Лорелея

К восьми часам гости были уже в сборе. Нам с Холмсом пришлось выслушать не один десяток имён разной степени труднопроизносимости, и я даже не знаю, чего боялся сильнее — перепутать их между собой или превратиться в гвоздь программы наравне с приглашёнными певцами. Второе казалось более вероятным: нас засыпали вопросами, каким делом сейчас занимается Холмс и когда выйдет в немецком переводе мой последний рассказ. Но все рекорды побил некий пожилой господин, представленный нам как советник полиции Кунц. Он смерил нас взглядом своих глубоко посаженных водянистых глазок и изрёк: — А я был уверен, герр Холмс, что вас придумал журнал «Стрэнд»! На что мой друг улыбнулся уголками губ и небрежно заметил: — Поверьте, я вас понимаю. Временами мне самому кажется, что полицию тоже придумали журналисты. Окружающие встретили его реплику столь дружным хохотом, что Кунц волей-неволей вынужден был проглотить насмешку. Тут как нельзя кстати появился фон Габберехт и объявил, что скоро начнётся концерт. Домашний театр размещался на обширной площадке позади замка. Сцену украшали корзины с живыми розами и разноцветные фонарики. Гости занимали места в лёгких деревянных креслах; мы с Холмсом, разумеется, попали в первый ряд. Моей соседкой справа оказалась дама лет тридцати с простодушным, но милым лицом и затейливо уложенными светлыми волосами; это была фрейлейн Розалина Эттингер, компаньонка баронессы. Я приготовился к тому, что весь вечер придётся терпеть её болтовню, но, как выяснилось, зря: она отвечала невпопад и всё время пристально смотрела куда-то мимо сцены, как будто надеялась отыскать в полумраке сада человека, занимавшего её мысли. Следить за её взглядом показалось мне бестактностью, и я обернулся к сцене, где уже разместился оркестр. Заиграла музыка; барон фон Габберехт ещё раз приветствовал гостей и торжественно пригласил на подмостки «солиста Венского императорского театра Герберта Свободу». По рядам прокатились аплодисменты. Что и говорить, человек, появившийся в круге света, заслуживал их уже благодаря своей внешности. Он был красив той мужественной и одновременно сдержанной красотой, которая так часто встречается в романах и гораздо реже — в жизни: высокий, статный, темноволосый, в простом чёрном фраке с белым галстуком. Форма скул и широко расставленные глаза выдавали его славянское происхождение. Однако едва Свобода взял первую ноту, я тут же забыл о своём физиономическом анализе. Он пел знаменитую арию из «Цыганского барона»: «Да, прошло много лет, я объехал весь свет…» У него был баритон редкой силы и глубины — казалось, ему тесно в груди, под белым атласным жилетом, и этот голос, рвущийся наружу, словно стремился заполнить собой вечерний сад и слиться с древней рекой, которая одна и могла равняться с ним по красоте и мощи. Конец арии потонул в новом взрыве аплодисментов. Певец раскланялся и шагнул к краю сцены. — Благодарю за внимание, господа. А теперь позвольте представить вам нашу гостью… прибывшую из-за океана… солистку Метрополитен-опера… несравненную Ирэн Нортон! У меня перехватило дыхание. Но что я! Никогда ещё мне не приходилось видеть Холмса застывшим, точно громом поражённым. А в следующую секунду я готов был поклясться, что он сорвётся с кресла и вихрем взбежит на подмостки. Но мой друг не сделал ни того, ни другого; он овладел собой, и лишь побелевшие пальцы, сомкнутые на подлокотниках, говорили о том, каких усилий ему это стоило. Он по-прежнему не сводил глаз со сцены, а в лучах фонарей, внезапно и незаметно, точно видение, возник силуэт Той Женщины. Ирэн была в платье цвета морской волны из какой-то невесомой материи, струившейся в такт каждому её движению плавно, точно настоящая вода; в тёмных волосах мерцала маленькая бриллиантовая диадема. Взгляд её скользнул по рядам зрителей, не задержавшись, как мне показалось, ни на одном лице, и всё же я почувствовал, что она нас узнала. Оркестр заиграл новое вступление. — «Лорелея», — хриплым голосом прошептал мне на ухо Холмс. — Да, Уотсон, она знает, что выбрать! Впервые в жизни мне довелось услышать пение Ирэн Адлер, и насколько же сухой и бесполезной была лаконичная