И вождь в ответ: «То горестный удел Тех жалких душ, что прожили, не зная Ни славы, ни позора смертных дел. И я: «Учитель, что их так терзает И понуждает к жалобам таким?» А он: «Ответ недолгий подобает. И смертный час для них недостижим, И эта жизнь настолько нестерпима, Что все другое было б легче им».*
***
Кошмар преследовал его каждую ночь, как огромный варан, по пятам идущий за своей истекающей кровью жертвой. И хотя Олли считал, что сравнивать собственное подсознание с вараном глупее некуда, просыпаясь ночами от удушья, он понимал — его точно пытаются убить. Сон всегда был одинаковым. Олли виделось, что он лежит в горячей ванне у себя дома и смотрит на запотевшую стену, выложенную жёлтой плиткой. Почему-то во сне и ванна, и плитка такие грязные, словно их вообще никогда не мыли. Из щелей в стене высовываются тоненькие паучьи лапки, по стыкам ползет чёрная плесень, а на заржавевшем кране извиваются жирные белые опарыши. Он старается не смотреть на них, но взгляд то и дело возвращается к крану — и с каждым разом личинок будто бы становится только больше. От пара, скопившегося в комнате, трудно дышать, вода обжигает кожу, липкий пот затекает в глаза и ноздри, и Олли хочет вытереть лицо, но руки не слушаются. Налитые свинцом, они бессильно лежат на бортах ванны, и только тоненькие багровые ручейки, стекающие из-под них в воду, напоминают о том, что они когда-то были живыми. — Ма… — пересохшие губы едва размыкаются, но Олли и сам не слышит этого жалобного писка. Кровь стучит в голове, рваные хриплые вздохи заглушают шуршание паучьих лапок, и откуда-то, будто из другой вселенной, доносится гулкое топанье младшей сестры. Он улыбается, думая о том, что по крайней мере, это мерзкое создание больше никогда не испортит ему жизнь. Но как же больно и тяжело дышать… Бум-бум-бум. Это его сердце или бешеный монстр над головой? Мысли путаются, дыхание сбивается, стены расплываются в тумане, всё труднее становится держать глаза открытыми. «Мне так плохо, ма…» — хочет сказать Олли, но молчит, понимая, что это бесполезно: мама всё равно не придёт на зов. Всё равно. Ей всё равно… Когда топот приближается, он успевает сделать только один вдох до того, как дверь слетает с петель, и в комнату с воем влетают уродливые чёрные птицы с человеческими ногами и туловищем. Хлопая растрёпанными недоразвитыми крыльями, они бросаются к ванне и нависают над Олли. Тот на мгновение замирает, завороженный бесконечной пустотой в их огромных белых глазах, а потом… Визгливый птичий крик, удар огромного клюва — и боль в груди затмевает всё. Жёлтое окрашивается алым, алое чернеет, а горячая вода превращается в холодный затхлый воздух. Задыхаясь, Олли мечется в темноте, замечает узкую полоску света где-то вдали, кидается к ней, летит, летит из последних сил… Ещё немного — и он будет свободен! Железная дверь с грохотом захлопывается и навсегда отрезает его от света и солнца. Он всем телом бросается на преграду — бесполезно, не поддаётся! Откуда-то снаружи слышится смех, и знакомый голос издевательски кричит: — Желаю тебе сдохнуть! — Олави-и! — в ужасе вопит Олли, молотя кулаками по двери. — Выпусти меня! Выпусти! Пожалуйста, выпусти! В ответ раздаётся новый взрыв хохота, а из темноты ему вторят чудовища. Олли бессильно сползает по двери, зажмуриваясь и обнимая руками плечи. Топот приближается, крики монстров разрывают барабанные перепонки, воздуха в лёгких остаётся все меньше. Нужно спасаться, нужно бежать… но куда? На этом моменте Олли всегда просыпался и ещё несколько минут вглядывался в темноту — не засверкают ли где-то в углу белые глаза? В звуках собственного дыхания чудилось шуршание паучьих лапок — и он дрожал от страха, хотя почти наверняка знал, что это всего лишь шутки его мозга. Так было и