Добро пожаловать - Дит!

«...Я увожу к отверженным селеньям, Я увожу сквозь вековечный стон, Я увожу к погибшим поколеньям. Был правдою мой зодчий вдохновлён: Я высшей силой, полнотой всезнанья И первою любовью сотворён. Входящие, оставьте упованья!»*

      Штефан и сам не понимал, что им двигало в эти минуты. Инстинкт самосохранения истошно орал: «Беги, пока не поздно!» — а он вместо этого приблизился к кровати, склонился к испуганному парнишке, затаившемуся в одеялах, и улыбнулся ему. Почему? Может быть, он уже понял, что тот — не злобное порождение отеля, а такой же заблудившийся путник. А может, потому, что в его лице было что-то неуловимо знакомое и родное. Он очень напоминал подростка-Крэпа: те же растрёпанные соломенные волосы, робкий голос, цыплячья шея и острые запястные косточки под тонкой кожей. Да, парнишка выглядел почти как Крэп — вот только глаза…       В них было столько отчаяния и тоски, что у Штефана сжалось сердце. Он знал — так смотрит человек, осознавший, что стоит у края могилы. Его отец в свои последние дни тоже вглядывался в знакомые лица с безмолвной мольбой: спасите, найдите лекарство, вылечите меня, мне больно! И это было жутко. Но вдвойне жутко было видеть такой взгляд у молодого парня, почти подростка. Неужели и он тоже? «А как ты думаешь, дорогуша, — противный голос вернулся из глубин подсознания, — что видит этот мальчишка в тебе, интересно?»       Ответ пришёл в ту же секунду. Паренек немного наклонил голову в сторону, слабо улыбнулся и прошептал со слезами в голосе: — Олави…       Штефан не представлял, что значит это «Олави» — но понял, что не желает этого знать, когда узкая ладонь легла на его щеку, а тонкие пальцы дотронулись до виска. Ласкающая прохлада чужого прикосновения разлилась по коже, просочилась сквозь поры… и докучливая боль, сверлящая череп, стала затихать. Паренёк ещё нежно говорил что-то по-фински, то ли уговаривая, то ли умоляя, но Штефану было почти всё равно. Впервые за столько дней мучений ему полегчало без таблеток. — Кто ты? — выдохнул он, склоняясь к мальчишке. Тот с криком отпрянул — и порывисто сжал кулаки. — Нет, нет, прости, прости, я не хотел тебя обидеть! — отскочив на два шага назад, Штефан поднял обе ладони вверх. — Я не опасен! Я… такой же, как ты! Видишь?       Уголки губ паренька опустились, лицо приняло прежнее тоскливое выражение, а руки бессильно опустились на одеяло. Тяжело вздохнув, он процедил с обидой и горечью: — Muukalainen.** — Эй, — миролюбиво произнёс Штефан, — я не понимаю по-фински.       Он почти смеялся над собой: самое время изображать туриста-иностранца! Осталось только спросить, как пройти в музей! — Ты… вы… уходить, — нетвёрдо забормотал парнишка. «Гора с плеч, — подумал Штефан, — кажется, он знает немецкий. Надеюсь, не на уровне «руки вверх» и «доброе утро»…» — Я не хотел никого беспокоить, прошу прощения, — учтиво начал он, на всякий случай отходя от кровати ещё немного, — но на меня напали в коридоре. Я решил посидеть тут, пока опасность не минует. Можно?       При слове «опасность» парнишка дёрнулся — и на мгновение Штефану показалось, что он хочет вскочить с места, но вместо этого тот спокойно сел в постели, поправил одеяло, накидывая его на плечи, и уставился куда-то в стену за плечом Штефана. Что значил этот странный жест? — Можно спросить тебя? — осторожно произнёс Штефан. Парень помотал головой — и он укусил сам себя за язык, вспомнив, что финны не любят панибратского обращения. — Можно… поговорить с вами?       Тот неопределённо повёл плечами. Штефан решил, что это значит «да». — Вы тоже приезжий, как и я? Кивок. — Давно вы здесь? Молчание. — С вами… — он напрягся, думая, как же сформулировать вопрос получше, чтобы не испугать собеседника раньше времени, — что-то случалось, пока вы здесь жили?       Парень быстро осмотрел комнату, будто проверяя, не подслушивает ли кто. Перевёл взгляд на него. Уже набрал воздуха в грудь, словно собираясь что-то сказать — но смолчал. Это насторожило. Боится? Или не хочет пугать? Штефан принялся лихорадочно перебирать варианты, думая, что спросить, чтобы узнать больше, но ничего стоящего не придумывалось, и он решил действовать напролом: — Я могу остаться до утра? — и в порыве внезапного вдохновения добавил: — Мне страшно сейчас выходить. Никакого ответа. «Что ж, — мелькнуло в голове, — кажется, это не со всеми работает». — Тогда… Тогда знаете, я пойду, — он нарочито медленно развернулся к двери. — Не буду вам мешать, приятного отдыха. Простите, что разбудил. — Нет!       Этот дикий вопль был такой неожиданностью, что Штефан подскочил на месте. Ошарашенный, он уставился на парнишку, который будто застыл, ринувшись к нему: рот полуоткрыт, пальцы на вытянутых руках растопырены — схватить, удержать, остановить, пока не поздно! — а в глазах плещется дикий ужас. Немая сцена продолжалась всего несколько мгновений, но, опомнившись, Штефан почувствовал, как всё внутри мелко трясётся. Чёрт! Чего он испугался, мальчишки, который просто крикнул «Нет»? — Вы можете остаться, — пробормотал тот, опуская голову, словно стыдясь своих слов. — Там и правда… сейчас опасно. Так что, если вам захочется… садитесь… э-эм, пожалуйста. — Спасибо, — неловко буркнул Штефан, опускаясь на пол в изножье кровати. Парнишка улёгся обратно на подушку, по-видимому, очень довольный собой, и укутался в тряпичный кокон. — И можете не обращаться ко мне на «вы», я ещё не такой старый.       Эта небольшая шутка не произвела никакого эффекта — и Штефану пришлось признать своё поражение. Разговорить парнишку ему не удалось — спасибо, что тот хотя бы разрешил остаться. Судя по его реакции, по коридору ночами гуляло кое-что пострашнее девочек с окороками. Если бы Штефан только мог узнать, что…       Воображение услужливо подсунуло Фредди Крюгера.       «Хорошо что я бросил учёбу, психолог был бы из меня хреновый», — Штефан вытянул ноги, устраиваясь поудобнее, и снял с плеч рюкзак. Ночь обещала быть долгой, сна после всего пережитого не было ни в одном глазу. Чем же занять себя до утра?       