подняла безукоризненно накрашенные глаза к потолку — вспоминала всех пузатиков в своей жизни. В углу подала звук Ульяна — никак не могла застегнуть молнию на своем чемодане и попискивала, а, когда делала паузу в спарринге, смотрела на упакованные костыли, готовые для того, чтобы их выбросили — старые, предавшие тебя друзья. Красивые, в блестках. — Сейчас мы позовем мужчину, и он все сделает. Оставь! — Рената по-барски махнула рукой. — Я совсем потеряла форму. Это какой-то кошмар! — выпалила Добровская, и Литвинова зацепилась ухом за свою интонацию. Какая же удивительная штука — генетика! Даже голос наследуется. — Ничего, в Париже побегаешь. Тебе же можно бегать? Нога не болит? — Заслуженная артистка этого мира присела на постель и задумалась. В Москве с нее сдерут три шкуры: в театре, мама, и, конечно, тренер. Посмотрит на ее руки и упадет в обморок — от количества жира. Скажет: «Рената, вы бесполезны». Забанит в телеграме — за этот чертов позор. И ведь она не так много ела. Не ела почти, а все равно набрала. Зато ела то, что нельзя. Бургеры, например. Какие-то перекусы. И если спросят, какой физической активностью она занималась, она ответит, что исключительно сексуальной. Хотя нет, не скажет. А так хочется… — Почему не едешь со мной? — Добровская оставила чемодан, который никак не поддавался. — Так странно — разлетаться по разным странам. Я в Париж, ты в Москву. — У меня спектакль. Я прос… — Она хотела сказать «просрала», но остановила себя, успев пожурить за грубость. — Пропустила все сроки. Так нельзя. Артистам нужна работа, а мне — забыться. — Больше всего ей хотелось забыться. По крайней мере, работающая Рената ей нравилась больше, чем бухающая. — Странные, конечно, были каникулы. — Ульяна посмотрела на замотанный палец. — Даже привидение увидела. — Никакое это было не привидение! Ты просто слишком впечатлительная. — Значит, тебе разговаривать с умершими во сне можно, а мне нельзя? — Ульяна рассмеялась. — Так это же во сне. Я же не спиритические сеансы устраиваю! — Рената задумалась: спиритические сеансы все-таки были, но никому об этом знать не нужно. Тем более, Пушкин на нее, наверное, в обиде. — Я видела ее руку, мама! Еще и люстра шаталась! — Добровская передернулась, вспоминая, как она свалилась с лестницы. — И я была трезва… Практически. — Ты еще и пила в тот день? — Литвинова поморщилась. — И курила. Много. — Дочь еле сдерживала улыбку — так ее веселила эта женщина. — С мальчиками не трахалась… — Уля! — Рената закатила глаза. — Какая ты у меня пошлая… И в кого только? — Даже не знаю, — ответила Ульяна со смехом: она прекрасно знала, в кого. — Где наши мужчины? — Женщина вскочила и посмотрела на часы. — Да что это такое? Я должна эти чемоданы сама тащить? Ульяна, я уже не могу… И почему они все такие необязательные? У нас что, так много времени? Мы русские. У нас есть деньги, но времени — нет! Снова звонить на ресепшен? В который раз уже, Господи? Почему меня не могут нормально обслужить? Нам нужно еще застегнуть твой чемодан… Ульяна смотрела этот спектакль и радовалась. Наконец-то ее любимая мама ожила, наконец-то она прежняя. Не бьется головой об пол, не заливается слезами, не бредит в приступе безумства. Словно они вернулись в тот день, когда сюда приехали. И не было всего этого ужаса — был долгий-долгий сон, местами кошмар. Они просто спали. И вздрагивали, словно им дают под дых. И стонали — от боли. Женщина — в узком черном платье, с драгоценностями на миллиард — махала руками и произносила свой экзальтированный монолог, а Добровская совсем не слушала. Она наблюдала: как взлетают перстни, сверкают локти, как открывается рот