Where's My Love?

♫ Andrew Belle — Pieces Тина следовала за Грейвсом, цепляясь носком туфель о проросшие сквозь поверхность земли петли толстых корней, чертыхалась и зевала, все еще не до конца проснувшись. Труп в воскресное утро — в последний день каникул — Господь издевается над ней. Трава мочила ноги, гольфы быстро напитывались влагой росы, превращаясь в жуткое мокро-серое нечто. Девочка с жалостью осматривала некогда белую ткань, чуть задирая края юбки и сетуя на вечную беспредупредительность преступников. Охлажденный с ночи воздух нагонял мурашки, и Тина поежилась — солнце было весьма обманчивым. Грейвс шел размеренно-глубокими и быстрыми шагами, Тина понимала — мысленно он уже в работе и сейчас самым оптимальным решением, чтобы не навлечь неприятностей, будет не вмешиваться и просто наблюдать, желательно не мешаясь под ногами. Когда мужчина слился с толпой авроров, Тина, не замеченная никем, словно невидимыми волнами огибая мрачные фигуры, подобралась к причине утренней суеты, и рот ее непроизвольно открылся, едва она увидела мужчину, лежащего почти у её лакированных туфелек. Никогда она еще не видела мертвых так близко. Бледная с синим оттенком кожа, едва прикоснешься — холодом обожжет, нос дразнил слабый запах металла, и, стоило взглянуть на живот бедолаги, как весь утренний завтрак решительно начинал рваться наружу. Тине вспомнились сказания об оборотнях, ликанах, о их мерзкой сущности и неутолимой жажде крови. Уроки мистера Лоуерра надолго отпечатались в ее сознании. Размытый образ убиенного собирался воедино медленно. Тина едва ли могла утихомирить тошноту и отяжелевшую вдруг голову, когда её вдруг больно кольнуло жаром приближавшегося головокружения. Это было больше похоже на картину с дальних залов Лувра, ужасавшую своей натуральностью. Грубые мазки щетинистой кисти положили начало рваным разбухшим краям ранам, своими угловатыми узорами украшавшим грудину и живот мужчины. Чёрными разводами кровь запекалась по краям, волнами переходя в распростёртые руки, сжатые в застывший навеки кулак. Посиневшие пальцы так и не разжали волшебной палочки мага, ставшей его продолжением, частью его тела, так и не спасшей убитого, как и ноги, не унёсшие его от смерти. — Это был зверь? — Тина с легким испугом в глазах посмотрела на Грейвса, крепко сплетая их ладони — так она чувствовала себя в безопасности, пусть хоть и мнимой. Ей было не по себе от происходящего, хотелось домой. По коже прошелся могильный холод. — Пока рано делать выводы. — Грейвс приобнял Тину за плечи, словно пытаясь взбодрить, но и его фирменная, поддерживающая улыбка ситуацию не улучшила. — Тебе лучше уехать. Он отдал распоряжение одному из авроров, Тина спорить с Грейвсом не стала, понимала, что для всех так будет лучше.

~•~•~

Пустота домашних комнат приняла ее словно призрака, блуждающего между мирами. Праздность в обнимку с совестью разбухали, заполняя собой всё огромное пространство гнетущего дома, озноб и картины увиденного в парке не отпускали сознание, ноги холодило сквозняком, и Тина боялась стать такой же замерзшей, с серо-синей кожей мертвеца, с мутными, обреченными на тьму глазами. Руки Грейвса, объятия дольше положенного сейчас бы совсем не повредили, но дом пуст, камин черным пеплом прогоревших полен оседает на его стенках и тепло тела девочки улетучивается вместе с ветром, гуляющим по коридорам из открытых окон дома. Тина чувствует себя одинокой принцессой в замке, и душа, словно пес на цепи, охраняющий покои, скрежет когтистой лапой в надежде быть замеченным. Тина тоже хочет, чтобы ее заметили, но внутренние тернии с собой словно стену возводят, отдаляя девочку от своего «папочки». Сколько раз это слово рвалось с языка и было не сказано вслух. Тина, считавшая это странным раньше, хочет решиться, испытать судьбу и поставить на зеро все, что имеет, чтобы заменить вечно официальные обращения, сухие и строгие в своем тоне, на такое теплое и давно для нее забытое, родное и нежное, а теперь и вызывающее трепет внутри — «п-а-п-о-ч-к-а». Губы сомкнулись на миг, чтобы после выдох перешёл в плавное, созвучное со стоном «а», резко