Он задумался. Где-то в самом низу рюкзака лежала его тетрадь c наработками и книга Данте… впрочем, даже если бы он смог их достать, в такой темноте всё равно невозможно было что-то написать или прочесть. От нечего делать он принялся осматривать комнату — но смотреть было особо не на что. Стул, стол, тумбочка, кровать. Ни одной картины, ни одного зеркала на стене, никаких живых растений. Чисто, пусто и неуютно. «Прямо как в больничной палате», — невесело усмехнулся Штефан. На мгновение даже показалось, что откуда-то потянуло запахом лекарств и эфира, а уши заполнил противный писк какого-то аппарата и шум мехов. «Ну и срань! — он помотал головой, чтобы избавиться от навязчивых галлюцинаций. — Надо умыться, может, полегчает».       Он попытался встать, неловко махнул рукой, задел что-то рядом — и это что-то шмякнулось на него, мягко ударив по темечку. — А-а-а! — Эй! — выкрикнул из темноты мальчишка, подскакивая на кровати. — Не трогать! Оставь! Брось! — Прошу прощения, — язвительно процедил Штефан, потирая ушибленное место. Пытаясь рассмотреть, что же на него упало, он притянул к себе поближе какой-то несуразно длинный рюкзак из плотной гладкой ткани. Но когда он полностью его ощупал, то застыл, поражённый и ошарашенный.       «Рюкзак» оказался чехлом от гитары. Простой акустической гитары, такой же, какая была и у него когда-то — и которую он так возненавидел, что при первой же возможности сплавил другу. Значит, парнишка музыкант? Прекрасно! — Не надо беспокоиться, — Штефан поднялся на ноги и с осторожностью поднял чехол за лямки: всё же чужое имущество надо беречь, — я сам музыкант, я знаю, как с этим обращаться. Я просто перенесу её поближе, идёт? Чтобы больше не падала.       Молчание. Это даже разозлило — ну неужели нельзя ответить хоть что-нибудь? Точь-в-точь Крэп — сидит, дуется, и попробуй пойми, что он на самом деле задумал!       Щемящая жалость проклюнулась где-то в середине груди. Крэп, Флюкс, как они там сейчас? Он даже не успел отзвониться и сказать, что с ним всё хорошо, а что они теперь подумают? Что он запил и загулял им назло… да, загулял бы, если бы только можно было… если бы, если…       Он вспомнил крохотную кухню, освещённую одной-единственной висячей лампочкой, тлеющую сигарету в собственных пальцах и славную здоровую герань на облупившемся подоконнике. Кто её к ним притащил? Одна из подружек, но его или Крэпа, Штефан уже не помнил. Наверное, Крэпа — это же он с истовой фанатичностью, достойной лучшего применения, опекал этот цветок. Ради девчонки, как глупо… Или он за ним ухаживал, потому что его мать растила такие? Или просто хотел оживить их холостяцкую берлогу? Неважно. Штефан тогда засунул окурок в поддон горшка — хотел позлить друга, потому что сам был зол до крайности. — Ты опять?       Он докуривал третью, когда Крэп-таки появился на кухне. Растрёпанный, как обычно, с воротником рубашки, торчащим из-под свитера. Штефана отец просто убил бы за такой вид — но за Крэпом всегда присматривала мамочка. — Ты же обещал, что бросишь, — в голосе друга слышалось неподдельное беспокойство, — а сам… «Мало ли что я там на ком обещал», — захотелось съязвить в ответ, но вместо этого Штефан отвернулся к окну и недовольно буркнул: — Он умер. В хосписе. Сегодня. Похороны двадцать второго. — Поедешь?       Штефан ухмыльнулся. — Он твой отец, пойми это. Он воспитал тебя, он во всем себе отказывал, чтобы вы с братом ни в чём не нуждались. Он был достойным… — Ублюдком! — оборвал его Штефан, раздражаясь. — Если бы не он, у меня была бы мать! Ты, — он резко обернулся к Крэпу, — много знаешь таких семей, в которых женщины убегают из дома и больше не возвращаются?       Друг стушевался, опустив голову, и он не стал его добивать, рассказывая обо всём: о скандалах за закрытыми дверями, об угрозах отца, о том, как мама из-за этого впадала в «эпизоды»… Он посчитал, что разговор окончен — и удивился, когда Крэп снова открыл рот: — Ты собираешься к врачу? «Начинается!» — Штефан скривился: — Нет, у меня нет времени, — затушив сигарету о горшок, он попытался было выйти из кухни, но друг задержал его. — Что? Я за пепельницей.       Взгляд Крэпа похолодел, а из голоса пропали участливые нотки — теперь в каждом его слове сквозил гнев: — Чем это таким важным ты в последнее время занят, что даже забыл о своём здоровье? Флюкс договаривается со своими родителями, они записывают тебя на приём, а ты… — А я еду в Хельсинки, — отбрил Штефан, скидывая его руку со своего плеча. Он уже ругался с Флюксом по этому поводу и не хотел начинать всё снова. — Родственники мамы живут сейчас там, у них остались её письма, я хотел… — Твоя мать хотела бы, чтоб ты умер в двадцать три?! — Крэп сорвался на крик, и Штефан взорвался. Рассвирепев, он с силой отпихнул друга от себя и рявкнул: — Не смей говорить о ней, кусок дерьма!       Он ждал, что за такие слова друг бросится на него с кулаками, но тот отвернулся, отряхнул одежду и поплёлся к раковине. Прежде чем включить воду, Крэп хмуро взглянул на него и процедил: — Роб был прав, ты слушаешь и слышишь только себя. «А ты, конечно, нет!» — Штефан шумно выдохнул. Зачем придумывать запоздалые аргументы в пустоту, если в тот день всё закончилось ничем? Он просто ушёл из квартиры. Сбежал от неудобных вопросов, от своих проблем, от друзей. И теперь стоит, как придурок, посреди чужой комнаты, и держит в руках чужую гитару…       Поспешно прислонив инструмент к тумбочке, Штефан обернулся на парнишку. Тот сидел в постели, смотрел на него, не отрываясь — свет фонаря отражался в широко распахнутых глазах, — и молчал. Всё ещё молчал. «Идиот», — вертелось на языке, но хамить без повода не хотелось. Поэтому он просто отошёл от кровати и уселся на своё место, положив подбородок на колени и прикрыв глаза. Хорошо бы поспать. Забыться, провалившись в обманчиво-приятную тишину. Не видеть зла, не слышать его, не говорить… Хотя, кажется, там была ещё и четвёртая обезьяна? — Вы учились в консерватории?       Штефан встрепенулся. Заговори дверь или стена, он и то был бы удивлён меньше. — Нет, не учился. А что? — Тогда почему вы называете себя музыкантом?       Этот вопрос был задан с каким-то нахальным вызовом (хотя, возможно, Штефан просто слышал то, что сам хотел слышать) — и он его принял: — Я называю себя музыкантом, потому что занимаюсь музыкой. И мне это нравится. Или все музыканты непременно должны иметь консерваторское образование? — Сейчас — да.       