в обрамлении кровавой помады, поворачивается в разные стороны сутулая спина. Удивительная женщина, ставшая ей матерью. Как награда. И как наказание. Одновременно. Вот такая радостная ноша, за которую надо постоянно трястись. Литвинова замолчала. Ульяна вздрогнула, предположив, что мать заметила ее ментальное отсутствие, но дело было в другом — пришли рабы. Один мужчина загрузил тележку, а другой взял два чемодана — застегнуть последний все же удалось. — Подождите! — Рената схватила упакованные, как подарок, костыли и вручила мужчине с тележкой. — Не могли бы вы их как-то утилизировать? — Что это? — Мужчина положил костыли сверху. Вид у него был крайне суровый. — Знать вам это необязательно. Просто помогите, — надавила женщина в «Баленсиаге». Она из последних сил держалась, чтобы не взвизгнуть. Подбежала Ульяна и сунула помощникам по купюре — те сразу заулыбались. Рената закусила губу, съедая помаду. Она совсем забыла про деньги. Да что с ней такой? Рената, проснись! — Ну вот и всё. — Литвинова поправила сумочку на плече и вздохнула. — Кажется, всё… Мы ничего не забыли? — Разве что сердце, — пошутила Ульяна и, осмотрев номер на предмет потери, закрыла дверь. — Ты разобралась с делами? — Да, я получила гонорар. Я же совсем забыла, представляешь? — Они двинулись к лифту. — Я совсем забыла. Напрочь. Не в магазин сходить, а получить гонорар, Уля! Это так мне несвойственно, что ужас берет. — За творческий вечер? — За него, — выдохнула мать. — Какая я была глупая… Думала, у меня все есть. — И чего же у тебя нет? — не понимала дочь, нажимая на кнопку. — Себя, — философски ответила Литвинова, разглядывая себя в зеркало на стене. Поправила черные очки. — Да вот же ты, живая и веселая, — напомнила ей Ульяна, ущипнув за локоть. — Ай! — пискнула мать. — Еще и жестокая… — Она толкнула ее в бок, и дочь ответила тем же. Рената расхохоталась. — Так, мы сейчас сломаем здесь что-нибудь. Водитель ждал их уже час, и не хотелось думать о сумме, которую он предъявит им в аэропорту. Чемоданы еле влезли, один пришлось взять в салон. Ульяна закинула на него ноги, и Рената косилась на эту позу в абсолютном ужасе, потому что девочка была в юбке. На первое сиденье, рядом с водителем, решили поставить сумки и пакеты. Литвинова слизывала — и даже сгрызала — помаду, переживая весь этот хаос. Хотелось побыстрее загрузить чемоданы в багаж и откинуться на кресле в бизнес-классе. И о чем она будет думать? Займет себя чтением? Посмотрит фильм? Станет прокручивать воспоминания? Возможно, но только если ей принесут ведро шампанского. На трезвую голову она это не переживет. Пожалуй, она напишет что-нибудь. Да. Хотелось начать огромную историю, новую. Целую эпопею! Создать свою вселенную, разорваться на десяток героев, которые обязательно будут страдать. Потому что страдает она ежечасно. Даже когда улыбается, сразу возникает мысль, что когда-нибудь она заплачет. Рената вспомнила, как Земфира писала песни в самолете. Скрючится в три погибели, отодвинется к окну и начнет что-то лихорадочно черкать. Так едят бездомные. И пишут гениальные. Словно боятся, что у них что-то отнимут: в первом случае еду, во втором — идею. Литвинова пыталась заглянуть в блокнот, и Земфира еще больше прижималась к окну. Была бы возможность, она писала бы свои песни на краешке самолетного крыла — лишь бы никто не мешал. Пять минут почеркушек под громкое пыхтенье, и Земфира возвращалась в реальность. Закрывала блокнот с таким видом, словно победила льва. Наверное, так она себя и чувствовала — это Ренате надо щурить глаза в экран и искать вдохновение по сто часов. У гения все моментально — он сразу же принимает