Какой-то муж явился предо мной, От долгого безмолвья словно томный. Его узрев среди пустыни той: «Спаси, — воззвал я голосом унылым, — Будь призрак ты, будь человек живой!» Он отвечал: «Не человек; я был им…»*
***
Открывать глаза не хотелось. Но Олли понимал — если сейчас заснуть, птицы явятся опять. Поэтому он вновь и вновь пересиливал себя, пытаясь отогнать сон: тряс головой, прижимался лбом к оконному стеклу, садился на подоконник и вновь вставал. Но дремота манила, и побег в сон казался сладким избавлением от боли, которая росла в груди, пожирая его изнутри. Олли знал, отчего ему так плохо: ещё жива была память о счастливых днях, когда всё было просто и прекрасно. Когда дружба казалась нерушимой, когда мама ещё была похожа на маму, а не на вечно недовольную змею… Днях, когда папа ещё был жив. Милый, умный, сильный папа! Знавший тысячу историй, посетивший тысячу городов, он был мудрым и добрым волшебником, для которого не существовало ничего невозможного. Он сделал для Олли самую лучшую маску на Хэллоуин, он научил его рыбачить и собирать грибы, он разрешил ему взять Олави в Хельсинки на День Независимости — и в жизни Олли не было времени счастливее тех зимних дней, что он провёл с другом и семьёй в столице. Ни до, ни после той зимы гирлянды на площадях не горели так ярко для него; ни до, ни после снег не валил так густо, превращая обычный день в волшебную сказку; ни до, ни после музыка, играющая отовсюду, не была так прекрасна; ни до, ни после не было так весело играть в снежки, кататься на коньках и сновать в рыночной толчее, выискивая прилавок продавца карамели. Мороз колол пальцы, Олли и Олави нетерпеливо дули на руки, дожидаясь горячего глёга. А потом обжигали им губы и язык, но всё равно настойчиво просили ещё — и ждали опять… — Что попросишь у Йоулупукки? — тихо спрашивал друг, когда они стояли у витрины магазина, уже украшенного к Рождеству, и любовались сверкающими игрушками-транформерами. Олли на мгновение замешкался, рассматривая в отражении витрины собственных родителей, и едва слышно выдохнул: — Гитару. Он понимал — пока мама беременна, подобный подарок ему не светит. И всё же днями и ночами грезил о том, как получит собственную гитару. Занятий в школе ему не хватало, он хотел играть всё, что душе угодно: то, что приходило к нему в снах, то, что он слышал в лесу, то, что напел ему старый дом. Олли слышал музыку всюду, и хотел, чтобы другие тоже могли её услышать — особенно его любимые люди... Тогда он ещё не знал — гитару ему подарят, но радости это не принесёт никому: сразу после Рождества отец погибнет, потом мать с головой уйдёт в заботы о малышке и забудет об Олли. Точнее, о том, что когда-то любила его. А Олави... Олави промолчал, делая вид, что рассматривает людей в магазине, но на его лице была написана такая горечь и обида, что Олли невольно сжался — неужели он сказал что-то не то? — Я бы попросил нового отца, если бы мог, — наконец произнёс друг. Свирепо нахмурившись, он отступил от витрины и принялся пинать снег носком ботинка с такой ожесточённостью, как будто тот был виноват во всех его бедах. — Она говорит… — пинок, — что все испытания… — пинок, — посылает нам бог. Вот только за что… он меня так… Не любит! Олли сжал кулаки, чувствуя, как гнев начинает бурлить внутри. Он ненавидел отца Олави. Этот жестокий и угрюмый человек буквально болел картами — и каждый раз, когда у него в руках появлялись деньги, ставил на кон всё до последней марки, надеясь сорвать куш. А проиграв, ярился и кидался с кулаками на каждого, кто попадался ему на глаза. Олави, растрёпанный и заплаканный, много раз прибегал к Олли, умоляя спрятать — и оба сбегали в Убежище, дороги к которому никто из взрослых не знал. Но вечно прятаться там было нельзя, друг возвращался к себе домой — и всё повторялось. — Слушай, он просто… — начал Олли, но друг грубо перебил его: — Хотел бы я быть тобой. У тебя самая лучшая семья и самый мировой отец. Он тебя поддерживает, помогает, покупает тебе всё, что ты попросишь… Он