Штефан негодующе фыркнул — издевается, что ли? Но, судя по тону, паренёк был абсолютно серьёзен. И это разозлило ещё больше. — Не знаю, как ты, — язвительно процедил он, — а я знаю множество великих музыкантов, которые не учились в консерваториях, и тем не менее… — Они не великие.       Штефан рывком повернулся к собеседнику, набрал воздуха в грудь, готовясь выдать пламенную речь, подкрепленную сотней аргументов, — а тот сидел, не шевелясь, и смотрел на него, чуть наклонив голову влево. И, кажется, усмехался. Это почему-то рассмешило, и Штефан спросил, уже без гнева: — А ты сам учился в консерватории, великий музыкант?       Паренёк съежился, втянул шею, опустил голову, закрылся, и стал совсем маленьким, беспомощным и жалким. От этого Штефану стало мучительно неловко: неужели попал в больное место? Вот чёрт! — Нет… — в голосе мальчишки слышались слёзы и какая-то совсем недавняя, но смертельная обида. — En koskaan… ei…*** — Ладно, ладно, ты только не расстраивайся! — с досадой произнёс Штефан. — Это неважно, я тебе уже говорил! Можно стать великим и без консерваторий! «И я — точно стану!» — добавил он про себя.       Кровать скрипнула: парнишка вылез из-под одеяла и переполз на другую сторону, положив ноги на подушку, а подбородок — на спинку. Штефан удивился, но говорить ничего не стал. Ждал, что будет дальше. — Как вас… м-м… тебя зовут? — спросил парень так тихо, что конец предложения пришлось буквально додумывать за него. — Как тебя зовут? — Деро Гои, — без колебаний ответил Штефан. — Да-да, тот самый. Автографов не даю. Только если очень попросишь. Целовать тебя тоже не буду, вначале на ужин пригласи.       Парнишка шокированно уставился на него, склонил голову вправо, потом влево, похлопал глазами, и наконец выдал: — Это шутка такая? «Сообразительный малый», — Штефан подарил ему самую очаровательную из своих улыбок и дружелюбно сказал: — Ага. Видишь ли, я знаменитость. У меня есть собственная группа. Умф, ты должен был слышать. — Умф? Такое слово есть? — Есть. А тебя как зовут?       По тяжёлому вздоху в ответ Штефан понял — паренёк ждал, что этот вопрос не будет задан вообще. Запустив пальцы в длинные светлые волосы, он поскрёб затылок и неуверенно выдохнул: — Олли. — А полное как? Оливер? — Полное никак. Просто «Олли».       Заурядное имечко, подумалось Штефану. — Что ж, вот и познакомились, «просто Олли», — он протянул руку, и парень слабо пожал её. — Есть хочешь? У меня есть печенье… — он задумался, вспоминая, что положил в рюкзак, — или нет. По-моему, я его уже съел давно.       Пересохшие губы Олли тронула слабая улыбка. — Хотя, подожди, — Штефан притянул к себе рюкзак, — у меня есть вода. Будешь?       Олли помотал головой: — Не надо, спасибо. — Дело твоё, — он окинул взглядом его субтильную фигуру. Вся одежда с чужого плеча: рубашка больше размера на три, джинсы держатся только на ремне, — но чистая и аккуратная. Носки разные, но без дырок. «Наверное, он из детского дома или из бедной семьи», — рассудил Штефан. Но спросить ничего не успел: Олли заговорил первым: — Почему ты здесь? — Ну… — он с усмешкой почесал затылок. — Одна ненормальная девица с окороком погналась за мной, и я… — Нет, — перебил паренёк, — почему ты здесь, в отеле? — Гхм… — Штефан почувствовал, как уши и щёки начинают гореть: если сейчас он расскажет всё, как было, его, чего доброго, посчитают психом. Но врать не хотелось. — Я проснулся в поезде, который ехал непонятно куда. И контролёр сказал мне выходить.       Веки Олли дрогнули. Он ещё раз оглянулся, вздохнул и всё-таки решился задать вопрос: — Контролёр был похож на сову?       В комнате повисло молчание. Штефан смотрел на Олли, не отрываясь, и в глубине его глаз будто воочию видел всё то, что пережил сам: вот худенький мальчишка с гитарой за плечами в ужасе выскакивает из окутанной туманом электрички, вот он стучит в запертые двери вокзала, вот плетётся по улице, шарахаясь от каждой тени, вот управляющий, сверкая глазами, подсовывает ему тетрадь и учтиво улыбается… — Я не знаю, что это вообще за город… — Олли заговорил, и его голос дрожал. — Я просто побежал, когда увидел, что у контролёра совиная голова… А потом нашёл бумажку в кармане… и… — А вместе с бумажкой был и проспект с адресом отеля «Дит»? — подсказал Штефан. Олли деревянно кивнул. — Не бойся, я не считаю тебя психом. У меня было так же. — Хорошо, — едва слышно проговорил парнишка. Судя по всему, он явно хотел снова лечь и зарыться в одеяло, но Штефан не собирался сдаваться так легко: — Что ты знаешь об этом отеле, Олли? — тихо и вкрадчиво заговорил он. — Что здесь происходит, чего ты так боишься? Что за существа здесь жи... — Не знаю! — Олли ринулся вперёд, срываясь на крик. — Я не знаю, почему эти птицы меня прес… — он закашлялся, подавившись воздухом. — Из… вините. Я хотел бы помочь, но я ничего не знаю! — Ничего, — хмуро бросил Штефан, вспомнив о собственном сне. — Я прошу прощения, я не должен был об этом спрашивать. Я просто…       Острая боль шилом пронзила висок — он согнулся, не договорив. Тихий стон против воли сорвался с губ — Олли встрепенулся, подпрыгивая на кровати: — Деро, всё в порядке? Может, вам прилечь?       Штефан до предела стиснул зубы. Череп, кажется, расходился по швам. — Заткнись… Олли… — каждое слово бомбой разрывалось внутри головы, а темнота вокруг дрожала. Да чем он это заслужил?!       Где-то далеко, будто в другой Вселенной, скрипнула кровать, что-то прошуршало по полу — и холодные пальцы снова коснулись его пылающих висков, массируя и растирая. Или ему это показалось? — Олли… — Ничего… Ничего, — бормотал кто-то рядом. — У моей мамы тоже часто болела голова. Это не страшно. Всё пройдёт. Ничего… — Всё пройдёт… — беспомощно шептал Штефан. — Хорошо бы…       Снаружи бушевала буря. И в вое ветра Штефану почему-то слышался звон колоколов и скорбное гудение церковного органа. Может быть, отель снова «развлекался», создавая миражи, а может, на него просто так подействовал текст «Божественной комедии» и едва сереющая темнота за окном. Дождливые дни всегда вызывали у него ассоциации с похоронами. «Пламенеющий город Дит — цитадель из металла и камней. Здесь царит неизбывная скорбь, а в горящих гробницах томятся еретики и лжеучители всех мастей. Переход к седьмому кругу ограждён зловонной пропастью. Стражи — Эринии…»       Написав эти слова, Штефан отложил ручку и задумался. Эриний он здесь пока что не видел, а вот еретика одного заметил. Или двух? Он вспомнил историю полоумного смотрителя, и в голове возник логичный вопрос: «А почему бы, собственно, и нет? Охваченные пламенем стены, заживо сгорающие люди... Может быть, этого и хотел смотритель — превратить свой отель в «Дит». А чокнутый Марко исполнил его мечту…»       Он подул на пальцы, думая о том, что для объятого пламенем адского города здесь чертовски холодно. Как парнишка вообще живёт в этом номере и до сих пор не заработал пневмонию?       