сигнал от Вселенной и переносит его на бумагу. А потом пьет вино. — И о чем песня? — интересовалась жена, поглядывая на потертый блокнотик. — Ты хотела спросить, о ком? — шутила Рамазанова, не забывая всасывать красное. — Да что я спрашиваю! — Рената закатывала глаза, разыгрывая дешевый спектакль. Она прекрасно знала, что песня о ней. Хотелось кричать от радости. — Конечно, о любви. Ты всегда пишешь о любви. — Тоже напиши чего-нибудь. — Жена подмигивала. — О смерти. — Ну мы с тобой и пара, конечно. — Литвинова открывала свой блокнот и прыскала смехом. — Ты про любовь, я про смерть. И если любовь — это случайная смерть, то в смерти любовь я найти не могу. Как можно полюбить смерть? Конечно, хочется, чтобы уже избавиться от этого страха… — Запиши, а то забудешь. — Рамазанова продолжала подкалывать. Она была здорово навеселе. — И за какие такие заслуги тебя послала мне Вселенная? — между делом спрашивала Рената, надевая очки. Она ерзала в кресле, пытаясь найти удобную позу. Поправляла юбку, подняла чуть выше рукава. — Ты знала, что меня возбуждают женщины в очках? — спрашивала Земфира шепотом у самого уха. Ее душил смех. — Какие такие женщины? — не вкуривала близорукая. Она прищурилась: Ты что, напилась? — Да просто песня хорошая, — отмахивалась Рамазанова и целовала ее в шею. Рената достала бумажный платок и стала сморкаться. Ульяна нахмурилась. — Ты что, плачешь? — Да ни за что, — со злостью ответила мать. — Кажется, у меня аллергия. Что-то такое цветет… Поганое. — А цвели буйным цветом воспоминания, от которых хотелось рыдать в три ручья. — Может, подведем итоги? — предложила дочь, пытаясь отвлечь. — Итоги чего? Жизни? — нахмурилась Литвинова. — Господи… — Ульяна покачала головой. Она уже не выдерживала. — Итоги этих безумных дней. — Хорошее название. Надо запомнить. — Рената смяла салфетку и сунула ее в карман сумки. — Хочешь что-нибудь сказать? — Ты прямо как на суде, — пошутила мать и выдохнула. Хорошо, что не расплакалась, а то потек бы макияж. И Рената Литвинова сразу бы упала в цене. — Ладно… Очень трудно подводить итоги и шутить, потому что надо бы плакать, а не смеяться. Столько было всего… — Она поймала себя на желании покурить. — Я подвергла нас всех опасности, вляпалась в такое го… Но по-другому это и не назовешь. — Она закусила щеку, впадая в астрал. — Потеряла себя, потеряла любовь. И, что еще важно, потеряла самообладание. Контроль. «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там», — процитировала она старинную песню и качнула головой. — Думала, что будет по-моему, а судьба повернула так, что я не понимала, как из этого выбраться. Я осталась одна… Ну, с тобой. Я говорю про личное, ты понимаешь. Я осталась одна в этом выжженном поле. Никого, ничего. Ни единого цветка. Я — какие-то руины. И смотрю я на эти руины и понимаю, что это я в них виновата. Своими руками все разрушила, разметала по углам. Некоторые камни собирают, а я вот разбрасываю. — Она глубоко вздохнула, пытаясь освободиться от тяжести в груди. — И эти камни попадают в моих близких людей. Даже Леня запереживал. Бедный Лёня… Ему-то за что? — Черные очки сверкнули, словно просвечивали слезы. — Только не надо ему ничего рассказывать, пожалуйста, — попросила-пригрозила женщина на суде. — А про Земфиру и говорить нечего… — Почему нечего? — не понимала Добровская. — Хочешь, чтобы я заплакала? — Рената подняла брови. — Неужели не было ничего светлого? Только тьма? — Да нет, было, конечно. — Литвинова посмотрела на свои неизменные перстни. Кольцо Ирмы надеть она не решилась. — Столько хороших людей встретилось на пути. — Женщин, — поправила ее Ульяна. — Ну и