не как… не как этот… — опустив голову ещё ниже, он договорил едва слышным шёпотом, — сраный кусок дерьма! Олли услышал странный булькающий звук — кажется, всхлип, — и что-то внутри вспыхнуло, обжигая сердце и горло. Нет! Его смешливый, весёлый Олави не будет несчастным в этот день, лучший из лучших! Шагнув вперёд, он обнял друга, крепко прижал к себе и зашептал: — Ну что ты… Всё будет хорошо… Хотелось сказать так много: и о том, что теперь он всегда будет защищать Олави от его злого отца, и о том, что когда ему купят гитару, он будет день и ночь упражняться и станет великим музыкантом, заработает много денег, и тогда… — Я заберу тебя с собой, — выдохнул он, робея от собственной смелости. — Я обещаю, я заберу тебя, когда вырасту. Олави отстранился и замотал головой. На его щеках блестели слёзы. — Ты не сможешь, Олли, — горько произнёс он, — даже если захочешь. Мой отец ни за что не отпустит меня. Да и зачем я тебе? Я не такой, как ты. Не так хорошо учусь, не умею играть ни на каком инструменте… Я буду только мешать тебе. Как мешаю всем на свете… — Неправда! — возражения друга раззадорили, и теперь Олли говорил решительно и твердо. — Я тебя заберу! Пусть тебя не любит бог, зато я люблю! Друг смущённо покраснел и улыбнулся — так, как улыбался всегда только для него: мягко и несмело, одними глазами и чуть-чуть уголками губ. И Олли, ощутив, как в груди вспыхивает маленькое, тёплое и ласковое солнце, улыбнулся в ответ. Он был счастлив, как никогда — и простенькая мелодия, играющая из динамика над входом в магазин, превращалась в его голове в самую дивную гармонию на свете, пока с жемчужно-белого неба медленно сыпался снег… Олли тихо заскулил и сжал подушку обеими руками. «Я люблю тебя»… тогда он сказал эти слова в шутку, даже не задумавшись. Тогда это было так легко! Олави, его Олави… Они были так счастливы в детстве, что же случилось потом? Куда улетели мечты? Когда погасла дружба? И почему всё закончилось… вот так… «Почему? — мысленно спрашивал он, уставившись в темноту воспалёнными глазами. — Что произошло? Почему ты не остался со мной? Почему? Почему?» Тишина давила на голову, и Олли чувствовал, как его начинает тошнить. Светлые воспоминания не облегчили душу, лишь гной начал ещё сильнее сочиться из старой раны, отравляя всё внутри. Хотелось вопить во всё горло, блевать, биться о стены, проткнуть живот ножом, чтобы выпустить наконец из себя эту гадость — но запёкшиеся губы не размыкались, а стенки гортани будто приклеились друг к другу. Слёзы не текли из высохших глаз, а загустевший воздух не получалось вдохнуть. «Помогите!» — мысленно просил Олли, но сам же понимал: это бесполезно. Папа, мама, Олави — все они ушли. Остался только он, и теперь ему пришла пора умирать. Он знал это уже тогда, в электричке, глядя сквозь слёзы на уносящиеся вдаль маленькие домики родного городка. В тот день был самый потрясающий закат, какой только мог случиться на Земле, и в небе над поездом, будто провожая его, парили белоснежные аисты — впервые на памяти Олли. И он как никогда остро чувствовал, как же ему хочется улететь вместе с ними… Но крыльев у него уже не было. И ждало его не небо, а земля. Он накрылся одеялом с головой и свернулся в клубок, прячась от страшной правды — но это не помогло. Страх не ушёл. Свирепый и оголодавший, он на кошачьих лапах подобрался к Олли и впился ледяными когтями в плоть, заставив дрожать каждой клеткой тела. И рядом не было никого, кто мог бы его прогнать и сбросить пелену гробовой тишины. Олли закрыл глаза, погружаясь в пучину и умоляя непонятно кого лишь об одном — в последний миг услышать хоть-что нибудь, кроме тишины. Пусть не музыку, всё равно! Плач, ругань, крик ужаса — что угодно! Дверь в номер распахнулась, и нестерпимо яркий свет хлынул из коридора. Через мгновение его заслонила какая-то фигура, потом дверь захлопнулась, и кто-то тоненько захихикал из темноты. Олли боязливо и осторожно приподнялся на постели — сердце прыгало в груди, — и принялся всматриваться, пытаясь