Штефан оглянулся на Олли. Тот спал, свернувшись калачиком, и это была бы милая картина, если бы не его искажённое лицо, сжатые кулаки и дёргающиеся ресницы — будто он силился открыть глаза, но что-то не давало ему этого сделать. Штефан вспомнил, как очнулся утром, укрытый его одеялом — и почувствовал что-то среднее между досадой и жалостью.       Осторожно, стараясь не слишком шаркать ногами, он приблизился к кровати и погладил плечо Олли. Тот чутко вздохнул, завозился, прячась под одеяло, как улитка в раковину. Штефан покачал головой и убрал руку «Что совершил ты? — думал он, глядя на страдальческую гримасу спящего. — Курил травку втайне от родителей или баловался с собственным другом вместо того, чтобы гулять с девчонками? В любом случае, — на ум пришли собственные «приключения» в БДСМ-клубе, — ни первое, ни второе — не такие уж большие грехи. А может, ты убийца, Олли? Может, ты случайно придушил свою подружку во время любовных игр? Потому что мой собственный опыт говорит, что милые большеглазые мальчики с золотыми волосами никогда не сбегают из дома просто так». — Мама… — простонал Олли сквозь сон. И Штефан вздрогнул, будто его полоснули ножом — до того беззащитно и жалобно прозвучал этот зов. «Не моё дело!» — отмахнулся он, отворачиваясь. Какая разница, за что страдает какой-то незнакомый мальчишка? У него есть более важное занятие, чем жалеть кого попало!       Он раз за разом перечитывал главу, пока не убедился: Дит в «Комедии» имеет с этим Дитом настолько мало общего, насколько это вообще возможно. Злясь на самого себя, Штефан захлопнул книгу и сунул в рюкзак. Хватит с него мистических бредней, это всего лишь обычный отель. Да, старый, да, горел, да, идиот-управляющий. И что? Странным звукам есть объяснение — где-то под потолком, очевидно, висит радио. Что же до девочки с окороком… сумасшедших ещё никто не отменял. А сны… это просто сны.       Он почти машинально нащупал под рубашкой медальон и вздрогнул. Боже, да что он делает здесь? Ему нужно ехать в Хельсинки, нужно прочитать письма матери, нужно понять, куда она могла уехать! Он должен её найти!       Вскочив из-за стола, Штефан схватил рюкзак, набросил лямку на одно плечо и выбежал из номера.       В коридоре было темно, как в склепе — бархатные шторы были опущены, а из светильников горел только один, тот, что висел у лестницы. Горел почему-то синим, отчего всё освещённое пространство казалось зыбким и призрачным. Впрочем, Штефана это не испугало — с готовностью нырнув в темноту, он ринулся к лестнице, забывая даже дышать на бегу.       Дверь 1408 пролетела мимо. Двери 40, 9, и 3 — прощайте! Какая-то безымянная дверь… Ещё одна, ещё одна. Синяя лампочка маячила впереди, будто радуга, и Штефан побежал ещё быстрее. Сердце уже заходилось от недостатка воздуха, в груди горело, но он нёсся к огоньку над лестницей, напрягая все силы. Дзинь! Бах! — Хи-хи! Дядя упал?       Штефан почувствовал, что лежит на ковре. В ушах надрывно пищало, левая стопа и разбитый подбородок адски болели, а содранные ладони горели. Вот дерьмо! — Дядя разбил цветочек, — пропищал кто-то рядом. — Плохой дядя.       Он приподнялся, чтобы рассмотреть, кто стоит впереди, и увидел детей: мальчика в летних шортах и майке и двух девочек в кружевных платьицах. Милые рыжеволосые дети, похожие друг на друга, словно близнецы — с яркими, будто нарисованными, веснушками на личиках, гладкой кожей, сияющими глазками и алыми губками, изогнутыми в одинаковой улыбке, похожей на ухмылку безумного Марко. Но самое жуткое Штефан заметил, когда дети заговорили вновь: — Дядя не боится нас. — Хи-хи. — Хороший дядя. — Тот мальчишка с гитарой боялся. — Мы поиграли с ним. Хи-хи. — Здорово его напугали. — Он раньше был аистом, а теперь как мы. Хи-хи.       У них был один и тот же писклявый голос, и все трое говорили, не размыкая губ. Девочки перебирали подолы платьиц, мальчик улыбался и показывал пальцем — а голос будто летал вокруг них, доносясь из-за их спин, из стен, с потолка, от пола. Откуда угодно, только не изо ртов. — Где я? — тихо спросил Штефан, с трудом переборов желание ущипнуть себя за кисть, чтобы проверить, не сон ли всё это. — Почему я не могу дойти до лестницы? — Дядя знает сам, — мальчик оскалил зубы в ухмылке, девочка подмигнула. — Умный дядя. Хи-хи. — Что я знаю? — Штефан с трудом встал и отёр кровь с подбородка. Дети всё это время неподвижно стояли перед ним. — Ну! Я вас спрашиваю! Что я должен знать!       Малыши с пугающей синхронностью медленно наклонили головы вправо. — Дядя уже никому ничего не должен. — В могилах так холодно. Хи-хи. — Дядя будет отдыхать тут вместе с нами. — Добрый Марко милует его и нас. — Ангелы забыли нас. — Здесь нет солнца. Хи-хи.       Он переводил взгляд с мальчика на девочек и обратно и всё равно не мог понять, кто из них что сказал. Эта глупая путаница рассердила, и он рявкнул: — Хватит играть со мной! Пусть говорит кто-то один!       Дети одновременно моргнули. — Умный дядя. Хи-хи. — Глупый дядя не смотрит на наши тени. — Мы живём здесь так долго… — Когда ангел вострубит, мы тоже встанем. Хи-хи. — Добрый Марко благословил нас. Он нас любит.       Страх кипятком ожёг внутренности — и Штефан медленно отступил назад. «Когда ангел вострубит, — сердце заколотилось как бешеное, — могилы, благословение… Тени, тени… Чёрт возьми, вот почему голос летает!»       