пометка «контральто» в картотеке моего друга! Я не мог сказать, контральто ли это или сопрано — мягкий, грудной голос то звенел серебряными струнами, то звучал низко и глубоко, и в каждой ноте слышалась загадочная, неуловимая полуулыбка. Когда смолк последний звук, на смену ему пришла мёртвая тишина. Я огляделся и вдруг с удивлением понял, что в саду уже почти совсем стемнело. Оглушительные аплодисменты, раздавшиеся через несколько секунд, окончательно вывели меня из транса. *** После концерта, едва зрители начали вставать с мест, Холмс с живейшим нетерпением поспешил за кулисы. Я последовал за ним, не сомневаясь ни минуты в том, каковы его намерения. Ирэн Адлер… прошу прощения, миссис Нортон только что приняла цветы от галантного пожилого офицера и обернулась к нам. Теперь стало очевидно, что она узнала нас ещё во время выступления: лицо её было спокойным, без тени удивления, а улыбка — доброжелательной и немного лукавой. — Я не ожидал увидеть вас во владениях германской короны, — признался Холмс после обмена приветствиями. — О, я вовсе не намерена ворошить прошлое, — ответила она чуть многозначительнее, чем следовало бы (хотя, возможно, я зря искал в её словах скрытый смысл). — Я всего лишь вернулась к своей прерванной карьере — как и вы к своей, я полагаю? — Вы правы, — подтвердил Холмс, — впрочем, здесь мы, наоборот, отдыхаем от дел. — В таком случае, джентльмены, желаю вам хорошо повеселиться, — лёгким поклоном миссис Нортон дала нам понять, что разговор пока закончен. Всё общество направилось к замку, где гостей ожидал ужин, а нас с Холмсом — новая доза повышенного внимания и восторга. Должен сказать, что, хотя временами я и замечал за моим знаменитым другом некоторую тягу к эффектам, но его любовь к славе никогда не заходила так далеко, чтобы благосклонно играть роль героя дня на званом ужине. К счастью, теперь этот неблагодарный труд разделял с нами Герберт Свобода. Певец охотно и много говорил о себе (впрочем, без бахвальства), так что к концу застолья я составил себе достаточно полное представление о его биографии. Родом он был из маленького городка на Дунае и в семнадцать лет вместе с товарищем отправился в Вену обучаться музыке. Там ему повезло найти учителя, который взялся бесплатно заниматься с провинциальным самородком только ради возможности раскрыть все грани его дарования. — Прекрасный это был человек, хотя и большой чудак, — прокомментировал Свобода. — Помнится, однажды он сказал: «Талант без упорства мало что значит. Но и упорство без таланта порой приносит больше горя, чем радости». При последних словах Новак, стоявший у дверей, оставил свой бокал на краешке стола и с поклоном удалился. Вид у него был неважный, и должен заметить, что в зале действительно становилось душно. Я поискал глазами миссис Нортон и вскоре увидел её возле окна: она беседовала с фрейлейн Эттингер, причём так живо и непринуждённо, будто они знали друг друга не первый десяток лет, хотя я не представляю, чтобы у них нашлась даже одна общая тема для разговора. — Вот видите, друг мой, — прозвучал у меня над ухом насмешливо-невесёлый голос Холмса, — в какое состояние привела мои чувства праздность мозга. Право слово, я готов взяться за поиски сбежавшей кухарки, чтобы со всем этим покончить! — Ну что ж, — в тон ему ответил я. — Если до завтра никого в замке не убьют, мы уедем в Гамбург первым же дилижансом и там сядем на пароход. По крайней мере, в Англии есть преступления и нет Ирэн Адлер. *** Ближе к полуночи гости начали разъезжаться. Мы с Холмсом, как я уже говорил, остались ночевать в замке и, получив от хозяев многократное пожелание приятных сновидений, поднялись в приготовленную для нас комнату. Холмс, не снимая фрака, опустился в большое кресло у окна и закрыл глаза, как это нередко бывало с ним в часы апатии. Я же, уверенный, что после обильных впечатлений сегодняшнего дня немедленно усну, разделся и лёг в постель, но сон упорно не шёл. Напряжение во всём теле никак не отпускало меня. Я лежал с открытыми глазами и молча разглядывал тёмный профиль моего друга на фоне ясного звёздного неба. В конце концов мне всё-таки повезло забыться. Во