увидеть чужака. — Кто здесь? — спросил он. И едва узнал собственный голос — робкий и слабый писк перепуганной мыши. Послышался скрип — незнакомец, кажется, подошёл ближе и оперся руками о деревянную спинку кровати. Олли замер от страха и сжался, ожидая удара. Но когда лицо чужака попало в луч света, он едва не заорал, не в силах поверить своим глазам. Олави. Олли узнал и пухлые губы, и тёмные взлохмаченные волосы. Узнал острые скулы и пирсинг на крыле носа — нелепое украшение, которым друг хвастался перед всеми одноклассниками… Пусть взгляд был чужим, а синие глаза в темноте казались чёрными, парень точно знал — это его Олави. Он не забыл его, он пришёл, чтобы отвести его домой… — Олави… — ласково прошептал он, вытягивая руки вперёд. Кончики пальцев наткнулись на мягкую и влажную кожу, и Олли, замирая от счастья, осторожно погладил дорогое лицо. В груди было так горячо и больно, что ему хотелось плакать. — Олави, спаси меня, пожалуйста… Тепло шероховатых ладоней обожгло замёрзшие щёки, и Олли вздрогнул, только сейчас понимая, как же ему холодно. Друг приблизил его лицо к своему, сощурился, будто не узнавая, и тихо произнёс: — Wer bist du? *****
Открывать глаза не хотелось — совсем как в детстве, когда мама будила в школу. Даже слыша её настойчивый голоc, было так приятно цепляться за каждую секунду тёплого и ласкового забытья, надеясь досмотреть сон — о дальних странах, приключениях, инопланетянах и супергероях… Сейчас было так же. Ему снилось, что он сидел на скамейке в каком-то саду или, может, парке. Он был очень похож на тот, куда они иногда ходили всей семьёй на пикники, но намного больше и лучше. Здесь не было ни шумных гуляющих, ни жухлой травы, ни духоты, ни пыли, ни запаха бензина и дыма, ни кроличьих нор на каждом шагу. Вместо кривых вязов и чахлых тополей вдоль чистых и пустых аллеек росли молодые и крепкие яблони, абрикосы и вишни, утопающие в белой и розовой пене весеннего цвета. А место пыльной и мёртвой живой изгороди заняли роскошные кусты роз. Но самое главное — здесь рядом со Штефаном была его мама. Непередаваемо красивая в своём лёгком голубом платье, она улыбалась так искренне и нежно, что её лицо будто светилось изнутри. Он с замиранием сердца любовался ею — даже видя, как впали её щеки и как страшно темнеют синяки под глазами. Она была такой довольной и счастливой, какой он хотел её видеть всегда… и какой она не была в те последние, самые страшные месяцы, когда «это» стало являться едва ли не каждый день, превращая её лицо в неподвижную маску, а её саму — в марионетку, подчиняющуюся чьей-то злой воле. — Мам, — робко выдохнул Штефан, подаваясь вперёд. — Прости меня, пожалуйста… Она ничего не ответила, лишь безучастно улыбалась, подставляя лицо солнечным лучам. — Прости, что не искал тебя так долго, прости, что убежал тогда. Я не должен был пугаться тебя, ведь ты же… Ты из-за этого ушла? Я тебя обидел? Он не решался дотрагиваться до её руки — собственные ладони были ледяными, и это могло причинить маме боль. — Почему ты не взяла меня с собой? Мать не ответила ни на один вопрос — и, кажется, даже не услышала. Глядя куда-то вдаль с загадочной полуулыбкой, она тихо и медленно говорила — не кому-то, а себе самой: — Как это прекрасно — жить и дышать… Быть с собой в ладу, не беспокоиться о здоровье, проводить время со своими друзьями, любить и ценить свою семью… это и есть рай. Лучшая награда, какая только может достаться человеку… «Неужели она опять меня не узнаёт? — с горечью подумал Штефан. В отчаянии он рванулся к матери, хватая её за руку, и выкрикнул: — Мама, посмотри на меня, пожалуйста! Я — твой сын, ты помнишь, как пела мне на ночь? Помнишь, как учила меня молитвам, как рассказывала сказки? Помнишь, как подарила мне медальон со святым Стефаном, когда мне было одиннадцать? Помнишь, как исчезла, никому ничего не сказав? Ты… ты это сделала из-за отца? Услышав последнее слово, она обернулась к нему — и скулы на её лице заострились, а глаза полыхнули злобой: — Я никому не мама и у