Тени. Он не обратил на это внимания, а теперь заметил — у каждого ребёнка их было по десять или даже больше. Они стелились по проходу за их спинами, жались к стенам, прятались за шторы, скользили по потолку. Тени мальчиков и девочек, кружащие около детей, как мотыльки около лампочки. Маленькие тени, у которых не было сил даже говорить по отдельности… «Лимб!» — выкрикнул кто-то в голове, и Штефан бросился в противоположную сторону — там, вдалеке, горел ещё один синий огонёк. Чёрт, господь, дьявол, все святые, он должен бежать отсюда, бежать без оглядки, пока есть время, пока его ещё не… — Где мой ребёнок… Ребёнок…       Высокая женщина в сером стояла посреди коридора, глядя в пространство белыми глазами. Штефан мгновенно узнал в ней даму из поезда — только теперь она выглядела глубокой старухой. По её морщинистому лицу потоками текли слёзы, отросшие чёрные волосы висели неряшливыми лохмами, костлявые руки слепо шарили по воздуху, а рядом с ней стояли те самые мальчик и девочки, которые тянули её за рукав и причитали: — Вот мы, мама, мамочка, мама! — Прочь! — горестно выла женщина, запрокидывая голову. — Вы не мои дети, где мой ребёнок, где он?!       Штефан оглянулся — тени и дети всё так же толпились в коридоре. Бросил взгляд на худощавую старуху. Ещё раз оглянулся. — Прочь с дороги! — заорал он, кидаясь к женщине. Дети повернулись к нему — Штефан отшвырнул в сторону девчонку, загораживающую проход, и рванул вперёд, забыв о боли в ноге. Позади зазвенел разбитый фарфор, завыла женщина, кто-то тоненько закричал: «Ловите его!» — он уже не обращал на это внимания. Синий огонёк подмигивал, и вот он уже всё ближе, ещё немного…       Выскочив на лестничную площадку, он на секунду оторопел: перед ним высилась ровная белая дверь с золотым номером «23». Но раздумывать было некогда — топот маленьких преследователей становился всё громче, — и, ни на что не надеясь, Штефан бросился на дверь. Она открылась, темнота на миг поглотила его, вспыхнул свет…       Он увидел картины аистов и воронов на стенах, граммофон, стулья и прочий хлам, валяющийся как попало — и знакомую стойку из красного дерева. А на ней, конечно же, куколок. Рыжеволосого мальчика в летних шортах и маечке и девочку с косичками в кружевном платьице. «Это какой-то бред…» — Штефан привалился к стене и сполз на ковёр, не в силах удержаться на подгибающихся ногах. Управляющий его не видел — он сметал что-то в совок, напевая себе под нос: — Дождь, напои, Жажду я твоей любви, Что пылает в небесах страстей! Дождь, напои, Без твоей любви вся жизнь — Безумный карнавал моих потерь**** — Да что ж такое… — жалобно простонал Штефан, и Марко обернулся к нему. На его лице сразу же расцвела умильная улыбка: — А-а, герр Музиоль! Доброе утро! Решили что-нибудь насчёт номера или идёте на завтрак?       Штефан промолчал. В разговорах с этим психом он сейчас нуждался меньше всего на свете. Но Марко это не остановило. — А у меня, представляете себе, случилась беда, герр Музиоль, — он поднял совок (Штефан даже не удивился, когда увидел в нём расколотую фарфоровую головку) и перевернул его над мусорным ведром, каким-то чудом оказавшимся прямо перед стойкой. — Я сидел тут, никого не трогал, расписывал личики моим куклам, но стоило мне на секунду отлучиться, как какой-то ублюдок уничтожил одно из лучших моих творений! Как вы думаете, — он сощурил глаза, — кто бы это мог быть, а? — Не знаю, может, я? — сил на язвительность уже не оставалось, но терпеть такое открытое хамство Штефан не собирался. Марко сжал губы, минуту сверлил его уничтожающим взглядом — а потом пробормотал: — Не знаю, не знаю, может и вы. Впрочем, — он хлопнул себя по голове и вновь заулыбался, — что за глупости я говорю! Вы ведь шли на завтрак, не так ли? Давайте, я помогу вам встать, чего же вы здесь расселись.       Весь его вид говорил о том, что незаметно улизнуть из отеля не получится. И Штефан решил подыграть: — Да-да, — закивал он с готовностью, — я шёл на завтрак. Так голоден, если честно! Буду рад, если вы мне поможете найти ваш… э-э, обеденный зал или что у вас там. — Обеденный зал! — весело захохотал Марко. — Великолепно, восхитительно, волшебно! Так и буду называть нашу столовую, спасибо за подсказку!       Он протянул Штефану руку, будто бы чтобы помочь встать — и прежде, чем тот успел что-то понять, ловко цапнул его за подбородок и до боли впился в лицо пальцами. По коже потекли холодные струйки, и Штефан ощутил, что не может шевельнуться: тело будто превратилось в глыбу льда. А Марко сел на корточки и нежно улыбнулся, вглядываясь в его глаза. — Я всеведущ, — каждое его слово сочилось ядом, — так что помни об этом, если решишь сбежать опять. Потому что когда ты скажешь горам: «Упадите и защитите меня», — они расступятся передо мной…       Морщась от гадливости, управляющий провёл ладонью по его щеке. — Ах, Штефан Музиоль, какая у тебя безрадостная и никчёмная жизнь… Строгий и жёсткий отец, не поощряющий никакого проявления собственного мнения, единственный друг, жизнь которого была немногим слаще, чем твоя... Постоянный страх, который ты пытаешься скрыть за бахвальством, ночные кошмары, от которых даже музыка и стихи не смогли тебя избавить… Холод, нелюбовь, случайные связи… Как там звали того парня, который бросил тебя, когда наигрался? Мотылёк, кажется?       Гнев вулканом бушевал в груди Штефана — он готов был разорвать управляющего голыми руками. «Будь ты проклят, будь ты проклят!» — мысленно повторял он, буравя его взглядом. А тот, видимо услышав его мысли, издевательски процедил: — Ты всем и всегда говоришь, что бог никого не любит, но скажи, что ты будешь делать, если узнаешь, что это правда? Что ты сделаешь, узнав, что бог мог бы одним щелчком исправить всё в твоей жизни, но ты настолько ему противен, что он никогда не сделает этого? Останься здесь, потому что номер в этом отеле — единственное, что ты заслужил. А я подарю тебе куклу — точную копию тебя, только с петлёй на шее. Ты ведь понимаешь, почему? — Деро! Деро Гои!        Отчаянный крик пролетел по коридору и разбил лёд оцепенения. Штефан ожил, оттолкнул от себя Марко и вскочил на ноги: — Олли!       Тощий парнишка стоял в проходе лестницы, вцепившись в перила, и прижимал к груди пухлую тетрадь. С его грязной одежды текла вода, он едва держался на ногах и почти уже сполз на пол, когда Штефан подхватил его. Олли уткнулся в его плечо, дыша тяжело и отрывисто, и пробормотал: — Вы вот… в номере… забыли… — Тихо, тихо… — даже сквозь одежду Штефан чувствовал, как он дрожит — и прекрасно понимал, из-за чего. Парнишке тоже пришлось пройти проклятый коридор, только другой дорогой. — Спасибо, Олли, большое спасибо. — Ради меня, что здесь творится?! — заорал Марко. — Тукиайнен, вернись в номер сейчас же!       