сегодня. Олли прижимал к груди подушку, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, и напряжённо смотрел в тёмный угол. Вокруг было тихо, кошмар отступил, но ему казалось, будто чудовища все ещё здесь, затаились во тьме и ждут, когда он отведёт глаза, чтобы наброситься и разорвать на куски. — Ма… — лепетал он едва слышно. — Ма… ма… Но и реальность словно насмехалась над ним, говоря: «Маме плевать на тебя…» Больше всего на свете ему сейчас хотелось добраться до телефона. Услышать родной голос в трубке, сказать, что он сожалеет и раскаивается, что ему не хочется умирать здесь… Умирать. Как смешно. Для своей семьи он уже умер. Что дальше? Дождаться крылатых монстров и спокойно закрыть глаза, пока они будут выклёвывать его сердце из груди? Но это больно и страшно. Неужели нельзя расстаться с жизнью быстро — так, чтобы даже не понять, что ты погиб? Штору отнесло ветром, и в темноте вспыхнул молочно-белый глаз. Олли нервно дёрнулся, выпуская подушку из рук, и тихо вскрикнул. Монстр не пошевелился. Парень уставился на него в упор, пока глаза не заволокло полупрозрачной пеленой. И только сморгнув подступившие слёзы, понял, каким же дураком был, пялясь всё это время на уличный фонарь. Чёртов отель! Чёртово окно в чёртовом номере! — Дерьма кусок, — вполголоса буркнул Олли, спуская ноги с кровати. Почему-то перед внутренним взором возникло счастливое и довольное лицо Олави, когда тот впервые произнёс эту фразу, подслушанную у старших мальчиков — и что-то внутри мучительно заныло. Думать о потерянном лучшем друге сейчас хотелось меньше всего, и чтобы хоть как-нибудь отвлечься, Олли поплёлся к окну. От вида ночной улицы стало не по себе. Возможно, это были последствия кошмара, но Олли внезапно показалось, что тени от домов и фонарей раскачиваются и меняются, превращаясь в людские силуэты, плывущие друг за другом нескончаемой цепью. Едва дыша, он прислонился к запотевшему стеклу и присмотрелся... Люди в самом деле шли по улице. Толстые, худые, высокие, низкие — их так много, что шествие кажется бесконечным. Кто-то несёт факелы, коптящие и не освещающие ничего, кто-то тянет руки к бледному сиянию, запертому в стеклянных колбах фонарей, кто-то сбивается с шага, пытаясь остановиться, но толпа тянет и толкает его, вынуждая идти дальше. И все бредут, медленно и печально, как скорбящие за гробом… Чем дольше Олли смотрел на это, тем тоскливее ему становилось. В горле застревал тугой ком, сердце сжималось от горя, но отойти от окна почему-то не было сил. «Что за странный парад в ночи затеяли горожане? — размышлял он. — Что сегодня за праздник?» А толпа шла и шла, пропадая в пустоте где-то вдали. И какой-то частью сознания Олли понимал — это совсем не праздничное шествие и даже не его репетиция. Но что тогда? И почему, несмотря на гнетущую тоску при виде этих факельщиков, он так хочет присоединиться к ним? — Мам… — шептал он, приникнув к оконному стеклу. — Если я сейчас уйду, ты будешь по мне скучать? Никто не ответил.***
«Кошмар». Единственная мысль, которая приходила Штефану на ум в данной ситуации. Он сидел на деревянной лавке на пустом перроне и смотрел прямо перед собой, не видя ничего вокруг. В груди что-то жалобно ныло, сердце билось в горле, а в голове раз за разом вспыхивало: «Кошмар. Это кошмар». Паника не отпускала его с того самого момента, как он проснулся от сильного точка в плечо и понял, что сидит не в такси, а в полупустом вагоне электропоезда; и за окнами — не серое дождливое утро, а глубокая ночь. В первую секунду он потряс головой и собрался было снова закрыть глаза, думая, что видит сон, но кто-то положил ему руку на плечо и пробасил: — Следующая остановка ваша, герр Музиоль. — Как… какая остановка? Где? — невнятно забормотал он, поворачивая голову. И потерял дар