что, что женщины? — Рената встрепенулась, как птичка. — Женщины мне больше нравятся, чем мужчины. И я даже ничего не хочу с этим делать. Я нравлюсь женщинам, женщины нравятся мне. Они совсем другие, нежели мужчины. Гораздо симпатичнее. Некоторые просто обворожительные. Смотрела бы на них и смотрела. Вдохновлялась бы. А если женщина еще и талантливая, я замираю от восторга. Но таких очень мало… Не знаю, с какими собаками этих женщин искать. Некоторые, конечно, притягиваются. Сами. — Прекрасно тебя понимаю, — кивнула Ульяна и добавила: Мама, я не лесбиянка. Не смотри на меня так. — Я все тебе сказала по этому поводу. — Если я буду встречаться с девушкой, ты что, этого не примешь? — Добровская открыла рот. — У тебя же жена, мама! — Ну, моя жена хочет со мной развестись, — заметила Литвинова деловито. — Не будем забывать. — И что? Она все равно тебя любит. — Ульяна повернулась к ней. — Ты не примешь? Ты и так хочешь лишить меня наследства… Кстати, куда ты денешь свои драгоценности? Они стоят, наверное, миллиард. Если не несколько. — Я сама решу, куда их деть. Отдам в музей Ренаты Литвиновой, — то ли в шутку, то ли серьезно ответила женщина в «Баленсиаге». — А что касается тебя, я не хочу тебе плохой судьбы. Не хочу, чтобы тебя сравнивали со мной. Понятно? — То есть ты принимаешь, что о вас с Земфирой пишут? Что вы женитесь каждый год в Швеции? — Ой, черт с ними. Хотя я бы не отказалась проводить церемонию каждый год. Но, блин… Столько ушло бы денег! — Рената стала прикидывать в голове цифры. — Нет, это нецелесообразно. — То есть ты принимаешь все эти статьи? — Понимаешь, мне не нравится то, в каком тоне они написаны. И эти комментарии… Сразу же приходят люди, высказывают свое важное мнение. Как будто оно кому-то интересно. Их кто-то спрашивал? Они же не пишут о любви, они чернят. Даже думать об этом не хочу. — Но есть и хорошие комментарии. О той самой любви. — Ульяна отвернулась к окну. — Просто ты всегда замечаешь только плохое. — Пишут о нас всякое. — Рената стала рыться в сумочке в поисках телефона. Звенела ключами, наткнулась на пробку от шампанского. А она что тут делает? Какие-то билетики, колпачок от ручки. А ручка эта где? Несколько колец на самом дне — ах, я совсем забыла о вас, мои дорогие. — Вот если бы писали талантливо, я бы простила. Простить бездарность не могу, ты уж меня прости. За бездарные тексты надо расстреливать, без суда и следствия. — Жестокая, говоришь? — вспомнила Добровская, и они расхохотались. Рената поднесла к глазам телефон с разбитым экраном, пытаясь хоть что-то на нем разобрать. Ульяна посоветовала прибавить яркость, и Литвинова открыла шторку. Надо было написать Сергею: номер и время рейса, чтобы тот успел приехать и забрать ее со всеми этими чемоданами. Даже по Сергею соскучилась, Господи Иисусе. Так его бы и расцеловала, да не поймут, еще и сфоткают. Она вспомнила, как он чистил снег на даче, чтобы поставить машину, а они с Земфирой толкали друг друга в сугробы. Думает, наверное, о них черт-те что — две безумных женщины. Да чего уж мелочиться — просто две девчонки. Они все-таки дружили с ним и были уверены на все сто, что он никому ничего не сольет. Нет, бывают все-таки приятные мужчины. Леня, Сергей, Гоша, Демна, Леша Балабанов, все эти гениальные режиссеры, артисты, Иосиф Бродский… Но женщин было, конечно, больше. После суровой мамы, родившейся в такой же суровый праздник — 23 февраля (отсюда, видимо, и характер), и не менее суровой Киры, отдадим ей почетное второе место, сразу шла Земфира — тоже, видимо, суровая. Любимая, гениальная Земфира. Встретить гения в женском обличье — это вам не в магазин сходить. Встретила и поняла, что вот она, судьба — о которой все эти отчаянные тексты, написанные в тотальном одиночестве. О которой вся ее «Богиня». Если сначала она не понимала, что происходит, ну пересеклись две творческие женщины, то потом дошло. «Я люблю ее, — говорила она себе в зеркало. — Господи, я ее полюбила…» А если любишь, сделаешь все, чтобы быть с этим человеком. И она сделала.