меня нет сына. А тебе здесь не место. От этих слов Штефан похолодел. Неужели его добрая, самая лучшая на свете мама отказывается от него и прогоняет? Это безумие! Что на неё нашло? Но прежде, чем он успел сказать хоть слово, лицо мамы покрылось сетью трещин и в одно мгновение разлетелось на куски. Штефан подхватил её падающее тело, но оно рассыпалось пеплом, едва коснувшись его ладоней, и у него в руках осталось лишь платье. — Мама! — жалобно позвал он. — Где ты? Счастливый сон рушился, превращаясь в безумие. Стремительно распухающее солнце багровело, наливаясь кровью, облака вытягивались и раздувались, превращаясь в чёрные узловатые вены, небо сморщилось, как кожа на руке больного старика. Деревья и кусты разом вспыхнули и принялись оплывать и корчиться, стекая на землю чернильными каплями — Штефан закашлялся от едкого запаха горящей пластмассы и резины. Пытаясь защититься от дыма, он прижал к лицу мамино платье — вместо него в руках оказалась петля из грязных тряпок. Заорав, он отбросил её, вскочил со скамейки… но бежать было уже некуда. Огромное сердце на небе из плоти глухо застучало, оживая — и, вторя ему, отовсюду скорбно завыли автомобильные клаксоны. Земля, дрогнув, раскололась, несколько капилляров разорвались, брызнув кровью на щёку, груда искорёженных горящих машин выросла из разверзшейся пропасти — и, будто по сигналу, все автомобили включили фары. Небесное сердце забилось быстрее, предчувствуя беду, и Штефан вскрикнул, когда из пропасти раздался раскатистый голодный рёв. Чёрный демон с огромным клювом влез на верх кучи и истошно завопил, расправляя крылья. Толстый сосуд, идущий прямо к предсердию, лопнул, и кровь потоком хлынула в распахнутый зубастый клюв. Раненое сердце в панике колотилось так бешено, что небо содрогалось, а из пропасти уже лезли другие монстры… «Спи, спи…» — язвительно шептал кто-то за правым плечом. «Проснись!» — отчаянно взывал разум. Надо спать… Надо просыпаться… надо спать… надо… — Мама… Штефан открыл глаза, понимая, что лежит на земле, скорчившись, как эмбрион, и сжимает в руке золотой медальон, как-то выпавший из-под футболки. В голове звенело, а руки и ноги, скованные холодом, едва двигались. Сколько же он здесь пролежал? И почему никто не помог ему подняться? Ведь в толпе было столько людей! Людей ли? Перед глазами пронеслась вереница жутких образов: окровавленные руки, жирные паразиты, пустые глаза и мёртвые, ничего не выражающие лица. На мгновение спина покрылась мурашками, но уже в следующую секунду Штефан отогнал неприятные мысли: «Подумаешь, живые мертвецы! Какой-нибудь костюмированный парад в честь местного праздника, вот все и нарядились. Крэп и Флюкс после попоек выглядели не лучше». Цепляясь за фонарный столб, он с трудом поднялся и прокашлялся от пыли, забившей горло. На улице было всё так же темно, а наручные часы сошли с ума, показывая почему-то «83:11», и Штефан едва поборол желание сорвать их с руки, бросить на землю и растоптать в кашу. Он был зол из-за сна, из-за того, что не понимал, где находится, а больше всего — из-за того, что какой-то голосок из глубин подсознания всё настойчивее твердил: это не конец, дальше будет только хуже. Он звучал редко, но не ошибался никогда — Штефан знал это лучше, чем своё имя. Когда отца только положили в больницу, когда мама начала ни с того ни с сего запираться в комнате, когда чернота первый раз затмила свет в глазах, голосок зудел: это не конец. И всегда, мать его, был прав! — Кар-р! Штефан вздрогнул, резко оборачиваясь, и едва не выругался, увидев, что всё это время находилось за его спиной. Двухэтажное здание за кованым забором, видимо, и было отелем «Дит» — во всяком случае, напоминало фото с проспекта. Очень отдаленно напоминало — это Штефан понял, приблизившись. Толстые прутья изгороди были погнуты, как будто кто-то пытался их раздвинуть и сбежать, некоторые шпили на верхушках — согнуты или вовсе обломаны. О том, что за газоном и деревьями нужно ухаживать, владельцы этого места, видимо, не слышали