речи. Контролёр, стоящий позади него, занимал собой почти весь проход. Сам Штефан был высоким человеком, но взглянув на этого мужчину, почувствовал себя Давидом рядом с Голиафом. Мускулистый, широкий и крепкий, он был такого роста, что в полутьме, окутавшей вагон, нельзя было даже рассмотреть его лица — лишь нечёткие контуры головы угадывались где-то вверху. А густой бас, казалось, шёл откуда-то из живота: — Вы обязаны выйти, иначе мне придётся применить силу. А вы ведь этого не хотите? Контролёр так сдавил плечо Штефана, что у того на мгновение свет померк в глазах. Но прежде, чем он успел закричать, великан разжал ладонь и произнёс: — Вы прибудете туда, куда должны. На мгновение он повернулся к свету, и на серой куртке ослепительно вспыхнули золотые пуговицы с птицами и мотыльками — а потом медленно двинулся прочь. Всё это было до того странно, что Штефан едва не заорал на весь вагон: «Да что за бред?!» — но в горле будто застряла дюжина иголок, и открыв рот, он смог лишь пискнуть что-то невнятное, чего даже сам не услышал. Откинувшись на сиденье и прикрыв глаза, он стал уговаривать себя: «Спокойно, спокойно, спокойно, нужно просто вспомнить, что было вчера, и тогда ты поймешь, как здесь оказался. Только не орать. Спокойно. Спокойно…» Постепенно дыхание восстановилось, сердце перестало отплясывать тарантеллу, а мозг прояснился. Штефан вспомнил, как проснулся в самолёте прямо перед посадкой в Хельсинки от нестерпимой головной боли. Пить таблетки не хотелось до последнего — он и так принял три перед вылетом, — но когда шурупы, ввинчивающиеся в виски, превратились в огромный железный шлем, вдавливающийся в голову, а в глазах потемнело, он понял, что выхода нет. От лекарств затошнило, но боль ушла. В аэропорту ничего особенного не случилось, он поймал такси, сказал водителю адрес… и, кажется, задремал на несколько минут, слушая дождь, барабанящий по крыше. «Идиот! — обругал себя Штефан, вспомнив это. — Какого чёрта нужно было столько пить?» Что было потом? Ничего. Кажется, уснув, он видел сон про апокалипсис: машины гудели, дети и женщины кричали и плакали, небо застил чёрный дым, а сам он, запертый в какой-то бочке, не мог ни шевельнуться, ни вздохнуть. Это был жуткий кошмар — но реальность, в которой он очутился, оказалась ещё страшнее. Штефан силился вспомнить, что случилось после поездки в такси, но в голове было абсолютно пусто. Как будто всё это время он только и делал, что спал — вот только как тогда он попал в этот поезд? Мысль о том, что кто-то перетащил сюда его беспомощное тело, казалась абсолютно бредовой, и в то же время самой логичной. Если только… Если только у него не начались провалы в памяти. Как было у отца. Вначале — головные боли, потом — потеря памяти, после — зрения, потом — метастазы, потом… Эта мысль заставила всё внутри сжаться. Нет, пронеслось в голове, нет, нет, с ним всё в порядке, он здоров, он не умрёт так же, ему ничего не грозит, он не умрёт! Горло сдавило, виски покрылись холодным потом, и Штефан вновь принялся твердить про себя: «Спокойно, спокойно, спокойно…» «Документы!» — мелькнула мысль, и он молниеносно открыл глаза. Вдруг его обокрали, пока он валялся в беспамятстве? Как он докажет, что он — это он? Сунув руку во внутренний карман куртки, Штефан выдохнул — бумажник и документы были на месте. А остальные вещи? Рюкзак нашёлся под сиденьем — и на душе полегчало. Хотя бы не обокрали. Но вопрос о том, где он находится, по-прежнему был не решён. Поезд не думал останавливаться, а за окном ничего, кроме темноты, не было. — Просто блеск… — зло процедил Штефан. Похоже, жизнь не собиралась играть с ним в поддавки. Оставалось только ждать остановки поезда — может быть, на вокзале будет телефон, и он сможет позвонить. Кому, друзьям или в