***

Миновав основную толпу через VIP-проходы, Земфира пробежала здание аэропорта в несколько шагов и очутилась на улице. Надвинув черные очки на нос, стала набирать Сергею. Но тот уже ее ждал. Он помог загрузить чемодан и открыл дверь — с широкой улыбкой. — Серёнь, как в первый раз, честное слово, — улыбнулась она в ответ и села на заднее сиденье, где была тонировка. — Ну как? Успешно? — поинтересовался тот, рассматривая пробки на навигаторе. — Что? — не понимала Рамазанова, доставая из сумки огромный айпад. На кресло вывалились наушники. — Записали? — Написала, — бросила Земфира и стала лихорадочно читать новости, перескакивая с сайта на сайт, словно ее только что выпустили из тюрьмы. — Новую? — Сергей даже обернулся. — Ну не старую же, — пошутила та. Она хлопнула себя по карману, где на обрывке бумажки располагалось ее новое творение. — В самолете написала. Кручу в башке мотив, чтобы не забыть. — Новости не мешают? — У меня два процесса. — Земфира оторвалась от экрана и посмотрела на столпотворение из машин. — Что? Опять пиздец? — А когда не пиздец? — удивился Сергей и крутанул руль. — Так скучаю по машине, Сереж. Это какая-то жопа. — Она состроила недовольную гримасу. — Хотелось каждому таксисту морду набить. Мало того, что они ездят как черепахи, так и деньги с тебя дерут. И курить не разрешают. Вот это вообще пиздец. — Она тараторила, как из пулемета. Действительно выпустили из тюрьмы. — Там вообще курить нельзя. И, видимо, ебаться тоже. — Достала сигарету, быстро закурила, выпустила дым в открытое окно. Сергей хотел задать вопрос о Ренате, но задавать его после слова «ебаться» было бы не совсем корректно. — Значит, не получилось ничего? — Не-а. — Земфира, сунув сигарету в губы, вернулась к новостям. — Почему? Что-то произошло? — Столько всего произошло, что у меня башка сейчас взорвется. — Это, видимо, третий процесс, — пошутил мужчина, и Земфира улыбнулась, одобряя подобное остроумие. — Пришлось ребятам написать, мол, отмена. Я понимаю, что их всех подвела. Но я физически не могла там остаться. — Я думал, вы с Ренатой поехали. Земфира молчала, и Сергей понял, что надавил на больную мозоль. Да, что-то случилось, и это связано с Ренатой. Земфира, одержимая музыкой, не стала бы просто так бросать запись и сбегать в Москву. Молчала она долго — думала, что и как ответить. Хотелось наговорить про Ренату кучу нехорошего, но они сейчас не на терапевтической сессии. Кстати, надо бы написать врачу, чтобы вернул таблетки. Наверняка потащит ее на прием, пытаясь определить степень бедствия. А степень была колоссальная. — У Ренаты свои дела. Я в них не лезу, — ответила она коротко и поджала губы. Мужчина понял, что все серьезно — он смотрел на нее в зеркало заднего вида. — Что-то очень серьезное? Еще и песню написали… — начал он осторожно, но Земфира не хотела отвечать сразу. Она снова чувствовала злость. Бешеную. Разрывающую нутро на сотни мелких частей. Интересно, если она скажет терапевту, что хотела убить Ренату, как минимум, три раза, он положит ее в дурку? Или в желании убивать любимых все-таки есть доля истины? — Мы поссорились. — Рамазанова сдалась. — Если она будет говорить о разводе, не удивляйся. — А как же… Я же и вас вожу, и ее. А как же мне тогда? — занервничал