~•~•~
Тина лежала в кровати. Белые простыни жёсткими накрахмаленными складками впивались в тело, холодя будто до ожогов разгорячённую бледную кожу девочки, покрывшуюся росой испарины. Лоб давила мигрень, а шея болела от казавшейся тогда деревянной подушки, неприятно тёплой и сырой. Девочка не сразу провалилась в сон — в последнее время она много думала, видела, слышала, анализировала: внутри себя, вокруг. Всё неумолимо осуждало её — так ей казалось: люди чувствовали грешность души, презирали, провожая иглами взглядов; на углу улицы как на зло верующие вновь читали проповеди, зазывая, маня окунуться в религию, как пороки тянут за собой в глубины гедонизма; и сам Персиваль Грейвс, казалось, был разочарован в ней. Голова Голдштейн полнилась мыслей, что мешались, как утреннее молоко с шоколадом, плавясь, превращаясь в нечто липкое, грязное, и Тина уснула в этом безграничном буром мареве, в центре воронки, с головой, что неимоверно кружилась и набухала от напряженных дум. Она видела его. Вновь. Он шёл к ней медленно, но так, словно имел на это право: нацеленно, без колебаний, шаг был широк и твёрд, а каблук бился о паркет, точно капель размороженных, оплавленных ледяных стен меж ними. Тина не двигалась, грудь застыла, полна воздуха и бабочек, вот-вот готовых вырваться наружу, пробить грудину и разорвать кожу, лишь бы дали простора, свободы им, этим эмоциям. А Персиваль всё надвигался и надвигался, пока, поравнявшись с ней, вдруг не нагнулся и не поцеловал её. Девочка не успела прикрыть глаз, она видела его — но одновременно теряла образ. Он расплывался на составляющие: глаза, открытые, тёмные, как свежезапёкшаяся кровь на ободранной коленке; морщины, как складочка на её любимом кожаном портфеле, оттого что она загибала кармашек, неаккуратно засовывая палочку; ресницы темные, длинные и — ох, — невероятно притягательные, наверняка, хватающие в зимнюю бурю все снежинки, что, путаясь в них, тают слезами. Тина будто не чувствовала его поцелуя: словно не она стояла там, не её губы так настойчиво сминали, не её имбирные плечи сжимали так крепко, что едва ли не до хруста пряничного. Только… Тепло бежало по подбородку, шее, на которую перешёл Персиваль, вылизывая нежную кожу, кончиком носа втягивая горячий запах невинности и бергамота, и в ужасе Тина видела себя со стороны: её нагое бледное тело полыхает в объятиях возбуждённого мужчины, и лицо её, острая яремная впадинка и изгибы ключиц в крови — липкой, солёной, металлически кислой, — следы его поцелуев. Капли стекали слезами почившей невинности на едва выступавшую грудь, обхваченную его руками, и большие пальцы нежно поглаживали вставшие соски, размазывая багровую влагу, а Тина от каждого движения вздрагивала, не в силах отпрянуть, горячо желая продолжения. Горячие ладони мужчины спускались ниже, на талию, бёдра, что ныне были отмечены размашистыми мазками кипящей свежей крови, а поцелуи его превращались в укусы, дразнящие, не приносившие на самом деле боли. И только пальцы Персиваля щекочуще спустились меж стиснутых ног, она проснулась, словно ощутив ту самую сотню ударов плетью, о которых слышала от проповедников, наказание, что следовало за теми, кто поддался роковому искушению и свершил прелюбодеяние. На щеках её, стягивая кожу, высыхали дорожки слез, и вся она дрожала, чувствуя холод приближающейся истерики, с которой в одиночку она едва ли готова была справиться.~•~•~