остановленное последовавшей глухой согласной, перетёкшей в удивлённое «о», и Тина, под конец слова совсем заведясь, с разбегу причмокнула последний слог. Невероятно. Ярче, чем во снах, и проще, чем в мыслях. Порочных, грязных мыслях, не достойных девушки её уровня, не достойных будущего аврора, полностью отданного службе. В мыслях, где Грейвс перехватывает губами её стоны, ловит скользящими вниз меж лопаток пальцами капли испарины, вызванной возбуждением. Поддевает коротко стриженным ногтём кромку нижнего белья и приглушенно спрашивает: — Ты вела себя хорошо сегодня, малышка? — Да, папочка… Голдштейн тихо вздыхает, очнувшись от фантазии. Комната Персиваля Грейвса была чем-то заведомо запретным. Эта фраза вслух никогда не звучала, но почему-то подразумевалась. Порпентина зашла в неё гордо, твёрдая походка была сродни дуэльной. Она зашла туда, как хозяйка. Никто не мог напасть на неё в её же доме, даже в самой его тёмной части — разве что тоска. Комната в строгих, казавшихся для Тины безжизненными тонами, имела мало отличий от других, единственное место идущее вразрез была ее спальня в теплых узорах и уютных диванах с мягкими бархатными подушками. А эта — неживая и доступная. Как и сам Грейвс. Ничто не накладывало свой собственный отпечаток на безупречно заправленную постель, зеркало всё так же безжизненно отражало лакированный паркет, однотонную стену и окно — даже за ним никакого движения. Лишь слегка подрагивающий край плеча Тины. Девочка приблизилась к серебряной амальгаме в старинной, облупленной раме. Она внимательно смотрела на распахнутые лепестки своих губ, вдруг порозовевшие щёки и глаза, тёмные, острые, что страшно в них смотреть самой. Девочка резко потянулась к пуговицам на блузе, дрожащими руками расстегивая их, едва ли не гневно срывая белую ткань с острых плеч, оголяя линии ключиц, оканчивавшихся где-то под тонкими бретельками бюстгальтера. Юбка слетела, вслед за ней свернулись и гольфы. И всё нижнее бельё. Она стояла нагая, не ощущая ни капельки стыда. Она не боялась своих цепких глаз, выискивавших изъяны в долговязой фигуре, не испытывающих тело на прочность рук, жёстко проходящихся по талии, почти не выпирающим округлостям груди. Тина прикрыла глаза, вдруг ощутив прилив тепла и извращённого наслаждения. Она потеряла невинность разума давно. Сквозняк, ворвавшийся в комнату стремительным потоком, обдул нагое тело девочки и мурашки проступили на бледной коже, россыпью разливаясь по рукам. Тина поежилась, не переставая рассматривать себя и представлять, как заместо ее рук на теле, горячие ладони Грейвса. Но озяблость подталкнула примерить на себя сокравенные для Грейвса вещи подобранные на каждый день: костюмы, словно странный фетиш для Тины, одинаковые для всех, и такие для него разные. Гардероб зиял черной, глубочайшей дырой, тоннелем с идеально вывешенными друг к другу пиджаками, выглаженными рубашками, бесчисленным количеством галстуков и обуви, отполированной, начищенной до степени отражения в покрытии. Гардероб Тины по сравнению с этим, был полным ничтожеством. Она вошла, очертя пальчиками строгие и жёсткие края эбонитово-чёрной ткани. За аккуратными одеждами висели хлопковые, шелковые и сатиновые рубашки. Сдернув одну из них девочка вышла, прильнув носом к воротнику. Ни капли мужчины не оставалось в нём, хотя Голдштейн не огорчалась, теряясь в широких рукавах. Они пахли крахмалом, были жёсткие и неудобные — но Тина была не прочь почувствовать то же, что и Грейвс. Запястье окропила пара капель маслянистого тяжёлого одеколона — Тина не смогла устоять. Аромат был частью его тела, его эмоций и чувств, и ощущать его на своей коже было практически эгоистично, но сухости удового дерева, остроты амбры и пряной сладости кардамона, подёрнутой перцем, едва ли хватало, чтобы оживить мужские объятия на плечах девочки. Теперь в отражении зеркала Тина видела скрытое, неказистое тело под полами белой рубашки, неровными складками легла ткань на плечи и кисти рук были скрыты длинными рукавами. Ступая босиком по ступеням, ведущим вниз, рукой скользя по широким перилам и задевая хрупкими коленями