сне я видел, что плыву по Рейну в утлой лодчонке, а передо мной на вершине скалы стоит Ирэн Адлер, в концертном платье и бриллиантах, но с волосами золотыми, как у Лорелеи; она пела на каком-то непонятном языке, а сверху, с обрыва, ей вторил подрядчик Новак, почему-то голосом Свободы. Не в силах отвести взгляд от этого зрелища, я выпустил вёсла из рук и очнулся лишь тогда, когда перед глазами вдруг встали иззубренные скалы и волна ударила мне в грудь. «Я погиб!» — мелькнула мысль, но в ту же секунду я почувствовал, как чьи-то сильные руки крепко схватили меня за плечи. — Скорее, Уотсон, проснитесь! — прозвучал над головой голос Холмса, вырывая меня из забытья. — В замке убийство! Я открыл глаза и несколько секунд не мог вспомнить, где нахожусь, но кроны каштанов в окне и мой собственный фрак на спинке кровати напомнили мне о вчерашних событиях. — Что случилось? — спросил я, садясь на постели. — Убили? Кого? — Герберта Свободу задушили в собственной спальне. Барон только что сообщил мне. Собирайтесь скорее, Уотсон, нельзя терять ни секунды! Пока я натягивал на себя одежду, Холмс вкратце изложил то, что ему самому стало известно всего несколькими минутами ранее. Тревогу подняла горничная, которая принесла убитому горячую воду для бритья. Свобода не отзывался на стук, но ключа с той стороны в скважине не было, и служанка воспользовалась запасным. Открыв замок, она увидела в кресле у двери мёртвое тело и в ужасе помчалась будить хозяина, а тот, в свою очередь, бросился к Холмсу. За время этого короткого рассказа я привёл себя в надлежащий вид, и мы поспешили в комнату, где произошла трагедия. В коридоре нас ждали сам фон Габберехт, его дворецкий и несколько слуг. Вид у всех был притихший и испуганный. Они расступились, пропуская нас. Холмс повернул ключ в замке, и мы вошли. Герберт Свобода сидел или, вернее, полулежал в широком кресле возле двери. Всё его тело обмякло, голова склонилась на грудь, лицо посинело. Он был в одной рубашке, брюках и комнатных туфлях; остальная одежда висела на спинке стула, не хватало только галстука. Однако, взглянув на мертвеца ещё раз, я заметил концы широкой белой ленты, стянутой узлом на его шее, и догадался, что именно послужило орудием злодеяния. Холмс, вооружившись лупой, первым делом прошёл к окну и внимательно осмотрел рамы, щеколды и подоконник. Затем окинул взглядом ковёр на полу, нерасстеленную кровать, вернулся к двери и принялся изучать замок. Через несколько минут он удовлетворённо хмыкнул и выпрямился. — Ну что ж, версию о том, что убийца проник в комнату через окно, можно сразу исключить. Ясно, что он воспользовался дверью. — Думаете, у него был ключ? — предположил я. — Не усложняйте, Уотсон, — покачал головой мой друг. — Господин барон, постарайтесь вспомнить, где был ключ Свободы, когда вы вошли? — Ключ лежал на ковре у порога, правда, не знаю чей, — откликнулся хозяин дома. — Я подобрал его и положил на стол, чтобы ненароком не потерять. — Отлично, — одобрительно заметил великий сыщик. — Всё сходится. На внешней стороне замка я нашёл две параллельных царапины. На взлом не похоже — такие следы могли быть оставлены, скажем, металлическими щипчиками или пинцетом. Этим орудием, выйдя из комнаты, убийца подцепил вставленный с той сторон ключ, запер дверь, а потом вытолкнул его из замка чем-то тонким и острым, чтобы запутать следствие. — Но вы не объяснили, как он сначала туда попал! — не выдержал я. — Но это же элементарно, Уотсон, — Холмс усмехнулся уголком рта. — Если ключ был у Свободы, значит, Свобода и открыл дверь. Он достаточно хорошо знал своего убийцу, раз предстал перед ним столь небрежно одетым. Или же… — он выдержал многозначительную паузу, — или же покойный разделся впоследствии. — Думаете, у Свободы было любовное свидание? Неужели с… — я резко осёкся. — Сейчас узнаем, — ответил мой друг. — Господин барон, если вас не затруднит, распорядитесь, чтобы никто из домочадцев не покидал замок. И пошлите за полицией. Боюсь, без неё нам всё же не обойтись. Я не знал почему, но догадывался: Холмс хочет, чтобы мы остались наедине. К счастью, фон Габберехт не стал приставать с расспросами, а