Едва последние страницы были удостоены вдумчивости Грейвса, убраны в алфавитном порядке в портмоне, мужчина откинулся на широкую спинку кресла, томно прикрыв от усталости глаза, но в голове все еще был беспорядок, работа, смешанная с личной жизнью, разрушенная маленьким демоном отбившимся от рук, и приправленная разочарованием отдела. Фина, едва он поведал ей о проблеме, возникшей с Тиной, дала совет, далекий от материнского инстинкта, который, как ему казалось, должен быть у всех женщин, и даже у Президента, личная жизнь которой закончилась, как только приказ с ее назначением на пост управляющего страной вступил в силу. — Оставь ребенка в покое, Персиваль. Серафина надломила десерт, уже третий за ужин, но съедать его пока не спешила. — Она уже не ребенок, выросла. И похоже, этот момент я благополучно упустил. — Переходный возраст — дело тяжелое, поверь мне. Будет лучше, если ты оставишь девочку в покое. Ей сейчас меньше всего нужно твое внимание. Из всех мнений и советов, полученных от Серафины за многие годы службы, с которыми Персиваль соглашался, этот, к сожалению, шел вразрез с его личными ощущениями в этой ситуации. — Не думаю, что снять с нее контроль будет разумным решением. — Нет, я говорю не об этом. — Фина раскрошила последний кусочек суфле в тарелке, так и не притронувшись к нему, и, покачав головой, отодвинула ту от себя. — Ты слишком привязан к ней и требуешь от нее того же. Она находится у тебя небольшую часть каникул, в надежде отдохнуть от учебы, побыть свободной от тотального контроля, осуществляемого со стороны школы. Но вместо этого получает нагрузку, с которой такой юный организм не в силах справиться. Просто дай ей свободы, Грейвс. Мужчина молчал, в ресторане, неподалеку от Вулворт-Билдинг, в который они зашли сегодня, было людно, но разговоры соседних столиков не мешали им благодаря заглушающему заклинанию. Грейвс пытался понять, что именно хочет донести до него Серафина, вспоминая, каково это быть студентом с родителями, ожидавшими от него вдвое больше положенного. Вспоминая, как страдал от преподавателей, требовавших знать на две темы наперед от той, которую они на тот момент проходили. Он вспомнил наказания, вытекавшие в вечные и тяжелые отработки, штрафы и выговоры с занесением в личное дело выпускника, карточку, заводимую на студента с первых минут появления в школе. Где малейший промах, опоздание, прогул бесполезного урока будет вполне достаточно, чтобы твоя будущая карьера аврора стала прахом. Грейвс кивнул, полностью соглашаясь со словами Фины, соглашаясь, что ей и вправду нужно дать больше свободы и право самостоятельного выбора, ведь его девочка уже выросла. И довольно давно. Персиваль поджал губы и кивнул в подтверждение самому себе, что слишком опекает Тину, стараясь сделать как можно лучше. Только вот для кого? Для себя, или для девочки, чей разум заполнен мечтами подростка и стремлением к самостоятельности? Для девочки которую он… Любит? Мужчина встал с кресла, оправляя складки на брюках, решив, что ему стоит поговорить с Тиной лично, не теряясь в догадках причин их конфликта. Взмахнув палочкой, Грейвс привел стол в порядок и, убедившись в этом взглядом на дубовую поверхность, кивнул, покидая комнату. Поднимаясь на второй этаж, Персиваль не знал, как ему следует начать разговор так, чтобы ответ Тины был откровенен. Коридор этажа был велик, к десяткам дверей и комнат он предоставлял доступ, и самая дальняя из них принадлежала Тине. Постучав в дверь и не дождавшись ответа, он вошел, понимая, что девочка могла уже спать и что стоило отложить разговор до утра. Эту мысль Персиваль отогнал моментально, тихо ступая по комнате к кровати Голдштейн. В полумраке спальни, освещяемой лишь парящим в воздухе холодным огоньком люмоса, он разглядел мирно лежащую на кровати Тину. Из-под одеяла выглядывали острые плечики, что плавно переходили в тонкую длинную шею, едва ли укрытую короткой копной спутавшихся волос, что с ночи всегда ложились у девочки кудрями — и то раздражало её жутко. Лицо её по-детски открытое во сне, ни капли напряжения, той серьёзности и неожиданно