полы рубашки, которую Тина бессовестно примерила на нагое тело, несмотря на неприятное утро, чувствуя, как цветы от такой интимной шалости распускаются в животе и бабочки бьют крыльями в легких изнутри. Грейвс чуть было не выронил ключи из пальцев, едва глаза цепко уловили фигуру Тины, спускающуюся по лестнице. Он с остервенением охотника жадно следил за тем, как девочка перебирает ногами по дубовым ступеням, и его же рубашка бьет по ее острым коленям жесткими полами. Глаза девочки, самозабвенно, словно в трансе прикрытые, вдруг довольно распахиваются, когда она запястьем взмахивает у лица, чтобы вновь ощутить запах Персиваля, и мужчина и девочка встречаются взглядами. Дрожащие губы Голдштейн излучают страх более, чем застывшие на фигуре опекуна глаза. Всем видом до этого момента она пылала гордостью львицы, хозяйкой положения, и сейчас она сжалась, вновь превратившись в маленькую девочку, соблазнительно перепуганную. Рука Грейвса дёрнулась, он отложил в сторону неуместно звеневшие набатом ключи, сглатывая, нагой в своих эмоциях осматривая подопечную. Слишком Тина была хороша в этой рубашке, чуть взлохмаченная копна волос, раскиданная по тонким плечам девчушки, у границы подвернутого рукава, свисающей ниже плеч, криво застегнутые пуговицы перекосили ворот, и эта неряшливость, неаккуратность ее руки была забавным видением. Вот он, приговор грешника, покусившегося на святое. Вечное мучение и невозможность пройтись рукой по измятой ткани, почувствовать тепло хрупкого, с ломаными углами тела его девочки. Грейвс прерывая расстояние между ними двумя шагами, подавляя звериное желание сорвать свою рубашку с хрупкого как хрусталь плеча, обнажить, словно нерв, ее тело и пройтись неровными поцелуями по худой шее, колким ключицам, маленькой груди. — Я могу все объяснить. — Голос Тины дерганый, в глазах расплывается страх, и край его рубашки утопает в перебирающих ее пальцах девочки. Глупышка, загнавшая себя же в ловушку, серая мышка в захлопнутой мышеловке. Именно так Тина выглядела сейчас, застигнутая, словно на месте преступления, она была растеряна, напугана, одним словом — обезврежена. Персиваль кладет палец ей на губы, едва она пытается сказать очередную глупость в свое оправдание. — Молчи Тина, — Грейвс проводит пальцем по губам, ощущая горячее, сбивчивое дыхание девочки. — Открой ротик, будь умницей. Секунда. И Тина открыла. Её глаза в тусклом свете торшеров мерцали Млечным путём, когда она обхватила тонкими длинными пальчиками мужское запястье, ноготком полоснув легонько вздувшуюся ветвь растекающихся вен. Она притянула его руку ближе к себе, впитывая тонкий шлейф масел удового дерева, чтобы ровным рядом зубов прикусить грубую кожу подушечки. Язык её тут же повторял кольца отпечатков указательного пальца мужчины, и девочка чувствовала, как коротко остриженный ноготь впивается в её губу, оттягивая. Дыхание её сбилось, она всё больше наслаждалась этой невинной лаской, когда рука Персиваля очертила кончик неуверенной улыбки Голдштейн, её по-детски пухлые щёчки и перешла на уязвимый висок. Тина прикрыла глаза, хмурясь от едва приливавшего осознания, что всё это реальность, когда Грейвс резко отдернул руку. В полупьяном бреду девочка разлепила веки, смотря исподлобья, недоуменно, едва ли не угрожающе. — Тина, я… — начал мужчина, неуверенно бегая глазами по растрёпанной копне волос, длинной неприкрытой шее, его же рубашке на нагом желанном теле. Она смотрела в ожидании, готовая отдаться в любую секунду — и эта доступность пугала его. Не сводила с ума, но отталкивала своей простотой и лёгкостью, что все его терзания, несовместимые с этим образом, рушились, и он не мог стерпеть всю боль нахлынувших мыслей. — Иди переоденься, Тина. Пора собираться. Твёрдый военный разворот на каблуке и поспешный шаг отступления. Трус. Однако едва ли сдержится он снова в следующий раз. Сквозь трещину в стене багровым сиропом текла кровь похоти и вожделения. Церковь сдала свои позиции. И в тот момент он хотел только одного. Чтобы эта хрупкая и одновременно дерзкая девочка снимала с себя его рубашку только перед ним и никак более.