водитель. — Отдам тебя Ренате, как крепостного, — рассмеялась она. — Она же не будет против, если я буду вас возить? — Вот и спроси у нее. Даже интересно, что ответит. — Рамазанова высунула руку в окно и сбросила пепел. Как же она любила Москву, даже эти ебучие пробки. Какие-то они в Москве особенные — по своей ебучести. — Настолько серьезно?! — Да не кипишуй, чего ты. Все норм будет. Новый чел мне не нужен. — Земфира улыбнулась, встретившись с ним взглядом на секунду. — Ну, или сама буду катать. Так соскучилась по своей, что хочу сесть и проездить всю ночь. Без остановок. Просто гнать. Под музыку. — Штрафы собирать? — подмигнул Сергей, и Рамазанова показала ему кулак. — Я не виновата, что у них ебанутые правила. Я когда-нибудь их соблюдала? Ты видел? — Нет, — замотал головой мужчина. — Пусть под меня подстраиваются, а не я под них. Еще я буду о правилах думать… Ха! — Она выбросила окурок в окно. — Хуй им. — Взъерошила затылок. — Я хотела аранжировки написать, а у меня ноут ебнулся. Пришлось чинить. Меня такое зло берет. Какого хуя ты ломаешься? Ты столько стоишь! Ты должен быть из титана. Нет, мы все такие нежные, что ломаемся от капельки воды. От дыхания бы еще зависал. — Под дождь попали? — Да нет, кофе пролила, — отмахнулась Рамазанова, и Сергей рассмеялся. — Че ты ржешь? Там написано, что он водостойкий. — Так не кофестойкий же, — пошутил водитель и качнул головой. — Короче, не вышло ничего. Нет, я, конечно, написала кое-что, но меня отвлекали. Меня постоянно отвлекали. То один, то другой. Это какой-то пиздец. Звукоизоляции никакой. Постоянно кто-то стучит, кашляет. Постоянно кому-то что-то надо от меня. Все как сговорились. Даже наушники не спасали — те стучат еще громче, словно знают, что я в норе сижу. — Но вдохновение все-таки есть? — Серёнь, мы в таком возрасте, когда говорить о вдохновении — смешно. — Она достала вторую сигарету. — Какое вдохновение, когда у тебя дедлайн? Вот ты и ебашишь. Кстати, купишь по списку? Все как обычно. Чтобы я никуда не ходила. Хочу демку записать, еще аранжировки висят. Видеть никого не хочу. Вот тебя терплю пока. Так что цени. — Даже Ренату не хотите видеть? — Ее особенно, — ответила Земфира и почувствовала, что сейчас врет самой себе. — По-моему, она очень хорошая. — Да кто говорит, что она плохая? Просто… — Она хотела добавить: «Убить ее хочу», но не стала, слишком личное. — Нужна пауза. И мне нужно сосредоточиться. — Понятно. Конечно, все привезу. — В квартире, наверное, пиздец. Ладно, разберемся. В квартире действительно был пиздец. Земфира распахнула дверь на балкон, и в помещение ворвался свежий, еще прохладный воздух. Солнышко грело, но все равно чувствовалось, что еще не лето. Ветер поднял с поверхностей образовавшуюся за время отсутствия пыль, и чистюля взвыла — это был ад. Появилось резкое желание схватиться за швабру, но она себя пересилила и, плеснув в бокальчик красного, вышла на балкон. Закурила, запила вином и наконец-то выдохнула. «Наконец-то я дома», — прошептала, подталкиваемая со всех сторон сумасшедшим ветром. Даже пепел стряхивать было не надо — все делали за тебя. Как будто ничего не изменилось, как будто она не уезжала в этот проклятый и благословенный Лондон. Удивительно, как один город может дать тебе столько счастья и несчастья одновременно. Как, собственно, и Москва. Пронесся поезд, проплыл корабль со счастливцами, внизу тусила крохотная молодежь, а прямо перед глазами зеленел лес. Ее любимый Парк Горького — но только чтобы смотреть, не гулять. Это был отдельный персонаж ее книги. С реки несло холодом, что она поежилась, словно только что приехала с югов. В Лондоне