Where's My Love?

♫ Lana Del Rey — The Man I Love «Персиваль Грейвс идеален,» — думает Тина. И кончики её губ едва трогает улыбка. Она проводит рукой по картону, стирая пыль и открывая первые страницы. Пожелтевший от своего возраста, местами с выцветшими чернилами, ряд сшитых листов отдаёт запахом старины, тайно и бережно храня время дел, канувших в далекую лету. Печати давно потеряли былой цвет, став блёклым напоминанием, точкой, плавно перетекающей в мертвый статус «Закрыто» и место на полке в архиве. Ежегодная ручная перепись казалась Тине бессмыслицей во всем своем значении, но она брала папку за папкой и сверяла данные, отмечая, что всё на месте как год, два и три назад. Она поднимает глаза на мужчину, сидящего напротив неё, — тот самый доблестный служитель закона, ставший тенью Голдштейн на сегодня. Часть стола, которую не покрывают стопки бумаги, заставлена коробками с пончиками на любой вкус: глазурь, ваниль, пудра. Крошки сыпятся на джемпер толстой вязки, выделяясь на темном фоне еще сильнее, когда он кладет не глядя пончик прямо на папку, а потом берет его вновь, и на картоне остается жирный след. Тина хмурится такой небрежности. «Вот взять Ричарда» — продолжает у себя в голове Голдштейн, кулачком подперев щеку, не сводя нахмуренного взгляда с объекта своих размышлений. Тот вдруг кашляет в кулак, отрываясь от строчек отчёта, тыльной стороной руки вытирая рот, неосознанно после похлопывая ладонями по штанам, заставляя Тину скривиться, изобразив немое «Бе». «У мистера Грейвса для таких случаев всегда есть платок в нагрудном кармане. Или нет… Точнее, он есть, но не потому — Персиваль как-то говорил, что это для дамы, любой, если той взбредёт в голову всплакнуть. На допросах полезно наверняка, » — хмыкает она, отводя глаза в сторону. «И уж он точно никогда бы не допустил в архиве еды. Он слишком аккуратный, не то что некоторые,» — короткий взгляд на сидящего напротив неё аврора, прерванный кивком самой себе в подтверждение умозаключений. «Он бреется каждое утро. И…И вообще встаёт каждый день часов в шесть, не позже, чтобы привести себя в порядок. Белые отглаженные рубашки, идеальные узлы галстуков и прическа — не то растрёпанное гнездо напротив. А ещё манеры. «Доброе утро, мэм» — в коридорах МАКУСА; «Будьте любезны» — к каждой просьбе. Правда, только в хорошем настроении — но и Мерлин, кажется, был не подарком…» — Порпентина, — она поморщилась от того, как нескладно звучало её имя в исполнении аврора Ричарда, — хватит мять собственность архива, лучше б отрабатывала быстрее, мандрагора тебя.кхм, — мужчина замялся, смотря на потерянное лицо девочки, тут же вспоминая, кому родственницей та приходилась, так что брань он зажевал, буквально проглотив вместе с мыслями о премиальных. Голдштейн оторвала неуёмные пальцы от замятых углов бумаг о каком-то похищении тех самых мандрагор, напряжённо откладывая мысли о великих совпадениях, а также о сравнениях, потому что сравнивать было бессмысленно — воробей мог летать, но и вполовину не так высоко и гордо, как кондор. Персиваль Грейвс идеален вне всяких сомнений настолько же, насколько недоступен. — Я хочу есть. — Тина с хлопком закрыла очередное дело, когда идея, улыбкой отразившаяся на её лице, озарила её. Аврор, вздохнув, придвинул к ней открытую коробку из ближайшей забегаловки, но девочка едва ли посмотрела на неё. — Я предпочитаю обеды с мистером Грейвсом. — У меня не было таких указаний, — растерянно пробормотал он, вдруг набираясь решимости. «Наверняка ощутил прилив власти, но я уже по определению немного выше его,» — пришло в голову девочке. — Я выполнила большой объём работы и имею право на перерыв. — чёткая отработанная постановка речи, едва ли уязвимая на дрожь неуверенности, которой Грейвс учил её долго с ранних лет, как и законов, которые Тины знала лучше чем молитвы в церкви, которую они посещали каждое воскресенье по настоянию самой девочки. — Я..