проскальзывавшей порой растерянности: только чуть приоткрытые влажные губы с тонкой нитью слюны меж ними, глаза, дрожавшие под светло-сливовыми веками, и чуть вздёрнутый нос. Персиваль подошёл ближе к ней, невольно потянувшись пальцами к пухлой розовой щёчке, чтобы нежно провести вдоль не видимой ещё линии скулы, как неожиданно Тина, глубже задышав, проснулась. — Мистер Грейвс? Тина смотрела на него заспанными глазами, слегка приподнявшись на кровати, не совсем понимая, что происходит. Она облизнула губы так, словно те были припорошены сладкой пудрой — тщательно, будто вдруг осознавая отсутствие чего-то, и вздёрнутые вверх брови выражали ничего более изумления и страха. — Прости, не хотел разбудить тебя. Мужчина развернулся, думая, что затея, и вправду, была не самой лучшей, но девочка остановила его, взяв за руку, неловко дёрнув на себя, потеряв координацию. — Постойте, сэр. В полумраке глаза ее светились тревожностью, и отблески люмоса в них так и притягивали Грейвса, он был удивлен, почувствовав тепло ее руки, и беспрепятственно сел на кровать, полный внимания к ней. — Вы верите в сны? — она вдруг опустила вниз взгляд, разглаживая ладошками складки на одеяле. — Сны — всего лишь желания нашего подсознания, Тина, а также наши страхи, проецируемые им. Есть люди, способные видеть будущее, отрывки прошлого, переступая грань двух миров. Он видел задумчивость на ее лице, обеспокоенность, подернутые всё еще туманом сна, и это задело струну его тревожности внутри. — Что тебе снилось, Тина? Она не была готова к такому вопросу, оттого она зажмурилась, неожиданно подняв на него личико: в распахнутых после глазах зрачки расширились, а щеки испакчались в винном румянце стыда, рука ее сжала на мгновение его ладонь чуточку сильнее. — Вы, сэр. «Какая ирония», — подумал Грейвс. Ведь Тина снится ему каждую ночь. — Расскажешь? Она нахмурилась, и тонкие морщинки думы залегли на её персиковом лбу. Молчание напрягло его, но девочка вдруг начала говорить: — Вы шли ко мне… Я не помню точно, но вы приближались, а я отчего-то была так напугана… И вот… — она умолкла, но потом продолжила, невероятно быстро тараторя: — Почему-то неожиданно вместо вас появился отец, и мне стало страшнее… Персиваль вздохнул. Это должен был быть серьёзный разговор. Он знал, что между ними будто пропасть пролегла, но дело, похоже, крылось в прошлом девочки. — Тина… — на одном выдохе произнёс он, руками обхватывая её плечики, чтобы после притянуть к себе и крепко обнять, поглаживая по спине. Она просто запуталась. Наверное, боялась предать память отца, ведь тогда его роль исполнял сам Персиваль — и это невероятно сложно, ведь на деле она не была его ребёнком, но Грейвс любил её по-своему, она стала ему не просто дочерью, но образом чистой нетронутой невинности, что он так пытался закрыть от себя Серафиной. — Не забивай голову прошлым, просто знай… Я люблю тебя и позабочусь о тебе в любую трудную минуту. Персиваль поцеловал её в лоб, пальцами придерживая подрагивающий подбородок, видя в её глазах преданность, и слёзы — только вот чего? Он не хотел беспокоить её более, потому и пожелал спокойной ночи, мягко улыбаясь ей, и, затушив люмос, только когда увидел осторожную улыбку и кивок с её стороны, уложил Тину, поправляя одеяло, и покинул комнату. Тина не была уверена, отчего плакала в ночи: то ли был страх, то ли любовь, а то ли ужасный раздирающий грудь стыд, что когтями скреб до багряного румянца щёки, неумолимо лез цапнуть слезой глаза. Она откинулась на подушку, понимая, что больше так нельзя: Притворяться и скрывать очевидное, втыкать палки в колеса самой себе и усложнять жизнь Грейвсу. Засыпая, Тина пообещала себе, что признается ему завтра же. Возможно, будет сложно, но она просто обязана объясниться.