полицию, он ещё не решил, думая о том, что главное — побыстрее сойти с этого поезда. Вот только где? Штефан принялся озираться по сторонам в надежде увидеть табло над дверью или расписание — или, хотя бы, спросить кого-то из людей, где он находится и куда идёт поезд. Но табло над дверью было мертво, расписания нигде не было видно, а люди вокруг крепко спали: старик напротив — запрокинув голову, молодая парочка на сиденьях слева — тесно прижавшись друг к другу, растрёпанная женщина в серой блузе и мятой юбке в пол — обняв своего маленького ребёнка. Только в дальнем конце вагона дама в длинном белом платье тихо напевала что-то себе под нос, раскачиваясь из стороны в сторону. Она казалась безумной, но Штефана сейчас устроила бы любая возможная помощь, поэтому, накинув рюкзак на плечо, он двинулся к ней по проходу. — Прошу прощения… — деликатно начал он, кашлянув. Дама не обернулась, лишь странно хихикнула в ответ и запела громче: — Жизнь так коротка, мой друг, Потому не забывай — Когда настанет ночь, то вдруг Скажут все мечты: «Прощай»…** Штефан отшатнулся, едва не вскрикнув. Этот голос… тихий, мягкий, такой родной, точь-в-точь такой же, как у матери. Мама. Знакомый образ проступил на медной пластине памяти: смущённая улыбка, ласковый взгляд, гладкие чёрные волосы, собранные в аккуратный пучок на затылке… и длинное платье. Не белое, голубое, с мелкими жёлтыми цветами. Противными цветочками, которые Штефан срывал и топтал, едва только завидев где-нибудь. Они словно нарочно постоянно попадались ему на глаза с тех пор, как она бесследно исчезла. Пропала, оставив на память о себе только эти цветы — и он ненавидел их за это. Ему нужна была не память, а она! Она! — До смерти — только сердца удар, И ты на финише! До смерти только сердца удар — Когда погибнешь ты? — Мам? — робко выдохнул Штефан, протягивая руку к плечу женщины. Он даже сам не осознавал, насколько глупо поступает — лишь чувствовал, как на глаза наворачиваются слёзы. — Это ты? Пойдём домой… — Бог любит тебя, — нежно произнесла мама. И обернулась. До того, как боль взорвалась в голове, разрывая мозг на части, он успел увидеть лишь слепые белые глаза, оплетённые паутиной алых прожилок, огромный рот с рядом острых зубов и длинный, тонкий язык. И услышать насмешливое шипение, уже ни разу не похожее на человеческий голос: — Удачи вам, герр Музиоль. Отшатнувшись, Штефан рухнул на сиденье и взвыл от боли. Лампа на потолке запрыгала и расплылась, исчезая, что-то заколотилось в черепе, пытаясь вырваться из головы, в ушах зазвенело, а сердце, расширившееся до неимоверных размеров, вдавило лёгкие в рёбра… Он не помнил, что было потом. Кажется, проснувшийся старик булькающе хохотал, и кровь пузырилась на его распоротом горле. Парочка обгоревших трупов вопила в унисон: «Удачи, герр Музиоль!» И женщина в сером смотрела на него скорбно и жалостливо, поглаживая по голове пластмассовую куклу, завёрнутую в одеяльце. Свет то вспыхивал, то гас, вагон трясся, двери в тамбур не открывались. И огромный филин, сверкая глазами-блюдцами, басил: «Ваша остановка!». А чёрные птицы, смотрящие через окошко двери в следующий вагон, усмехались зубастыми клювами. И, кажется, тоже каркали: «Удачи вам, герр Музиоль! Удачи! Удачи!» Очнулся Штефан уже на перроне. Кое-как поднявшись и упав на стоящую неподалёку лавочку, он попытался осмыслить всё, что с ним произошло, вот только никаких мыслей, кроме: «Кошмар! Кошмар!» — в голову не лезло. Провалы в памяти, головная боль, галлюцинации… Чем он это заслужил? Почему это происходит именно с ним и именно сейчас, когда жизнь только-только начала налаживаться? Какого хера? — Какого хера! — заорал он, стукнув кулаками по коленям. — Какого хера, я вас спрашиваю! Его возглас, звеня, взметнулся к чернильному