вообще: между островками высохшей травы то тут, то там пестрели кострища («Уж не хорошеньких ли ведьм здесь жгли?» — усмехнулся Штефан про себя), живая изгородь напоминала оживший кошмар, а задушенные плющом мёртвые деревья в свете фонарей выглядели жутко. Но по-настоящему не по себе ему стало тогда, когда он пересёк двор и приблизился к самому зданию. Несуразно длинное, со множеством чёрных окон, с трещинами по всем стенам, оно напоминало старого паука, рассевшегося в своем укрытии. Сходство усилилось, когда Штефан заметил несколько ржавых железных зубцов над входными дверями. Кажется, когда-то это была решётка, но кому бы ни взбрело в голову ставить её здесь, он был уверен на девяносто процентов, что этот малый был тем ещё психом. «К чёрту! — повторил он. — Я не жить здесь собираюсь, мне просто нужен телефон». Осмотревшись — звонка нигде не было, — Штефан решил постучать, но стоило ему коснуться двери, как она бесшумно приоткрылась. Странно. Немного поколебавшись, он переступил порог, притворив дверь — и готов был поклясться, что услышал грохот опускающейся решётки. Но тут же про это забыл. За несколько лет кочевания с группой ему доводилось бывать в разных отелях, но ни в каком из них приёмная зона не выглядела, как гибрид хозяйственного магазина и общежития студентов-художников. Обшарпанные кривые стулья кучей теснились на проходе рядом с дорогими венскими, на кофейном столике на стопке пожелтевших газет валялись разобранный золотой телескоп, сломанные кисти и нераскрашенная гестальта с треснувшей головой, опутанная чёрными нитками. Гипсовый аист загораживал двухэтажный кукольный домик, а на шпиль большого глобуса кто-то будто нарочно водрузил фигурку ворона… впрочем, аисты и вороны тут были везде. На старых креслах со сгоревшей обивкой сидели их плюшевые фигурки, стойку регистрации «охраняли» две медных, и картины с ними висели на почерневших и оборванных обоях. И это были странные картины. Аисты на каждой из них изображались мультяшно-уродливыми — с выпученными глазами, растрёпанными перьями и маленькими усохшими головками, тогда как вороны на первых полотнах были нарисованы преувеличенно прекрасными, но от картины к картине менялись, становясь не просто страшными — мерзкими. И чем дальше в глубь комнаты уходили изображения, тем меньше в них оставалось от птиц и больше появлялось от обезьян: крылья превращались в нелепо огромные руки, тела вытягивались, а клювы… — Отель «Дит»: наша адская безвкусица вас убьёт, — буркнул Штефан, пробираясь между стульями к стойке регистрации. Та оказалась завалена хламом даже больше, чем вся остальная комната, и чтобы отыскать звонок, пришлось потратить несколько минут. Он нашёлся среди толпы деревянных безликих куколок в разноцветных костюмах. — Что за безумный ублюдок здесь заправляет? — Доброй ночи, герр Музиоль. Когда из темноты за стойкой вынырнул грациозный управляющий в строгом деловом костюме, палец Штефана застыл над кнопкой, так и не коснувшись её. «Откуда он знает моё имя?» — мелькнула мысль, а управляющий будто услышал это и обворожительно улыбнулся, опираясь на тот крохотный кусочек стойки, что был свободен от вещей: — Не могу поверить, что это именно вы, знаменитый Деро Гои, фронтмен группы Умф. Имел удовольствие видеть вас в Нью-Йорке и оба ваших альбома заслушал уже до дыр. А вы помните меня? Штефан попытался улыбнуться в ответ — но даже сам почувствовал, насколько натянуто это вышло. Увы, чем дольше он смотрел на мужчину напротив, тем больше убеждался, что такого человека он бы запомнил точно. Определить, сколько ему лет, наверное, не смог бы даже самый умный сыщик. В золотисто-рыжем ёжике волос не было ни одного седого или крашеного, щёки, шея и руки были гладкими, но морщины на лбу и «птички» в уголках глаз наводили на мысли, что мужчине давно уже не тридцать. Выражение его лица могло бы быть дружелюбным и милым, но от издевательской улыбки, змеящейся на тонких губах и недоброго холодного взгляда светло-голубых глаз, всё внутри переворачивалось. С трудом переборов желание презрительно сморщиться, Штефан процедил сквозь зубы: — Рад, что вам нравится моё творчество. Вы хорошо говорите по-немецки. — Обязанность, — голос управляющего был приятным и мягким, как мурлыканье сытого кота. — Сюда прибывают многие, и я должен угодить всем. Не хочу хвастать, но этот отель — легендарное место, наверное, такое же известное, как озеро Бодом или даже как Джонстаун. — Массовыми смертями?