жара, а тут свежесть. Но прогноз погоды передавал на ближайшие дни тоже что-то очень теплое. Вот бы так же потеплело внутри. Нет, никакого сплина. Иначе она совсем выпадет из жизни и просрет все дедлайны, а это недопустимо. Пусть все будет по списку — она напишет то, что нужно сделать в первую очередь, и сделает. И пусть ей будет хуево, пусть она будет умирать от тоски, но сделает. Иначе это какая-то не Земфира. Сергей с пакетами задерживался, и приходилось утолять голод вином. Поставив бокал на пыльный, мать его, стол, она осмотрелась. «Это ж надо так засрать», — подумала она, обращаясь к кому-то невидимому. Неизвестно, сколько времени уйдет на уборку, но жить в таком хлеву она не собиралась. Разобрав чемодан и рассовав вещи, принялась за уборку. Но что-то не шло, словно не хватало главного. Главным оказалась музыка, и квартира наполнилась мягким, круглым вокалом Laid Back. Вот так хорошо. Хочется повеситься, но не сразу. Сначала пыль, потом пол. На середине действа ввалился Сергей — пришлось разгружать. — Что, пылища? — спросил он с каким-то странным говорком, и Земфира закатила глаза. — Такое ощущение, что меня вечность не было. Не узнаю свою квартиру. — Рамазанова кивнула на кухню. — Кофе? Только если поможешь с уборкой… — Она поразилась своей игривости и опустила глаза. Или так воздействует музыка Laid Back? — Сердце растаяло? — неожиданно спросил Сергей и посмотрел на часы. — К сожалению, не могу. Свои дела. — Ладно, за это я тебе не плачу. Ты прав. — Ей очень хотелось спросить, не писала ли Рената, но вопрос так и завис на языке. — Рената не писала. Пока, — ответил мужчина, поняв все без слов. — Доложить, когда вернется? — Не надо. — Земфира тряхнула головой. — Уже не надо. — Все-таки не чужие друг другу люди… — Серёнь, ты не мой мозгоправ. Иначе я бы платила тебе деньги. — Рамазанова наклонила голову, осуждая этот напор. Сердце, конечно, не растаяло, но оно не железное. — Умываю руки. Удачи с уборкой. Она оплатила по чеку, сунула ему в руки пакеты с мусором и отпустила — «по своим делам». Все, теперь можно жить. Никуда не ходить, никого не видеть. Телефон даже на время можно выключить. Сердце — от радости — встрепенулось и метнулось куда-то ввысь, чуть ли не к потолку. От предвкушения удовольствия ближайших дней. Как мало надо для счастья. Относительного, но все же счастья. На одной из полок Земфира обнаружила не свое (замигало красным) — чулки Ренаты и почему-то браслет. Странный набор. Чулки на полке — это ж надо. Словно специально оставила. Хотя нет, она такая растяпа, что просто могла забыть после очередной ночи. Но почему на полке, а не в шкафу? И как она их не заметила раньше? Рамазанова повертела их в руках. Нет, нюхать она их не будет. Хотя… Нет! А браслет красивый — подарила ей на какой-то праздник. Так было давно, что уже не помнит, на какой. Столько было этих цацок, букетов. И чулок. Она перевела взгляд на портрет — тоже, кстати, пыльный. Вот к нему она не притронется. И фотография в рамке — совместная, рядом — совместная с Улей, их семья. Не выбрасывать же. И в шкаф не спрячешь — как будто умерли. Нет, пусть стоят. И напоминают, что счастье все-таки есть. Можно все-таки быть безумно счастливым. Потом, конечно, случится пиздец. Шелковая, тонкая ткань, зажатая меж пальцев, ворошила в теле самое лучшее. Земфира закрыла глаза — от приятной волны. Рената приходила среди ночи, пьяная и взъерошенная, разбрасывала по квартире вещи, раздевалась прямо на ходу. Стягивала с себя тонну драгоценностей, оставляла их то тут, то там. Они — без разговоров — целовались в темном коридоре, переползали в спальню. Долгожданная гостья требовала