Свободное падение

My past has tasted bitter for years now, So I wield an iron fist Grace is just weakness Or so I've been told. I've been cold, I've been merciless But the blood on my hands scares me to death Maybe I'm waking up today. James Young «I'll Be Good».

      Боль закаляет — так Джонатан привык думать. Его обучили этому правилу в Аду, и ему пришлось поверить, что иначе быть просто не может. Годы назад, растерзанный в обжигающих объятиях Лилит, он ясно понял, что боль станет его постоянной спутницей, и тогда решил заключить с ней союз. Он был сокрушен и собирал себя по частям, чтобы принять новые страдания. Только потом он понял, что боль других может принести ему мнимое облегчение. Джонатан был не способен бороться со своей сущностью, когда она требовала новой крови. Крики невинных жертв стали для него музыкой, постепенно заглушавшей его собственный отчаянный вопль. Вскоре его душа замолчала, потеряв голос. Но она все еще была жива, даже окруженная беспросветной тьмой и захлебнувшаяся в жестокости. К глубочайшему сожалению, придушить собственную человечность Джонатан так и не сумел, и она теперь билась в муках, заключенная в оковы его злодеяний. Он не хотел давать ей волю. То, что осталось в нем от человека, делало его слабым, уязвимым, жалким. Человек жил в том мальчике, каким он был когда-то. Тот мальчик не выдержал и исчез в закрытых закутках его души, спрятавшись от самой жизни и оставив на своем месте зияющую пустоту. Его чистые зеленые глаза наполнились кровавыми слезами, которые жгучими потоками омывали почерневшее сердце Джонатана — того существа, которое от него осталось. И когда мальчик, погребенный заживо в его темной, охладевшей душе, плакал, Джонатан явственно ощущал его терзания. Что-то душило его изнутри, словно пыталось вырваться из тела и получить доступ к кислороду. Казалось, будто по каплям из него вытягивали жизнь, поочередно вырывая с корнем каждую клеточку и сотрясая всю его суть. Он погружался в ту агонию, что предшествует смерти, когда телесная оболочка больше не способна удерживать человека. Но смерть так и не приходила, словно насмехалась над ним, дразнила, раскрывая свои ласковые объятия, а затем отступала, оставляя его до новой встречи. Получается, сама смерть его отвергла, когда он посмотрел ей в глаза. Вот потому Джонатан жалел, что его душа не погибла, — мертвая душа не причиняла бы такой боли.       А его душа стремилась к недостижимому. Его душа тянулась к Клэри. Но она порой была настолько далека, что казалось, будто Джонатан протягивает руку к небу в надежде коснуться облаков. И тогда он, превозмогая боль, пытался развести свои онемевшие крылья, чтобы пуститься в опасный полет; и крылья его рассыпались почерневшими перьями, потому что не создан он был для небес. Он хотел верить, что и Клэри на небесах не нашлось места. Джонатан мечтал, что когда-нибудь они встретятся у подножия острых скал, о которые ударились при падении. Но пока что он был один, разбитый и раненый, склонившийся над своими сломанными, окровавленными крыльями. Он никогда не хотел этого одиночества. Но разве кто-то хоть раз спросил о его желаниях? Разве кто-то вообще станет говорить с чудовищем? Джонатан ведь всего лишь просил понимания — за это он боролся всю свою жизнь. Борьба его истощила, и он даже не знал, в какой момент последняя надежда была потеряна, пронзенная смертельной стрелой.       