*** — усмехнулся Штефан, и во взгляде собеседника мелькнуло что-то хищное. — Да, вы совершенно правы, — начал он так медоточиво, как будто только и ждал этого вопроса. — Здесь был большой пожар — видите ли, прежний владелец отеля съехал с катушек и поджёг себя и своих постояльцев заодно. Ну, вы же знаете, как внезапно человек может сойти с ума, не так ли? Прищурившись, управляющий взглянул на Штефана — но тот ничем не выдал своего гнева. — Никто не знает, почему он это сделал, но я думаю, что всё было так: этот благонравный и трудолюбивый семьянин прочитал как-то раз «Божественную комедию» и захотел проверить, так ли всё устроено в Аду на самом деле… И в одну прекрасную ночь, такую, как эта, он запер все двери, облил свою стойку бензином и поджёг. А потом побежал в кухню, включил все плиты и зажёг последнюю в своей жизни спичку… — управляющий сделал вид, будто подносит к уху спичечный коробок и вынимает что-то. — Чирк… пшшш… и потом — бум! Феноменальный, фантастический фейерверк! Всё пламя ада в одной комнате! У-у-у… Мужчина прикрыл глаза, помавая пальцами по воздуху — от сказанных слов он явно испытывал удовольствие. — Несчастные люди, проснувшись, поняли, что оказались в огненной ловушке, но выхода у них уже не было. В панике они выпрыгивали из окон, пытались прорваться к выходу сквозь огонь — и те, кому повезло выжить, падали и догорали уже во дворе. Вы видели газон? Я запомнил, где лежали тела, и с тех пор постоянно выжигаю траву на тех местах. И обои в приёмной те самые, что были тогда, и часть старой мебели и предметов, которым повезло уцелеть, я тоже перенёс сюда. Знаете, такая своеобразная дань усопшим… Штефан отпрянул, едва поборов желание врезать безумному ублюдку — а тот, прочитав всё по его лицу, цинично процедил, подаваясь вперёд: — Считаете меня ненормальным? А людям это нравится… Они обожают смаковать истории о крови и трупах, представлять, как кто-то страдает и корчится в огне, и самое главное — они рады, потому что думают, что подобного никогда не случится с ними. Нет! Умрёт кто угодно, только не они. Они не будут гореть в огне, не будут рыдать от страха, зажатые в искорёженном такси, не умрут под капельницами, страдая от диких болей, которые никакой морфий заглушить уже не в состоянии. Нет, с ними такого не будет… Управляющий язвительно ухмыльнулся, выпрямляясь, и игра теней превратила его лицо в злобную клоунскую маску с пустыми провалами вместо глаз: — Зачем ходить к врачам, если ты молод, красив и твоя музыкальная группа только-только начала добиваться успеха? Ну подумаешь, нестерпимые головные боли. С кем не бывает. Зачем слушать друзей, лучше врать им, что всё прекрасно, и каждую минуту бояться упасть в обморок на сцене! Чего бояться, если ты бессмертен… ровно до тех пор, пока молчаливый спутник, дышащий тебе в спину каждую минуту, не спустит курок… Это смерть, Штефан, твоя смерть… От последних слов у Штефана подкосились ноги и пересохло во рту. Он ухватился за стойку, пытаясь не упасть, а в голове запульсировало паническое: «Как? Как он узнал?» — Герр Музиоль, — мурлыкнул управляющий, вновь опираясь на стойку, — я вас напугал? Прошу прощения, когда вы пришли, я как раз размышлял о жизни и смерти. За час до вашего прибытия по радио сообщили об автомобильной катастрофе в Хельсинки — водитель рейсового автобуса уснул за рулём, выехал на встречную полосу и протаранил несколько машин. И столько людей погибло… Он глубоко и печально вздохнул, потупив глаза. Этот жест был таким же лицемерным, как и все его слова — впрочем, Штефану это уже надоело: — Не хотелось