беззвёздному небу, увяз там и утонул, ослабев. И ничего не произошло. Пустой вокзал всё так же молчал, уставившись в темноту слепыми тёмными окнами, фонари всё так же спокойно светили, а лес всё так же продолжал выситься безмолвной стеной с другой стороны перрона. Скрипя зубами от ярости, Штефан вскочил с лавки — и тут за спиной что-то булькнуло, и он вспомнил о том, что ему нужно найти телефон. Вокзал оказался заперт наглухо («А ты чего ждал?», — ехидно процедил голосок в голове), и от нечего делать Штефан принялся рыться в рюкзаке в поисках бутылки с водой — от стресса слишком сильно захотелось пить. Поверх вещей лежали какие-то странные бумажки. Он вытащил их, чтобы не мешали, но, мельком просмотрев на свету, почувствовал, как кишки скручиваются в узел. Билет на поезд. Мятый проспект с фиолетовыми буквами на чёрном фоне и фотография двухэтажного здания, утопающего в зелени. Кажется, это был отель. Из названия на финском Штефан разобрал только слово: «Дит», а адреса вообще не понял. Но, к счастью, тот был продублирован по-немецки на тетрадном листке, сложенном вдвое и сунутом в проспект. Почерк, тонкий и убористый, был Штефану незнаком, и это напугало ещё больше. Вспомнились слова контролёра: «Вы прибудете туда, куда должны»… Значит, он должен оказаться в отеле «Дит»? Но почему — должен? Штефан поежился от налетевшего ледяного ветра и решил: «Что ж. Дит, Содом, Гоморра, какая мне разница, лишь бы там был телефон. Всё лучше, чем морозить здесь задницу до утра». Он бросил ещё один взгляд на пустое небо, и странная мысль мелькнула в голове: что, если утро вообще не наступит? Что, если здесь в принципе нет ни солнца, ни звёзд? Ведь Дит — это… — Плевать! — оборвал Штефан сам себя. — Я уже столько пережил, что даже из ада выйду невредимым! Легко! Улица казалась бесконечной. Он брёл и брёл под фонарями, содрогаясь от холода, вгрызающегося, кажется, уже в кости, и чувствовал, как с каждым шагом надежда оставляет его. Дома по обеим сторонам были абсолютно одинаковыми — и каждый казался нежилым. Ни в одном окне не горел свет, ни перед одним домом не было ни лужайки, ни кустика, ни клумбы. И на всей улице вообще не было ни одного живого растения. Лишь фонарные столбы. — Ну всё, хватит, — пробормотал Штефан, останавливаясь и опираясь на один из них. — Мне надоело, я возв… — Спасите нас… Он замер на полуслове, когда мимо него прошла женщина, одетая в лохмотья. Её лица видно не было — зато Штефан ясно разглядел глубокие раны на руках и шее, из которых медленно вытекала багровая кровь. Женщина плакала навзрыд и беспрестанно причитала: «Спасите нас, спасите…» За ней, опустив голову, медленно шёл мужчина с факелом, бормочущий: «За что, за что мне это…» Он тоже был изранен, а от обречённости, сквозящей в его голосе, мурашки пробежали по коже. Обернувшись, Штефан обмер от страха — на него надвигалась целая толпа избитых и измученных людей. Они выли, плакали и стенали, протягивая руки к небесам, и всё повторяли — на английском, немецком и сотне других языков, — жалобные слова: «Спасите нас! Спасите! За что?» Штефан осел на землю, зажав уши руками. Эти страдальческие вопли причиняли ему почти физическую боль. Он видел ноги идущих — сплошь в рубцах и ранах, с огромными гнойниками и язвами. Видел раздувшийся белых пиявок, вгрызающихся в раны и пьющих гной. Видел грязных и оборванных детей в толпе взрослых… Его трясло и мутило от этого зрелища — но он не мог перестать смотреть, даже когда сознание начало затуманиваться. А люди шли, шли и шли… — Бог любит тебя, — ласковый мамин голос звучал совсем рядом, но найти её саму среди сонма серых фигур Штефан не мог, как ни пытался. А окликнуть не было сил. — Нет… — пробормотал он, чувствуя, что вот-вот отключится. — Бог не любит никого… Ни… ко… го…