Лиловые цветы

Боэтия нечасто бывает дальновидным. Более того, многие уверены, что он вообще таким не бывает. Не предугадывает, не предсказывает и не пытается смотреть в корень, а просто делает то, что считает выгодным сегодня и прямо сейчас. И до какой-то поры так и было, да. Считается, что лордам дэйдра бояться нечего, ведь они ли не мистические сущности с могуществом до самых ушей и с точно таким же самомнением? Особенно тогда, когда они только явились на просторах бесконечного пространства, будучи лишь сущностями, едва ли обретшими собственный облик: голос, сознание, характер и мнение. Первые ощущения, первые эмоции, первый и последний страх. Он закопан ими всеми, далеко и надолго, там, где только лордам и известно. Каждый из них копал общую могилу для своей слабости. Они не хотят помнить, но они вынуждены. Он помнит всё в подробностях. Помнит, с каким презрением и насмешкой посматривал на других, что уже давно сторонились Джиггалага. Все они были такими напуганными, такими жалкими, такими смешными. Боэтия тогда был уверен, что сможет смеяться над ними вечно, ведь тогда не было ничего, что указало бы на его неправоту. Всё было таким смешным, таким нелепым и игрушечным, образы Лордов ещё не просочились в невинные умы, да и о самих этих невинных умах приходилось лишь мечтать. Давно, так давно, так далеко, за временными кольцами и удушающими петлями тысячелетий. Все они были лишь сущностями, без ограничений, без лишних нагромождений и легенд. Сладкие времена прощупывания почвы под собой, первые глотки жизни без жизни. Они отстраивали и расписывали свои собственные мирки по своему образу и подобию, пьянея от могущества, что даровал Падомай. Глупые, ни с чем не знакомые, будто малые дети. Тогда, в столь туманные века, что ни один смертный разум не вспомнит, они все испугались. Каждый был по-настоящему напуган лишь единственный раз в своей жизни. Боэтия насмехался, глумился над ними и поистине наслаждался потоками мощи, в которых можно было вертеться оставшуюся вечность и ни о чём не заботиться. Ни рамок, ни правил, чистейший хаос. То, ради чего они все выродились из крови. Вот только Джиггалаг так не считал. Боэтия помнит. Помнит, что произошло, как его крепость, его План, его исполненную мрака гордость окутало холодом и зеркалами. Помнит тяжёлые шаги, чужие, гулкие, что были слышны, кажется, всюду. Помнит, как улыбка, наспех натянутая на лицо в льстивом приветствии незваного гостя, сошла на нет от панической слабости изнутри. Боэтия пустился бы в бой, будь это хотя бы отдалённо похоже на войну. Но это не было войной, это было заразой, что медленно ползла по только что отстроенным лабиринтам и статуям, обвивала призрачные дворцы стеклянными иглами и упорядочивала всё, что только оказывалось на пути. Напасть, катастрофа, кошмар наяву, не иначе. Именно тогда, заслышав шаги в стенах своей крепости, Лорд Интриг впервые по-настоящему испугался. Он был последним, кому ещё не нанесли удар, кто ещё не понял, когда следует перестать насмехаться. Ведь Джиггалаг с самого начала был другой, неправильный, изгнанный из стана всех остальных. Даже лорды дэйдра, вечно ненавидящие друг друга, вечно деструктивные, способны выделить худшего из худших. Вычеркнуть его, избавиться и перекрутить. Вопрос только в том, не окажется ли для них слишком поздно? Паника. Холодный, режущий лезвием изо льда, страх. Что-то укололо туда, где следовало бы находиться сердцу. Что-то проткнуло сознание идеальным, новеньким стеклянным штыком. Кольца из осколков зеркала обвивают шею подобно венцу, вгрызаются в мироощущение, вытаскивая всё, к чему интриган ещё даже не успел привыкнуть. Что-то глотает кровь Падомая, что-то удушает и накрывает тьмой. Изнутри, где-то в глубине растут ледяные отростки, что бывают в едва ли рождённом Нирне по весне. Порядок пожирает его заживо. Боэтия кричит, но не слышит своего голоса, что ему так приятен. Слышит только холодный, трескучий шёпот вокруг, внушающий мысль сдаться. Сломаться, не мучиться, поддаться тому, что неизбежно и рано или поздно случится. Желание выскрести из себя всё своё естество и швырнуть ему в лицо, так надёжно сокрытое от чужих глаз. Холод, везде, повсюду, постоянно и без конца. Пронизывающий пространство чужой взгляд, не выражающий совершенно ничего. Он стальной, он чужой, в нём нельзя признать ничего, что подсказало бы, как сбежать. Он забивает желание драться до смерти куда-то глубоко. Внушает бегство. Внушает слабость. Внушает одну простую мысль: "Сдайся". Единственное, чего Боэтия не помнит - как в тот день ему удалось спастись. Возможно, дело в его условных сёстрах, что вовремя подхватили под руки и не дали упасть в бездну. А быть может, дело в ударе в спину, что наносится тогда, когда в твоей слабости уверены все кругом, когда ты почти сломлен. Он знает только то, что стекло треснуло и разлетелось на куски, позволив вдохнуть и громко крикнуть. Услышать себя и вырваться из ледяных тяжких оков. Сознание звенело, изнасилованное, оглушенное, порванное чуть ли не на лоскуты. Оно выло от боли, Боэтия выл от ломающего разум страха. Они все произнесли одно и то же. Все они, исполненные страха, изгоняли его - чужого, другого, неправильного. Сбросили этот старый, покрытый осколками стекла, страх со своих рассудков, вывернули его наизнанку и раскрасили так, как велит пространство, подменив иным. Искажённым, шутливым, глумливым и вечно скучающим в своём желании чего-то по-настоящему из ряда вон. Боэтия не смеётся над этим. Их всех в то далёкое время осадили, словно ударом хлыста. Прошло много времени, слишком много. Но до сих пор, глядя в кошачьи глаза Безумного Бога, ловя их невменяемый блеск, сквозящий неизвестностью, Боэтия будто бы вновь слышит внутри себя давно утерянное: "Сдайся". Ловит глубоко внутри сковывающую льдом дрожь. Напоминание. Оставшаяся навечно память о том, что дальновидность - хорошая черта. Ведь иногда и правда может стать слишком поздно.