я... — мужчина вдруг стушевался, рукавом рубашки стирая со лба испарину, — я оповещу мистера Грейвса. — Не стоит, я сама, — победа в её голосе уже слышна, когда она, встав со стула, оправив полы юбки, выбегает из архива, направляясь в сторону отдела Грейвса. Свежий, не пропитанный душной сухостью пыли воздух бьет в лицо и обдувает ноги сквозняком, когда она открывает мощную дверь архива и глубоко втягивает носом чистый кислород. Здесь, снаружи, даже на нижних этажах царит суматоха и по ушам бьют шаги, суета, от которых она отвыкла, томясь часами в богом забытом помещении. Каблучки ее туфель равномерно цокают по мрамору, когда Тина уверенными шагами преодолевает широкие залы с высокими потолками, мысленно выбирая кратчайший путь наверх. Здесь темно. Цокольные этажи априори без окон даже у магов, но искусственно увеличенное помещение угнетало. Белые плиты под ногами мерцали, и золотые узоры, ковром сплетённые в дорогу, росли буквально на глазах девочки с каждым её шагом, прорывавшимся сквозь гиперболизированную её воображением тьму. В широко распахнутых глазах отражалась блёклая бронза света и намерение. Взглядом она очертила грубую лепнину на стенах, к потолку ползшую утончавшимися ветвями плюща, листы которого плавно сливались с витиеватыми капителями, мрачно дарившими ей улыбки своего орнамента. Свет, тёплый, горевший древностью и мудростью, рос до потолка, стремясь сорваться с напольных канделябров и, превзойдя мощь джина, свободного от лампы, сжечь всё на своём пути, хоть едва ли и дотягивал до тёмных сводов, и если бы можно было упасть наверх, думалось Тине, в чьих глазах отражалась та тьма, то купол наверняка был бы кроличьей норой, не меньшей по значимости, чем в Стране чудес Алисы. Лифт призывно открыл перед ней клетку, своей яркостью зазывая в мир верхних этажей, и Тина была не прочь покинуть завораживающую сказку одиночества подвалов, чтобы упасть наверх и быть ближе к своим грёзам. Запах кофе уже был слышим ею, и она улыбалась сама себе, пролетая десятки лестничных площадок к вершине американского Олимпа. В главном холле антитезой было светло. Оконное полотно укрывало стены, грея залу солнечным светом, и золото стен, будто плавящееся, стекало правильными разводами на индустриальные балки нового века, мостом соединяя скульптуры прошлых веков с рабочим духом нынешнего. Вечно движимая рекой толпа магов и скрюченных домашних эльфов, громкие голоса и огромные часы (не бывшие часами и вовсе) делали встречающий гостей холл МАКУСА похожим на вокзал, словно знак дружбы со всеми краями и народами, подтверждая своё гостеприимство, свою доступность. У Тины всегда перехватывало дыхание от этого зрелища. Но задерживаться она не хотела, понимая, что, стоит остаться, и ты потеряешь счет времени, пока твои глаза наслаждаются апофеозом архитектурной задумки конца семнадцатого века, едва ли упуская малейшие дополнения орнамента прошлых столетий. Достигнув заветного отдела, она уже представляла, как предложит Грейвсу сделать перерыв, едва зайдя в его кабинет, а он, подняв свои глаза от бумажной работы, слегка улыбнется и даст согласие, словно ждал этого предложения как спасательного жилета в грозовой передряге моря. Но кабинет был пуст. И надежды ее не оправдались. Стул, как и диван, давно не принимал хозяина, а на столе ничего не свидетельствовало об активной деятельности в этих четырёх стенах, лишь аккуратно сложенные в стопку папки и бумаги, за год, как казалось Тине, недвижимые со своего места. Доля разочарования сковала сердце Голдштейн, и она, не теряя надежды, что вот — минута-другая и он зайдет, — медленно прошлась по кабинету, проведя рукой по стеллажу, кончиками пальцев задевая жёсткие корешки плотно составленных книг, и, дойдя до окна, она с блёклой сиреневой меланхолией на душе, отразившейся в её глазах десятком силуэтов небоскрёбов, слепо смотрела на Нью-Йорк свысока, задавая бессмысленный вопрос самой себе. «А мечты вообще сбываются?» Мечты, погребенные под замками души, ключи от которых давно утеряны, такие, о которых не расскажешь. Мечты о карамельно-сладких поцелуях, об объятиях в морозные дни, о таких невозможных словах «Я тебя люблю». Но все это, пусть и было несбыточно и закопано глубоко-глубоко, шло вразрез с реальностью, и Тина понимала, что если даже такое стечение обстоятельств и ее желание о чашке кофе с мистером Грейвсом рушилось, то что можно было сказать о другом? Только то, что все это останется там, внутри, с глупой пометкой «Нереально». Она согнала с уголка глаз слезу, рассматривая крошечные машины, текущие вереницей по шоссе, и, стараясь не думать о таких удручающих вещах, села за его стол, трезво осознавая, что его работа выходит далеко за пределы кабинета и ей стоит немного подождать. Но терпения хватило ненадолго, едва большая стрелка на часах прошла отметку в несколько минут, Тина начинала скучать, зарываясь в свои терзания всё глубже. Она не заметила, как в ее руках оказались первые бумаги, мирно лежавшие на краю стола, но останавливаться не стала, ведь это ее отвлекало, и тогда время