В жизни Джонатана Моргенштерна не осталось ничего целого. Он сам был разорван на части и больше не знал, за что сражаться. Он медленно рассыпался и, что самое ужасное, четко понимал, что от него ничего не останется после смерти. Возможно, он и виноват в том, что посеял в людях ненависть, но не было его вины в том, что он оправдал чужие ожидания. В нем видели монстра — он им становился. От него ждали чудовищных поступков — он их совершал. Он не знал другого. И пока он отчаянно желал сжечь этот мир дотла, мир сжигал его. Достаточно ли он силен, чтобы дать отпор? Настоящий ответ — нет. Он больше не справлялся один, и самого себя ненавидел за уязвимость. Погубленная надежда, теперь гниющая в душе, его отравляла. Клэри — его последний шанс, только ей было под силу его восстановить. Но Джонатан проклинал тот момент, когда она закралась ему глубоко под кожу, проникла в темную душу, наполнила его жилы своим живым огнем. Она взяла под контроль биение его сердца, и каждый раз, когда она уходила, его пульс грозился остановиться. Клэри могла быть его спасением, но стала ужаснейшей пыткой. Всего лишь новая боль, поглощенная его душой, как сладкий подарок.       И вот сейчас он вернулся к своему одиночеству, затерявшись в ночной темноте гостиничной комнаты. В его руке был стакан виски, а на ладони горел свежий ожог. Боль закаляет, боль закаляет… Джонатан убивал свои слабости, он презирал себя за них и наказывал. Так правильно, так нужно. Но разве так легче? Он научил свое тело принимать боль, но чем это ему помогло? Он научился бороться, но проиграл главное сражение своей жизни. Возможно, сейчас алкоголь притуплял его решительность и подавлял уверенность, но, так или иначе, Джонатан больше не видел перед собой ничего ясного и уж точно — ничего светлого. Он даже не мог точно ответить на простой вопрос, кто он. Ведь он привык считать себя чумой, которая сошла на мир и людей страшной карой, но теперь он превратился в беспомощного мальчишку, ставшего жертвой этой чумы. Но, быть может, он всегда и был тем беспомощным мальчишкой?       До Джонатана смутно донесся звук открывающейся двери, пока он продолжал глушить виски и неотрывно смотрел на отчаянную борьбу языков пламени в камине. Так его и застала Клэри, когда осторожными шагами зашла в комнату, оглядывая учиненный погром. Какое-то время она молча стояла в стороне, словно раздумывала, не лучше ли вернуться обратно на вечерние улицы, и Джонатан спиной чувствовал на себе ее взгляд, но головы не повернул. Затем Клэри вернула на место упавший стул, аккуратно расправила занавески и задвинула стол к стене, собрав разлетевшиеся бумаги. Будто этим она могла хоть что-то изменить, будто хаос вокруг не соответствовал тому, что происходило с ними сейчас.       — Что случилось? — спросила она, переступая через осколки разбитой вазы и подходя ближе к Джонатану. Ее негромкий голос звеня прозвучал в полной тишине.       — Сегодня торжественный день, — сухо усмехнулся Джонатан, заставив Клэри нахмуриться, — день моего появления на свет, — он вяло отсалютовал бокалом, повернув голову к ней, а затем выпил оставшийся виски. Язык у него заплетался, а губы пересохли, поэтому ничего более он говорить не стал. Слова сейчас казались такими бессмысленными и такими пустыми, что он с готовностью променял бы их на вечную тишину.       Клэри посмотрела на него с изумлением, и он, перехватив её взгляд, снова скривил губы в усмешке. Конечно, она не знала, когда его день рождения, она никогда и не интересовалась. Он, признаться, и сам едва не забыл, когда появился на свет. В Преисподней нет праздников, а на земле ни одна живая душа не помыслит вспоминать о его дне рождения. Так почему бы и ему не стереть эту дату из памяти? Однако она зарубкой отпечаталась на подкорке сознания, раз за разом возвращая его к тому дню, когда отец уже был готов в любой момент отдать его Лилит на растерзание, а мать с той же готовностью могла отречься.       — Как видишь, сестренка, я праздную, — бросил он, потянувшись к полупустой бутылке виски. Его притупленная алкоголем реакция не успела сработать, когда Клэри выхватила бутылку и отставила её подальше. Уже после этого он поднял на неё равнодушный взгляд, вопросительно подняв брови. Клэри проигнорировала немой вопрос и осторожно забрала у него из рук стакан, непроизвольно заострив внимание на обожженной ладони.       — Надо активировать Иратце, — только и сказала она, плохо понимая, почему её вообще волновали его раны. Однако она и не искала объяснения своему поведению — в последние дни ей совершенно не нужны были причины и мотивы, она просто действовала.       — Какая забота, — фыркнул Джонатан. Он тоже не понимал её нынешнего поведения, особенно вспоминая, что после того вечера в казино Клэри упорно его игнорировала, ведь как обычно думала, что так сможет спрятаться от реальности.       — Ты просто себя изводишь, — она старалась придать своему голосу максимальное спокойствие, а лицо пыталась сохранять безразличным. — И если думаешь, что я буду на это спокойно смотреть, то ты ошибаешься. Где твое стило?       Клэри могла оправдать себя тем, что попросту неспособна оставаться в стороне в такой ситуации, но Джонатан ведь отлично понимал — она не стала бы ему помогать против воли. Но почему хотела помочь? Почему только сейчас она решила проявить к нему милосердие и притушить ненадолго свою упрямую гордость? Он был готов ждать этого момента, был готов добиваться ее расположения, но теперь он устал от бесполезной гонки за недостижимое. Теперь, опьяненный виски и отчасти лишенный рассудка, он отказывался верить Клэри, отказывался подпускать её ближе. Он твердо решил, что без неё ему станет легче. Без неё он хотя бы будет точно знать, что его ждет, — ровным счетом ничего хорошего. Ни к чему сладкие иллюзии, которые в любой миг рассыпятся на мириады острых осколков и вопьются новой болью в старые раны.       Джонатан крепко обхватил запястье Клэри, потянув её на себя. Она резко втянула воздух, сдержав дрожь, и плотно сжала кулаки, готовясь к новой схватке. Джонатан долго вглядывался в её глаза, которые всегда его будоражили своей необычайной, живой яркостью; он рассматривал её лицо, ловя каждую черту и по привычке отыскивая какое-то потайное выражение, пытаясь сорвать эту вечную маску. А может, не было никакой маски? Может, все это время Клэри действительно его ненавидела и презирала, а он только хотел видеть скрытый смысл в каждом её слове и поступке? Он уже уверился, что Клэри — его болезнь, и, возможно, все это время он лишь тщился найти лекарство. Но что, если эта болезнь, на самом деле, неизлечима?       — Отпусти меня, Клэри, — едва слышно прошептал он, склоняясь к ней и касаясь дыханием щеки. — Просто отпусти раз и навсегда. — Он пропустил через пальцы мягкие пряди её волос, удивляясь, почему она до сих пор не отстранилась и даже не предприняла такой попытки.       — О чем ты? Это ты сейчас меня схватил и не отпускаешь, — она ответила нервным смешком, пытаясь отшутиться. Ей не хотелось знать истинный смысл его фразы, не хотелось понимать его просьбу.       — Ты не останешься со мной, но оттолкнуть тоже никогда не сможешь, — было видно, с каким трудом давалось ему каждое слово. Клэри никогда не видела его в таком удручающем состоянии и, по правде, даже не думала, что когда-нибудь увидит. Однако Джонатан в очередной раз поверг её в замешательство. — Это невыносимо для нас обоих. Прекрати пытку, она погубит и меня, и тебя. Это не игра, Клэри, больше нет. И здесь не будет победителя.       Он отпустил её руку, отклонившись назад и переведя на неё выжидающий взгляд. И в этом тяжелом взгляде сейчас отражался призрак загубленного мальчика, бьющегося в безысходности, но уже принимающего свою горькую участь.       — Улетай, маленькая птичка, ты ведь так этого хотела, — нечетко произнес он, так и не дождавшись от Клэри ответных слов и все еще не встретив сопротивления. — Я держу тебя в клетке, не так ли? Так вот теперь я отдаю тебе ключи — ты свободна.       