бы отвлекать вас от ваших важных дел, — начал он, стараясь говорить самым приятным голосом, — но не могли бы вы мне показать, где здесь у вас телефон? Понимаете, произошла какая-то ошибка, и я оказался там, где не должен был, и мне нужно позвонить моим… — Друзьям? — перебил его мужчина и рассмеялся. — Не думаю, что у вас это получится. Надвигается большая буря, и даже если вам повезёт до кого-то дозвониться, вы не сможете уехать. Вокзал не откроется, пока погода не поменяется, да и выходить на улицу я бы вам тоже не советовал. Возьмите ключи от номера, отдохните, а потом… — Спасибо за заботу, — Штефан чувствовал, что от фальшивой улыбочки у него вот-вот расколется лицо, — но мне просто нужен телефон. — Как угодно, если вы мне не верите. По коридору налево. С большим трудом обнаружив телефон (везде, кроме приёмной зоны, было темно, как в могиле), Штефан понял, что управляющий не врал: в трубке слышались лишь частые короткие гудки. Видимо, леденящий ветер действительно был предвестником бури, и связь барахлила во всём городе. Чертыхнувшись, он отбросил трубку, не особо заботясь о том, куда она упадёт, и повернул назад. Управляющий уже ждал его — убрав весь хлам со стола, он деловито шелестел страницами большой тетради. — Итак, герр Музиоль, — начал он, издевательски выделяя слово «герр», — какой номер желаете получить? — Какой угодно, — буркнул Штефан, едва не добавив: «А что, у вас даже люксы есть?» Мужчина недовольно нахмурился: — Нет-нет, так дела не делаются. Я забочусь о том, чтобы все в нашем отеле получили то, чего желают. В конце концов, никто не приходит сюда просто так. Так ответьте мне, что вам нужно? Чего хотите вы? Этот идиотский вопрос стал последней каплей — и Штефан рявкнул, окончательно потеряв терпение: — Просто дайте мне чёртов номер и катитесь куда подальше! Вы — придурок! Эта фраза вызвала у управляющего такой жуткий хохот, что он буквально согнулся пополам, стуча ладонью по тетради. Отсмеявшись, он поднял голову, утирая слёзы смеха, и выдавил: — Как вы сказали, «чёртов номер»? М-м, поразительно, прекрасно, потрясающе, надо это запомнить! Знаете, — он изящным движением пригладил растрепавшиеся волосы, — каждый номер здесь можно так назвать — хотя, вы и сами всё поймёте очень скоро. И раз уж вы не желаете ничего решать, то… На разлинованной странице внезапно появилась пара игральных костей, которые мужчина быстро сгрёб в кулак, потряс и бросил на тетрадь. Два и три. Штефан едва успел заметить цифры, как кости исчезли и на их месте возник ключ с пластмассовой биркой. — Второй этаж, номер двадцать три, — сухо изрёк управляющий, не давая ему времени даже удивиться. — Лифт в любой момент может застрять, идите по лестнице. Ах да, — он подсунул ему под нос тетрадь и ткнул пальцем в две колонки, — подпишите здесь и здесь. Простая формальность. Не прикасайтесь к паукам на стенах и не бойтесь детей. Это их злит. — Что? — не понял Штефан, но ручка будто сама легла в ладонь, и рука черкнула подпись в нужном месте. Тетрадь захлопнулась и тут же пропала, а управляющий ехидно ухмыльнулся и произнёс, прежде чем исчезнуть в темноте: — Кстати, я предпочитаю, чтобы меня называли Марко. И будьте добры стереть кровь со своего лица. Штефан взволнованно взглянул на своё отражение в полированной поверхности стойки и едва на вскрикнул, увидев капли крови на щеке. Чёрт возьми, откуда это? Упал на камень? Кто-то из тех раскрашенных зомби полоснул его по лицу? Или он поранился ещё раньше, в поезде? Но ран на коже не было — лицо словно нарочно обрызгали кровью. Но зачем? Поднимаясь по слабо освещённой лестнице, он бубнил под нос все известные ему проклятия, адресуя их то Марко, то бывшему смотрителю отеля: перед глазами стояло объятое пламенем здание и тела, догорающие на газоне. И — то ли из-за этого, то ли из-за рассказа Марко, — он чувствовал запах гари, идущий отовсюду. И чем выше он поднимался, тем сильнее тот становился. К счастью, второй этаж был настолько обычным, насколько это можно было вообще