казалось сквозь призму жизни искажённо-быстротечным. Она не понимала в этих таблицах, цифрах, предписаниях абсолютно ничего, но рассматривала столь внимательно, как будто эти чернильные строки были едва ли не важнейшим аспектом в ее маленькой, недолгой жизни. Она смотрела и восхищалась. Восхищалась тем, что, наверняка, для Грейвса это едва ли не самое легкое в его работе, а для нее — соразмерно чему-то невозможному и в какой-то мере пугающему. Тина не могла не восхищаться Грейвсом, забыть его дьявольски притягательный взгляд не представлялось возможным и — не побоись она этого слова — сексуальные руки, горячие, осторожно и без двоякой мысли касавшиеся порой её оголенного плеча, сухим мазком выжигая метку своего прикосновения, заставляя хотеть девочку ощутить эти самые пальцы очерчивающими её небольшую грудь, неожиданно быстро перескакивая на внутреннюю сторону бедра и… Дальше её совесть и стыд стирали картинки, колдографии движений, она знала, что всё это неправильно. Но сердце начинало усиленный бег при одной только мысли, насколько Персиваль Грейвс выделялся среди многих мужчин, насколько выдающимся он был физически, как умён был он — вероятно, весь тот архив был отпечатан в его голове, и каждое слово в любой миг было доступно его памяти. Девочка знала, что неправильно видеть разум человека упорядоченными стеллажами, но ум мужчины, все его мысли были главнейшей тайной для неё, и думать об архивах было проще — хотя она и ведать не могла, насколько неупорядоченно и безумно было все там, внутри, с её приходом, когда Тина неуклюже по незнанию разворошила всю мораль и печатные истины, оставив опекуна в темноте непонимания себя. Она хотела быть как он, но не знала, что была близка к тому же беспорядку в мыслях сама. Поэтому Тина старалась подражать его маскам, хоть и, пусть Мерлин будет свидетелем, выходило у нее едва ли сносно. Она дорожила тем немногим, что Грейвс давал ей на внеплановых уроках вне стен Ильверморни во время каникул, которые она проводила с ним как с официальным опекуном после кончины родителей. И пусть ее подростковый максимализм всегда стремился к бунтарству и воле, к свободе, глубоко в душе она понимала, что все это было сделано для ее же блага. Хоть Грейвс и видел в ней обратное. Огромное нежелание учиться, принимать и пользоваться знаниями. И, по мнению Тины, это было несправедливо. Его сухие суждения о ней всего лишь по поведению и разговорам, но разве может быть по-другому? Ведь она закрыта в себе, словно гусеница, окружившая себя не одним оборотом шелка, создав свой мир, который ведом лишь ей. Он не знает ни о чем лишнем и видит лишь то, что сама Тина показывает — удивительно похожи. Но она еще не готова открыть все внутреннее, пустить в свою нору кролика и увести его в личную страну чудес. Гусеница в коконе еще не созрела для того, чтобы стать бабочкой и выбраться на свет, расправив перед миром свои огненные крылья. Ведь путь куколки и ее развития долог, через затянувшийся процесс формирования и преодоления пути наружу сквозь толстые слои шелка. Тина готова стать бабочкой, но не готова разорвать свой кокон иллюзий и показать свои крылья миру. Минутная стрелка подобралась к четверти времени, отведенного на обед в министерстве, но Грейвса все не было, а количество бумаг, оставшихся непросмотренными, значительно уменьшалось. Кабинет все так же пребывал в тишине, окутанный лучами полуденного солнца, заглядывающего в широкие окна. Тина взяла последнюю тонкую папку с края и, едва открыв, заинтересовалась его содержимым. С небольшого кусочка фотографии на нее смотрела темная мордочка с вытянутым носиком и черными глазками-бусинками. Существо напоминало ей Норвежского хорька, но имело небольшие отличительные черты в виде светлых ушек и странного пигментного окраса. Рассматривая зверька и пушистый мех на его теле, она уже представляла, каким мягким он может быть, если дотронуться рукой. Выбеленные усики, торчащие в стороны, добавляли существу смышленый вид, и Тина даже улыбнулась, пока не заметила красную печать внизу листа с пометкой «Подлежит уничтожению» и подпись, знакомую ей не понаслышке. Девочка неверяще смотрела на яркий строгий шрифт, пальцами очерчивая буквы. «Да что ж он за жестокое создание такое? — возмущённо размышляла она, разочарованно сопя. — Терроризирует ни в чем не повинных животных, которых везли обычной пропагандой! Мог бы обратно в Африку какую-нибудь отправить!» Она вздохнула. — Тогда идеальность — понятие относительное, — тихо