Олли встрепенулся, напрягся, вытянулся, как струна, и рявкнул что-то по-фински, да такое, что Марко онемел от неожиданности. Ничего хорошего это не сулило, и Штефан поспешно шепнул: — Олли, ты знаешь, где тут столовая? — В конце правого коридора, — тот смотрел на управляющего с ужасом, видимо, сам шокированный тем, что натворил. Штефан крепко схватил его за руку: — Идём. И быстрее! * * *       Олли и сам не знал, что двигало им, когда он подошёл к незнакомому мужчине и дотронулся до его головы. Она пылала — или просто руки самого Олли были такими холодными? Он не знал. Просто думал о маме, которая приходила домой затемно, изнурённая и уставшая, и он точно так же тихо приближался к ней и клал руки на голову. И она улыбалась: — У тебя волшебные руки, солнышко.       Олли не знал, почему, когда этот странный человек отключился, он стащил своё одеяло с кровати и укрыл его. Но в тот момент он об этом даже не задумался — просто знал, как холодно может быть в этом номере и хотел помочь хоть чем-то.       Поступить иначе? Деро отогнал монстров, его смелость придала сил — разве Олли мог бросить в беде такого человека? Это было бы подло.       Деро не был похож на других постояльцев отеля. Олли знал это, как никто другой, потому что видел их всех. Ослабевший от одиночества, замученный безмолвием, он пытался искать помощи, пока были силы. Бродил по бесконечному холодному коридору — и стучал, стучал, стучал во все двери. Некоторые открывались, но то, что было за ними, Олли предпочёл бы забыть навсегда.       Анорексичка Айви Дэвис, смотрящая на него, как на кусок мяса, и её грубый муж, рычащий на жену всякий раз, когда та порывалась встать с кровати, были самым терпимым зрелищем. Он видел лысых альбиносов, расхаживающих по номеру абсолютно голыми и взасос целующих собственные отражения, видел комнаты целиком из золота и драгоценных камней — их обитатели выползали за порог вслепую и рычали на Олли, как сторожевые овчарки. Видел девушку с гигантскими оперёнными крыльями за спиной, в ужасе бьющуюся головой о потолок и неспособную спуститься, видел миловидную большеглазую девчонку, которая любезно пригласила его в номер, и, едва он сел на кровать, набросилась на него и начала душить. А из двери номера 1408, распахнувшейся без стука, выскочил оборванный и мокрый мужчина с безумными глазами — и успел прохрипеть только: — Помогите…       В следующий миг в глубине комнаты что-то утробно взревело — и мощный поток воздуха затянул беднягу обратно. Олли успел увидеть лишь пальцы, судорожно цепляющиеся за косяк.       «Дит» был безумной аномалией, как и его обитатели, а Деро среди всего этого хаоса казался привычным, родным и таким… человечным, как бы странно это ни звучало. Олли словно видел в нём себя — такого, каким он всегда хотел стать. Смелого музыканта…       Музыканта…       У Олли не было сил думать о погибшей мечте и признавать очевидное — в «Дите» он перестал слышать. Сколько бы он ни лежал в темноте, созвучия не приходили и музыка не рождалась в его голове. Лишь в ушах звенела тишина — медленно убивая его, опустошая, выпивая до капли. День за днём он тонул в ней, всё дальше уходя по дороге сна, но этой ночью случилось нечто…       Олли проснулся — и некоторое время лежал, не понимая, что происходит. Он что, уснул? Только что он лежал на боку, уставившись в стену, и слушал ровное дыхание Деро — а теперь смотрит на потолок, лёжа под тёплым одеялом, пока за окном громыхает и льёт, как из ведра.       Одеяло.       Он сбросил его с себя, не веря ни собственным глазам, ни рукам, и бегло осмотрел комнату. Никого. Прислушался: не доносятся ли какие-то звуки из ванной? Тихо. Неужели Деро ушёл?       Дверь была закрыта, но не заперта — как сам Олли и оставил её несколько дней (недель? месяцев?) назад. Горечь сжала горло и парень, вздохнув, вновь накрылся одеялом. «Значит, всё это было просто сном, — грустно подумал он. — Кошмаром в кошмаре. Никто не приходил ко мне и ни с кем я не разговаривал. Я просто видел сон о странном музыканте по имени Деро, который…»       Сердце пропустило удар, когда Олли заметил на письменном столе возле окна чужую раскрытую тетрадку. Её листки шевелились от ветра, на полу белели выпавшие фотографии. Что это, ежедневник, личный дневник, фотоальбом? Он не знал, но понимал прекрасно — этой вещи раньше здесь не было, она чужая. Неужели...       Затёкшие от долгого лежания руки и ноги не слушались, а тело ныло — и всё же Олли заставлял себя нагибаться и собирать фотографии. Первая — какая-то незнакомая семья: мужчина, женщина, двое мальчишек. Женщина натянуто улыбается, сминая руками подол платья, мужчина цепко держит её за плечо, глядя в камеру напряжённо и сурово. Вторая — одинокое фото этой же женщины. Она весела и счастлива. Третья — черноволосый юноша в поношенной кожаной куртке корчит рожи перед камерой в компании двух парней — бритого и светловолосого. Размашистая подпись на немецком: «Oomph! Роберт Флюкс — Синтез, Деро Гои — Антитезис, Андреас Крэп — Тезис». «Умф! Значит, Деро всё-таки был здесь!» — вспыхнувшая было радость уступила место жгучему стыду: невежливо было лезть в чужие тайны и читать подписи под личными фотографиями. Что бы мама и папа на такое сказали?       Чувствуя, как нестерпимо пылают уши, Олли подобрал ещё один снимок и забыл, как дышать, едва только взглянул на него. Рядом с Деро, таким, каким он его видел вчера ночью, стоял… он сам. Олли Тукиайнен собственной персоной! И не просто стоял — нежно прижимался, целуя в щёку!       Ноги подкосились, и Олли рухнул на удачно подвернувшийся стул. Слава богу, присмотревшись, он понял, что парень на фото не походит на него: короткие торчащие волосы (сам Олли носил длинные), гладкое лицо без родинок на щеке и лбу, круглый подбородок, мягкие линии скул. Зависть кольнула сердце — этому парню повезло, он обнимает своего возлюбленного, и тот не отшатывается в ужасе, не смотрит на него, как на больного, не…       Олли дёрнулся и прижал ладонь к лицу — но через мгновение рассмеялся собственной глупости. Всё закончилось, и его больше никто никогда не тронет… Наверное. Сглотнув ком в горле, он подсунул фото под остальные снимки и аккуратно положил их на тетрадь. Хватит воображать, надо найти Деро и отдать ему его вещи.       