себе представить. Гладкий алый ковёр-дорожка, прижатый к полу железными спицами, круглые плафоны под потолком, пышные диффенбахии в глиняных горшках, дешёвая обшивка на стенах, имитирующая то ли дерево, то ли непонятно что. И тишина, нарушаемая разве что мирным бурчанием из-за дверей — кто-то из постояльцев не спал. Штефан поудобнее перехватил рюкзак на плече и двинулся по коридору, разыскивая двадцать третий номер. Первый. Двенадцатый. Одна тысяча четыреста восьмой… что? Третий, девятый, сороковой… Разъярившись, он уже готов был бухнуть кулаком в первую попавшуюся дверь, но внимание отвлёк звук шагов с лестницы. Почему-то в памяти всплыли слова Марко о пауках… Какого же размера этот, если он шагает, как человек? Штефан сжался, готовый убегать — и с облегчением выдохнул, увидев, как в коридор, боязливо прижимая что-то к груди, вошла худенькая миловидная девушка. Впрочем, когда она приблизилась, облегчение уступило место другому чувству. Едва достающая Штефану до плеча, девушка не выглядела хрупкой и милой худышкой — она была до того костлявой, что любой, увидев её, спросил бы, каким чудом в этом теле ещё теплится жизнь. Паучьи кисти, на которых можно было пересчитать все сосуды, едва виднелись под мешковатым свитером, надетым, судя по всему, на два платья. Белые всклокоченные волосы казались безжизненными, а ноги тряслись — от слабости девочку качало, как моряка на палубе. Бесцветные глаза, которые одни только и было видно на мучнисто-белом лице, блестели лихорадочным вожделением — к груди анорексичка прижимала огромный копчёный окорок, толщиной, наверное, с трёх таких же, как она. Напевая что-то про себя, она шагала, не видя дороги — и Штефан уже хотел подойти и спросить, не нужна ли ей помощь, как вдруг девушка остановилась и, вперившись в него взглядом, чётко произнесла по-английски: — Кровавый дождь. — Что? — буркнул он сердито: потустороннего бреда с него на сегодня хватило. Но того, что произошло дальше, он не предвидел. Выронив окорок, девчонка метнулась к нему с быстротой молнии и, оскалившись, зашипела: — Мясо, мясо… Кровавый дождь, мальчик, кровавый дождь… давай потанцуем под ним, пока не начнётся… бойня! Пока черви не придут пожирать наше мясо… мясо, мясо… дай мне мяса, дай, дай, я хочу есть! Визжа, как гарпия, она вцепилась в ворот его футболки и принялась раздирать его тонкими пальчиками. Штефан в ужасе отпихнул её — она отлетела, как перышко, и упала рядом со своим окороком, запутавшись в ворохе тряпок. Но это была лишь минутная победа — ухватив кусок мяса, как неандерталец дубинку, девчонка вновь ринулась в его сторону, вопя: «Моё мясо!» Он рванул с места, всем телом навалился на первую попавшуюся дверь, нырнул в спасительный проём и прижался к двери, не давая открыть её снаружи. «БАХ! БАХ!» — послышалось оттуда, и Штефану внезапно захотелось ржать во весь голос: он представил, как худощавый скелет долбит по дереву ногой несчастной индюшки. Но вот где-то отворилась дверь, удары резко прекратились, послышались истерические женские крики, и кто-то швырнул что-то на пол. Он опустился на колени, хихикая, как безумный — и только боль от впившегося в ладонь ключа отрезвила. Нужно было продолжать искать номер… но выходить в коридор, где, вполне возможно, ещё продолжала бродить эта ненормальная со своей ногой, не хотелось. Впрочем, кажется, там было тихо — будто безумный отель затаился, подзуживая его вновь испытать судьбу. В двери по счастью оказался ключ, и Штефан провернул его пару раз, запираясь. Хотелось сесть на кровать и отдышаться… тут его сердце вновь пропустило пару ударов. На кровати лежало яйцо… хотя, скорее, кокон. Но не успел Штефан, вспомнив все три фильма про Чужого, вынести дверь, спасаясь в коридор, как он зашевелился, и в луче света показалось нежное лицо — а за ним шея и худенькие плечи. Светловолосый паренёк, почти подросток, настороженно смотрел из складок одеяла, за которое цеплялся, как за щит, и, не разглядев ничего, жалобно и испуганно спросил: — Kuka on täällä? ****