полной обнаженности, но Земфире не нравилось, когда ей руководили — раздеться она могла только под утро. Секс начинался с нежности, перетекал в бурную страсть, когда Рената, расслабленная от алкоголя, могла стонать на всю квартиру. И хозяйка, успевшая сделать только несколько глотков вина, думала, а не слышат ли все эти однозначные звуки ее любопытные соседи. Несколько сигарет — перекур, вино вперемешку с водой, потому что ужасно хотелось пить. И снова — поцелуи, смех. «Тебе же на работу, — вспоминала Земфира, вытирая ей пот со лба. — А я тебе засосов наставила». «Засосы — это доказательство любви. Доказательство, что этот человек забронирован», — шутила Литвинова, и они, уставшие и влажные, обнимались, крепко прижимаясь друг к другу. «Я так не хочу уходить, так не хочу, — говорила любимая женщина и ложилась щекой на грудь, где бешено колотилось сердце. — Хочу засыпать и просыпаться с тобой. Каждый день». И Земфира, перебирая ее мокрые, склеенные волосы, поджимала губы — это была их навсегда больная тема. А потом было утро. Рената, закутанная в простынь, шастала по квартире в поисках вещей, щурила глаза. Спрашивала, не видела ли ты то, не видела ли ты это. Голод был адский. Доедали все, что не доели. Пили кофе, курили. Обсуждали новости. Целовались, и белая ткань падала на пол. Рената смотрела на часы и вскакивала, как ужаленная — снова опоздала, опять ее будут ждать. «Ничего, засосы тебя оправдают», — улыбалась Земфира, разгуливающая в футболке и босиком. «Я тоже постаралась», — гордилась собой Рената, рассматривая шею любимой, и делала еще один засос — на прощание. «Вот чем мы отличаемся, — понимала Рамазанова, наблюдая, как ее соратница собирается. — Ты их ставишь специально, а я в азарте». «Мне кажется, это очень сексуально. — Соратница закусывала губу. — Если бы не театр, я бы осталась». «Тебе сколько лет? Пятнадцать?» — хохотала Земфира и отправлялась на кухню — за кофе. И где это все? Она бросила чулки на стул и залезла в карман. Совсем забыла о песне. Столбик из строчек — мелкими буквами. Сунула клочок в блокнот — надо переписать, для порядка. А мотив все так же крутился в голове — видимо, стоящая работа и она ее выпустит. И снова о Ренате. О ком же еще? Кого она еще так любила? И любит? Будем честны, никого. От этой честности хотелось вскрыться. На секунду ей послышались шаги. Нет, соседи. Дверь заперта. А она бы зашла, что-нибудь такое крикнула с порога. Убила бы шлейфом духов, которые отчаянно миксовала. Принесла бы букет со словами «Любимой женщине. Специально купила. Не из подаренных». И на душе стало бы так приятно, так тепло — до ужаса. До страха потерять — вот эту, сумасшедшую. С пьяными — то ли от вина, то ли от любви — глазами. Обнимающую так крепко, что фитнес-тренеру можно вручить медаль. И целующуюся чуть ли не с разбега — в попытке проглотить. Земфира, загнанная в угол воспоминаниями и логичными реакциями либидо, вышла на балкон. Голова гудела. Сердце металось в груди, не понимая, что чувствовать. И она действительно не знала, что ей делать дальше. Сначала казалось, что все ясно. Развод, острые и злые взгляды, дежурные фразы. Казалось, что выдержит. Со всем справится и поползет по полю боя — подбитая, но живая. Только тело кричало другое. Она снова ее хотела, хотела повторить ту незабываемую ночь, последнюю, но с выходами на бис. Не спасало вино, не исцеляли задорные Laid Back, даже уборка ничего не ставила на место — если это сублимация, то какая-то совсем жалкая, на грани отчаянья. И новая песня не спасет, потому что тоже о Ней. Вся жизнь — о Ней. — Блять, — выдохнула «неромантичная» Земфира и вцепилась в перила.