Он уже расстегнул чехол, уже достал чистую футболку и носки из своих тряпок, уже почти дошёл до ванной, когда реальность словно обухом огрела по голове, заставив застыть посреди комнаты: «О, что же я делаю? — горько подумал Олли. — Ну, предположим, я найду этого Деро, и... и что? О чём я буду с ним разговаривать, как всё объясню? Что мне вообще сказать ему? «Привет, я тот парень, в номер к которому ты ввалился посреди ночи и мне очень понравилось»? Он просто выкинет меня за порог! И будет прав! Кто я такой, чтобы он меня слушал… И кто он такой, чтобы я его защищал? Олави был прав — в этом мире каждый сам за себя. Ну вот и пускай этот Деро сам себе помогает!»       На мгновение ему показалось, что на плечи легли когтистые лапы и кто-то мерзко захихикал над ухом. Олли рывком обернулся — но позади стояла только расправленная кровать, маня прилечь и забыть обо всём. И он почувствовал, что почти готов сдаться. «Глупость… — Олли вздохнул и побрёл назад, — просто моя очередная глупость... Я даже не знаю, в каком номере этот Деро живёт. Знаю только имя… хотя, может это и не имя вовсе. Конечно, можно спуститься к управляющему…»       От этой мысли спина покрылась мурашками. Управляющего Марко он просто ненавидел — хотя за всё время его жизни в «Дите» они встретились всего два раза. С первой минуты тот сразу же начал говорить с ним презрительно и надменно, словно Олли был комом грязи на его ботинках, смеялся над ним и задавал гадкие вопросы: — Олли? Заурядное имечко для заурядной личности, ты согласен, мальчик? — А мамочка с папочкой давно разрешили тебе ездить так далеко? — А ты в курсе, что я не сдаю номера несовершеннолетним? Чем ты сможешь заплатить мне?       Первые два вопроса Олли пропустил мимо ушей, на третьем взорвался: — Мне двадцать один год! И у меня есть деньги!       Он взял в поездку всё, что скопил на покупку книг по музыке — и уже готовился выхватить бумажник, как Марко схватил его за ворот рубашки и притянул к себе, шипя в лицо: — Деньги меня не интересуют, Олли Тукиайнен, заплати мне звонкой монетой лжи. Сочини для меня восхитительную историю о том, как ты едешь поступать в консерваторию, о том, как мамочка и папочка тебя любят и какой преданный у тебя друг. Я обожаю слушать ложь, особенно от глупых и самонадеянных шестнадцатилетних детей! — Пусти… — хрипел Олли, чувствуя, как начинает задыхаться в стальной хватке. Пытаясь хоть что-то сделать, он вцепился в рукав его рубашки и изо всех сил рванул. Ткань затрещала, Марко отпрянул — а Олли уставился на его обнажённую руку, не в силах вымолвить ни слова.       Огромный зеленовато-золотистый змей тянулся по коже от запястья, обвивая руку кольцами. Каждая чешуйка, блик и узор на его шкуре были так искусно прорисованы и подобраны, что Олли в первую минуту даже ужаснулся, думая, что он живой, и вот-вот сползёт с кожи, чтобы укусить. — Понравилось, что увидел? — рявкнул управляющий. И добавил, практически без пауз. — Говори! Какой номер тебе нужен? — Эм-м… — Олли растерялся: перед глазами всё ещё танцевал, играя кольцами, огромный питон. — Ну… Тихий. М-маленький… — Тихий… — на губах Марко зазмеилась ядовитая улыбка. — Хорошо, договорились.       И Олли получил свой «тихий» номер, в котором едва не сошёл с ума. И сейчас, вспоминая об этом, он понимал: спросить управляющего о Деро значит подвергнуть смертельной опасности не только его, но и себя. А ему и так хватало проблем.       Бросив вещи на кровать, Олли подошёл к столу, взял фотографии и открыл тетрадь на случайной странице, чтобы вложить их.       А на ней оказался рисунок. Огромный чёрный монстр с головой ворона и человеческими руками пил жижу из висящего над ним сердца, распахнув зубастый клюв. И липкий страх вновь подкатил к горлу — Олли знал, что означает этот рисунок. Знал лучше всех.        Чёткие до боли, страшные воспоминания обрушились на него, как тонна кирпичей. Старый дом, Убежище… Чёрные вороны, нарисованные на каждом сантиметре его стен. Чёрные вороны и бурые пятна, грохот запирающейся двери и подвальная сырость, белые глаза в темноте и скрипучий хохот… Непереносимая боль во всём теле, деревья, объятые пламенем, железный запах крови, кровь на руках, одежда, залитая кровью… «Деро в опасности! — вспыхнуло в голове. — И я должен ему помочь! Должен рассказать, кто такие эти демоны, ведь если он их уже видел…»       Цапнув со стола тетрадь, Олли вылетел за дверь.       Тан. Тан. Тан. Тан.       Маленький аист стоял за роялем в луче света, падающем с потолка, и, мерно раскачиваясь, ударял по клавише, раз за разом извлекая одну-единственную ноту — ми. Скорбный, печальный звук, похожий на горькие всхлипывания, отражался от белых стен и поднимался к потолку, теряющемуся где-то в вышине. И кровь капала с кончика маленького клюва всякий раз, как аистёнок наклонялся. «Боже…» — было единственной мыслью Олли. Пятно, цветущее на клавише, бросилось в глаза первым — но по-настоящему страшно ему стало, когда он полностью рассмотрел бедную птицу: в маленькую голову были вбиты гвозди, шея кровоточила от болтов, перья на крыльях вырваны с мясом, а изящные тонкие ноги заканчивались железными пластинами, привинченными к полу. Кому понадобилось творить такое с несчастным невинным существом? И главное... зачем? Пытаясь хоть как-то помочь, он бросился вперёд — но ноги тут же по колено провалились в вязкую трясину, рояль и аист растворились в воздухе, а вместо них на крохотном островке пола появилась низенькая толстая женщина. Её непричёсанные волосы выбивались из хвоста, светло-голубые, точь-в-точь как у самого Олли, глаза, от злости превратились в маленькие щёлки, а между бровей залегла грозная складка: — Ты — никчёмный мальчишка, и я больше ни марки не потрачу на твоих репетиторов! — от громового голоса, казалось, дрожали стены. — Только и знаешь, что целыми днями сидеть скорчившись за своей гитарой, а я должна делать всё по дому за тебя! Ты ни в чём и никогда мне не помогаешь! Ни в какую консерваторию ты не поедешь, ясно, ты останешься здесь, а я найду тебе работу! — Мама! — горячие слёзы закипели в глазах, а дыхание перехватило от боли и обиды. — Ты не можешь! Музыка — это моя жизнь!       