тут же отправился выполнять его приказание. Я закрыл за ним дверь, и мы перешли к столу, где среди разнообразных мелочей возвышался подсвечник с единственной, почти не оплывшей свечой, стояла чернильница и лежало несколько листов почтовой бумаги. — Ну, что вы на это скажете? — спросил Холмс. — Странные атрибуты для любовного свидания, — согласился я. — Скорее наш убитый собирался что-то написать перед сном. — И всё же бумага девственно чистая… Посмотрим, не спрятал ли он своё послание от посторонних глаз. С этим словами Холмс принялся перебирать вещи на столе. Заглянув ему через плечо, я заметил торчащий из-под пухлой книги краешек бумажного листа. Холмс взял его в руки. Недописанное послание состояло всего из одной строчки: «Моя бесценная Т…» — «Т.», вероятно, имя женщины, — предположил я, и вдруг меня осенила страшная догадка. — Госпожу фон Габберехт зовут Терезой! Так вот зачем вы попросили её мужа уйти отсюда! — Бог мой, Уотсон, вы вечно драматизируете! — укорил меня Холмс. — Согласен, эту версию пока нельзя исключать, хотя я и нахожу её маловероятной. Прелестная фрау Тереза слишком любит своего Бони. А вам, Уотсон, следовало бы приналечь на немецкое правописание. Ведь в этом языке с большой буквы пишутся все существительные, а не только имена! Вполне возможно, что адресатом значится unschätzbare Tante — бесценная тётушка. — Получается, Свобода только сел за письмо, — принялся рассуждать я, — как в дверь постучали. Он сунул начатое послание под книгу и впустил человека, с которым хорошо знаком. А потом между ними вспыхнула ссора… — Уотсон! — со смехом прервал мой друг. — Вот вы бы во время ссоры сели спиной к тому, кто теоретически может вас убить? — Ну хорошо, — не сдавался я. — Значит, Свобода доверял убийце и сел в кресло. А тот подкрался сзади, накинул ему галстук на горло и задушил. И всё-таки… это больше напоминает любовные игры. — Не буду пока оспаривать вашу теорию, — пожал плечами Холмс, разглядывая обложку книги, под которой мы обнаружили записку. — Тем более что в комнате нам делать больше нечего. Заперев дверь на ключ, мы ненадолго задержались в коридоре, где Холмс осмотрел ковровую дорожку, затем вышли в сад, попутно выяснив у дворецкого, что чёрный ход в замке обыкновенно не закрывается до самой поздней ночи. Мой друг, вероятно, планировал изучить землю под окнами спальни, поскольку оставалась вероятность, что убийца что-то туда выбросил, но эта гипотеза провалилась — комната выходила во внутренний двор, который, как я упоминал ранее, был абсолютно пуст и вымощен цветной плиткой. Пожелай наш неизвестный преступник избавиться таким образом от компрометирующих улик, он с тем же успехом мог бы оставить их посреди ратушной площади. Через час с небольшим из Уфермаркта приехал советник Кунц собственной персоной. К тому времени все в доме уже проснулись и, понятное дело, изрядно волновались. Мы обсудили с ним наши первоначальные догадки, и я почти сразу горько пожалел, что Холмс вообще прибег к его помощи. Кунц явно не забыл язвительной шутки моего друга и вознамерился отыграться. — Откровенно говоря, господа, — грубовато заметил он, — все эти наблюдения, детали и прочие умствования немного значат в нашем деле. Любой мало-мальски подкованный адвокат камня на камне не оставит от ваших предположений. Я предпочитаю полагаться на то, что люди видят своими глазами. Проще говоря, герр Холмс, один надёжный, добропорядочный свидетель стоит дюжины царапин на замке. — Я так не думаю, — сухо ответил мой друг. — И мне, в свою очередь, приходилось видеть, что самые, как вы говорите, добропорядочные люди порой оказывались наиболее отъявленными лжецами. — Вы недооцениваете наш национальный характер, — фыркнул Кунц. — Я уверен, что уже в ближайшие несколько часов среди слуг в замке найдётся честный человек, который своими показаниями прольёт свет на это тёмное дело. Правдивость у германца в крови! — О да, — не удержавшись, съязвил Холмс. — Неудивительно, что ваш национальный герой — барон Мюнхгаузен*. Советник полиции поперхнулся и медленно налился краской. — Хорошо же, — процедил он. — Посмотрим, далеко ли вы уедете на ваших остротах.