Её передернуло, будто она услышала отвратительное оскорбление. Она отвела взгляд, и перед глазами размытыми бликами поплыли узоры на стене. Крепче сомкнув пальцы, она почувствовала, как ногти впиваются в ладони, и эта секундная боль вернула её в реальность. Она должна была ответить, просто не имела права молчать. Но что она могла сказать? Какие слова могли воссоздать то, что никогда не было целым?       — Я не смогу улететь без крыльев, — с неуверенностью отозвалась она. Мысли, налетевшие безумным роем, беспощадно спутались в один клубок, и Клэри никак не могла вытянуть нужную нить. — Боюсь, мои крылья — это ты. — Она знала, что пожалеет об этих словах, тысячу раз пожалеет. Но она бы жалела гораздо сильнее, если бы этого не сказала. Снова Клэри попала в лабиринт противоречий, где ни один из выходов не был верным. Здесь ложь процветала, но несла за собой страшные последствия, а правда давно потерялась и принимала личину обмана, чтобы выжить.       Джонатан ответил хриплым смехом. С горькой усмешкой он откинул голову на спинку кресла и прикрыл глаза, избегая чересчур внимательного взгляда Клэри. Он не ожидал от неё такого признания, не знал, как его воспринимать. Он не хотел гадать, искренними были её слова или нет, не видел необходимости продолжать этот разговор. Он, черт возьми, отпустил её, почему даже сейчас она ответила своим неуемным упрямством? Пытка неумолимо продолжалась…       — Как я могу быть твоими крыльями, если даже собственные я потерял?       — А что, если ты их не потерял, а просто отдал мне?       Джонатан открыл глаза, повернувшись к ней. Клэри теперь смотрела с ясной решительностью, она не сомневалась в своих словах, поскольку еще помнила те ощущения, который принес их поцелуй. Помнила свободу, помнила легкость полета. В душе еще жил страх разбиться, когда она встала на краю пропасти и решила прыгнуть. Не забыта была и ярость, свежими в памяти оставались мучительные сомнения. И навсегда воспоминания сохранили жар того пламени, что бунтовался внутри неё, стоило Джонатану поднести спичку. Но она не хотела, чтобы всё это осталось лишь воспоминанием, серым пеплом, накрывшим действительность. Она не хотела убивать пламя и больше не желала бороться с самой собой. Ей только хотелось гореть ярче, лететь выше, дышать свободнее. Клэри сделала выбор, но на сей раз она от него не отступит.       — Я буду честной до конца, — продолжила она, чувствуя на себе особенно пронзительный взгляд Джонатана. — Я сожалею о каждом поступке, совершенном за эти недели. Мне по-настоящему стыдно…       — Достаточно, — оборвал её Джонатан, вскинув ладонь и поморщившись, будто она только что его ударила. Его оживший взгляд вновь потух.       — Нет уж, дослушай, — упрямо отрезала она, сжимая кулак. Её уверенность дала трещину, которую она сразу поспешила залатать. — Мне стыдно перед Джейсом, и я боюсь, что сказала бы моя мать, если бы узнала, какую жизнь я готова выбрать. Но мне не стыдно перед самой собой. И я больше не смею судить тебя за то, что ты подтолкнул меня к чему-то действительно новому и… ошеломительному.       — Почему же ты тогда сожалеешь? — спросил Джонатан, и впервые Клэри понимала, что он с трудом мог подобрать слова. Казалось, он плохо отдавал отчет происходящему и был не до конца уверен в том, что слышал.       — Перерождение бывает болезненным и трудным, не так ли? — уголки её губ приподнялись в улыбке, когда она вспомнила сказанные им недавно слова. Джонатан посмотрел на нее так, будто сомневался в ее реальном существовании, и Клэри поспешила наклониться к нему, крепко обхватив ладонь. — Я принимаю тебя, несмотря на весь хаос, который ты принес, и всё совершенное тобой зло. И вместе с этим я принимаю себя, и готова провести ту жизнь, которую ты мне предлагаешь.       Иного она теперь не представляла, другая жизнь её бы уничтожила. Она знала, что и такой путь приведет её к неминуемому концу, что темная бездна уже ждала её и раскрывала свою жадную пасть. Но, пока за её спиной были крылья, она не могла добровольно лишиться возможности летать.