Жижа поднялась до пояса, сковывая тело холодом, пока Олли изо всех сил старался двигаться вперёд, чтобы найти тропу или хотя бы сухое место. Но вокруг было только болото, а вслед неслись негодующие крики матери: — Может быть, тебе и внушили, что у тебя есть талант, но семья должна быть важнее всего! Мы — твоя семья! И ты будешь с нами!       Что-то вцепилось в щиколотку — Олли не успел даже вскрикнуть, когда трясина сомкнулась над головой. Секунды стремительного погружения в ледяную воду, показавшиеся вечностью, короткий полёт в никуда — и он с громким всплеском шлёпнулся на что-то мокрое и склизкое. — Аааа! — вскочив на ноги, Олли увидел, что деревянный пол превратился в шевелящуюся черно-зелёную кожу. Она была усеяна огромными слоистыми бородавками и прозрачными пузырями, подрагивающими от каждого движения. В них явно сидело что-то живое, но что, он даже предполагать не хотел. Смрадный затхлый воздух пах сырым мясом — и от этого хотелось вырвать. «Терпеть не могу жаб!» — Олли поспешно отвёл взгляд от противной шкуры. Но смотреть на стену было немногим приятнее — испещрённая кровоточащими нотами, нарисованными чьей-то неуверенной рукой, она была покрыта тонкими золотистыми волосками и до странности напоминала кожу на человеческой руке. Под скрипичным ключом виднелось даже белое неровное пятно, как от ожога.       А ещё на этой стене были картины — бородавчатые жабы с огромными ртами, раздувшимися щеками и выпученными глазами. «Карулли», «Каркасси», «Сибелиус» — гласили вычурные золотые подписи под ними, но Олли в этих уродах никого не узнавал.       Кровавая дорожка из нот вела к «Сибелиусу». Жаба, нарисованная на портрете, смотрела высокомерно и свирепо, как будто презирала всё, что её окружало. И всё же именно к этому портрету Олли тянуло больше других. — Ты же аист, аист! — отчаянно зашептал он, глядя на полотно. — Ты не можешь быть жабой, ты умеешь летать, ты прекрасная птица… Я восхищался тобой, как ты вообще стал таким?       Жаба, разумеется, не ответила. И Олли отступил от портрета, чувствуя себя опустошённым до глубины души. Эти картины, ноты, рояль, глупый механический аист, циничная насмешка над его кумиром… Да чем он это заслужил?!       И неужели спасения нет?       Присмотревшись, Олли заметил под рамой уголок белой бумажки. Записка? Привстав на цыпочки, он потянулся за ней — но стоило ему её вытащить, как картина наклонилась и полетела вниз, рухнув прямо на него. Перед глазами вспыхнул кровавый салют — а в уши ударила мешанина из всех возможных музыкальных звуков. Надрывались и хрипели тубы, расстроенные скрипки невпопад верещали, пытаясь перекричать друг друга, рояль метался в лихорадочном бреду, пытаясь, кажется, выплюнуть все свои клавиши, контрабас перебивали писклявые звуки игрушечной дудочки. И поверх всего этого истерически плакала и смеялась расстроенная гитара. Его гитара… — Прости! Прости меня! — Олли зажимал уши руками, чувствуя, как слёзы потоками текут по щекам, но струны дребезжали в его голове, не умолкая. Ноты прыгали по стенам, разбрызгивая кровь, нотный стан извивался, как змей, какофония нарастала, убивая Олли безумным крещендо, и чёрные птицы обступали его со всех сторон. Вот они уже схватили его за руки, поволокли куда-то в глубь коридора, к жёлтому кафелю, и швырнули в ванну. Вода сразу же полилась в нос, Олли в панике вцепился в мокрые борта, но руки скользили и сколько бы он ни пытался выбраться и глотнуть воздуха, тело все равно беспомощно уходило вниз, под воду. «Спасите! — безостановочно вспыхивало в мозгу. — Спасите, спасите, спасите! Кто-нибудь!» Тишина была такой же внезапной, как и глоток кислорода. Нежные и ласковые руки вытянули его из-под воды и удержали, пока он ошалело хватал губами воздух. — Мама? — Семья важнее всего, — с милой улыбкой произнесла мать, поглаживая его по плечу. — Важнее всего, моё солнышко.       А потом были пузыри и крики. И дикий ужас, и боль, и солоноватый вкус крови во рту… Но даже чувствуя цепкие руки, держащие его под водой, Олли не мог поверить, что собственная мать топит его… — Зачем ты так? — с одежды и волос на ковёр натёк уже целый океан, но Олли не шевелился, распластавшись на полу и обнимая его, как последнее спасение. — Зачем ты так со мной, мама?       Он должен был отдать тетрадку. И он нашёл её, абсолютно сухую, под дверью своего же номера, когда наконец поднялся на ноги. И даже не удивляясь этому, побрёл к лестнице. — За что, мама? — бормотал он, с трудом переставляя ноги со ступеньки на ступеньку. — Почему ты… Почему? Слёзы смешивались с водой, кровь смешивалась со слезами — а Олли думал о том, что где-то там, за стенами «Дита», над выгоревшей поляной в лучах заката всё ещё летают аисты. Аисты Яна Сибелиуса — а не его. — Почему? — голос Деро вывел его из оцепенения, Олли ощутил тяжесть чужой руки на плечах и тёплое, почти горячее тело рядом. Ноги шли сами — возможно, потому, что Деро тащил его, крепко прижав к себе. — Почему в этом отеле такие длинные коридоры? Нужную дверь хрен найдёшь! Почему меня вообще сюда занесло?! — А? — он помотал головой, не до конца понимая, что происходит. Откуда-то потянуло сладковатым запахом жарящегося мяса и Олли почувствовал, что его отпустили. — Где мы? — «Столовая», — мрачно хмыкнул Деро. — Ты видел надпись над дверями?        Следуя за его пальцем, Олли поднял глаза к потолку — и понял, о чём он говорит. На верхнем косяке широких дверей, чётко видимые в свете двух ближайших ламп, чернели слова, выведенные аккуратным тонким почерком: «Lasst, die ihr eingeht, jede Hoffnung fahren». — Оставь надежду… — сердито буркнул Деро. — Как примитивно. — Но почему на немецком? — надпись ужаснула Олли: слова казались странно знакомыми и в то же время зловещими. — Мы в Финляндии или…       Деро криво и неприятно ухмыльнулся. — Знаешь, мой друг Флюкс как-то раз неудачно пошутил по поводу того, что все в аду говорят по-немецки. Может быть, и здесь…       Он поперхнулся окончанием фразы, едва взглянув на Олли. — Да расслабься, я ничего такого не имел в виду! — и добавил с тревогой: — Ну и побелел ты… Пошли есть, пока ты вовсе в обморок не брякнулся. «Есть... — невесело подумал Олли. — Как бы нас самих тут не скушали!»       Но озвучить свои слова он не осмелился, чувствуя, как трясётся рука Деро, сжимающая его ладонь.