пробубнила Голдштейн, подпирая рукой подбородок, — потому что он холодно идеальный и в данный момент не в этом кабинете! — ударив кулачком по столу в негодовании, она чуть не подпрыгнула, потому что звук открывшейся нараспашку двери слился с глухим стуком. Тина резко вдохнула и так и задержала дыхание, похолодевшими руками захлопывая папку с делами. Только её широко распахнутым, тёмным в приглушенном свете глазам досталось ухватить не желанную картину радушного хозяина кабинета, никак нет. Миндальные глаза её скользнули по его обычно бывавшим пепельными скулам, что сейчас были словно залиты вином — явно треснувшее стекло полного бокала надежды Порпентины, но нет, это не мог быть разгоряченный румянец. Она сжала веки, чтобы в следующую секунду, спустившись взглядом чуть ниже, выцепить его руку, спавшую с изгиба чужой талии — пальцы заученными аккордами пробежались по затянутым в твидовую ткань бёдрам, и улыбка на лице Серафины Пиквери была отдалённым звучанием той наигранной мужчиной мелодии. Девочка не перехватила его взгляд: крепчайший кофе его глаз был прикован к женщине чуть позади него, но остыл тут же при виде забившейся в кресло Голдштейн — холодным, этот напиток совсем отвратительный на вкус, и гуща неприятно жжёт язык, заставляя давиться, не иметь более никакого желания сталкиваться с этой горечью. — Тина? — растерянность в его голосе, сведённые к переносице тонкие брови на её лице. Подбородок медленно задрожал, и Голдштейн быстро постаралась прикрыть его, пытаясь не шмыгнуть от подступившего к горлу колючего давления. Кончики губ её тянулись вниз невольно, а глаза её — разбитое зеркало души — беспомощно метались от стеллажей за спиной опекуна к его раздражённому лицу. Молчание затягивалось, и оттого, положив на мужское плечо свою тонкую, не лишённую изящности руку, Мадам Президент коротко произнесла: — Детальный отчёт об уничтожении контрабандных существ на моём столе должен лежать вечером, Мистер Грейвс, — она ощутимо сжала ткань пиджака, отчего та пошла волнами, словно тени. — Мисс Голдштейн, рада была повидаться, — снисходительно кивнула следом она Тине, и девочка просто не имела права не встать и не ответить здравомыслящим приветствием. Персиваль Грейвс всё не сводил с неё глаз. C уходом Серафины в комнате стало пусто. В ней резко потух огонь: двое были холодны на миг, каждый по своим причинам. Тишину разрушали ритмичное постукивание какого-то прибора, похожего на юлу, и громкое дыхание девочки, так и не вышедшей из-за стола, руками с побелевшими костяшками продолжавшей сжимать подол юбки. Поджав губы — что сделало её лицо еще более округлым и по-детски пухловатым, — она смотрела на Персиваля, и глаза Голдштейн покраснели, но слёзы не катились по щекам. Наверняка то была пыль обмана и предательства, больно щипавшая, потому что его взгляды, полные любви и заботы, редко очерчивали её саму. — Тина, — начал он, подходя ближе к столу, сурово осматривая разведённый беспорядок, — что ты делаешь в моём кабинете? Я же говорил разбирать бумаги в архиве. Девочка шумно сглотнула загустевшую слюну, больно смочившую сухое горло, заставляя её кашлять, но Голдштейн, оправив блузу, неуверенно пробормотала, что хотела провести с ним обеденный перерыв. — Аврор из тебя выйдет некудышный, Тина, — вздыхает он, обходя её, не даря ни единого касания, лишь раздражение повисло в душном плотном воздухе комнаты. — Никакой наблюдательности. Я никогда не остаюсь в это время в кабинете. — Но вы выпьете со мной чашку кофе? — неуверенно спросила она, теребя дрожащими руками пуговку на рукаве. Изначально эта затея не казалась ей такой бессмысленной и угрожающе неправильной, что ни единая фраза из её головы не подходила для продолжения разговора. — Нет, — неожиданно раздалось где-то позади неё, но она так и не развернулась. — Я не голоден. Так что, юная леди, вы свободны. Её глаза в неверии вновь расширились, а потом она сжала их, лишь бы не дать слезинкам скатиться вниз, к подбородку, намочив белоснежную ткань блузы. Голдштейн медленно кивнула, не получив ничего в ответ, и сорвалась с места, стремительно покидая кабинет, кажется, слишком громко хлопая дверью — правда, недостаточно, чтобы охладить свой разум, поднятый шум и короткий порыв двинувшейся массы воздуха лишь мехами распалили её обострённые чувства, и по дороге к кафетерию она ощущала себя не хуже Леди Годивы — такая же обнажённая перед всеми и униженная любимым человеком. В этот раз вместо кофе она заказала чай.